Текст книги "Дневник секретаря Льва Толстого"

Л.Н. прочел еще одну мысль и внезапно повернулся и ушел. Оказывается – заплакал.

– У него всегда глаза на мокром месте, – пошутила Татьяна Львовна. – Его и маленького звали Лёварёва. Я тоже вся в него в этом отношении…

Через минуту опять вошел, всё с теми же мыслями в руках.

– «Из Христа не сделали бы религии, если бы не выдумка воскресения, а главный выдумщик – Павел», – прочел он. – Ведь это как верно и как глубоко!..

Лескова он читал снова в зале домашним и находящимся в Ясной Поляне брату (Александру Александровичу) и сестре (Софье Александровне, фрейлине двора) Стаховичам. Припомнили, что в духовном отношении Л.Н. имел на самого Лескова большое влияние.

– Лесков сам говорил, – рассказывала Татьяна Львовна, – что он шел со свечой и впереди увидел человека, несущего факел, и он присоединился к нему и пошел с ним вместе. И этим человеком с факелом он считал Толстого.

16 марта

Получен журнал «Жизнь для всех» со статьей Буланже и с предисловием к ней Л.Н. Он беспокоился, как бы редактор не поплатился за резкие суждения в предисловии о церкви.

– Журнал тем и хорош, – заметил, однако, после Л.Н., – что, как и говорил мне Поссе, он из печатаемых статей не выпускает ни одного слова.

Получил Толстой еще письмо от новгородского слесаря Молочникова из тюрьмы. Молочников – человек семейный, своим трудом содержащий семью, и Л.Н. ему очень сочувствует.

– Это нам с вами хорошо сидеть в тюрьме, – говорил он мне, – вы человек не семейный, а я уже отстал от этого…

Дал мне для ответа два письма. Одно от того самого революционера из Сибири, первое письмо которого он читал еще давно, в январе, вслух, в большом обществе, в присутствии Андрея Львовича, Сергеенко и др. Революционер писал всё в таком же непримиримом духе против учения о любви, о непротивлении.

– Этот, по-видимому, из глухих, из тех, которые не хотят слышать, – сказал Л.Н., – но мне бы хотелось ответить ему. Прочтите и, может быть, напишете ему.

Разбирая дальше корреспонденцию, он наткнулся и на одно «обратительное» письмо.

– Удивительно! – произнес он. – Я всегда это замечал; если человек твердо верит, то он никогда никого не обращает; а если вера нетверда, колеблющаяся, то такому человеку обязательно нужно всех обращать в свою веру. Так вот и Александра Андреевна Толстая (переписка которой с Л.Н. недавно читалась в Ясной).

Пришедший со мной из Телятинок милый парень Федор Перевозников, приехавший из Крёкшина, в прихожей, где все мы одевались, сообщил Л.Н., что Владимир Григорьевич Чертков собирается на лето поселиться в Серпухове, на границе Московской и Тульской губернии. В Тульскую губернию ему въезд запрещен[17]17
  В марте 1909 года Чертков был выслан из Тульской губернии, так как его проживание там было сочтено «опасным для общественной тишины и спокойствия».


[Закрыть].

– Чтобы мне ближе было ездить? – засмеялся Л.Н.

– Да почему же вы смеетесь?

– Да мне смешно, что вот в Серпухове может жить человек, а ближе не может. И всё потому, что кто-то вздумал провести воображаемую границу и установить губернию. Как это глупо!..

19 марта

Узнал от Л.Н., что у Гусева в ссылке был обыск. Нашли статьи Толстого, грозит привлечение к ответственности и новая кара[18]18
  Секретарь Толстого Н.Н.Гусев был выслан на два года в Пермскую губернию «за революционную пропаганду и распространение недозволенных к обращению литературных произведений».


[Закрыть]. Молочников прислал новое письмо из тюрьмы: «унывает», как передавал Л.Н., из-за семьи, конечно. Мешков и Стаховичи уехали. Горбунов прислал корректуры первых пяти книжек мыслей, причем сам обещает приехать послезавтра вместе с Арвидом Ернефельтом, финским писателем. Ернефельт вместе с сыном и дочерью жить будет не в Ясной Поляне, а у нас в Телятинках. Мы ждем его уже со вчерашнего дня.

