Текст книги "Дневник секретаря Льва Толстого"

Затем говорили о купце, поклоннике Л.Н., который всё присылает в Ясную Поляну ситцы своей фабрики; о хорошем письме из Японии, полученном Л.Н., о положении католицизма на Западе в сравнении с положением православия в России и пр.

Заговорили о снах. Толстой рассказал, как ему приснилось на днях, что он вальсировал на балу с какой-то дамой и всё смущался, что он танцует по-старинному, тогда как все – по-новому.

– Сны – это удивительное явление, – говорил Л.Н. – Совершенно справедливо изречение Паскаля, что если бы сны шли в последовательности, то мы не знали бы, что – сон, что – действительность.

Сегодня Л.Н. получил большое и горячее письмо от студента Киевского университета Бориса Манджоса с призывом уйти из Ясной Поляны, от тех неестественных условий, в которых Толстой живет здесь.

«Дорогой, хороший Лев Николаевич! – писал, между прочим, киевский студент. – Дайте жизнь человеку и человечеству, совершите последнее, что Вам осталось сделать на свете, то, что сделает Вас бессмертным в умах человечества… Откажитесь от графства, раздайте имущество родным своим и бедным, останьтесь без копейки денег и нищим пробирайтесь из города в город… Откажитесь от себя, если не можете отказаться от близких своих в семейном кругу».

Л.Н. отвечал Манджосу следующим письмом, о котором просил меня никому не говорить: «Ваше письмо глубоко тронуло меня. То, что вы мне советуете сделать, составляет заветную мечту мою, но до сих пор сделать этого не мог. Много для этого причин (но никак не та, чтобы я жалел себя); главная же та, что сделать это надо вовсе не для того, чтобы подействовать на других. Это не в нашей власти и не это должно руководить нашей деятельностью. Сделать это можно и должно только тогда, когда это будет необходимо не для предполагаемых внешних целей, а для удовлетворения внутреннего требования духа, когда оставаться в прежнем положении станет так же нравственно невозможно, как физически невозможно не кашлять, когда нет дыханья. И к такому положению я близок, и с каждым днем становлюсь ближе и ближе.

То, что вы мне советуете сделать: отказ от своего общественного положения, от имущества и раздача его тем, кто считает себя вправе на него рассчитывать после моей смерти, сделано уже более 25 лет тому назад. Но одно, что я живу в семье с женою и дочерью в ужасных, постыдных условиях роскоши среди окружающей нищеты, не переставая и всё больше и больше мучает меня, и нет дня, чтобы я не думал об исполнении вашего совета.

Очень, очень благодарю вас за ваше письмо. Письмо это мое у меня будет известно только одному человеку. Прошу вас точно так же не показывать его никому.

Любящий вас Л. Толстой».

Уже вечерело, когда я за чем-то зашел в кабинет Л.Н. Почему-то упомянуто было письмо киевского студента. Л.Н., засунув кисти рук за пояс, стоял против большого окна и, немного запрокинув голову, задумчиво глядел в темнеющий сад.

– Если бы не дочь, не Саша, я бы ушел!.. Я бы ушел!..

Я не сдержался и высказал то, что было у меня на душе, по поводу этого постоянно предъявляемого к Толстому требования уйти из Ясной Поляны. Мне кажется, что те, кто предъявляют подобное требование, не доверяют ему. Надо научиться доверять ему. По крайней мере я, после того как я подробнее познакомился с его произведениями последних лет, не могу чувствовать иначе, как так, что всё, что ни сделает Толстой, всё это к лучшему, всё это ему нужно – значит, так и нужно! Остается он в Ясной Поляне – я верю, что это так нужно; если бы он покинул Ясную Поляну – я верил бы, что, значит, именно так и нужно…

Л.Н. очень внимательно и, как мне показалось, сочувственно прослушал мою тираду. Внешним образом он не выразил своего отношения к ней, если не считать несколько раз вырвавшихся у него характерных для него восклицаний (удивления и сочувствия):

– Хха!.. Хха!..

Против обыкновения, ответ Л.Н. студенту Манджосу не был переписан на «ремингтоне» в нескольких копиях. С черновика я переписал его своей рукой, Л.Н. подписал переписанный мною экземпляр, а черновик я сохранил у себя.

