Текст книги "Русская сила графа Соколова"

– Сюда!

Подкатили грузовые сани, запряженные битюгом. В сани погрузили завернутый в простыню труп девушки.

Кошко приказал возчику:

– Знаешь полицейский морг на Скобелевской площади? Доставишь груз туда в целости и сохранности, номер девятьсот семьдесят один. Сдашь в юдоль печали и воздыханий под расписку. Завтра утром расписку привезешь в сыск в Большом Гнездниковском.

Возчик, недовольный бесплатной и неприятной работой, сердито хлопнул вожжами:

– Доставлю, не простужу! – и погнал в морг, что размещался напротив памятника генералу Скобелеву.

(В советское время он был снесен, а позже на этом месте был воздвигнут памятник Юрию Долгорукому.)

Павловский примостился на облучок рядом с кучером.

Остальные завернулись в какой-то истертый мех. Путь лежал через мост в Замоскворечье.

Вскоре полицейское начальство подкатило к «Волге».

Кошко, желая быть остроумным не меньше Соколова, предложил:

– Давайте откушаем! После обеда мы успели проголодаться. Сядем за столик, выясним, какого лакея, или по нынешней моде – официанта, зовут Калугиным, присмотримся к нему, к поведению, побеседуем с его товарищами по службе, а потом возьмем подозреваемого под белы рученьки и – в Гнездниковский.

– Прекрасная идея, Аркадий Францевич, – поддержал фотограф.

Вскоре жизнь показала, что решение это было едва ли не пагубным.

«Отворите мне темницу…»

Ресторан «Волга» множеством зеркал в вестибюле и залах, статуями нимф и неприличных сатиров претендовал на респектабельность. И если второй, чистый этаж по неведомой причине понравился офицерам, которые сюда приходили компаниями, а также со своими или чужими женами, то нижний этаж стал местом встреч темных личностей и нетрезвых загулов. Здание выкупило Общество официантов, и большая часть доходов шла этой организации.

Около входа мерзли на легких саночках лихачи. На лошадей были наброшены попоны, морды покрылись изморозью. Каждый надеялся на фартового седока из загулявших офицеров или купцов, которые станут швырять деньгами.

Сыщики для начала зашли на «черную» половину – по узкой лестнице на высокий цокольный этаж. В зале царил полумрак – от плохого освещения. Здесь гуляли мелкие жулики, мошенники и аферисты. В зале пахло подгорелой пищей и дымом. И происходило это по той причине, что прямо за стенкой помещалась кухня с громадной плитой, откуда чад и разнообразные по гамме миазмы вползали в зал для гостей.

Десятки людей обоего пола сидели за столами, сдвигали рюмки, выкрикивали тосты, обнимались, лобызались, жевали, спорили, кричали. Все было пьяным-пьяно, все гудело и наслаждалось загулом. Лакеи носились с подносами, нагруженными тарелками, бутылками, графинами, с непостижимой ловкостью балансируя ими на одной руке.

На небольшую низкую эстраду вышел в засаленном фраке распорядитель. Пытаясь перекричать зал, выпалил:

– Знаменитый на весь мир русский самородок Василий Пафнутьевич Охлобыстин!

Ступая тяжелым нетрезвым шагом, из-за ширмы показался с громадной гармонью заросший жестким волосом мужик саженного роста, с прядями сальных волос, падавших на плечи, и с лицом цвета меди. На гармонисте была красной саржи косоворотка, расшитая цветами по высокому вороту, подпоясанная желтым жгутом с махрами на концах, ярко начищенные сапоги с высокими голенищами.

Музыкант пододвинул к самому краю эстрады стул, на который была наброшена бархатная тряпка, грузно на него опустился, перекинул ногу на ногу и уложил на поднятое колено гармонию.

В этот момент гудевший беспрерывно, словно улей, зал чуть затих. Вперив выпуклые оловянные глаза куда-то в пол, гармонист замер, словно глубоко задумался. И вдруг рванул мехи, ловкими и гибкими пальцами перебирая по ладам, грозным голосом затянул:

 
Отворите мне темницу.
Дайте мне сиянье дня.
Черноокую девицу.
Черногривого коня.
 

