Текст книги "Дневник секретаря Льва Толстого"

Войдя за письмом в зал, я увидел Софью Андреевну, сидящую на полу и занятую какой-то игрой со своими внучатами, Танечкой Сухотиной и Илюшком Толстым. Поздоровавшись, она стала жаловаться на неосторожность Фельтена, причем мне показалось, что глаза ее были заплаканы.

– Можно было просить Льва Николаевича написать Хирьякову, – говорила Софья Андреевна, – чтобы облегчить его положение, Фельтен и делает это, но он хотел какого-то красноречия пустить, и Лев Николаевич ходит с самого утра сам не свой!..

Когда я вернулся вниз, Л.Н. предложил мне пойти с ним наверх и показать свою работу. Он дал мне для распределения мыслей еще две книжки – «Любовь» и «Грехи, соблазны, суеверия», а также два письма для ответа.

Я простился с ним. Но он еще задержал меня и выразил удивление, как Шмельков (который ему, как и мне, очень понравился) мог проникнуться такими возвышенными стремлениями, живя среди людей и обстановки, которые совершенно этому не благоприятствовали (как рассказывал сам Шмельков), и как, напротив, другие люди совершенно не могут понять, что в них живет высшее духовное начало.

– Невольно вспоминается индийская поговорка о ложке, которая не знает вкуса той пищи, которая в ней находится, – добавил Л.Н.

9 февраля

Придя (пешком, по случаю прекрасной погоды) в Ясную, узнал, что вчера Л.Н. был не совсем здоров, слаб, но сегодня чувствует себя лучше. Он просмотрел написанные мною и переданные ему в прошлый раз письма, одобрил и отправил их по назначению. Взял сегодняшнюю работу и дал для просмотра две новых книжки мыслей – «Грех угождения телу» и «Грех тунеядства», а также еще одно письмо для ответа – от революционера, опровергающего его взгляды, но сомневающегося и в своих. При мне просил дочь ответить на письмо директрисы какого-то учебного заведения, где устраивается спектакль и ставится «Власть тьмы». Эта директриса спрашивает Толстого, как произносить: «таё» или «тае».

– Так напиши, что, по-моему, «тае», – говорил Л.Н. улыбаясь.

На днях в трех русских газетах появилась статья Толстого «Последний этап моей жизни». Когда-то, с год тому назад, она была напечатана в «Русском слове» под названием «Ход моего духовного развития». Ее перевели на французский язык, а теперь с французского опять на русский и, конечно, всячески исказили, чем Л.Н. был очень недоволен. Ему не нравилось и заглавие, приделанное произвольно к статье.

– Меня по этапам не водили, – шутил он.

Главное, он удивлялся, как попала эта статья (или письмо – он и сам не помнил) в руки газетных корреспондентов. Об этом Л.Н. послал запрос Черткову.

Просил меня остаться обедать и до обеда просмотреть первые четыре книжки мыслей, уже распределенных мною, просмотренных им, – просмотреть еще раз для того, чтобы ознакомиться с теми требованиями, какие предъявлял к тексту Л.Н., и потом делать в следующих выпусках соответствующие изменения самому.

Л.Н. сел было за просмотр принесенной мною сегодня работы, но опять встал.

– Нет, устал. Здесь нужно быть внимательным… Уж у меня такая привычка: всё кончать сразу. Но это посмотрю после.

В шесть часов я вышел к обеду. Л.Н. гулял, отдыхал и немного запоздал. За столом разговаривал с домашними и приехавшим из Овсянникова, ближней деревни, Буланже – о крестьянах, о злополучной статье с французского и пр. Между прочим, сладкое он уговорился есть с одной тарелки со своей маленькой внучкой «Татьяной Татьяновной» (Сухотиной); «старенький да маленький», по выражению Софьи Андреевны; и когда Танечка, из опасения остаться в проигрыше, стремительно принялась работать ложечкой, Л.Н. запротестовал и шутя потребовал разделения кушанья на две равные части. Когда он кончил свою часть, Татьяна Татьяновна заметила философски:

– А старенький-то скорее маленького кончил!..

После обеда Л.Н. обещал показать внучатам, как пишут электрическим карандашом, присланным ему в подарок Софьей Александровной Стахович, старым другом семьи.