18 февраля

Сегодня день «святого Льва, папы римского», и Л.Н. – именинник. Но, конечно, в доме человека, отлученного от церкви, было бы странно ждать, чтобы этот день выделяли из других. Впрочем, за обедом был сладкий пирог – «именинный», по словам Софьи Андреевны. Это, вероятно, остаток прежних традиций, еще памятных семейным.

Первыми словами Толстого, когда он вышел к обеду, был вопрос к Михаилу Сухотину:

– Ну, как дела Чичикова, подвигаются? – И опять заговорил о Гоголе, которого читал молодой Сухотин.

Вспомнил Л.Н. и рассказал еще об одном «ругательном» письме, полученном им сегодня. Письмо это я тоже читал. Автор его ругает Толстого на шести страницах и, наконец, в приписке к письму заявляет: «И все-таки вы старик хороший». Одним словом, что-то вроде собакевичевского выражения о прокуроре, но только в обратном смысле.

Л.Н. интересовал вопрос, отчего, собственно, охватило автора этого письма такое злостное к нему отношение (письмо его, оказывается, было далеко не первым). Татьяна Львовна напомнила ему, что этот корреспондент, бывавший раньше у них, – поэт.

– А! Теперь я понимаю, – воскликнул Л.Н. – Оправдывается латинское изречение Irritabilis gens poetarum[9]9
  «Гневливо племя поэтов».


[Закрыть].

После обеда читал вслух остроумную пародию Измайлова на творения Леонида Андреева. Вечером, подписывая повестки на заказные письма, он сокрушенно покачал головой:

– Сколько повесток, и такие пустые письма!

Между прочим, теперь на моей обязанности лежит еще раздача денег и книжек прохожим и нищим.

19 февраля

Утром было трое посетителей: молодой человек, который хотя и пытался, но никак не мог объяснить, зачем он пришел, «газетный работник», просивший денег на проезд в Петербург, и административно высланный учитель – тоже за материальной помощью.

Позже приехал старый знакомый Толстых, князь Оболенский, разговорчивый, добродушный старик. Л.Н. называет его Иовом, ввиду того что Оболенский перенес ряд сокрушительных ударов судьбы: потерю большого состояния, преждевременную и часто трагическую смерть нескольких детей и т. д. Теперь Оболенский занимается и журналистикой и, между прочим, свои посещения Ясной Поляны описывает в «Русском слове». Это дает ему некоторый заработок.

Разговаривали о судебных делах, которыми интересовался Л.Н., о присяжном поверенном Гольденблате из Тулы, который вел эти дела. Оболенский читал вслух речь кадета Караулова в Думе против сметы Синода. Речь, сильная и искренняя, всем и Л.Н. понравилась.

Сегодня один корреспондент писал Л.Н.: «Еще прошу выслать мне две книги – химию экспериментальную и органическую». В другом письме читаем следующее: «Открываю вам свою тайну, которую я хранила чуть не три года. Я хочу, ужасно хочу учиться на писательницу».

20 февраля

Утром жаловался мне, что ему плохо работается над предисловием к статье Буланже о буддизме.

– У меня теперь такая интересная работа над книжками «На каждый день», а это предисловие отвлекает меня и ужасно мешает мне.

Надо сказать, что Л.Н. переделывал его уже раз шесть-семь.

– Я, старый хрен, – говорил он за обедом, – уж таков, что если не хочется писать, нет расположения, то напишу хуже, чем волостной писарь.

– Значит, нужно вдохновение, нужно, чтобы посетила муза? – спросил Сухотин.

– Да, нужно, чтобы была такая потребность писать, чтобы от нее нельзя было отделаться, как от кашля…

С утренней прогулки вернулся вместе с норвежским журналистом, бывшим русским подданным, Левиным.

– Вот друг Бьёрнсона! – представил он его.

И тут же с оживлением рассказал о маленьком эпизоде, случившемся с ним на прогулке. Он захотел что-то записать, развернул свою складную трость-стул и уселся.

В это время подрались около него собаки и одну чуть не загрызли. Он прикрикнул на них, собаки разбежались, а вырученный им черный кобель Жулик из благодарности бросился к нему и вскочил на него обеими лапами. И не успел Л.Н. опомниться, как «чебурах вверх ногами, прямо в снег!».