Л.Н. сегодня нездоровится: он простужен и говорит сильно в нос и басом. Я передал ему двадцать седьмую и двадцать первую книжки мыслей «Освобождение от лжеучений – в свободе мыслей» и «Истинная жизнь – в настоящем», а также написанное по его поручению большое письмо, в котором говорилось, между прочим, о науке и искусстве. Письмо Л.Н. одобрил.

– Я как раз вчера думал и записал в дневнике о науке, – сказал он. – Записал так. Предположим, что на Землю придет существо, человек с Марса, ничего не знающий о жизни на Земле. И вот ему говорят, что одна сотая людей устроила себе религию, искусство и науку, а остальные девяносто девять сотых не имеют ничего этого… Так я думаю, ему уже из этого было бы ясно, что жизнь тут нехороша и что эти религия, искусство и наука не могут быть хорошими, истинными.

Смеясь, Толстой показал мне последний номер «Новой Руси», где из десяти мыслей «На каждый день» была напечатана только одна, а остальные выпущены цензурой и заменены точками, причем оставлены лишь номера мыслей и имена писателей.

Я иногда записывал в дневнике, что Л.Н. цитирует стихи или говорит о них, притом всегда о Пушкине и Тютчеве, да еще иногда о Фете. Привожу по этому поводу очень интересную выписку из одного сегодняшнего письма Толстого (к Озеровой):

«Я не люблю стихов вообще. Трогают меня, думаю, преимущественно воспоминания молодых впечатлений, некоторые, и то только самые совершенные стихотворения Пушкина и Тютчева».

21 марта

В Телятинки приехали Ернефельты – отец, сын и дочь. Вместе с ними и Димой Чертковым отправился в Ясную. Л.Н. болен, ходит в халате и говорит довольно хриплым голосом. Все-таки он вышел к Ернефельтам. Потом снова ушел к себе.

Я передал ему мое письмо к революционеру, который «не хочет слышать». Оказалось, однако, что Л.Н. получил от него новое письмо, на которое уже написал, хотя не отослал еще, ответ. Я было предложил не посылать моего письма, но Л.Н. не согласился с этим.

– У них, вероятно, есть ведь какой-нибудь кружок, где они делятся мыслями, – сказал он. – Если не повлияет на него, то может повлиять на других. Да и вообще о последствиях не нужно думать. Мы делаем это для своего удовольствия, и ему это ни о чем не говорит, он вот даже и книг моих не хочет читать, а все-таки – кто знает? – может быть, и переменится. Если делать это от всей души, как я, да и как вы, я уверен, делаете, то это, наверное, окажется нужным, если не сейчас, то когда-нибудь. Вот я читал сегодня о половой анкете среди студентов. И оказывается, что процент девственников теперь увеличился: раньше их было двадцать процентов, а теперь двадцать семь, причем одна из главных причин воздержания – нравственные соображения. Очевидно, они под влиянием учений о нравственности. Или вот на днях было письмо от молодого человека: пишет, что он колебался, как ему поступать в вопросе половой жизни, а прочел «Крейцерову сонату» и решил остаться девственником. Так что, такое дело – никогда не даром, оно всегда остается. Это не то что выстроить семьсот дворцов и раздать миллиарды: то, как река текучая пройдет, и нет его.

Прочитав мое письмо, Л.Н. одобрил его.

– Да, – заметил он, – впечатление такое, что он не поймет таких взглядов… Да и трудно спорить с выводами: ведь основное его мировоззрение он не может изменить.

Революционер писал между прочим: «Социализм – моя вера, мой Бог». Но всегда утешает, – добавил он опять, – что могут понять другие.

– Позовите сюда Ернефельта и детей, – сказал Л.Н., когда я хотел уйти из кабинета. – Я, грешный человек, хотел говорить с ними, да там говорить невозможно.

Он имел в виду постоянный общий шум в зале, когда его речь, как и сегодня, бесцеремонно перебивали или когда давали общему разговору нежелательное, пустое направление.

Побеседовав с Толстым в его кабинете, Ернефельты отправились осматривать парк и окрестности Ясной Поляны и потом всё восхищались их живописностью. В их отсутствие Л.Н. выходил в зал, сидел в вольтеровском кресле и слушал рассказы Димы Черткова о распущенных нравах крёкшинских крестьян.

– Нужна религия, – сказал он, – я всё буду тянуть одну эту песню. А то всегда будет и разврат, и наряды, и водка.

