Текст книги "Эшафот и деньги, или Ошибка Азефа"

Дорога дальняя

Свадьбу отгуляли, и, как часто бывает, наступили тяжелые дни.

Азеф пребывал в не проходящей меланхолии. Оставив дома молодую жену, он сидел в одиночестве в пивнушке, пил янтарное баварское, горько ударявшее в нос хмелем, и рассуждал: «Еще один такой скандал, как с этим прохвостом Коробочкиным (ну и фамилия, почти по Гоголю!), и мне несдобровать. Эта революционная рвань словно с цепи сорвалась, ничего святого. Им бы в психиатрическую клинику, а они, вишь, обо мне могут рассуждать: „предатель – не предатель“! Болваны! Однако обстановочку освежить следует, бежать, бежать отсюда поскорей, целее буду! Но куда? Учебу бросать нельзя: диплом инженера всегда пригодится. Нет, надо здесь окончить училище, а потом устраиваться на хорошее место. И быть осторожней…»

* * *

В девяносто восьмом году Азеф окончил учиться на инженера-электротехника и был готов навсегда остаться в Германии. Ему предложили приличное место инженера в солидной фирме Шуккерта в Нюрнберге, и он не отказался.

Охранное отделение всполошилось. Революционеры, словно тараканы под печкой, плодились и множились, и число их прибывало с удивительной быстротой. С ними следовало бороться еще усиленнее, нежели прежде. А тут такой важный борец, как Азеф, видите ли, захотел мирной жизни. Нет, он нужен в России, этот крупный специалист, но не в электротехнике, а совсем в другом, государственной важности, деле!

Ключ к сердцу секретного сотрудника был известен – деньги. Решили: вызвать на родину и вдвое увеличить жалованье. Теперь оно составило сто рублей в месяц да премии в размере оклада к Рождеству, Пасхе и Троице, а еще были обещаны любовь и взаимопонимание. Плохо ли?

Азеф задумался. Служба у Шуккерта оказалась утомительной, и он уже успел поменять ее на временную работу в какой-то конторе. И все же в Россию возвращаться не хотелось – в Германии было спокойнее.

Из охранки снова писали, и в гораздо более жестких тонах. Азеф, верный привычке просчитывать последствия каждого поступка, с тоскою размышлял: «Ведь если я откажусь от требования охранки, так что получится? Эти негодяи очень могут сообщить о моей деятельности социалистам, а те… Да, у этих сумасшедших революционеров нет ничего святого. Если они собираются сотнями убивать чиновников, то меня прихлопнут, как блоху. Может, уехать в Америку? Прекрасная для еврея страна, только враги и там меня достанут. А у меня на руках Люба с ребеночком. Совершенно ужасный случай, потому что я в западне. Так что мне делать? И совет спросить не у кого».

Еще несколько дней ходил Азеф как потерянный, почти не ел, не спал. Наконец, не пренебрегая ни малейшей деталью, взвесив все за и против, принял решение и объявил его любимой супруге, кормившей грудью первенца:

– Люба, что нам эта Германия, что нам этот Нюрнберг? Тут нет никакой борьбы против самодержавия. Немцы жрут сосиски, дуют пиво, и о борьбе у них нету мыслей. А я, мой друг, хочу окунуться в самое, так сказать, пекло.

Любовь Григорьевна, погрузневшая от сытой жизни, несколько остывшая от безумных порывов революционной юности, возражала:

– Радость моя, вы соскучились по погромам? Разве мы снова хотим слушать оскорбление жидом? Нам, мой друг, не нужно пекло, нам нужна ваша большая зарплата…

Азеф раздул щеки, подыскивая необходимые слова для своей красавицы: не мог же он ей сказать, что революционеры нужны им как раз для того, чтобы иметь хороший гешефт. Прижал супругу к животу, страстно зашептал:

– Тебя хочу, Люба!

Та стала брыкаться:

– Какой ненасытный, сколько можно! Уже один раз сегодня утром лежали, а маленький обжора опять сейчас станет грудь просить, заплачет, потерпите до вечера… Вы лучше мне скажите, почему категорически не желаете, чтобы нашему Леониду сделали обрезание?