Поговорив с Левиным, он оставил его до вечера, а сам, как всегда, отправился работать. Зачем-то зашел он в нашу «канцелярию». А я как раз перед этим разговаривал с Самуилом Моисеевичем Белиньким (ремингтонистом, присланным в Телятинки Чертковым для услуг Толстому и посещающим ежедневно Ясную Поляну) о том, что как будто Л.Н. с некоторого времени стал писать гораздо разборчивее, чем раньше.

Когда вошел Толстой, Белинький стал просить его не стараться писать разборчивее.

– А разве вы заметили, что я разборчивее пишу? Как же, это нехорошо, что я всё пишу неразборчиво! Всё забываю: начну хорошо писать, а потом незаметно опять плохо…

– Это всё ваша экономия на бумагу, Лев Николаевич, – заметил стоявший тут же Сухотин, – всё вот так, так уписать, чтобы места меньше заняло!..

– Ну вот, теперь надо только экономию бросить, – засмеялся Л.Н., – и будет всё хорошо.

Это верно, что Л.Н., с его бережным отношением к произведениям человеческого труда, старается очень экономно тратить бумагу и использовать всякий клочок ее. Он, например, отрывает чистые, не записанные половинки от получаемых им писем и на них иногда пишет свои ответы или употребляет их для черновиков. Если не ошибаюсь, эта же черта – экономия на бумагу – свойственна была Дарвину.

Кроме норвежца, под вечер приезжал тульский адвокат Гольденблат с двумя детьми и беседовал с Л.Н. о судебных делах, которые интересовали последнего, и о проектируемом посещении Толстым одного из заключенных в тюрьме. После обеда Гольденблат уехал.

Вечером между Л.Н. и норвежским журналистом шла долгая и интересная беседа.

– У вас в Норвегии прямо рай! – говорил Л.Н. – Право, я поеду к вам. И знаете, хорошо, что у вас климат плохой, который мешает разным дармоедам наезжать к вам. Ведь у вас мало туристов, да? Вот только бы эти дармоеды к вам не ездили.

Левин распространился о высоте норвежских законов, о том, что в Норвегии нет нищенства, которое запрещается законами.

– Ну, это меня уж не так прельщает, – сказал Л.Н. – У вас, как вы говорили мне, совсем не наблюдается в народе религиозного движения, всё держится на законах – значит, на городовом, как последней инстанции насилия. А от городового, я думаю, не может быть ничего хорошего. Нет, не поеду в Норвегию!

Левин согласился, что всё держится на городовом, последней инстанции насилия, но стал отстаивать норвежских городовых как вежливый и прекрасный народ.

– Посмотрите, в каких отношениях наши городовые с детьми! Дети не только не боятся городовых, но очень любят их. Если, например, городовой встретит заблудившегося ребенка, он купит ему конфет, развлечет его. Я сам видел, как городовой вел одного мальчугана в участок, а тот прыгал за ним на одной ноге.

– Нет, поеду к вам! – проговорил опять Толстой.

– А вот я скажу кое-что, после чего едва ли вы, Лев Николаевич, опять захотите поехать, – вмешался Михаил Сергеевич. – Если, например, бежит вор, – обратился он к Левину, – то станет городовой его преследовать и поволочет его в участок?

– Станет, поволочет, – отвечал несколько смущенный, растерявшийся норвежец.

– Ну, что, поедете вы теперь в Норвегию? – опять обратился Сухотин к Л.Н.

– Нет, нет, не поеду!.. Вот вы хвастаетесь всё, а в Шанхае, где населения, пожалуй, будет больше, чем у вас во всей стране, китайская половина города живет прекрасно без всяких городовых, – говорил Левину Л.Н.

В одиннадцать часов гость уехал, очень довольный всеми и благодарный. Л.Н. еще остался в столовой и разговаривал с Михаилом Сергеевичем об ужасной катастрофе на Ходынке во время коронации в 1896 году.

– Я хотел писать на эту тему, она мне очень интересна. Психология этого события такая сложная. Обезумевшая толпа, дети, спасающиеся по головам и по плечам; купец Морозов, выкрикивающий, что он заплатит восемнадцать тысяч за спасение. И почему именно восемнадцать? А главное, эта смена: сначала у всех веселое, праздничное настроение, а потом эта трагедия, эти раздавленные тела… Ужасно!