Уже с конца куплета зал начал подпевать знакомые слова, сначала робко, отдельными голосами, потом расходясь все более, все громче и смелее. И вот уже громадный нетрезвый хор тянул нечто незамысловатое:

 
Я красавицу младую
Прежде сладко поцелую.
На коня потом вскачу.
Ветром буйным полечу.
 

Под песню, видать, пилось лучше.

К гостям вразвалку подошел лакей с уныло-длинным носом и глубоким шрамом через левую щеку, откровенно нетрезвый, лениво спросил:

– Чего желаете?

– Сесть бы нам, – сказал Ирошников.

Лакей нагло усмехнулся:

– Сажают не тут – в суде, а у нас отдыхают.

И вдруг, ломая намеченный сыщиками план, Ирошников брякнул:

– Скажи-ка, любезный, а какие столики обслуживает Калугин?

Лакей подозрительно уставился на троицу и словно враз протрезвел. Он понял, что перед ним стоят не забулдыги, к которым тут привыкли, а люди совсем другого разбора. С приторной ласковостью произнес:

– Официант Калугин на втором этаже, а я могу вас пригласить во-от за этот столик, а скатерку враз поменяем-с… Можно и к окну, но оттудова дует, как из погреба.

– Не хлопочи, – произнес Соколов. Обратился к своим: – Пошли на второй этаж. – И на ухо Ирошникову: – Язык бы тебе отрезать!

Лакей полетел по направлению к кухне, а сыщики направились на второй этаж.

Чудеса силы

Пока сыщики возвращались к вестибюлю, а оттуда по мраморной лестнице, застеленной красной истертой ковровой дорожкой, поднялись наверх, лакей взлетел по винтовой служебной лестнице на второй этаж. Он опередил сыщиков, и, когда те вошли в довольно чистый и хорошо освещенный зал, лакей что-то торопливо говорил мордатому, с короткими усиками лакею, стоявшему с пустым подносом. Долговязый внимательно слушал собеседника и все время тревожно оглядывался на вход.

Едва он заметил сыщиков, как оставил своего товарища и быстро скрылся за дверями, которые вели в служебное помещение.

Кошко удержал за рукав Соколова:

– Не надо спешить, подождем Калугина в зале и тогда пригласим на допрос…

Соколов быстро проговорил:

– А если он скроется через черную лестницу? Боюсь, ждать разбойника придется до второго пришествия.

– Не думаю.

– А я – думаю! – И гений сыска ринулся вслед за скрывшимся Калугиным.

На пути стоял длинноносый лакей, растянувший узкие губы в нахальной улыбке. Соколов схватил его за грудки:

– Что, подлец, успел шепнуть?

Длинноносый попытался оттолкнуть сыщика. Соколов оторвал его от пола, перевернул в воздухе и швырнул вниз головой. Лакей глухо стукнулся головой о каменный пол и беспомощно распластался на полу.

Соколов перепрыгнул через полумертвого лакея и понесся вперед.

Погоня

В узком служебном проходе крепко пахло приготовляемой пищей, возле раздаточной толклись официанты. Одни направлялись в мойку с грязной посудой, другие шли в зал с нагруженными подносами, третьи стояли у раздаточной и загружались тарелками.

Соколов громко произнес:

– Где Калугин?

В ответ – общее молчание. Лишь за широким барьером – видимо, повар – человек невысокого роста, толстый, с белым колпаком на румяном лице весело улыбнулся:

– Как угорелый понесся в мясной цех. Али что набедокурил?

Соколов стремительно метнулся вперед, пронесся мимо холодного цеха, овощного и моечного отделений и толкнулся в дверь, указанную человеком в колпаке. Дверь была закрыта. Сыщик долбанул кулаком:

– Открой, Калугин! Иначе худо будет!

За спиной сыщика тут же собрались лакеи, оставившие подносы и теперь с крайним любопытством наблюдавшие за сценой, обещавшей перерасти в батальную.

Румяный повар, успевший покинуть свой пост за барьером, вновь широко улыбнулся:

– Дверь прочная, изнутри задвижка, Калугин не откроет!

Соколов вытащил из кобуры свой полицейский «дрейзе», постучал рукояткой по металлической обивке дверей:

– Последний раз говорю: открой!

За дверями раздался истерический визг:

– Не входи, зарублю!