Азеф вдруг взбеленился. Он размахивал руками, наступал на Любу и, казалось, вот-вот ее ударит:

– О чем ты говоришь, женщина? Зачем эта ритуальная дикость? Ты готова, чтобы твоему малышу причинили страшную боль? Чтобы у него началась гангрена? Ты этого хочешь, глупая женщина?

Люба очень чтила традиции своего народа. Она смело возразила:

– Ведь вы, Евно, крещены в иудейской вере, зачем же…

Азеф оборвал жену:

– Я уже крещен в православной вере. Правда, крестик не ношу, потому что вращаюсь меж иудеев.

Любе показалось, что на нее падает небо. Она схватилась за голову, застонала:

– Это разве правда? Зачем вы издеваетесь так?

– Ну сама рассуди: мы с тобой собираемся в Москву, а я, как иудей, не имею права на проживание там. А как православный – милости просим! У меня есть справка из православного храма в Карлсруэ.

Люба упала на кровать, закрыла лицо руками, ее плечи сотряслись от рыданий. Азеф сел рядом. Он долго и сладострастно гладил спину супруги, потом сказал:

– Не лейте понапрасну слезы! Я пошутил. Ну, что скажете насчет полежать?

Люба отмахнулась, как от назойливой мухи:

– Вы столько мне наговорили, и я уже совсем запуталась. Одно ответьте: для чего надо возвращаться в Россию? Я туда не желаю, мне там нехорошо.

Азеф был настоящим стратегом, и амурное предложение явилось лишь отвлекающим маневром. Азеф поцеловал супругу в губы и сказал:

– Птичка моя, маленькая, крошечная птичка! Ты права, если еврею сказать: «Ты что хочешь: вернуться в Россию или сидеть на колу?» – и, если еврей не убежал из сумасшедшего дома, он скажет: «Пусть лучше я буду мучиться на колу, тем более что поначалу будет неплохо!» И он будет прав. Но мы поедем туда. В Москве я сумею защититься в электротехническом институте, и у меня будет российский диплом. Но главное – в Москве обещают теплое место и солидное жалованье. – Прижался носом к уху: – Там начальник – знакомый еврей-революционер, он все сделает.

– А, тогда совсем другое дело! – согласилась Люба. – Если, конечно, хорошее жалованье. И потом всегда надо помнить: вы, Евно, выдающийся революционер. Вам нельзя погрязнуть в мещанском болоте.

– Да, мне простор нужен, как большому кораблю Черное море.

Люба потянула мужа за руку:

– Ну, вы что говорили насчет полежать? Идем, пока малыш уснул. Только осторожней, не сломайте кровать, как на той неделе.

Москва театральная знает своих кумиров на сцене, знает и героев в партерах, ложах и за кулисы приходящих со сторублевыми букетами в корзинах с шелковыми лентами.

Один из первых в закулисном мире – всегда с иголочки одетый, благоухающий изысканным одеколоном, красавец-мужчина, о подвигах которого боевым кавалеристом легенды ходят, а об амурных подвигах соперники с завистью говорят, – Леонид Александрович Ратаев.

Но ресторанные загулы, любовные приключения и театральные премьеры – одна сторона медали. Другая, куда более важная и постороннему взгляду недоступная, – деятельность служебная. Ратаев занимает пост важный – он заведует Особым отделом Департамента полиции, проще говоря – руководит всем делом политического сыска в империи.

И общаться Ратаеву приходится с самыми различными персонами. Одной из них с начала 1899 года стал проживающий в Германии Азеф. Донесения он теперь подписывал так: «Сотрудник Филипп Виноградов», а порой короче: «Иван». 3 февраля он писал:

«Леонид Александрович! Прошу выслать мне деньги за февраль и март и добавочные за январь, так как за январь я получил по-старому. Очень благодарен за Ваши хлопоты по увеличению оклада… Прошу прислать мне чек на предъявителя и на мой домашний адрес, который Вам, наверное, известен… Вообще дела не дурны».

Азеф, чувствуя искреннюю признательность и даже любовь к руке дающей, с особым усердием принялся за дело. А это дело и Ратаев требовали пребывания Азефа в империи.

Азеф стал собираться в путь-дорогу.

* * *

Хаим Житловский на прощание сказал:

– Нам не будет тебя хватать, Евно! Мы давно думаем насчет организовать боевой отряд! Но это опасно – идти с бомбой и взрывать человека. – Подумал, добавил: – Впрочем, взрывать будем не «человека», а чиновников-антисемитов, к тому же исключительно по приговору партии.