Все примолкли. Толстой сидел на стуле у одной из стен, запрокинув голову и задумавшись.

– Удивительно, – сказал он через некоторое время, уже вставая, чтобы идти спать, – крестьяне стали как будто точно невежливы со мной. Сегодня, например, три мужика не поклонились мне, я сам поклонился. А раньше всегда кланялись. А вы знаете, Михаил Сергеевич, – уже прощаясь, сказал он, – как говорят, когда тот, с кем поздороваются, не снимает шапки? Нет? Ему говорят: «Не снимай, не снимай шапку, а то вши расползутся!» Это чтобы отомстить, – засмеялся Л.Н. и пошел к себе.

Он уже очень, видимо, устал. Всякие гости все-таки очень утомляют его.

21 февраля

Утром приезжали к Л.Н. старик старовер и молодой крестьянин, по личному делу. В семь часов вечера, со скорым поездом, приехали муж и жена Молоствовы: он – предводитель дворянства Тетюшского уезда Казанской губернии, она – исследовательница русского сектантского движения. Из них каждый говорил с Толстым о своих интересах. Особенно долго говорили о Законе 9 ноября[10]10
  Девятого ноября 1906 года ПА.Столыпин издал указ, по которому крестьянам предоставлялось право свободного выхода из сельской общины.


[Закрыть]. Л.Н., конечно, является его противником, Молоствов же высказывался как сторонник его.

Затем говорили опять всё о той же Ходынке. Эта последняя тема оказалась особенно благодарной ввиду того, что Молоствова была одной из очевидиц события, находясь близ Царского павильона вместе со своим дядей, генералом Бером, заведовавшим всем празднеством.

К чаю вышел мрачный и, не помню почему, сказал, что на свете жить тяжело.

– Тебе-то почему тяжело? – спросила Софья Андреевна. – Все тебя любят.

– Еще как тяжело-то! – возразил Л.Н. – Отчего же мне не тяжело-то может быть? Оттого, что кушанья хорошие, что ли?

– Да нет, я говорю, что тебя все любят.

– Я думаю, – снова возразил Л.Н., – что всякий думает: проклятый старикашка, говорит одно, а делает другое и живет иначе, пора тебе подохнуть, будет фарисействовать-то! И это совершенно справедливо. Я часто такие письма получаю, и это – мои друзья, кто мне так пишет. Они правы. Я вот каждый день выхожу на улицу: стоят пять оборванных нищих, а я сажусь верхом на лошадь и еду, и за мной кучер!..

Молоствов (очень простой и добрый человек) принялся утешать Л.Н., но перестал, видимо, чувствуя, что тут дело не в утешениях.

Вечером, читая одно из написанных мною писем с более или менее резкими, прямыми выражениями о правительстве, о церковном суеверии и т. п. Л.Н. проговорил:

– Ой-ой-ой! Вам за это плохо может быть. Как вы не боитесь? И матери может быть неприятно.

Я указал, что письмо закрытое.

Л.Н. закончил сегодня составлять общий план всех тридцати книжек из «На каждый день». Я подготовил для него книжку «Соблазн тщеславия», послал много писем и, между прочим, пять денежных пакетов на сумму шестьдесят рублей. Деньги эти посылаются в тюрьмы его единомышленникам. Л.Н. посылает им рублей по пяти в месяц. Теперь посылалось за два месяца шести лицам. Помогает он и родственникам некоторых из них.

Происхождение этих денег таково: они составляют гонорар Толстого за представление его пьес «Власть тьмы» и «Плоды просвещения» в императорских театрах. Первоначально Л.Н. хотел отказаться от этого гонорара, но его предупредили, что в таком случае деньги будут употреблены на усиление и развитие казенного балета. Тогда Толстой решил не отказываться от этих «театральных» денег. Сумма гонорара достигает двух или трех тысяч рублей в год, и все эти деньги идут на помощь лицам, сидящим в тюрьмах, крестьянам-погорельцам и другим нуждающимся.