Между прочим, Софья Андреевна предложила, чтобы я прочел вслух вновь открытую юношескую поэму Лермонтова, напечатанную в «Русском слове»[19]19
  Впервые была опубликована одна из ранних романтических поэм Лермонтова «Последний сын вольности».


[Закрыть].

– Скушно! – возразил Л.Н. и взял газету. – Да и какие дурные стихи, – сказал он и прочел вслух несколько первых строк, действительно очень невысоких в художественном отношении.

Так поэма и осталась непрочитанной.

После обеда Л.Н. играл с Ернефельтом-отцом в шахматы. Оба обыграли друг друга по разу. По окончании игры завязался между ними разговор, тут же, за шахматным столиком. Постепенно все собрались в кружок около них: Татьяна Львовна, Ольга Константиновна, Душан Петрович, дети Ернефельта, я, Дима Чертков.

Больше всего говорили о Генри Джордже. Выяснилось, что его нигде не признают или не понимают: ни в Финляндии (по словам Ернефельта), ни русские крестьяне (по свидетельству Л.Н.), не говоря уже о правительствах всех европейских государств.

– Удивительно, – говорил Толстой, – люди мыслят не по требованию духа, а по требованию выгод того положения, в котором они находятся. Так это с большинством привилегированных классов. Положение земельного вопроса теперь то же, что положение вопроса о крепостном праве перед освобождением крестьян. Я всегда привожу это сравнение. Передовые люди и тогда, так же как теперь по отношению к земельной собственности, чувствовали несправедливость рабства, но, как декабристы, по разным причинам не могли его уничтожить, хотя и пытались сделать это. И так же были защитники крепостного права, как теперь – земельной собственности.

Затем Л.Н. расспрашивал Ернефельта о Финляндии.

– Истинная справедливость должна распространяться не на один народ, а на всё человечество, – сказал он по поводу сообщения Ернефельта о патриотизме большинства финнов.

– А какова у вас грамотность? – спросил он.

– Очень большая, – был ответ.

Л.Н. сообщил о своем плане справочного словаря для народа.

– Ведь вот у нас на полке стоит энциклопедия, и в любой момент мы можем ею пользоваться, – говорил он, – а ведь у простого народа ничего этого нет. Конечно, ему нужен переработанный справочник. Нужно прямо взять наш словарь и одно откидывать, другое переделывать. Скажем, какой-нибудь неизвестный писатель – это, очевидно, не нужно, это выкидывать. А встретится, например, слово «Голландия» или «электричество» – это, конечно, нужно, но только нужно изложить это, имея в виду людей, прошедших в лучшем случае лишь школу грамотности. Я думал об этом, – добавил Л.Н., – и как раз получил письмо из Харькова, где мне сообщают, что неизвестное лицо выражает желание пожертвовать для доброй цели пятнадцать тысяч рублей и просит меня указать эту цель. И вот я думаю, что можно бы употребить эти деньги на составление такого словаря. Я написал об этом. Ответа пока не было.

После, улучив минуту, когда Л.Н. был один, я, как мне ни совестно было, напомнил ему (что собирался и не мог решиться сделать в течение последних пяти-семи дней), что он хотел написать «препроводительное письмо» издателю моей книги и что теперь я отсылаю рукопись Битнеру, поэтому письмо его было бы нужно.

– А разве я не написал его? – удивился Толстой.

– Нет.

– Как же, как же, я обязательно напишу, – отвечал он.

При прощании, через некоторое время, он спросил меня, что мог бы он написать в письме. Я отвечал, что только то, приблизился я или нет более или менее к верному пониманию его взглядов.

– Так я напишу в таком роде, – сказал Л.Н., – что взгляды мои изложены совершенно правильно, что мне очень радостно было читать вашу работу и что я думаю, что она нужна… Да я ужасно глуп сегодня, – улыбнулся он внезапно, – и хорошенько обдумаю всё завтра.

И, крепко пожав мне руку, пошел к себе. С гостями он уже простился: они уезжали в Телятинки, чтобы завтра, не заезжая к Л.Н., отправиться на родину.

22 марта

День с Ернефельтами в Телятинках. Арвид Александрович Ернефельт – очень интересный человек, простой, искренний, тихий и скромный. Такие же у него и дети.

Вечером, собравшись все вместе, говорили о смерти и о страхе ее. Высказалось несколько человек.