– Ну, кто не видал действие электрического карандаша? Пожалуйте! – провозгласил торжественно Л.Н., встав из-за стола.

Трое внучат, Буланже, я, Ольга Константиновна, Татьяна Львовна, Сухотин отправились за ним в темную комнату, его спальню. Л.Н. встал в середине и зашуршал какой-то бумажкой.

– Что такое? – послышался его голос.

Карандаш не действовал. Отворили дверь в освещенную комнату, стали чинить карандаш – нет, ничего не выходило!

– За детей обидно! – недовольным голосом говорил Толстой.

Зрители в большинстве разошлись. Л.Н. прошел в «ремингтонную».

– А вот я вам двоим покажу кое-что интересное, – обратился он ко мне и Буланже.

Он сел за стол и взял перо.

– Я покажу вам, как брамины доказывали Пифагорову теорему за сотни лет до Пифагора. Я узнал это из недавно присланной мне книжки.

Л.Н. сделал чертеж и быстро выполнил доказательство браминов, гораздо более простое, чем у Пифагора.

– Так вот я хочу этим сказать, – говорил Л.Н., – насколько многообразна область знаний и какие бесчисленные вариации могут быть в ответах на один и тот же вопрос!.. И разве в силах человеческий ум их все исчерпать?

По его просьбе, я принес снизу просмотренные мною его поправки и предполагаемые сокращения в четырех книжках мыслей. Я предложил ему несколько мыслей (до десяти), предназначенных к сокращению, сохранить в сборничках. Почти во всех случаях Л.Н. согласился. Некоторые из них он хотел выкинуть лишь потому, что его не удовлетворяла их редакция.

– Благодарю вас, – сказал он по окончании разбора рукописей.

Буланже говорил Л.Н. о предисловии, которое тот обещал написать к его статье о Будде. Толстой снова обещал, но добавил, что он теперь очень занят, что много работает.

– Жить мне осталось два с половиной года, а дел у меня два с половиной миллиона, – говорил он сокрушенно.

Тут вспомнили, что некий Болквадзе в Петербурге, издатель журнала, получивший уже от Л.Н. принципиальное согласие на участие в его издании, пишет, что без его статьи не выпустит первого номера журнала. Письмо это начали обсуждать.

– Да, это немного нехорошо, – сказал Л.Н.

И рассказал, кстати, о другом своем корреспонденте. Предводитель дворянства Костромской губернии Шулепников, принявший в число дворян своей губернии бывших членов 1-й Думы – кадетов, исключенных своими дворянскими обществами за подписание «Выборгского воззвания», сообщает, что правительство им недовольно, и спрашивает, продолжать ли ему деятельность в прежнем духе, или покориться, и еще что-то. Бедный Толстой!

– И представьте, – говорил Л.Н., – что у меня о предводителях дворянства сохранилось такое воспоминание, что я перед ними просто Левочка Толстой… Эта важность, белые штаны… да, да… (Л.Н. засмеялся.) И я отношусь так ко всем важным лицам, к писателям и прочим… А ведь этот предводитель, наверное, моложе меня, и я перед ним – почтенный старик!..

– Ну, пойдемте играть в шахматы, – обратился он к Сухотину и отправился с ним в зал.

Поломанный электрический карандаш Л.Н. послал со мной для починки слывущему техником Сереже Булыгину, который завтра обещал быть у меня. Дал еще для ответа письмо одного поэта-крестьянина, поручив одобрить его стихи обличительного характера, добавив только, что ему не нравится в них чувство злобы, которого нужно стараться избегать.

10 февраля

Вопрос о статье «Последний этап моей жизни» выяснился: она была написана двадцать лет тому назад, представляет страницу из дневника Л.Н., была напечатана в издававшемся Чертковым в Англии «Свободном слове», откуда и заимствована газетами. Теперь они выдают ее за новость!

По поводу сборничков мыслей Л.Н. сказал сегодня:

– Иногда они меня интересуют, а иногда мне кажется, что это слишком однообразно. Как вы думаете?