22 февраля

Утром Л.Н. опять показывал браминское доказательство Пифагоровой теоремы Белинькому и Молоствову. За обедом говорили о подвигах собаки-сыщика Трефа, о которых трубят московские газеты[11]11
  За время своей розыскной деятельности в полиции доберман Треф раскрыл более 1500 преступлений.


[Закрыть], о громком деле Тарновской[12]12
  Мария Тарновская «заказала» одному своему любовнику убийство другого, а третий следил за выполнением «заказа».


[Закрыть], почему-то о страховых обществах. Л.Н. больше, как и обыкновенно во время таких разговоров, молчал и, только узнав, что страхование жизни возможно лишь до известного возраста, заметил:

– Наш брат, значит, совсем никуда не годится!

– Я сейчас думал, – сказал он, выйдя к чаю, – о том, что всё остается. И мне это так ясно представилось! Это ко всем людям одинаково относится. И всё, что Таня делает, остается, потому что отражается не только на Танечке, но и на Верочке… Ильинишне[13]13
  Верочка – горничная Татьяны Львовны, дочь Ильи Васильевича Сидоркова, слуги Л.Н.


[Закрыть].

Затем рассказал о письме одного учителя:

– Он пишет, что ему мешает духовенство в его деятельности. Я думаю, что дело учителя такое нужное, что его ни на какое другое нельзя променять и что можно учителю успешно работать, несмотря на противодействие духовенства.

Говорил опять о статье для Буланже, что работается ему над ней плохо, а между тем предмет ее важный и требует, чтобы статья была хорошо обработана.

Завели граммофон. Пели Михайлова и Варя Панина, играл на балалайке Трояновский.

– Плясать хочется! – воскликнул Л.Н., слушая гопак в исполнении Трояновского.

Всем нравилось и пение Паниной. Я вспомнил сказанные недавно слова Л.Н. о цыганском пении:

– Это удивительный жанр – цыганский, и далеко не оцененный!

На Паниной остановились дольше других. Романс за романсом очень тонко выводил ее мощный, почти мужской голос, невольно захватывая слушателей. Я сидел в сторонке, в конце стола, и слушал, не вступая в разговоры. Думаю, Л.Н. заметил, что я несколько взволнован пением, или, с его чуткостью, предположил это, потому что он вдруг поднялся, потихоньку подошел ко мне и, дружески улыбаясь, спросил:

– Не раскаиваетесь, что не стали певцом?

Я поглядел ему в глаза и ответил:

– Нет, Лев Николаевич!

Можно ли было променять на какое бы то ни было пение ту радость общения с Толстым и всё, что оно давало!.. Какой прекрасной музыкой прозвучал для меня самый вопрос, до такой степени растрогавший меня, что я едва был в состоянии удержать готовые брызнуть слезы!..

Музыка прекратилась. Начались разговоры о достоинствах и недостатках граммофона и вообще механических музыкальных инструментов. Л.Н. стал хвалить самоиграющее пианино «Миньон», передающее игру пианистов механически. Он слышал его в Москве.

– Недостаток его в однообразии: пьеса исполняется всегда одинаково, а живой человек играет всегда с разнообразными оттенками.

По этому же поводу говорил:

– Художник должен дать больше фотографии в своем произведении.

Когда Л.Н. уже отправился спать, я принес ему в кабинет повестки для подписи.

– А я получил письмо из Парижа, от Гальперина-Каминского, – сказал он, – и теперь жду его посылки, пьесы «La Barricade» (Поля Бурже), с критиками на нее. В ней проповедуется необходимость насилия и говорится о вашем покорнейшем слуге. Да, далеко им еще до непротивления. И это всегда так: как доходит до непротивления, так это им…

– Камень преткновения? – подсказал я.

– Камень преткновения! – согласился Л.Н.

23 февраля

Приезжал торговец из Самары, большой черноволосый человек, очень серьезный, но детски наивный. Его интересовал вопрос о награде и наказании в загробной жизни. Поговорив с ним немного, Л.Н. передал его на мое попечение.

– Это заведующий моими делами. Всё, что я скажу вам, всё это он знает. И книг вам даст.

Купец уехал, видимо облегченный беседой (его мучил страх загробных страданий) и с подарком, портретом Толстого с собственноручной надписью. Причем купец обязательно настоял, чтобы Л.Н. написал на портрете: «Дарю такому-то». Это «дарю» особенно ему хотелось иметь на портрете. И Л.Н. так и написал.

