Текст книги "Молитва на ржаном поле"

Рассказы «Он и Она» и другие

Адам и Апостол

Сергей Ястребцов пил неделю. Вечером напивался доудари, утром голова раскалывалась, ну, вроде как на бетонный пол переспевший арбуз падал; но после двух-трех бутылок пива успокаивалась, и он валился на диван досыпать. К вечеру и вовсе легчало. Часов в семь-восемь надевал из прежнего запаса свежую рубашку и направлялся в местную забегаловку. Друзей-выпивох приобрести еще не успел, пил в одиночку. Однако к концу недели завсегдатаи уже присмотрелись к нему и нет-нет, да кто-то подсаживался. Иной просто поговорить, другой с умыслом: авось, нальет. И на этот раз подсел то ли парень, то ли мужик – не разберешь, уже порядочно испился.

– Смотрю, беда с тобой приключилась. Носишь ее в себе. А это опасно – сломаешься.

– А ты что, поп? Исповедуешь?

– Пока только думаю, не податься ли в монастырь. Там люди хорошие. Добрые. А то, бывает, тоска так присосется, все внутри обволочет. И тянет, сучка, тянет…

И показал, как тянет: двумя пальцами провел по груди от ложечки до горла. И судорожно сглотнул.

– Налить? – спросил Сергей, по-своему истолковав позыв соседа.

– Налей, если не жалко. Но вообще-то у меня деньга сегодня есть, я могу сам заказать.

– Ладно, в другой раз закажешь.

После третьего захода Сергей и, правда, уже не мог удержать внутри себя боль – открылся новому знакомому, рассказал свою историю.

С Таней они прожили уже два года, а детей завести не смогли. И не то, что очень хотели их, хотя и не осторожничали в постели: получится – хорошо, не получится – не так уж и страшно. Лет впереди еще много, успеется. И никогда не обсуждали эту тему. Но вот как-то вечером Таня огорошила: будет ребенок.

Он отложил в сторону бутерброд:

– Как так? – глупо спросил. – Откуда?..

Таня засмеялась:

– Не знаю, откуда… Наверное, от верблюда.

Он смутился:

– Прости, неожиданно как-то.

– Два года в одной постели, и неожиданно?

И когда до него, наконец, дошло, он задумался. И крепко задумался. Ребенок – это тебе не демисезонное пальто для жены, даже не старенькая (откуда взять денег на новую?) машина, о которой он с детства мечтает. Ну, допустим, коляска, кроватка, бельишко – это проблема, но не большая. Разное там питание детское – вдруг у Тани молока не будет, она, вон, какая худенькая, прямо веточка – с этим тоже справятся. А дальше-то что?.. Ведь чем дальше, тем больше расходов, забот.

Впрочем, своим беспокойством он с Таней не делился. Таня, казалось ему, не из тех женщин, которые далеко вперед заглядывают. Для нее день – и смысл, и радость, и печаль сегодняшней жизни; а что было вчера и что будет завтра, ну, какое значение имеет это сегодня? Будет радость завтра – завтра и порадуемся; будет печаль – завтра попечалимся. Говорил же Иисус Христос: не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний сам позаботится о своем.

А у Сергея наоборот. Ему нужно невод поглубже да подальше завести. И на этот раз в своих представлениях о будущей жизни, жизни уже втроем, далеко, за горизонт, ушел. Прежде всего, рассудил, надо менять работу. Специальность вроде бы и не плохая – инженер-электроник, да зарплата – копейки. А тут еще грозят закрыть его научно-исследовательский институт и завод при нем. И закроют за милую душу – новой власти ничего не надо. Ни заводов, ни комбинатов, ни науки. Все чахнет на корню, поля опустели. Встретил как-то однокурсника, тот работал на военном заводе, разговорились: зарплату полгода не платят, подался в «челноки», баулы, сумки многопудовые таскает, а жена торгует привозными тряпками. Покатилась страна черт знает куда. И так призадумался он, что стал про себя попрекать Таню: нашла время забеременеть! Правда, тут же спохватился: дитя не виновато, дитя должно быть желанным, иначе счастья ему не будет. В общем, решил перейти на сокращенную рабочую неделю, чтобы стаж не терять (руководство поощряло это), а в свободные дни в гараже с приятелем домашнюю мебель мастерить: тумбочки, столики, стулья. Благо, рядом мебельный комбинат, отходами торгует, а мебели не хватает – итальянскую и всякую другую заграничную еще не успели навезти.