Я сказал, что так как эти книжечки предназначаются для простого народа, а другой популярной философской литературы нет, то они, по-моему, очень нужны. Толстой больше ничего об этом не говорил.

Затем он сообщил, что предполагает воспользоваться для сборника «На каждый день» мыслями из Достоевского. Он прочел в «Русской старине» статью о нем, и это натолкнуло его на мысль о том, сколько интересного материала заключается в сочинениях Достоевского и как мало он заимствовал оттуда.

Выборку мыслей Л.Н. хочет поручить мне, для чего завтра приготовит для меня сочинения Достоевского.

– Гоголь, Достоевский и, как это ни странно, Пушкин – писатели, которых я особенно ценю, – говорил он. – Но Пушкин был еще человек молодой, он только начинал складываться и еще ничего не испытал… Не как Чехов!.. Хотя у него было уж такое стихотворение, как «Когда для смертного умолкнет шумный день»…

О Чехове я заметил, что мне, напротив, казалось, что он как бы шел к Толстому, так что я пытался даже проводить параллель между ними; что интересны его взгляды на интеллигенцию, хотя бы в пьесах. Л.Н. возразил:

– Всё это – только следствие известной склонности к иронии. Это не сатира, которая исходит из определенных требований, а только ирония, – ирония, ни на чем не основанная.

Оставил меня прочесть упомянутую статью о Достоевском, а сам поехал кататься.

11 февраля

Приезжаю сегодня и узнаю, что Александра Львовна, помогавшая вести переписку, заболела корью и слегла. Ввиду этого переписчица сочинений Толстого и воспоминаний Софьи Андреевны Варвара Михайловна Феокритова просила меня остаться пожить некоторое время в Ясной, так как она одна не в силах справиться с работой.

– Мы о вас всё утро говорили и хотели даже посылать за вами, – говорила она.

Я выразил, конечно, полное согласие на ее предложение. Зайдя к Л.Н., я передал ему книжки мыслей и получил еще одну новую. Он также говорил, что будет рад, если я приеду. Ввиду того что я остаюсь, он сдал мне и все полученные им сегодня письма для ответа, числом более двадцати. Днем я ничего не стал делать, так как нужно было съездить домой – отправить лошадь, взять некоторые вещи и пр.

Был доктор из Тулы. Рассказывал о «геройстве» своего пациента, убившего при защите одного из напавших на его хутор грабителей. Л.Н. молчал. Он сам вызвал доктора на разговор, спросив его о четырех смертных приговорах в Туле. Но того, видимо, этот вопрос не так занимал.

Доктор уехал, не кончив обеда, к поезду на Тулу.

Л.Н., между прочим, сказал:

– Меня очень интересуют эти люди, приговоренные к казни за свои убийства и грабежи. Я никак не могу понять, как можно за сто, тысячу рублей убивать совершенно неизвестного мне человека. Хотя причину такого состояния я понимаю. Это происходит от временного затемнения. Иные только сомневаются в рае, в чудесах, а этим людям, которые убедились в ненужности всего этого, временно ничего этого не нужно. У них нет ничего.

Говорил с Л.Н. о некоем Соколове, литераторе из Петербурга, который спрашивал недавно у него о том, «могут ли овцы кротостью заставить волков есть сено». Я ответил, по поручению Толстого, указав на те его сочинения, где можно было найти ответ на этот вопрос. Теперь Соколов прислал обиженное письмо, уже мне лично. Про него Л.Н. сказал:

– Он, как многие из таких людей, вырос среди людей, которых он был выше, привык быть самоуверенным среди них и ко всем другим так относится.

Вечером Софья Андреевна показала мне, где я буду спать, где умываться и т. п. Показала, кстати, еще не виденную мною другую половину дома, где помещается ее комната, показывала свои опыты в живописи и т. п., вообще была очень любезна. Говорила, что она просит меня остаться потому, что, уезжая (на четыре дня) в Москву, боится оставлять Л.Н. без постоянной помощи на всякий случай.

Я и спать буду в комнате рядом со спальней Л.Н.; из его спальни в эту комнату проведен звонок.

За чаем Софья Андреевна говорила Л.Н.:

– Я оставляю тебя под присмотром Булгакова.

– Никакого присмотра мне не надо, – возразил он.