– Ну, если по приговору, тогда оно конечно, – усмехнулся Азеф. – А без приговора – ни-ни! – Он поднял взор к потолку. – Я готов стать метальщиком, броситься под ноги какого-нибудь тирана или даже сатрапа. Пусть моя кровь разбудит гнев миллионов трудящихся.

Житловский от умиления достал платок и вытер еще с минувшей весны слезящийся красный глаз. Он сказал:

– Я об тебе беспокоюсь, друг, и уже написал две рекомендации. Одна к руководителю Северного союза и Московской организации социал-революционеров Андрею Александровичу Аргунову.

Азеф подозрительно прищурил глаз:

– Я слыхал о нем. Но надежен ли, не выдаст меня полиции?

– Надежней не бывает, прошел царскую тюрьму и ссылку, в Москву вернулся легально. Если я кому по-настоящему доверяю, то это только Аргунову и тебе, Евно. Запомни его адрес: улица Добрая Слободка, дом под номером три, владение Анны Петровны Фоминой. Это между Чистыми прудами и Садовой-Черногрязской, недалеко от Земляного вала. Трехэтажный дом. Возьми литературу, десятка два наших брошюрок, передашь Аргунову. Он испытывает острую нужду в революционной литературе и будет рад. Только соблюдай осторожность… Что побледнел? Испугался?

Азеф потряс кончиками пальцев, сухим голосом прошептал:

– Дай попить! – и опрокинул в красную пасть стакан. – Н-нет, я не боюсь. Я готов на любой подвиг ради освобождения трудящихся… – И с удовольствием подумал: «Каково я разыграл сценку! Хоть в Императорском театре выступай!»

Житловский успокоил:

– Не волнуйся, я тебе дам фибровый чемодан с прекрасным двойным дном. Чемодан неоднократно проверялся в деле и оправдал себя. Царские ищейки литературу не найдут.

Азеф отозвался:

– Это хорошо, если проверялся. Дорогой товарищ, я готов ради нашего дела идти на любые страдания, но хочется жизнь отдать дороже. Моя мечта, – сладострастно потер ладони, – ты сам знаешь, стать метальщиком. Давай рекомендации, – протянул пухлую руку с тонкой, чистой кожей.

– Рекомендацию направил Аргунову по почте. Он уже, поди, получил ее.

– Как – по почте?

– Да не пугайся, письмо шифрованное. Дал тебе кличку, запомни – Плантатор. Ты всем видом похож на плантатора! – Громко захохотал. – Тебе еще бы в руку хлыст. Когда назовешься этим именем – Плантатор, Аргунов удостоверится в твоей личности.

Азеф спросил:

– А вдруг Аргунова в Москве не окажется?

– Я уже все за тебя обдумал. В любом случае посети девицу Евгению Александровну Немчинову. Живет она в Москве на Остоженке, что тебе царица шамаханская – в собственном роскошном доме со слугами, поварами и выездом. Она, конечно, круглая дура, хоть и сочиняет сладенькие рассказики из жизни крестьянских детишек. Но тебе с ней труды Кропоткина не изучать. Главное – она очень красива. А что насчет нравов, так они у нее вовсе не строгие. – Подмигнул игриво. – Можешь пощекотать ей нежные места. Главное – девица она богатая, в голове у нее гуляют передовые идеи, а потому помогает нам денежно.

– Без хороших денег революцию не сделать! – согласился Азеф.

– Среди любовников Немчиновой – великий князь Константин Константинович Романов. Как вам такое нравится?

Азеф стукнул себя по лбу, кровожадно прошептал:

– Прекрасный случай – хлопнуть его прямо в постели с любовницей! Все узнают: такой бесстыжий тип! А? Совсем тиран разложился…

Житловский укоризненно покачал головой:

– Ты думай, Евно, что несешь! Это же гордость нации, знаменитый поэт К. Р. В журналах пишут, что талантом он не уступает нашим лучшим классикам. А ты «хлопнуть»! Тут вся империя на дыбы встанет: «Вот как жиды над русскими измываются! Бей пархатых, спасай Россию!»

– Это меняет дело, – тяжело вздохнул Азеф. – Пусть живет и сочиняет.