Повар громко подтвердил:

– Это точно – зарубит! Калугин трезвый тихий, а когда выпивши – пятеро не удержат.

Соколов внимательней поглядел на дверь. Она открывалась внутрь. Сыщик решил: «И не такие вышибал, а уж эту с Божьей помощью непременно выставлю!»

Он отошел шага на три назад, разогнался и подошвой громадного размера штиблета стукнул дверь. Со страшным треском вместе с коробкой она грохнулась на пол, поднялся столб пыли.

Соколов для острастки пальнул вверх из револьвера:

– Сдавайся! – и шагнул внутрь.

И в тот же момент на него с поднятым топором, которым обычно разделывают туши, бросился Калугин. Ротозеи застыли, лишь дружно испустив возглас ужаса. Мгновение – и широкое, остро отточенное лезвие топора опустится на голову графа.

Но Соколов был готов к такому повороту событий. Он метнулся на нападавшего, и тот полетел на пол. Топор упал рядом. Соколов отбросил его ногой. Калугин воспользовался мгновенной паузой, подскочил к раскрытому, видимо загодя, окну и рыбкой вылетел в него.

Соколов выглянул наружу. Калугин торопливо улепетывал прочь. Сыщик подумал: «Если подстрелю, Кошко обидится!» Он пальнул в небо.

– Стой, паразит!

Но лакей ресторана «Волга» уже скрылся за углом. В это время сыщик услыхал за спиной взволнованный голос Кошко:

– Где преступник? Ушел?

Соколов, засовывая в подмышечную кобуру револьвер, насмешливо проговорил:

– Побежал, Аркадий Францевич, тебя искать: хочет ужином угостить. Проголодались, ишь! – Перевел взгляд на Ирошникова: – А тебя, болтливый фотограф, хорошо бы в проявитель на неделю положить: если бы этот тип снес мне голову, то вина легла бы только на тебя. Кстати, забери с собой топор, снимешь отпечатки пальцев Калугина.

Кошко деловито произнес:

– И все же положительный результат есть: теперь ясно, что бежавший Калугин причастен к гибели Трещалиной.

Соколов кисло усмехнулся:

– Было ясно с самого начала: несчастная не по своей воле залезла в петлю.

Кошко повернулся к лакеям:

– Где переодевается Калугин? – и Соколову вполголоса: – Надо провести самый тщательный обыск. И я сейчас же протелефонирую Медникову. Пусть он своих филеров пустит по следу беглеца. Как обычно, следует взять под наблюдение вокзалы и выезды из города.

Клубок страстей

Соколов испытывал странное чувство. С одной стороны, он был крайне недоволен собой, тем, что ввязался в историю, которая не даст ему покоя, пока он ее не распутает, не поймает преступника. Накануне отъезда к государю это нераскрытое дело томило бы его именно своей незавершенностью.

С другой стороны, он до крайности любил приключения, а нынешнее разбудило в нем азарт. То, что преступник хотел его убить, вызвало горячее стремление рассчитаться с обидчиком. Кровь гения сыска начинала волноваться при одной мысли, что какая-то мразь в лице ничтожного лакея посягала на его, графа Соколова, жизнь.

И как-то само собой получилось, что не глава сыска, а он, по молчаливой договоренности, стал руководить раскрытием этого убийства.

Кошко в сопровождении Соколова прошел в кабинет директора «Волги». По телефону позвонил в больницу Эрлангера, вызвал карету, чтобы увезли травмированного лакея, фамилия которого оказалась Красноглазов.

Пока что пострадавшему первую помощь оказывал Павловский.

Затем по телефону позвонил на дом руководителя филеров легендарного Медникова, наставил его относительно необходимых мер по задержанию бежавшего Калугина.

Соколов приказал Ирошникову:

– Приведи сюда повара, ну, того самого, разговорчивого!

Ирошников побежал выполнять приказ, а сыщик обратился к Кошко:

– Может, повар сообщит что-нибудь любопытное?

В дверь кто-то осторожно постучал.