– Всегда по этим вопросам высказываются разными словами, никогда не встретишь совершенно совпадающих мнений, – заметил Ернефельт.

Беседа наша была прервана внезапным приездом кучера Толстых в больших санях парой, с письмом от Л.Н., в котором он приглашал Ернефельта приехать к ним еще, хоть на часок, и высказывал огорчение, что тот не приехал днем. Как ни жалко было всем телятницам, Ернефельты должны были немедленно собраться и уехать в Ясную, чтобы оттуда уже отправиться на вокзал.

Во всех нас они оставили прекрасное впечатление. И пожили-то они в Телятинках всего два дня, а после их отъезда вдруг как-то сразу стало скучно и пусто вокруг. И вспомнились опять слова Л.Н., сказанные им мне, когда я рассказывал, как быстро я подружился с Чертковыми:

– Нас соединяет то, что Одно во всех нас.

23 марта

Приехав в Ясную Поляну, нашел там для себя письмо от Димы Черткова, уехавшего вместе с финнами. Он сообщал, что Л.Н. согласился писать пьесу для домашнего спектакля крестьянам, который затеваем мы в Телятинках. Мне Л.Н. тоже подтвердил это.

Сегодня он прочел мне вслух написанное им письмо о самоубийствах. В нем проводилась мысль о необходимости религии. Начало очень остроумно и забавно и написано в форме, приближающейся к художественной. Слушая это начало, я не мог удержаться от смеха. Л.Н. тоже смеялся, а потом говорил:

– Я как раз читал в газете мнение профессора о самоубийствах. Он перечисляет разные причины самоубийства: и психические и всякие, а об отсутствии религии ни слова не говорит.

Меня оставили в Ясной Поляне до вечера, чтобы послушать музыку молодого человека А.П.Войтиченко из Нежина, приехавшего поиграть Толстому на «кимвалах». Играл он очень хорошо. Л.Н. подарил ему, по его просьбе, свой портрет с надписью и заметил ему все-таки, что играет он недостаточно ритмично и что в его исполнении слишком резки переходы между piano и forte.

– Я считаю долгом сказать вам это, – добавил он, – потому что вижу, что у вас настоящий талант.

Музыкант с его замечаниями вполне согласился. После того Софья Андреевна завела граммофон, чтобы дать возможность «кимвалисту» послушать балалайку Трояновского.

– Bis, bis — попросил Л.Н., когда прослушал в исполнении Трояновского так называемую «Scene de ballet». Вчера тоже ставили эту пьесу, и Толстой тоже просил ее повторить.

Когда же раздались звуки гопака, то Л.Н., сидя с Сухотиным за шахматным столиком и не переставая следить за ходом игры, принялся так сильно пристукивать ногами и прихлопывать в ладоши, что шум пошел по столовой.

24 марта

Отнес Л.Н. последнюю, тридцать первую книжку мыслей «Жизнь – благо».

Принимая ее от меня, он сказал:

– А знаете, я стал зачеркивать ваши названия отделов. Вы не рассердитесь на меня? Они мне большую службу сослужили, но только при чтении их будут смешивать с текстом… Не обижаетесь? – снова спросил он и, конечно, получил в ответ, что я и не думаю этого делать, так как главное, чтобы ему можно было удобнее сделать, как он считает нужным.

Получил он сегодня «ужасное» письмо от Молочникова. Тот описывает тюрьму.

Одет Л.Н. уже не в халат, а в обычный костюм: рубаху и проч., и на вопрос о здоровье отвечал:

– Совсем хорошо.

Теперь у меня начинается новое дело: подготовка для отсылки в типографию следующих выпусков сборника «На каждый день», начиная с марта. Январь и февраль уже были мною посланы.

27 марта

Привез в Ясную Поляну мартовский «На каждый день» для отсылки в типографию с внесенными поправками из черновиков Л.Н., но он еще задержал его у себя, чтобы сделать новые добавления и поправки. Между прочим, согласно новому плану, уже не излагается отдельно «соблазн неравенства людей», а мысли о неравенстве, давно уже подобранные мною на 15-е число каждого месяца на целый год, теперь распределяются по разным дням каждого месяца.

Передал Л.Н. письмо, написанное мною по его поручению. При мне не читал. Дал мне еще два письма для ответа. Узнав о том, что Дима Чертков опять приехал, заметил:

– Нужно для вас драму писать. У меня есть два сюжета. А о вашей работе я написал?