Житловский назидательно сказал:

– Всякому овощу свое время! Надо обстановке созреть, так сказать, подготовить причины объективные и субъективные. А то живут михрютки, хлеб жрут, водку пьют, а об недовольстве у них полное отсутствие мыслей. – Погрозил куда-то в сторону двери кулаком. – А мыслей надо будить! Для этого следует издавать и распространять нелегальщину. Когда Россия забурлит, вот тогда и до царя доберемся. Это обязательно!

Азеф протянул собеседнику руку, восторженно произнес:

– Сколько в тебе, Хаим, мудрости! Ну, прощай! Давай письмо к этой самой Немчиновой.

– Нет, подожди. – Житловский помялся, словно раздумывая: говорить или нет, и решился: – У меня есть сильное подозрение на Аргунова, что он не всё мне, то есть партии, пересылает. Даже наверняка часть пожертвований Немчиновой прикарманивает.

– Так это будьте уверены! – воскликнул Азеф. – Там, где речь об гелде, революционное кипение слабеет. Даже удивительно, до чего бесстыжий народ пошел.

Житловский продолжал:

– Вот ты человек умный, понимаешь! – Испытующим, долгим взглядом уставился на Азефа. – Что, если тебе, Евно, поручить это серьезное дело – деньги получать?

Азеф скромно потупил взор:

– Доверие партии оправдаю!

– Не сомневаюсь, Евно. У меня на людей нюх собачий: сразу отличаю подлеца от порядочного. Мне больше сердце болит за Немчинову, – он помахал в воздухе конвертом, – чтобы она отправляла деньги только через тебя, а про Аргунова забыла. Наговори тары-бары, ручку чаще целуй или еще чего и деньги, которые она будет через тебя давать партийной кассе, переводи в банк сюда, на мое имя. Вот моя рекомендация. Я характеризую тебя положительно, а еще пишу о нашей нужде, которая сдерживает поступь революционного движения. Все понял?

– Как не понять! – Выдернул из рук Житловского письмо, быстро спрятал его в карман.

Азеф, довольный разговором, впился в губы товарища по партии затяжным прощальным поцелуем. Уж очень он любил целоваться!

Москва подпольная

Москва жила полной жизнью. Повсюду: на гигантском Садовом кольце, в купеческом Зарядье, на респектабельной Волхонке, на шумной Тверской – дома стояли в строительных лесах. Даже из дальних губерний на паровиках в древнюю столицу катили люди в чуйках, сапогах, лаптях: крестьяне решили поменять свою жизнь на жизнь городскую, сладкую.

Ехали в одиночку, ехали семьями – большой город манил властно.

Люди были нужны везде, промышленники не отставали от строителей, норовили высоким жалованьем переманить пролетариев к себе. Но строительный труд на воздухе был все же ближе крестьянскому сердцу. Овладевали новым делом: кирпич класть, раствор готовить, отвес ставить, кровлю железом крыть. Русский человек, когда нужда подопрет, умеет ловко перенимать дело и хорошо трудиться, а терпения и привычки к физическому труду было не занимать.

Нескончаемые подводы подвозили каменные блоки, кирпичи, щебенку, мешки с портланд-цементом. Люди, как муравьи, шевелились, бегали, переругивались, но дело знали и трудились на совесть: то ли Бога боялись, то ли начальства опасались. Вот и вырастали дома-красавцы, от которых глаз не отвести: по пять, по шесть этажей, с балконами за узорчатыми решетками, с роскошными карнизами, лепниной, колоннами, пилястрами, причудливыми маскаронами на богатых фасадах.

Богатела империя, развивалась во всех направлениях. Работящие и трезвые люди богатели, все больше думали о грамотности и образовании, о просветлении души науками.

Смутьяны, называвшие себя революционерами, понимали: легко уловить сердце бродяги и ушкуйника, подбить на дурное дело – на воровство, убийство, неподчинение властям. И трудно охмурить, затянуть в свои пагубные тенета, увлечь зазывными ложными речами человека сытого, знающего цену своей голове и своим рукам.