На пороге стоял румяный повар. Он был в неладах с Калугиным. Еще месяца три назад у повара пропало месячное жалованье, и он подозревал этого лакея, бабника и страстного игрока на ипподроме. Теперь повар доверительно рассказывал:

– У нас ведь как семья родная – все на виду. Этот самый Калугин – личность темная, скользкая. Любит господ военных обслуживать, хотя купцы не в пример для кармана полезней. Всегда при деньгах ходит, изящные вещи покупает, у него даже портсигар золотой. А вот теперь и вовсе всех превзошел, с капиталом оказался.

Кошко удивился:

– С каким таким капиталом?

Повар азартно отвечал:

– Я вам все, господа полицейские, поведаю, ни вот столечко не утаю! – Он показал щепотью на сколечко. – Ведь какой выжига! Охмурил хорошую девицу. Ейная фамилия Трещалина, портниха. Даже не понятно, чего нашла девица в этом Калугине. Он, подлец, носил прежде ей подарки: флакон духов, пудру и даже кольцо золотое венчальное. Кольцо небось где-нибудь спер. Вороватый он. Жалованье мое того – тю-тю, прикарманил, змей ядовитый.

– Откуда ты знаешь про подарки?

– Обычно Калугин молчаливый, слова из него не выжмешь. Зато как выпьет, так из него хвастовство прет, словно упревшая каша из кастрюли. Надо правду сказать, он человек грамотный, все книжки со стихами читает. Тем и женский пол небось берет. Прочтет девицам чего-нибудь про нежные чувства, те уши развесят, а он уже под юбку лезет. Сам хвалился. А что вышло? Левушку соблазнил на блудный грех, обещал жениться. А потом попалась ему наследница богатая, Аглаей Фонаревой кличут. Он ее сюда тоже притаскивал, чтобы выпендриться. Позавидовать можно! Аглая хороша собой, что тебе Василиса Прекрасная из сказки. Чего нашла в этом замухрышке?

Кошко задумчиво разглядывал повара:

– Девица, говоришь? А у него это так, баловство или, может, планы?

Повар в отчаянии всплеснул руками:

– Прямо досадно, что планы. Сам доказывал: «Поженюсь на Аглае, у ней капитал хороший намечается – по наследству!»

– По наследству?

– У Аглаи отец – купец именитый, Петр Фонарев. Слыхали? У него три лавки в Сокольниках, домик на Новой Переведеновке и никаких близких родственников, окромя Аглаи. Вот ей он все на смертный случай и отписал. Потому Калугин и переменил свой любовный интерес, бросил Трещалину, стал за Аглаей ухлестывать. Я ему резон: «Купец Фонарев совсем не старый, может еще жить и жить. А то передумает, завещание перепишет». А Калугин подшофе ходил, то есть за воротник заложил, потому как после гостей в бутылке мадера оставалась. Он мне загадочно подмигнул: «Не перепишет! Я ему укорот сделаю». И впрямь, в прошлый понедельник этого купца Калугин похоронил.

Соколов внимательно слушал, а Кошко расспрашивал:

– Что за причина смерти?

Повар сморщил смешно нос, пожал плечами, многозначительно ответил:

– Скоропостижно якобы скончался от кровяного удара в голову. Калугин веселый ходил, говорил, что венчание в феврале, а выпивку всей смене сразу выставил, в буфете три рубли оставил. Буфетчик подтвердит.

– А где эта Аглая сейчас?

– Дома, на Новой Переведеновке. Где еще ей быть? Кошко остался разговором доволен и даже пожал повару руку:

– Спасибо за сведения!

– Завсегда рад полиции служить!

Повар вышел, а Кошко азартно потер ладони:

– Оч-чень любопытно!

Соколов поднялся со стула:

– Надо срочно ехать к этой Аглае. Калугин почти наверняка к ней побежал.

– Это, положим, сомнительно! Чего ему у Аглаи делать? Надо свою шкуру спасать. – Подошел к широкому окну, полюбовался вечерней Москвой. Резко повернулся к Соколову: – Однако теперь можно предположить, почему Калугин покусился на жизнь портнихи Трещалиной: она была помехой его союза с Аглаей.

Соколов добавил:

– Могут быть и другие, более серьезные причины. В любом случае следует выяснить причину смерти этого купца. Сдается, что не естественным образом покинул он земную юдоль.

Соколов, плотно прикрыв за собой двери директорского кабинета, направился по длинному коридору мимо притихших, стоявших вдоль стен лакеев и кухонных мужиков. За ним держались остальные.