Я долго занимался. Вечером поздно вошел Л.Н.

– Будет, будет сидеть! Ложитесь спать.

Я улегся – на том самом диване в «ремингтонной», на котором спал когда-то Гусев. Лев Николаевич спит рядом. Я должен ходить на цыпочках, чтобы не разбудить его. Иногда слышится его кашель.

12 февраля

Вчера около часа ночи я уже стал засыпать, как послышались стоны. Недалеко находилась комната, где лежал больной мальчик Сухотин. Вечером я даже обещал Татьяне Львовне и Михаилу Сергеевичу зайти к Дорику, если позовет сиделка няня, на случай какой-нибудь помощи: он мог начать метаться, бредить и т. д. Я думал, что это он стонет и вскрикивает. Няня не приходила, и я продолжал лежать. Но наконец решил проведать больного. Одевшись наскоро, я подошел к двери в коридорчик и, приотворив ее и прислушавшись, вдруг совершенно неожиданно для себя убедился, что стоны и вскрикивания шли не из комнаты Дорика, а из спальни Толстого.

«Не несчастье ли?» – подумал я, и мне почему-то сразу вспомнился Золя, умерший с женой во время сна от угара в комнате.

Я быстро повернул ручку двери и вошел к Л.Н.

Он громко стонал. Было темно.

– Кто это, кто там? – послышался его голос.

– Это я, Лев Николаевич, Валентин Федорович. Вы нехорошо себя чувствуете?

– Да… нехорошо… Бок болит и кашель. Я вас разбудил?

– Нет, ничего. Я позову Душана Петровича?

– Нет, нет, не нужно!.. Идите, ложитесь спать!

– Может быть, позвать, Лев Николаевич?

– Нет, не нужно! Он ничего не поможет…

Я продолжал просить, не догадавшись сразу, что мне просто нужно было бежать за Душаном.

– Нет, не нужно! Мне одному покойнее… Идите спите.

Я вышел и пошел за Душаном Петровичем. Тот не зашел сразу к Толстому, а улегся на диване в гостиной, через одну комнату от его спальни. Но стоны сначала слышались изредка, а потом совсем прекратились, и ночь прошла спокойно.

Душан говорил, что это бывает с Л.Н., что он иногда стонет и вскрикивает по ночам (я этого не знал), но что сегодня, раз он болен, «другое дело» и я хорошо сделал, что вошел к нему.

Наутро Л.Н. проснулся не совсем здоровым. По мнению Душана, давала знать себя печень. Он вышел утром ненадолго в халате, предлагал мне денег на расходы, но я отказался, сказав, что у меня есть. Часов в одиннадцать, осведомившись, скоро ли я пишу, и получив утвердительный ответ, продиктовал мне предисловие к статье Буланже о буддизме и просил потом исправить шероховатости слога.

Усевшись за разборку корреспонденции, я полюбопытствовал, между прочим, какие письма Л.Н. оставляет без ответа; оказалось, что в большинстве случаев – все, написанные высокопарно, патетически, с необыкновенными излияниями, одним словом, внушающие подозрение в искренности авторов.

День прошел в работе. За обедом Л.Н. был очень бодр и весел.

– Ужасно противно, когда старики чавкают губами, – говорил он, разжевывая кушанье, – вот так, как я. Я думаю, как противно на меня смотреть!

– Старик вообще противен, – заметил Сухотин.

– Нет, не согласен! – засмеялся Л.Н.

– Ну, по крайней мере я себе противен, – продолжал Михаил Сергеевич.

– Хорошо, что вы старик, – возразил Толстой, – а я не старик!..

– Дедушка, – лепетала внучка Л.Н., известная Татьяна Татьяновна, сидевшая с ним рядом, – ты видел мою косичку?

И она повертывала к дедушке косичку.

– Что, картинку?

– Косичку!

– Косичку? Ах, какая!.. Да, маленькая, меньше, чем у дьячка…

Сладкое дедушка опять ел из одной тарелки с внучкой.

– Это и приятно, – поучал он ее, – и полезно: мыть нужно не две, а только одну тарелку. – И добавлял: – Когда-нибудь, в тысяча девятьсот семьдесят пятом году, Татьяна Михайловна будет говорить: «Вы помните, давно был Толстой? Так я с ним обедала из одной тарелки».