– Нет еще.

– Ах, батюшки! Что же вы не напомнили?

И он тут же продиктовал мне письмо к Битнеру, где писал, что в моей работе нашел «верное и хорошо переданное» изложение его миросозерцания.

Затем ушел к себе, но через несколько времени приотворил дверь и промолвил:

– Прибавьте в письме: даже «очень» хорошее.

28 марта

С восемнадцатилетним сыном Владимира Григорьевича отправились в Ясную Поляну в начале седьмого. Всюду грязь непролазная, или в снегу просовы. Под самой деревней мы увидали завязшую в лощинке тройку. Дима, на котором были высокие сапоги, отправился помогать ямщику. Из пролетки вышли и стояли в снегу господин и дама. Мы приняли сначала господина за чеха, профессора Масарика, которого ждали сегодня у Толстых, но оказалось, это Михаил Александрович Стахович с сестрой. Кое-как выбрались лошади из ямы, и Стаховичи уехали.

В Ясной – особенное оживление и веселье, Масарик не приехал, будет завтра. На мое имя получено письмо от поэта Якубовича-Мелынина из «Русского богатства», который сообщает, что из присланных ему мною по поручению Л.Н. шести стихотворений ссыльного из Тобольска, писавшего Толстому, четыре будут напечатаны в «Русском богатстве». Я сказал об этом Л.Н.

– Вот и прекрасно! – ответил он.

В «ремингтонной» я разбирал последние статьи и письма. Раздался звонок из кабинета. Александра Львовна бегом ринулась туда из зала, но… тотчас вернулась обратно.

– Господин обер-секретарь, вас! – возгласила она.

Я поспешил к Л.Н. У него сидел Дима.

– Мы вот беседуем. У нас нет секретов, но two is company, three is none, как говорит английская поговорка. Я ее ужасно люблю, – сказал Л.Н. – Ну-с, – продолжал он, – послал я вам «пашпорт».

Под «пашпортом» он разумел письмо к Битнеру, принявшему к изданию мою книгу. Это счастливое выражение Михаила Сергеевича Сухотина для обозначения всех многочисленных предисловий и рекомендаций, пишущихся Л.Н. для творений разных авторов. Впервые это выражение было употреблено в отношении предисловия к статье Буланже для журнала «Жизнь для всех». С этим предисловием Л.Н. особенно долго мучился: нужно было писать, а ему не писалось.

Говорил, что получил сегодня ругательное письмо, с ругательствами самыми откровенными, циничными. Ему грустно от этого. Получил еще письмо от священника, который просил сказать ему, без всяких философий и без литературы, как думает Л.Н.: воскрес ли Христос плотию, или нет?

– И очень доброе письмо, – говорил Л.Н. – Как это мне было ни неприятно, я должен был ответить ему. И написал так, что если бы Христос знал про эту выдумку воскресения, то он бы очень огорчился.

Затем говорил, что ему «даже жалко» одну деревенскую старуху, попрошайку, всех обманывающую и лишившуюся поэтому обычной помощи от тех, от кого она ее получала.

– Придет к вам, ей откажут, придет к нам – тоже, – говорил Л.Н.

Говорил с Димой о хорошей английской книге. Отмечал с соболезнованием, что по статистике общее число преступлений всё возрастает. Дима рассказывал о дурной жизни крёкшинских крестьян.

– Ведь вот, – посреди разговора воскликнул Л.Н., – со Стаховичем мне неинтересно, а с вами у меня столько новостей, столько интересного!.. Что-то я хотел еще вам сказать, – говорил он, – да не припомню. Что это такое?.. Ну, да всего не переговоришь… Да, был у нас молодой человек, этот, как его, – кимвалист… Ах, вы знаете? – обратился он ко мне. – Ну как вам понравилось? По-моему, плохо. Музыкальность-то, конечно, у него есть… Я неловко тогда сделал, что после его музыки просил поставить пластинку Трояновского и говорил, что «вот!» и так далее…

– Я слышал, что вы чуть в пляс не пошли под гопак? – заметил Дима.

– Да, да… Да трудно удержаться! Вот надо его еще поставить…

И Л.Н. поднялся. Я пошел в «ремингтонную» кончать свои дела, а из зала тотчас послышалась залихватская игра Трояновского. Толстой пришел в «ремингтонную» через некоторое время. Зашел разговор о пьесе его для телятинского спектакля. А он уже перед этим говорил Диме, что в уме у него одна пьеса, драма, совсем готова: стоит только сесть и написать. Есть у него и другой сюжет, смешной.