Вышли на улицу. В великолепно-прозрачном небе тихо мерцали загадочные звезды. Окна в прочных, построенных на столетия купеческих домах давно не светились. Только гулены кое-где неслись на санях да какой-то пьяный мужик затянул было «Калинку», но тут же схлопотал оплеуху городового, наблюдающего ночную благопристойность старой столицы.

И вновь наступила дремотная тишина.

Исчезнувшая девица

Из неизведанных глубин графской натуры поднималось, нарастало в душе гения сыска нечто азартное, то, что зовется куражом, что заставляет рисковать жизнью и проявлять поистине чудовищную энергию, дабы достичь желанной цели – разоблачить преступника.

Кошко вынул карманные часы, покачал головой:

– Однако! Уже начало первого… Пора по домам.

Соколов с усмешкой посмотрел на начальника сыска:

– По домам, но не по своим.

– А по каким?

– По тем, где можем застать Калугина или хотя бы эту Аглаю. Важна каждая минута.

Кошко устал, хотел спать, но согласился:

– Гений сыска, как всегда, прав – скачем на Новую Переведеновку!

Сыщики, прихватив с собой для компании Ирошникова и Павловского, понеслись к Сокольникам. Дорога была неблизкой – на другой конец города.

Кучер, поминутно ругаясь на лошадей, дорогу, мороз и прочие неудобства жизни, гнал так, словно спешил в преисподнюю.

Сыщики подкатили к прочному двухэтажному дому, сложенному из толстых бревен на каменном цоколе. Могучими железными ставнями на ночь была закрыта лавка. Над ней еще красовалась громадная вывеска: «Бакалейная торговля Павла Фонарева».

Как и положено, в этот ночной час при доме дежурил дворник – для наблюдения порядка. (Такое еженощное бдение вменялось в обязанность всех московских дворников.) Чтобы не терять попусту времени, он счищал наледь возле крыльца.

– Бог в помощь! – сказал Соколов.

Дворник сдернул с головы треух:

– Здравия желаю, люди добрые.

– Мы хоть люди добрые, но все же полицейские. Скажи, раб Божий, это дом покойного Фонарева?

Дворник вновь сдернул треух, перекрестился на темневший на фоне звездного неба силуэт колокольни и вздохнул:

– Царствие небесное, славный был человек мой хозяин! Прямо не верится, что уже нет его. В фамильном склепе теперь лежит, на Алексеевском кладбище. У него там с родными костями склеп.

– Аглая дома?

– То-то и оно, что опоздали малость, господа начальствующие!

– Как так? – удивился Соколов.

– С час тому назад подлетел этот, господи прости, леший, ее жених Калугин, подхватил нашу кралю и унесся туда, – махнул рукой, – к Красному Селу. Статочное ли это дело, девице по ночам шастать? Чего Аглаюшка в нем нашла? Морда круглая, наглая. Тьфу! Я ему вежливо: «По ночам чего девушку беспокоить?» А он мне кулаком в нос и орет: не твоего, дескать, скудельного ума дело. Скоро моим хозяином заделается, мне теперь молчать надо. Как говорил покойный Павел Иванович: «Ешь пирог с грибами, держи язык за зубами!» Аглаюшка застенчивая, безропотная, а теперь и вовсе сиротинушка. Матушка ее в первом году скончалась.

Сыщики задумчиво молчали.

Кошко, как лицо начальственное, наконец принял решение:

– Полагаю, Медников уже дал указание своим наружникам и они рассыпались по адресам и вокзалам… Далеко не уйдет! Но поеду, своим глазом посмотрю, дело серьезное. – Просящим тоном обратился к Соколову: – Аполлинарий Николаевич, ты прав: действовать следует стремительно. Ты очень меня одолжил бы, коли помог провести эксгумацию трупа купца Фонарева. А то уедем с тобой в Петербург, и дело без нашего глаза останется. Очень прошу! Тем более мы в двух шагах от Алексеевского кладбища.

Эксгумация – дело неприятное, но гений сыска согласно кивнул:

– Помогу, конечно! – Посмотрел на Павловского. – Инструментарий у тебя, Григорий Михайлович, с собой?