Л.Н. рассказывал о сне, который видел в ночь на сегодня. Ему снилось, что он взял где-то железный кол и куда-то с ним отправился. И вот, видит, за ним крадется человек и наговаривает окружающим: «Смотрите, Толстой идет! Сколько он вреда всем принес, еретик!» Тогда Л.Н. обернулся и железным колом убил этого человека. Но он через минуту же, по-видимому, воскрес, потому что шевелил губами и говорил что-то.

Были за обедом разговоры и более серьезные. Особенно много говорили о конституциях в разных странах и об их призрачном благе.

Вечером дорогой дедушка пришел, сел рядом со мной на диван у моего стола и читал мне, чтобы я после мог лучше разобрать, черновые некоторых своих кратких ответов на письма. Сидел совсем, как говорится, рядышком, и я посматривал сбоку на его пушистую и чистую седую бороду, освещенную лампой, и серьезное лицо. Кто-то сказал, что у каждого человека есть свой специфический запах. Как это ни смешно, по-моему, Толстой пахнет каким-то церковным, очень строгим запахом: кипарисом, ризами, просфорой…

Выйдя к чаю, Л.Н. воскликнул:

– Я сегодня черт знает сколько сделал!..

И перечислил свои работы, выполненные сегодня.

За чаем долго говорили о литературе, в частности об Ибсене; о театре, в частности о Художественном московском. Толстой заявил, что он с удовольствием посмотрел бы там «Ревизора». Говорили опять о Детурнеле[8]8
  Разговор был вызван телеграммой Детурнеля – главы французской парламентской делегации, находившейся в России, – где он высказал «великому и благородному Толстому свое почтительное восхищение».


[Закрыть].

– Французы все-таки самые симпатичные люди, – говорил Л.Н. – В политике они идут вперед, дали первый толчок революцией. Мыслители их также замечательны: Руссо, Паскаль – блестящие, ясные… Как я ни ценю Канта, но он такой – не скажу неглубокий, но тяжелый.

Вечером я сказал Л.Н., что, отвечая на адресованные ему письма, чувствуешь известное удовлетворение, потому что в большинстве случаев письма серьезные, нужные, да и от простого рабочего и крестьянского народа.

– Да, совесть говорит, что нужно отвечать на письма, – сказал Л.Н.

У него немного болит горло и небольшой жар.

– Опять буду ночью кричать, – говорил он.

Но меня благодарил за то, что я вчера зашел к нему, и говорил, что я хорошо сделал.

13 февраля

Ночь Л.Н. провел спокойно. Утром прислал мне с Душаном Петровичем яблоко.

По поводу не особенно хорошего самочувствия Толстого в эти дни Михаил Сергеевич шутил с ним:

– Смотрите не заболейте без Софьи Андреевны! А то она приедет и скажет: вот, только стоит мне уехать, и Лев Николаевич расхворается… Это ей хлеб!

– Да, уж я стараюсь! – ответил Л.Н.

По поводу продолжающейся шумихи вокруг французских гостей во главе с Детурнелем он, между прочим, говорил:

– Говорить о мире и быть врагом антимилитаризма – это самое отвратительное фарисейство. Война кому-нибудь нужна. И действительно, на ней держится весь современный строй. Мужик это видит, а ученый профессор нет.

Он удивлялся сегодня моему почерку:

– Как вы пишете! Нет, в самом деле: аккуратно, весело, смотреть приятно! Вот я бы хотел так писать.

Вечером, идя спать, сказал:

– Постараюсь вас не тревожить сегодня.

Видимо, он ожидал и боялся противного.

Моя работа вчера и сегодня: собрал и расклеил на отдельные листочки, для удобства перемещения, мысли для книжки «Грех недоброжелательства» (по расписанию Толстого, из разных мест «На каждый день»); распределил по отделам эту книжку и другую – «Грех чувственности»; послал больше десятка писем, написанных по поручению Л.Н., его собственные письма, а также несколько бандеролей с книгами.

Два слова – для характеристики корреспонденции, получаемой Л.Н. Я заметил, что просьбы об автографах поступают большей частью из-за границы.