После завтрака я сопровождал его в верховой прогулке. Он ездил в деревню Овсянниково, за шесть верст от Ясной, проведать больную Марию Александровну Шмидт. Сначала он ехал было шажком, и я думал, что мы так и будем ехать всё время, – и что же? С половины дороги, а особенно на обратном пути, Л.Н. ехал временами такой крупной рысью на своей прекрасной лошадке Дэлире, что мне пришлось поспевать за ним галопом. Сидит он на лошади прекрасно – прямо, держа поводья одной левой рукой и подбоченясь правой. А когда летит, то очень красив: лошадь выбивает копытами снежную пыль, навстречу ветер, седая борода блестит на солнце.

Вечером Михаил Сергеевич и Софья Андреевна, когда Л.Н. отдыхал еще у себя, подсмеивались, что он любит похвастать умелой и быстрой ездой и что, наверное, он хотел меня удивить. Между тем, видимо, сегодняшняя поездка его утомила. Ему нездоровилось. К тому же у него отчего-то разболелось колено правой ноги. Душан боится, что это начало припадка закупорки вен – болезни, которой давно страдает Л.Н.

После чая Толстой читал с Михаилом Сергеевичем полученные сегодня французские статьи о «La Barricade» Бурже. Между прочим, сегодня он получил хорошее письмо от одной девушки из Пятигорска. Недавно она писала ему, что хочет отравиться и уже купила карболовой кислоты. Л.Н. отвечал и послал ей книг. Теперь девушка эта сообщала ему, что три дня после получения его письма она колебалась, не зная, что делать, но наконец выбросила карболку и теперь начинает убеждаться, что жизнь не есть сплошное зло и что человеку доступно благо, к которому он стремится. Письмо очень искреннее, не дающее никакого повода думать, чтобы написанное в нем было неправдой.

24 февраля

Л.Н. нездоров. Утром он еще гулял, но больше из дома не выходил и даже не завтракал.

Из Петербурга приезжал дамский портной, автор портновского учебника. Провел в Ясной целый день и очень всех утомил. Расположился в одной из нижних комнат как у себя дома, вечером обедал. Разослал всем своим знакомым открытки с приветом из Ясной Поляны. Всё уговаривал Софью Андреевну принять от него в подарок сшитую им шелковую муфту. Но Софья Андреевна категорически от муфты отказалась, заявивши кстати, что она лично считает приличным употребление только меховых муфт. Татьяну Львовну портной принялся учить метать петли…

В конце концов мы не знали, что делать с человеком, никак не хотевшим понять, что он уже достаточно злоупотребил вниманием хозяев. Наконец Л.Н. позвал портного в маленькую гостиную, и между ними произошел короткий разговор. Как после передавал сам Л.Н., он сказал портному, что у каждого есть свое дело – свое у него, Толстого, и свое у портного – и что лучше без особой нужды не отрывать друг друга от этого дела. Высокая, вылощенная фигура портного выскользнула из гостиной и моментально ретировалась из яснополянского дома.

Получено письмо из Москвы от Малахиевой, сотрудницы «Русской мысли», в котором она просит Л.Н. позволить приехать в Ясную Поляну хоть на самое короткое время Льву Шестову, философу. Посоветовавшись с Михаилом Сергеевичем и расспросив меня, что я знал о Шестове как о писателе, Л.Н. просил меня написать Малахиевой о его согласии принять Шестова. Надо сказать, что на это согласие особенно повлияло то обстоятельство, что, как узнал Л.Н., Шестов писал против него.

В столовой заговорили как-то о земледельческих машинах. Я, вспомнив никуда не годное изложение взглядов Толстого на труд в «Очерках политической экономии» профессора Железнова, который пишет, между прочим, что Толстой будто бы проповедует необходимость возвращения к работе посредством первобытных орудий, спросил Л.Н., сочувствует ли он распространению земледельческих машин и работе на них.

– Да, еще бы, – отвечал он, – как же не сочувствовать! Только я говорю, что должна быть постепенность в стремлениях.