И ведь пошло дело! Цену не заламывали, всё раскупалось охотно. Таня продолжала работать в городском совете секретарем; весной, за три месяца до родов, окончила заочный юридический институт. Терпимо жилось, хотя многого и не доставало. И, прежде всего, своего угла: жили в двухкомнатной квартире вместе с его родителями. Но и тут нежданно-негаданно подфартило: через год после рождения дочурки Кати, Тане дали двухкомнатную квартиру в только что построенном доме. Как он тогда удивился: это надо же, всего три года рабочего стажа – и квартира! Вот что значит работать в органе власти.

Сергей мутным взглядом оглядел собутыльника, и будто бы проснулся: «А чего это я распинаюсь перед ним? – спросил себя. – И, вообще, кто он?»

– Тебя как звать-то?

– Петром кличут.

– Смотри-ка, как апостола. Можно, я тебя Апостолом буду называть?

– Да хоть горшком, только в печь не ставь. – Пристально вгляделся в Сергея. – А я тебя – Адамом.

Помолчав, предложил:

– Ты рассказывай дальше. Я тебе как бывший психолог скажу: пока не выговоришься, не вынырнешь из омута. А рассказать, вижу, не кому.

– Не кому, – согласился Сергей. – Налей.

И все вспоминал и вспоминал последние пятнадцать лет своей жизни.

Когда Кате исполнилось три года, Таня неожиданно сказала Сергею:

– Нам надо разойтись.

– Почему? – удивился Сергей.

– Я не люблю тебя.

– А Катя?

– Что Катя? Катя – моя дочь.

– И моя.

Таня пожала плечами; дескать, это ничего не меняет. Так он тогда понял Танин жест. Он ушел на ночь к матери, а вернувшись на другой день, увидел в прихожей два чемодана с вещами. Тани и Кати не было. На кухонном столе записка: «Катя у родителей. Я в отпуске. Я сказала Кате, что ты теперь служишь в армии, и тебя долго не будет. Пожалуйста, не делай ничего, чтобы поменять ситуацию. Хуже будет!»

Он сварил кофе, крепкий, и пока отхлебывал, перечитывал записку. И все пытался понять, что же такое случилось, после чего Таня, без объяснений, решительно, бесповоротно, единолично принимает такое важное для него (и, как ему казалось, для себя) решение. У них никогда не было больших скандалов, он лез из кожи, чтобы, прежде всего, дочка ни в чем не испытывала нужды и неудобств, ничего не тратил на себя (не выпивал и не курил). Помалкивал, когда Таня покупала себе, на его взгляд, лишние платья, туфли, пополняя и без того (опять-таки на его взгляд) богатый гардероб. Он вспоминал, как Таня, купив юбку ли туфли, вертелась перед зеркалом, спрашивала: «Ну, тебе нравится? Как ты думаешь, мне это идет? Или поменять?». Сергей одобрял, даже нахваливал, но про себя думал: вот бы эти деньги потратить на ремонт квартиры, отложить на черный день. А то, что черный день придет, он не сомневался. Весь их городок, производящий некогда самую современную военную и гражданскую продукцию, загибался. В утренних и вечерних электричках с трудом втискивались люди, нашедшие работу на стороне. Донимали разносчики всяческих товаров, начиная от мыла и кончая презервативами. Гуськом шли певуны и певуньи, старухи, калеки, молодые мамы. И все – с протянутой рукой. Сергей нутром чуял: над всеми людьми нависает что-то мохнатое, склизкое. И больше всего он опасался за дочь: ведь годы бегут быстро, и как ей жить в этом страшном мире.