Сегодня один корреспондент Л.Н., какой-то неизвестный солдатик, сообщает: «У нас погода теплая, до 2° тепла. Снегу нет». Другой начинает свое письмо так: «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа аминь. Осмеливаюсь прибегнуть к милосердию Господню, чтобы Господь послал мне грешному разумение написать сию письмо к многими уважаемыми народами русской земли, даже слышно и заграницами Ваше громкое имя, – то и я, грешный человек и самый маленький, как букашка, хочу доползти хоть письмом до Вашего имени, Лев Николаевич г-н Толстов».

Оба письма относятся к разряду так называемых «хороших писем», то есть серьезных, искренних и более или менее оригинальных. Есть еще у Л.Н. разряд писем «просительных» (о материальной помощи), которые он оставляет без ответа, и разряд писем «обратительных», авторы коих пытаются обратить его в православие и в прочие правоверные взгляды.

14 февраля

Заслуживает быть отмеченным, что Л.Н. часто вспоминает о Черткове. Сегодня за обедом он говорил о нем в связи с полученными от него письмами и точным текстом статьи, появившейся в газетах под названием «Последний этап моей жизни». И меня часто спрашивает, получаю ли я письма из Крёкшина, и просит передавать их содержание.

Одна характерная для него черточка.

За обедом подали сладкое.

– Безумная роскошь видна хотя бы в этом, в пирожном. Мы в свое время пробавлялись хворостиками, разными киселями и оладьями. А такое пирожное подавалось разве в большие именины.

Сегодня, после обеда, произошел оживленный разговор об отказах от воинской повинности – в связи с предстоящим мне отказом – между мною, Л.Н. и Сухотиным. Начали мы этот разговор с Михаилом Сергеевичем еще раньше, днем, гуляя по саду и споря о том, нужно ли мне оттянуть время отказа елико возможно, пользуясь правом отсрочки, предоставляемой мне пребыванием в университете, или же я должен немедленно выйти из университета, в котором числился уже только формально, и подвергнуться призыву на военную службу, а следовательно, и всем последствиям отказа от нее. Я настаивал на нравственной необходимости последнего шага, Сухотин же убеждал «не торопиться», «помедлить», «не губить себя, ибо могут и самые законы измениться».

Решили спросить у Толстого, кто из нас прав. Говорили долго. Л.Н. решительно отказывался высказаться в ту или иную сторону и что-нибудь советовать, говоря, что человек сам должен решать такие вопросы. Последствиям отказа (вроде влияния на других и пр.) он не придает значения. «Не могу» – вот в чем все доводы отказывающегося.

Между прочим, он говорил:

– Я никак не могу себе представить чувства, с которым человек идет на отказ – вот как вы или Сережа Булыгин. Мне, старику, не страшно было бы это, мне жить осталось только несколько месяцев, год, а у молодого человека так много впереди!

Говорил также, что для него тюрьма была бы освобождением от тех тяжелых условий жизни, в которых он находится.

Весь разговор невозможно передать, но он очень взволновал меня. Да и собеседники мои оказались, кажется, в несколько приподнятом настроении. По крайней мере я, уйдя в свою «ремингтонную», еще слышал из залы их о чем-то переговаривающиеся голоса. Между тем игра в шахматы, за которую сели Михаил Сергеевич и Л.Н., обычно проходит у них в молчании.

За чаем говорили о разном. Одно время Л.Н. сидел, задумчиво смотря в угол, и вдруг вымолвил:

– Как противен этот граммофон и труба эта!

Все присоединились к его мнению, и «изобретению цивилизации» снова порядочно досталось.

Перед сном зашел ко мне, подписал почтовые повестки на заказные письма и просмотрел написанные мною письма.

– Как вы себя чувствуете? – спросил он.

– Хорошо!

– Вы один у нас бодрый, да Душан еще. Ну, прощайте!

15 февраля

Утром Л.Н. вошел ко мне, еще не одетый, с бумагой в руках.

– Написал письмо Хирьякову. Хотел написать хорошо, а всё оборвал, испортил.