– Все свое ношу при себе! – шуткой отвечал Павловский. Он любил гения сыска, как самого близкого человека, и совместный труд с ним – пусть и среди ночи – был судебному доктору по сердцу. – С вами – хоть в преисподнюю.

Соколов рассмеялся:

– Грехов много, но рассчитываю на милость Божью и на более приятное место пребывания души своей. Да и то не скоро. А пока что моя душа стремится на Верхнюю Красносельскую.

– Тогда надо нам извозчика нанять. Во-он, мерзнет на углу…

– Труд не велик! – Соколов разрезал ночную тишину пронзительным разбойничьим свистом: – Эй, кобылий командир, греби сюда!

Извозчик заторопил лошадку.

Соколов с маху прыгнул в саночки, Павловский уселся на передок.

– Гони! – весело крикнул сыщик.

– Куда?

– На кладбище, на Алексеевское.

Извозчик, пожилой мужичок, завернутый в синий громадный кафтан, испуганно перекрестился, но ничего не ответил. Сани понеслись, взметая снежную пыль и подпрыгивая на ухабах.

– Вот это работа! – искренне восхитился начальник сыска, усаживаясь в казенный экипаж. – Если бы все столь стремительно дело делали, преступников давно бы под корень извели.

– Не волнуйтесь, на наш век останутся! – заверил Ирошников.

И никто не ведал, какое ужасное, невиданное испытание ждет нынешней ночью гения сыска.

Нехорошее место

Когда Соколов прикатил к кладбищу Алексеевского монастыря, окошки смотрительского дома не светились. Соколов грохнул ногой в дверь:

– Эй, хранитель вечного покоя! Вставай!

Смотритель распахнул дверь. Он был в одном исподнем, сонливо потягивался. Обиженно проворчал:

– Мало того что спать не дают, еще и насмехаются…

– На том свете выспишься, а тут дело особой срочности. К тому же днем в чужой склеп забираться неудобно. Сам знаешь, православные люди не любят, когда покойных тревожат. Если бы тебя застали в то время, когда ты покойного из гроба достал, а мой Павловский затхлое чрево ему разрезает, народ разорвал бы тебя на клочки. И народ был бы прав. Быстро одевайся, нам нужен склеп купца Фонарева.

– Единый миг, господа сыщики! – И побежал одеваться.

Терпеливый Павловский безропотно сносил неудобства полицейской жизни. Чтобы подбодрить звонко зевавшего эксперта, Соколов, знавший много любопытного из московской старины, произнес:

– Тебе известно, Григорий Михайлович, почему тут возник Алексеевский монастырь с кладбищем? Ведь он прежде, в века минувшие, располагался на Пречистенке.

Павловский удивился:

– Вот как?

– В 1827 году император Николай Павлович после долгих раздумий решили прекратить строительство храма во имя Христа Спасителя на Воробьевых горах.

– Почему?

– Это дело оказалось весьма разорительным. Император самолично выбрал новое место для его возведения – у Пречистенских ворот на месте древнего Алексеевского монастыря. Монастырь перенесли на то место, где сейчас стоим с тобой, эскулап, а кладбище на старом месте упразднили. Московские старушки шептались: «Добра не будет храму, на нехорошем месте стоит – на костях человеческих».

– Старушки, слава богу, ошиблись! На радость православным людям храм благоденствует. И Алексеевское кладбище на новом месте пришлось впору…

Соколов согласился:

– Да, богатым людям оно полюбилось. Сейчас пойдем мимо могил знаменитых фамилий – торговцев чаем Перловых, водочных фабрикантов Шустовых, кондитеров Абрикосовых, купцов-миллионеров Оловянишниковых. А-а, вот шествует и наш смиренный хранитель костей. Что за огарок свечной? А где электрический фонарь?

Тщедушный старикашка, закутанный в немыслимый салоп, натужно прокашлялся:

– Нету фонаря, фонарь денег стоит. Да и свечка последняя, гха-гха.

– Не ври, дед! Держи двугривенный, давай свечи. А то как эксгумацию делать? В темноте Павловский вместо покойного тебя разрежет.

Смотритель оказался предусмотрительным. Засунув монеты куда-то за пазуху, он полез в карман и вытащил две толстые необожженные свечи.