Мысль его была мне понятна: он хотел сказать, что, прежде чем выдумывать дорогие земледельческие машины, нужно позаботиться об удовлетворении более насущных потребностей крестьян – главным образом о наделении их землей.

25 февраля

Опять Л.Н. утром гулял, но не завтракал и после двух часов на обычную прогулку не выходил. Всё время сидел у себя в кабинете и работал, усиленно работал, гораздо больше обыкновенного.

За чаем Софья Андреевна начала декламировать стихи Тютчева, и Л.Н. поддержал ее, подсказывая и декламируя сам.

– Если стихотворение хорошо, – говорил он, – в нем всякое слово на месте.

Вспомнили и самого Тютчева, которого, кроме Л.Н. и Софьи Андреевны, знал и Сухотин.

– Сегодня, – продолжал Толстой, – я прочел от начала до конца номер газеты и вывел такое заключение, что во всем свете теперь самые главные события – это смерть Комиссаржевской и юбилей Савиной. Это два великих человека… Ужасно! Слово, которое должно служить передаче мысли, до такой степени извращено!..

Удивительны эти так называемые «просительные» письма к Толстому. Сегодня одна девица просит сто рублей на свадьбу, так как «она дочь офицера, а офицерские традиции требуют то того, то другого»; затем молодой человек просит тоже сто рублей на подготовку к экзаменам на вольноопределяющегося и т. д.

Почты было мало. Л.Н. окончил предисловие к статье Буланже, и теперь я уже отослал его Поссе.

26 февраля

Л.Н. нездоров. Не завтракал, не гулял. Как и вчера, особенно много занимался.

Утром приходили трое – посмотреть на Толстого, но ушли, напрасно прождав у крыльца.

После обеда состоялся спектакль: Софья Андреевна устроила для своих внучат кукольный театр. Был построен в зале балаган, написаны на «ремингтоне» афиши, играл граммофон вместо оркестра и т. д. Пьеса, придуманная самой Софьей Андреевной, называлась «Пропавшая девочка». Софья Андреевна, скрывшись за кулисами, передвигала кукол и сама говорила за них. За некоторых «мужчин» говорил Михаил Сергеевич.

Л.Н. хотел уйти, как только завели перед началом граммофон, но остался посмотреть, как чинно входили под торжественный оркестровый марш ребятишки-зрители и усаживались перед крохотной сценой. Подняли занавес. Представление началось. «Папенька» с «маменькой» внушали своей «дочке Лидочке», чтобы она не ходила в лес, где ее может обидеть «разбойник». Л.Н. подошел очень близко к сцене и, щурясь, вглядывался в движущиеся фигурки действующих лиц. Потом повернулся и ушел к себе. Но тотчас вернулся с какой-то большой коробкой в руках. Сел поодаль, у стола, и, не торопясь, раскрыл свою коробку и достал из нее огромный морской бинокль, который и направил на сцену. Через минуту я оглянулся на него. Л.Н. хлопал руками по коленам, заливаясь смехом. Он просидел минут десять и опять ушел, унося с собой бинокль.

Софья Андреевна сильно устала от спектакля и, когда пили чай, прилегла в зале на кушетку.

– Ну, теперь я начинаю уважать Комиссаржевскую, – произнес, указывая на жену, Л.Н.

Все засмеялись и заговорили о спектакле. Вспомнили, что действующие лица перепрыгивали через стены, чтобы попасть на сцену (иначе устроить нельзя было, потому что все они были прикреплены за головы к проволоке).

– Да, вот в Художественном театре всё держится на обстановке, – шутя заметил Л.Н., – а здесь пьеса была такая содержательная, что действующие лица через стены прыгали, и все-таки все внимательно следили за пьесой, и это не мешало впечатлению.

Л.Н. получил письмо Н.Н.Гусева с выпиской из письма крестьянина Калачева. Выписка эта о жизни и Боге так понравилась Толстому, что он просил меня принести письмо и прочесть его вслух.

– Да, вот мужички-то что теперь говорят! Так профессора не говорят, не только архиереи.

Говорили о воспитании. Толстой сказал:

– Всё, что дается человеку воспитанием, в сравнении с его характером – ничтожество, одна тысячная доля. Я сужу хотя бы по себе… Человек все всегда воспринимает субъективно.