Концы письма, написанного на листе от большого блокнота, были действительно неровны, но написано письмо было на редкость четко. Не результаты ли это разговоров о его неразборчивом почерке?

Был гость. Молодой человек, бывший рабочий, желающий сесть на землю и взять к себе в помощники двух безработных босяков. Главная его идея состояла в том, чтобы постепенно увеличивать число безработных, привлекаемых к труду на земле.

– Разочаруется! – говорил Л.Н.

Но в общем гость ему очень понравился, и он вспоминал о нем несколько раз.

Всё вновь и вновь получаются Толстым письма по поводу журнала петербургского издательства Максимова «Ясная Поляна». Название издательства и журнала вводит доверчивую публику в заблуждение, она щедро вносит деньги Максимову, обещающему «полное собрание запрещенных в России сочинений Л.Н.Толстого», а затем, поняв, что попалась в руки афериста, жалуется на его недобросовестность Л.Н. и даже упрекает последнего. Например, сегодня некто кончает свое наполненное упреками письмо патетическим возгласом: «Я надеюсь на Вашу честь, граф!»

Чтобы положить конец досадному недоразумению, причиняющему Л.Н. немало хлопот, я, по его поручению и под его редакцией, написал сегодня такое письмо в одну из наиболее распространенных газет:

«Лев Николаевич Толстой получает за последнее время много писем, касающихся издательства “Ясная Поляна”. Авторы этих писем, преимущественно подписчики журнала упомянутого издательства, справляются о его достоинствах, жалуются на невысылку или неаккуратную высылку книг, часто упрекают за это, просят немедленно начать высылку журнала или вернуть подписную плату и многое другое. А между тем Лев Николаевич уже заявлял печатно и поручил мне снова заявить, что он никакого отношения к издательству “Ясная Поляна” не имеет; издает ли оно его сочинения, как издает, какие именно и на каких условиях – он не знает; если же издает, то без всякого его ведома, пользуясь лишь его общим разрешением беспрепятственно печатать и издавать все его сочинения, написанные после 1881 года. Так что считать себя в какой бы то ни было мере ответственным за деятельность этого издательства Лев Николаевич никак не может».

Про работу над отдельными книжками мыслей, выбираемых из «На каждый день», Л.Н. говорил мне, что она для него очень радостна, интересна и он уже не сомневается в том, что она нужна.

Утром я несколько раз по разным поводам входил в комнату Л.Н. во время его работы и извинился перед ним. Но он, по свойственной ему деликатности, возразил:

– Что вы! Я вас боюсь, а не вы меня бойтесь!..

Перед обедом был еще гость – пожилой господин с необыкновенно звучной двойной фамилией, который просил Л.Н. прочесть его поэму и дать удостоверение, что в ней не заключается «болезненного направления». Конечно, он только утомил Л.Н. Сказать же о своем деле до свидания с Толстым он не хотел.

За обедом Л.Н. говорил о рассказе Леонида Андреева, напечатанном в «Утре России».

– Это написано каким-то непонятным, не русским языком, по-испански, должно быть. Всё дело в том, что какой-то священник залез на паровоз, повернул рычаг и уехал… Я самым талантливым из нынешних писателей считаю Куприна – так это потому, что его направление менее безумно.

Заговорили о пародиях Измайлова на современных писателей.

– Измайлов хорошо пишет, – заметил Л.Н.

После обеда он читал вслух Сухотину и мне новую статью Федора Страхова в одной маленькой народной газете. Снова говорил о теперешней своей работе, что она очень занимает и радует его. Вечером подписал свои переписанные на пишущей машинке письма и просмотрел написанные мной.

– Спите спокойно! – проговорил он уходя.

Часов в двенадцать, когда я еще не спал, Л.Н. отворил дверь из своей комнаты и заглянул ко мне.

– Что же вы не спите?

И тут же попросил меня приготовить ему завтра для поправки, распределив по новому плану, февральский выпуск «На каждый день», который нужно было отсылать в типографию.

После его ухода я некоторое время продолжал еще заниматься и приблизительно в час или в половине второго пошел вниз, отнести почту. Вдруг раздался электрический звонок, за ним другой.