Вот и усиливали революционеры дьявольскую, нечеловеческую энергию. Все больше от слов норовили перейти к делу. Тут и крестьянская жадность ко всякой копейке пригодилась, агитаторы знали, чем тронуть душу чернорабочего: «Мало платит тебе душегуб-хозяин, требуй прибавки к жалованью! Не захочет он простоя производства, себе в убыток станет с рабочим тягаться, вот и будешь в два раза больше получать, а работать меньше!»

Случалось, рабочие агитатору морду били, пенсне его на стеклышки разлеталось, а самого в участок отводили. Но в ином месте с любопытством лукавые речи слушали, и в сердце алчная надежда просыпалась: «А что, может, и правду козлобородый буровит? Может, к рублику полтину еще прибавят, если забастовку устроить? Где наша не пропадала, бастовать так бастовать!»

И бастовали, и полтину из хозяина вышибали, не понимая и не интересуясь тем, что эти полтины пошли бы на развитие промышленности, на строительство домов призрения для стариков, на строительство больниц и жилья для самих же рабочих.

Но не жалованье рабочих волновало смутьянов. Действительно, с какой стати им благо этих людишек с грубыми душами и заскорузлыми руками? У смутьянов была своя цель, сладкая, манящая, как греза юноши о прелестной красотке. Им страстно хотелось возвыситься над серой толпой, им хотелось власти.

Вот и мутили народ, и собой рисковали, и неопытную, с болезненной душой молодежь подбивали на дело страшное, кровавое: на убийство чиновников. Это вам уже не полтинничек, это уже потрясение умов, до полного затмения разума и совести!

И благополучная империя, одна из самых богатых и быстро развивающихся в Европе, если пока не закачалась, то почувствовала болезненные толчки.

Тем, кто был призван охранять устои государства, пришлось напрягать ум, усиливать деятельность в борьбе со зловредными элементами.

Москва понравилась Азефу. Беспрерывное движение саней, карет, куда-то несущиеся толпы людей – просто замечательно, здесь легко раствориться, это не захолустный Карлсруэ, где живешь словно в аквариуме – весь на виду.

Уже в первый день пребывания в старой столице Азеф позвонил в охранное отделение, где как раз находился его непосредственный начальник – руководитель Особого отдела Ратаев. В Особом отделе служили двенадцать чиновников и три «машиниста», которые печатали материалы на пишущих машинках. Документов был океан, только секретных и совершенно секретных более двадцати тысяч в год, и поток их возрастал.

Ратаев сказал:

– Вам отведены конспиративные апартаменты в гостинице «Альпийская роза» на Софийке. Портье назовете имя: Виноградов. Я буду у вас после шести. Ждите.

Ратаеву не терпелось поговорить с Азефом, но разговор с интересным агентом пришлось отложить до вечера. Дело в том, что Зубатов назначил совещание, на котором обещал присутствовать сам министр МВД Сипягин, прибывший из Петербурга для встречи с градоначальником великим князем Сергеем Александровичем.

* * *

Когда-то, за полтора десятилетия до описываемых событий, Зубатов, еще гимназистом, примкнул к революционному кружку, был задержан охранкой и быстро образумился. Поняв зловредность революционеров, он с легким сердцем поспешил всех их сдать.

Сережа Зубатов по окончании последнего, то есть седьмого, класса гимназии поступил на службу в полицию. Зубатов оказался человеком умным, страстно полюбившим полицейскую службу, а главное – он блистал великолепным организаторским даром.

Сам государь ставил в пример Зубатова, отличал его. И вот теперь в его кабинете появились важные персоны – Сипягин и его товарищ (заместитель) фон Плеве. За столом сидели еще с десяток чиновников.

Зубатов глядел в лицо министра и не опускался в кресло.

– Мы говорили о том, что, вопреки усилению работы по ликвидации, революционная обстановка накаляется, антиправительственное движение становится массовым, в недрах партий зреет террор. Надо что-то менять в нашей деятельности, иначе неизбежно грядет революция – страшная, кровавая, бессмысленная!

Сипягин был добродушным человеком. Вот и теперь он улыбнулся в пушистые седые усы:

– Террор – явление страшное, варварское. Но хочу слышать главное: что мы должны противопоставить? Усилить репрессии?

– И это тоже! Однако время упущено, теперь одними репрессиями не справиться. Толпа готова взбунтоваться, теперь нужны иные меры, более тонкие.

Сипягин шевельнул бровями:

– И что, Сергей Васильевич, вы предлагаете?