И вдруг ни Тани, ни дочери. И, значит, не о чем тревожиться, не о ком беспокоиться. Таня так и сказала по телефону: на алименты я подавать не стану; нам ничего не надо. Сергей расценил тогда этот жест, как признание Таней своей вины перед ним. И рассудил так: развод – дело их двоих, а Катя не причем. Каждый месяц скудный доход свой делил на три части: одну пересылал по почте Тане, другую тратил на себя, а третью откладывал. На всякий случай. А под случаем он часто имел в виду возвращение в семью. Однажды, представлял себе, Таня позвонит и скажет: Сережа, я глупостей наделала, прости, если сможешь, и возвращайся. И не с пустым кошельком он тогда вернется, а с «зелененькими». Положит их на стол перед Таней: «Тут на норковую шубу хватит». И Таня прильнет к его спине грудью, обхватит ладошками голову, поцелует в затылок и скажет: «А я тоже кое-что подкопила, давай машину купим, ну, хоть старенькую «Ладу», будем на озеро летом ездить, рыбачить, на костре уху варить».

И так размечтается Сергей, так глубоко уйдет в грезы, что, бывало, очнется и не сразу поймет, где он: дома в одиночестве или у костра вместе с Таней и Катей.

Так прошло пятнадцать лет. Годы притупили боль. И костры перестали мерещиться и сниться. С Катей, уже студенткой, в последнее время виделись реже – как правило, когда передавал ей деньги. Он любовался ею, аленьким цветочком называл. И порой удивлялся: в кого такая вымахала? Он сам метр с кепкой, Таня, и впрямь, как веточка, он ее в те давнишние годы называл семиклассницей. А Катя на полголовы повыше их, лицом смуглая, глазища карие с зелеными вкраплениями, губы не крашенные, а все равно бордовые, сочные. Когда они встречались в кафе, где подавали мороженое, Сергей тайно поглядывал по сторонам, и всегда натыкался на взгляды парней. Они, разглядывая Катю, не скрывали восхищения. И он, отец, и гордился ею, и одновременно ревновал, хмурился, если кто-нибудь из ребят слишком явно хотел обратить на себя внимание Кати.

А с Таней годами не виделись. Как-то случайно на железнодорожной платформе встретились, а год назад в магазине. Катю он не расспрашивал о матери, разве только поинтересуется здоровьем. Да нормальное у нее здоровье, скажет Катя, она по два-три раза в году на море в санатории ездит. Сергей знал, что Таня так и не вышла замуж. Ему очень хотелось спросить ее, что тогда на нее нашло, не жалеет ли она о разрыве, но не спросил. Наверное, потому не решился, что догадывался: не жалеет она ни о чем.

– Апостол, ты газеты читаешь? – спросил Сергей. – Слышал, может, умер местный олигарх.

– Этот, как его… Судохольский что ли? По телеку видел похороны. Я его, между прочим, знал еще с советских времен. Он заместителем председателя горсовета тогда был.

– Он самый. А в газетах не читал о его завещании, кому что достанется?

Сергей неожиданно для себя протрезвел, и это ему не понравилось. Он сунул Петру сотню. – Возьми, Апостол, еще по сто пятьдесят. Вы ведь там, Апостол, тоже выпивали. На озере – как его, Генисаретское, что ли? Не отпирайся – выпивали, я читал.

Петр отодвинул деньги:

– Адам, теперь я на свои закажу.

– Бери, бери… Я нынче богатый.

– Что, Судохольский миллион завещал?

– Почти что так.

Судохольского хоронили не на местном кладбище, а в областном центре. Те из жителей их городка, кто был удостоен чести участвовать в прощании с олигархом, рассказывали, какая кавалькада заграничных машин съехалась к воротам кладбища, сколько милицейских было согнано, кто и какие речи произносил у временной гранитной плиты. Особо посвященные, однако, полушепотом судачили о том, что в последнем прощании не участвовала супруга Суходольского. Ходили разные слухи: кто говорил, что она тяжело переживает удар и сама находится чуть ли не при смерти, кто – будто бы она в день похорон гуляла в ресторане.