Я вспомнил, что это звонок из комнаты Л.Н. в мою, тот самый, которым он должен был воспользоваться «на всякий случай», и немного даже испугался: ведь Л.Н. ни разу ко мне не звонил, даже во время болезни.

Прибегаю. Л.Н. лежит в постели. На столике – зажженная свеча.

– Мне бы Душана Петровича, – говорит он.

– Вы нездоровы, Лев Николаевич?

– Нет… А то вы сделайте. В углу мышь скребется, так возьмите в кабинете свечу, зажгите и поставьте вон в тот угол.

Я всё исполнил и, пожелав спокойной ночи, вышел, довольный, что ничего худшего тревожные звонки не обозначали.

16 февраля

Утром говорил:

– Я ужасно гадок сегодня, чувствуется какая-то тяжесть во всем теле… Так что вы будьте снисходительны ко мне!

После я слышал, как он говорил:

– Нездоровится, но работается ничего.

И действительно, работал, как всегда, до двух часов и вечером, нисколько не отступив от обычного распределения дня.

Утром же Л.Н. прочел в только что полученном номере журнала «Жизнь для всех» статью Черткова «Две цензуры для Толстого», которая очень ему понравилась.

Л.Н. очень беспокоит продолжающаяся болезнь Александры Львовны, которую он часто навещает, сам носит ей вниз по лестнице кофе и т. д. Кто-то высказал предположение, что у Александры Львовны «сильный взрыв инфлюэнцы» или что-то в этом роде. Л.Н. засмеялся.

– У Саши не корь, не инфлюэнца, – сказал он, – она больна. И одни болеют дурно, другие хорошо болеют, так она – хорошо. А доктора все говорят разное.

Нужно сказать, что у Толстых перебывало уже три доктора.

После обеда Л.Н. сел подписать накопившиеся визитные и фотографические карточки, присланные для этого любителями автографов.

– Работа кипит! – шутил он, подписывая их одну за другой, тогда как я беспрестанно вынимал из-под его руки подписанные и подсовывал новые.

Тут же были Сухотин и Буланже. Шутили, что на библиографическом рынке автографы Толстого идут по низкой цене, так как выпущено их много; говорили о грамматических ошибках у Толстого и т. д. Л.Н. смеялся вместе со всеми.

За чаем Софья Андреевна, Татьяна Львовна и Л.Н. вспоминали о поэте Фете, которого все они хорошо знали и который часто бывал в Ясной Поляне. Л.Н. говорил:

– И художник, и писатель, и музыкант дорог и интересен своим особенным отношением к явлениям жизни, дорог тем, что он не повторяется… Так и Фет. И я понимаю даже и это его стихотворение (его только что читала Татьяна Львовна. – В.Б.) о том, что ему пробор волос дороже всего на свете: он соединяет в своем представлении этот пробор с известной личностью… Тургенев говорил как-то, что Фет глуп; да он сам был гораздо глупее его!..

И Л.Н. продекламировал стихотворение Фета «Шепот, робкое дыханье…».

– А ведь сколько оно шума наделало когда-то, сколько его ругали!.. Но в нем одно только нехорошо и не нравится мне: выражение «пурпур розы».

Сухотин рассказал, как когда-то Толстой при нем высказывал то же мнение об этом выражении самому Фету и как Фет с ним спорил.

Л.Н. забыл уже про это.

– Да неужели?! – воскликнул он.

Утром были француз, представитель кинематографической фирмы, и молодой человек – революционер. Первый отложил снимание Л.Н. до весны; второй ушел, оставив очень неприятное и нелестное о себе воспоминание.

Ввиду того что у Л.Н. болит горло, Душан предупредил всех домашних, чтобы его меньше вызывали на разговор. Выйдя в столовую к обеду, Л.Н. рассказал, что он читал целый час с сыном Сухотина Михаилом «Мертвые души» Гоголя. О Гоголе он говорил:

– Замечательно, что когда он описывает что-нибудь, выходит плохо, а как только действующие лица начнут говорить – хорошо. Мы сейчас о Собакевиче читали. Прошу!.. (Л.Н. весело засмеялся. – В.Б.). «Один прокурор хороший человек, да и тот… свинья!.. А губернатор? Разбойник!..» – И снова залился добродушным смехом.