– Рад служить вашему благородию… Только пока тратить свечи не надо, снаружи сейчас луна светит, снег аж искрится.

– Где похоронили купца Фонарева?

– В ихнем склепе. За мной держите по этой дорожке, сюда к церкви. Боюсь, вы в своих штиблетах насквозь там промокнете. Намело нынче…

Павловский поднял свой увесистый кожаный саквояж, нарочно предназначенный для инструментария.

Кладбищенские истории

Сразу за монастырскими воротами начиналось кладбище. Косматые, дикие сосны, видевшие нашествие Наполеона, мрачным шатром распустили ветви. Тишина стояла совершенно невероятная. Скрип снега под ногами казался оглушительным.

Соколов задержался около громадного надгробия, стоявшего слева от входа. Он негромко, сдерживая могучий голос, произнес:

– Смотри, Григорий Михайлович, под этим камнем покоится прах знаменитого москвича и преобразователя генерал-майора Николая Ильича Огарева. Родился он, если не ошибаюсь, в двадцатом году, при императоре Александре, а умер незадолго до вступления на престол нынешнего государя. Прослужил полицмейстером старой столицы тридцать три года – срок небывалый! Могучий был человек, роста гигантского, веселый шутник, не брезговавший общением с самыми простыми людьми. Москвичи любили Огарева как родного, а он старался держать порядок твердой рукой. Мой отец дружил с Огаревым, тот бывал в нашем доме в Хомутках. Именно Огарев, хотя ему было лет под семьдесят, научил меня, юношу, пятаки гнуть.

Павловский, заслушавшись, поставил на снег свой саквояж, спросил:

– Это Огарев заставил будочников на себе столы таскать?

Соколов улыбнулся:

– С незапамятных времен квартальные надзиратели были обязаны совершать обход, наблюдать за будочниками: на месте те, не спят ли? Нравы в то время были простые, в Москве царила тишь и благодать. По сей причине квартальные пренебрегали обязанностями, предпочитали обходам крепкий сон возле пышнотелых жен своих. Огареву такое пренебрежение показалось оскорбительным. И он издал строгий приказ: «В каждой полицейской будке иметь журнал, в котором квартальный обязан во время ночного обхода ставить свою подпись».

– Ловкий какой! – заметил смотритель.

– Но квартальные оказались еще ловчее! Они заставили будочников с утра пораньше таскать журналы им домой. Тут квартальные и ставили свои закорючки. Огарев, прознав про эту уловку, рассвирепел, собственноручно отколотил нескольких будочников, крепко взыскал и с квартальных. И издал новый приказ: журналы приковать цепями к столам. Но голь на выдумки хитра: квартальные, как и прежде, ночных обходов не совершали. Зато по утрам москвичи стали наблюдать будочников, которые на головах тащат столы – к крылечку квартальных.

Павловский вздохнул:

– Да уж, русского чиновника голыми руками не возьмешь!

Смотритель решил вставить слово:

– Дозвольте, ваши благородия, гха-гха, заметить, что здеся и другое превосходительство лежит-с.

– Да, это очень толковый, но неудачливый Власовский. Прекрасный был полицмейстер! – произнес сыщик. – Неряшливую Москву за какой-то год-два привел в европейский вид, да подкосила его Ходынка. Когда во время коронационных торжеств в мае 1896 года за подарками приперлось полмиллиона человек, случилась небывалая давка, трупов было почти полторы тысячи. Власовского сняли с должности. Сраму не вынес – вскоре умер.

Смотритель вдруг перешел на таинственный шепот:

– Взгляните, ваши благородия, на этот белый мрамор – ангелочек с крыльями. В девятисотом году тут похоронили мертвую девицу – дочь богатого кондитера Залесского. Преставилась без видимых причин в самый канун своей свадьбы. В гробу лежала – красоты неописуемой. Похоронили со слезами, венки богатые, путь прощальный розами усыпали. Очень ее родители любили! Жених чуть сам в яму за гробом не спрыгнул – еле удержали. Только ночь настала, а мой пес под окном страашно так воет. Я цыкнул на него и сапогом запустил, а он воет и воет. Прямо за душу хватает. Вышел я на крыльцо, а он меня к могиле тащит, ну, где невеста похоронена. Что такое? Подошел я, пес замолчал. И вдруг – Господи, прости! – из-под земли какой-то звук явственно слышно, словно плач идет. Испугался я, но раскидал венки, к могиле ухом прильнул: точно, стоны жалостливые из-под земли подымаются.