– Да надо ведь внимательно писать, – говорил Диме Л.Н. – У вас-то публика невзыскательная, да ведь попадет в газеты, станет известным… А я бы хотел писать пьесы только для Ясенков, Телятинок и Ясной Поляны.

Александра Львовна тоже хочет участвовать в телятинском спектакле.

– Дай и мне роль какой-нибудь старухи, – обратилась она к отцу.

– А стражника не хочешь сыграть? – смеясь, предложил Л.Н.

– Нет! – ужасаясь, ответила Александра Львовна.

Прошли в зал, где царило общее оживление. Уселись за чайный стол. После чая Л.Н. прочел мои письма и всё советовал одно из них не посылать из-за того, что там говорилось о преступности службы в войске. Он боялся: вскроют письмо – и я должен буду «отвечать» за свои суждения. Внушал ему подозрения и корреспондент, которому я отвечал.

– Молитесь, чтобы я написал пьесу, – сказал нам Толстой на прощанье.

29 марта

Когда я приехал, Л.Н. уже уезжал верхом кататься.

В доме познакомился с приехавшим из Москвы философом Федором Алексеевичем Страховым, очень много мыслей которого Л.Н. включил в «Круг чтения» и о книге которого «Искание истины» он недавно так высоко отзывался. Кроме Стаховича с сестрой, гостит у Толстых и Масарик. К сожалению, он спал, пока я был в Ясной Поляне, и я видел только в Душановой комнате на кровати его фигуру: он лежал, с головой завернувшись в одеяло.

Л.Н. вернулся с прогулки, переменил сырые носки на чистые и, не надевая сапог, а неся их в руке, явился в зал, где пили чай. Расставив руки, он шутя сделал легкий поклон и присел за стол. Ему подали полученную на его имя телеграмму: студент Петербургского лесного института просит «поддержать его телеграфно», пока он найдет урок.

– Новый прием, – заметил Сухотин.

Стахович сосчитал, что студенту телеграмма стоила около полутора рублей. Он взял ее у Л.Н., чтобы навести в Петербурге справки о студенте и, может быть, помочь ему.

30 марта

В Телятинки приезжал Л.Н.

– А я стараюсь, – улыбнулся он, здороваясь и намекая на пьесу.

Сказал, что торопится домой, так как нужно проститься с Масариком, который уезжает сегодня. Однако сошел с лошади и поговорил о чем-то, видимо, касающемся пьесы, наедине с Машей Кузевич.

– Это секрет! – предупреждал он ее и нас.

Шел дождь, и Л.Н. вымочило и на пути к нам и на обратном пути.

31 марта

Белинький привез мне два письма для ответа. Одно, очень интересное, от того самого ссыльного революционера из Сибири, который писал Л.Н. в таком непримиримом духе и которому писал недавно я (моего письма он не получил еще). Теперь он пишет, что стоит на распутье: письма Толстого, видимо, заставили его призадуматься; особенно же повлияла на него книжка Черткова «Наша революция», посланная ему Л.Н. «Как прочел ее, так и осекся», – пишет он. Он не может допустить только существования Бога, «какого-то чучела». На конверте стояла надпись Л.Н., чтобы я написал ему «о Боге».

Белинький передал, что Толстой снова решил возобновить сделанные мною заглавия отделов в книжках мыслей: ему понравилось распределение мыслей в книжке о ложной науке. Эта книжка была разбита мною на такие отделы: 1. В чем состоит суеверие ложной науки? 2. Ложная наука служит оправданием нынешнего устройства общественной жизни. 3. Вредные последствия обмана ложной науки. 4. Количество предметов для изучения бесчисленно, а познавательные способности человека ограничены. 5. Из бесчисленного множества знаний человек должен стремиться лишь к усвоению особенно нужных и важных для своей жизни. 6. В чем состоит сущность и назначение истинной науки? 7. О чтении книг. 8. О самостоятельном мышлении.

Привез также Белинький третью книжку «Русского богатства» за этот год, со статьей Короленко о смертных казнях. Лев Николаевич плакал, читая ее, и написал автору о своих впечатлениях. Здесь мы читали ее вслух.