Приготовил и отдал Л.Н. четырнадцатую книжку мыслей – «Суеверие неравенства».

27 февраля

Приезжали с Кавказа кубанские казаки посоветоваться с Толстым о том, как относиться им к воинской повинности. Люди очень хорошие, и Л.Н. очень понравились. Про одного из них, проповедника, особенно способного, он мне после говорил:

– В нем соединяются вместе религиозное чувство, желание славы людской и суеверие возможности обустроить жизнь других.

По почте пришло из Петербурга роскошное с внешней стороны издание биографии Толстого, составленной Сергеенко и Молоствовым, с негодными по содержанию иллюстрациями, с ошибками, вроде того, что на обложке изображен прекрасно исполненный рисунок дома Толстых в Москве и подписано: «Вид в яснополянском парке» (что-то в этом роде!) и т. д. Там, где описывается юность Толстого, помещена виньетка, изображающая голых женщин, витающих в каких-то облаках вокруг головы двадцатилетнего Толстого.

Издание показали Л.Н. Он остался совершенно равнодушен к его недостаткам.

– Ничего, пускай, – говорил он, – красиво, это большинству и нужно.

После, просмотрев издание подробнее, он говорил:

– Ах, удивительно плохо! Изгнано всё духовное и оставлено материальное и грубо аляповатое.

За обедом присутствовала Татьяна Татьяновна и, по обыкновению, пищала и лепетала, как птичка.

– Дедушка, ты сколько блинов съел? – обратилась она к Л.Н.

– Пятый не съел, а четвертый не доел, – отвечал дедушка.

На днях у нас был бывший матрос, революционер, участник одного из восстаний на Юге. Он просил рублей пятнадцать на дорогу, чтобы добраться до румынской или болгарской границы и совсем покинуть Россию. Человек, по-моему, ничем не выделяющийся. Но Л.Н., который прошелся с ним по парку, что-то привлекло в нем, и он принял в матросе живое участие. Отправил его передохнуть на хутор к Чертковым и сам собрал для него среди домашних нужную сумму денег, за которыми матрос должен зайти завтра. Отмечаю этот факт как показатель отсутствия в Толстом какого-либо догматизма.

Вечером говорили о книге профессора Яроцкого «Идеализм как физиологический фактор», которая Л.Н. совсем не понравилась, и об увлечении молодежи (теперь уже спадающем) «пинкертоновской» литературой.

Помню, как Л.Н. говорил, кажется, по поводу книги Яроцкого:

– Духовная жизнь еще более сложна, чем материальная. Сказать про человека, что он хороший, дурной, умный или глупый – большая ошибка.

Меня заставили петь. Я исполнил несколько романсов русских композиторов. Аккомпанировала Татьяна Львовна и приехавшая из Тулы Надежда Павловна Иванова. Л.Н. слушал из своего кабинета. После он пришел и сказал, что «Жаворонок» Глинки ему не нравится, но что я будто бы прекрасно спел глинковское же «Я помню чудное мгновенье» (под аккомпанемент Татьяны Львовны).

И опять поздно вечером, когда я принес в кабинет для просмотра письма, Л.Н. говорил:

– Я всё боюсь за вас, чтобы вы не раскаялись в том, что избрали такой путь… Вы так молоды, и в вашей жизни еще так много впереди.

28 февраля

Утром приходили опять казаки, чтобы проститься, и революционер, который был очень рад помощи Л.Н. Кроме них, приезжали повидаться с Толстым муж и жена, малороссийские помещики, славные степные люди. Они пришли нарядные, волнуясь. Л.Н. принимал их в гостиной. Сколько я могу судить, беседа была серьезная и нужная для супругов. Оба вышли из гостиной растроганные, в слезах.

Здоровье Л.Н. сегодня немного лучше. После завтрака он ездил в санях кататься, а это служит хорошим признаком. Сегодня он получил стихи из Тобольска. Ему показалось, что это от смотрителя каторги, и Толстой хотел ему ответить, что печатанием и просмотром стихов не занимается. Но письмо оказалось от каторжанина, нуждающегося при этом в деньгах. Тогда Л.Н. решил переслать стихи в какой-нибудь журнал. По моему предложению, он послал их Якубовичу-Мелыпину в «Русское богатство».