– Первое: необходимо разлагать революционное движение изнутри. Пусть возникнет взаимное недоверие, пусть пойдут склоки. Мы должны знать все, что происходит в революционных рядах, и предупреждать преступные намерения. Осознав свое бессилие и бесперспективность борьбы, многие отойдут от революции.

– А второе?

– Надо вбить клин между социалистами, которые замахиваются на святое – на самодержавный строй в России, и пролетариями. Этих прежде всего волнует экономическая сторона. Накорми досыта рабочих и крестьян, поддержи их требования по охране труда, сократи рабочий день, и революционеры останутся в одиночестве, без поддержки масс.

– А вы не пробовали вербовать или подкупать социалистов, вышедших из среды интеллигенции? – спросил хранивший до этого момента молчание Плеве.

– Чем интеллигентней человек, тем труднее с ним работать. А что делать, скажите, с людьми творческих профессий? Ведь порой, как поэт Бальмонт, напрямую призывают пролетариат к оружию. Теперь вообще стало поветрием, стадным инстинктом, гнусить по поводу «затхлой обстановки в обществе», вздыхать о якобы бесправных трудящихся.

Сипягин согласно кивнул:

– Да, такие, как Максим Горький, откровенно воспевают деклассированную рвань, которая якобы тоже задыхается «в душной атмосфере самодержавия». Хотя отлично знают, что подонки и уголовники будут существовать во все времена.

– И еще громадные гонорары получают за писанину, – поддакнул Ратаев.

Сипягин вопросительно посмотрел на Зубатова:

– И что конкретно вы намерены предпринять?

– Надо резко увеличить ассигнования на работу охранных отделений!

– Асси-гно-ва-ния! – протянул Плеве. – Каждый год в смету охранных отделений закладываются большие деньги, но агенты ваши слишком быстро идут в расход, ибо их разоблачают революционные товарищи. Только что в Тифлисе революционно настроенные рабочие расправились с двумя своими коллегами, осведомлявшими полицию, подобное произошло в Москве, Баку, Екатеринбурге, Саратове…

Сипягин согласно кивнул:

– Я тоже знаком с печальным списком разоблаченных агентов – он велик. Редко кто год-два осведомляет, а потом неизбежно следует провал: преступники получают достаточно фактов, чтобы высчитать агента. Стоит ли в них много вкладывать?

Зубатов рассмеялся:

– Вы, Дмитрий Сергеевич, и мой пример могли бы привести, я был быстро разоблачен. А знаете почему? Потому что наши следователи, желая добиться полного признания вины, выкладывают арестованным такие сведения, которые сдирают маску с агентов. Да, да, полицейские чины по скудоумию и неосторожности сами разоблачают секретных агентов. – И задушевным тоном продолжил: – Я учу подчиненных: вы должны смотреть на секретного сотрудника, как на любимую женщину, с которой находитесь в тайной связи. Берегите ее как зеницу ока. Один неосторожный шаг, и вы ее опозорите.

Ратаев поддержал:

– Именно так! Надо вербовать (или засылать) в революционные партии и кружки как можно больше секретных агентов и работать с ними с возможной осторожностью. Идеальный сотрудник – находящийся возле руководителей революционных партий, в полной мере владеющий их замыслами, но сам не входящий в это руководство.

– А почему не входящий в руководство? – спросил Плеве у Зубатова.

– Потому что мы в принципе против провокаций, а руководителю этого не избежать. Получится, что наш сотрудник назначает террористический акт, а мы арестуем исполнителей. Они, как чаще всего случается, все на следствии выкладывают и показывают на сотрудника. Что мы должны делать? Его, чтобы он не был разоблачен партией, тоже бросать за решетку? Нет, наш человек должен быть рядом, но не должен принимать решений и отдавать приказы. Такой сотрудник имеет шансы долго оставаться неразоблаченным.

В кабинете повисла тишина, все переваривали заявление Зубатова. Наконец, Сипягин отозвался:

– Запомните, господа, эти слова, в них много мудрости! Энергично работайте в этом направлении, и я в ближайшее время доложу государю о состоянии дел. Успехов вам на благо России. – За руку простился с Зубатовым, остальным отвесил поклон и вместе с Плеве удалился.

– Провожу начальство до саней! – сказал Ратаев.