Павловский подозрительно покосился на смотрителя:

– Не врешь?

Смотритель перекрестился:

– Умереть без покаяния! Бросился в полицию. Звуки, говорю, идут. А мне в участке требуют: «Ну-ка дыхни!» Я дыхнул. Они, заместо спасиба, выставили меня на крыльцо – под гузно сапогом отрекомендовали. И вдогонку угрожают: «Пошел отсюда вон, пока в кутузку не спрятали, пьяная твоя рожа!» Я и впрямь малость в тот лень принял, но был в полной свежести ума. Вернулся домой, а сна нету как нет. А пес мой опять воет – только тихо-тихо, но очень жалостно. К несчастной могилке подойти боюсь, страх берет. Утром я решился: к родителям девицы побежал, недалеко, у Елохова, их дом стоит. И все рассказал. Папаша покойной взял для свидетельствования дворника своего и для порядка городового знакомого, который возле дома пост наблюдал. Прибежали. Приказал я землекопам: «Ройте, только никому ни-ни!» И что вы думаете? Открыли крышку, а девушка лицом вниз лежит, все лицо себе искорябала – задохнулась. Папаша так и грохнулся без чувств, едва к жизни вернули.

Павловский стал креститься:

– Ужасный случай! Какой же врач дал разрешение хоронить?

– Врач и живого вполглаза смотрит, а что тут хладный труп разглядывать? Заграбастал «синенькую», подпись свою поставил и дальше побежал. Так живую в гроб и положили! – вздохнул смотритель. – У девицы был легарический сон. Это, говорят, случается. Папаша цельный год по начальству толкался, жалился. У доктора права лечить отобрали, а полицейского от службы отставили. Так-с!

Соколов сказал:

– А что же ты, дед, не отрыл ее сразу?

– Этот факт законстантировать надо! Начальству на рассуждение предоставить.

Соколов вдруг встрепенулся:

– Заговорились мы, пошли дело делать.

После истории про девицу Павловский совсем погрустнел, даже Соколов сделался неразговорчивей.

На душе стало как-то сумрачно.

* * *

Печальная процессия двинулась вперед по узкой тропинке, мимо засыпанных снегом вровень с оградами могил.

Не верилось, что совсем недалеко отсюда, в какой-то полсотне саженей, за высокой оградой, идет своей чередой жизнь.

Павловский хрипло произнес:

– Вот этот крест и изящные высокие столбы, и цепи на них висят. Ощущение, словно я видел это уже…

Смотритель справился с кашлем, с гордостью произнес:

– Это профессор Кожевников, еще во втором году его хоронили, так студентов приперла тьма-тьмущая, гха-гха.

Павловский ахнул:

– Ведь это мой учитель, знаменитый патологоанатом! Помню, хоронили мы его в рождественские дни, морозы лютые стояли, вроде нынешних. Господи, уже двенадцать лет пролетело…

Смотритель, словно подпав под общее печальное настроение, севшим, погребальным голосом произнес:

– Господа полицейские, во-он впереди, возле тропинки, видите крест из черного мрамора? За ним склеп, это Фонаревых. Только, право, не знаю, как вы пролезете – снега позавчера намело по пояс, метель сильная была.

Свежие следы

Прошли еще саженей десять.

Смотритель протянул руку к металлическим дверям богатого, с мраморными столбиками склепа:

– Новопреставленный купец Фонарев здеся покоится! Тихо хоронили, провожающих всего ничего… У меня глаз вострый, сразу видит, кто как горе свое с торжественностью выставляет, гха-гха. А здесь словно стеснялись чего, быстренько-быстренько! Я даже подумал: словно чужого в склеп опускают. И совсем нестарых лет покойный был. А теперь – гха-гха! – и полиция нагрянула.

Вдруг Соколову показалось, что за громадным надгробием – скорбным ангелом, привалившимся к кресту, – что-то мелькнуло. Он остановился, пристально вглядываясь в кладбищенскую тьму.