А спустя три дня после похорон весь город бегал за городской «желтой» газетенкой, в которой поместили чуть ли не слово в слово завещание олигарха. И по этому завещанию трехэтажный коттедж, два навороченных джипа и двадцать пять процентов акций принадлежавшего олигарху завода отписывались незаконнорожденной дочери. И фамилию, имя, отчество написали в газетке.

Сергей поначалу как-то даже проскочил фамилию, пробежал ее глазами мимо, но через секунду-другую будто тяжелая мужская рука плашмя ударила по спине между лопатками: какая-такая Екатерина Сергеевна Ястребцова?.. Катя, что ли?.. Он вскочил из-за стола, опрокинув чашку с кофе, ринулся к телефону. Остановила лужица кофе на столе. Он тщательно вытер стол и опомнился: да зачем и кому звонить? Принялся перечитывать заметку. Был в ней и намек, на который он сначала не обратил внимания. Автор, ссылаясь на скрытный источник, писал, что завещание было неожиданным для супруги, что она скорее оскорблена изменой и обманом мужа, чем опечалена потерей крупного куска наследства.

Впрочем, для Сергея эти разъяснения ничего не значили. Катя, Катя – не его дочь?! Восемнадцать лет была его, а с сегодняшнего дня не его? Взяли – и отобрали. Вроде как идет себе человек по улице, на дворе день, толпы людей рядом, трамваи ходят, и тут подходит двухметровый бандюга, заламывает ему руку и снимает часы. Молча, спокойно. И все видят разбой, но идут себе мимо, будто так и надо. Но дочка-то не часы!

Сергей никогда не увлекался выпивкой, но теперь представил себе, как придется сидеть ему одному за кухонным столом и вечер, и ночь без сна, и думать, думать, вспоминать… И понял, что не выдержит. Надо уйти куда-то. К кому? Да не к кому, просто к людям.

Он набрел на забегаловку. Хорошо, что посетители приходили сюда кучками, небольшими компаниями, заняты были своими разговорами. Сергей выбрал столик в самом далеком углу, заказал сперва двести, потом еще двести. Пил и не пьянел. Напротив, становилось все яснее в голове. Он вдруг вспомнил рыбалку на Волге в конце августа; он плыл тогда в лодке в непроглядном плотном тумане – ночью резко похолодало, река парила, отдавала наружу тепло. Он причалил к берегу, поднялся наверх, а наверху ни облачка. Солнце сияет! Только русло реки было покрыто серовато-белым одеялом.

Вот так и теперь будто поднялся по крутому берегу, и сразу стало ясно-ясно, все уложилось на свои полочки, роем стремительно слетелись в стаю когда-то сказанные и несказанные Таней слова, быстрые ее взгляды, жесты, поступки. И все это теперь роилось не беспорядочно, не хаотично, а формировалось то ли в какую-то фигуру, то ли в знак, важный для него, трагичный; и строилась эта фигура до тех пор, пока не пронзило насквозь и больно открытие: не было у него дочки. Там, дома, когда читал заметку, думал, что она его и что у него ее отнимают, а здесь, в забегаловке, осознал, что восемнадцать лет не просто утаивали перед ним правду, а готовили – и теперь казалось, сознательно готовили – нанести смертельный удар. Он не отдавал себе отчета в том, кому и зачем понадобилось так цинично убивать его, но одновременно задавал себе вопрос и никак не мог на него ответить: зачем его так долго обманывали? Словно ребенка, поманив конфеткой, затолкали в чулан и закрыли дверь на замок. Зачем? За что?

…Петр оказался вместительным выпивохой: они расправлялись с третьей поллитровкой. И рассудительным оказался Петр. Может, и правда, психолог, а, может, и впрямь, апостол.

– Адам, я так думаю: он, Суходольский, не велел ей говорить. Смотри, что получается… Она же в горисполкоме работала, так?

– Ну, так.

– И он там рядом. Как говорится, служебный роман. А когда родилась девочка…

– Катя, – уточнил Сергей.

– Не важно. Когда родилась, что ему делать? По тем временам за такие дела партбилет на стол, с работы вон. Оно ему это надо? Вот и договорились они с твоей молчать.

– Так ведь я-то ничего не знал! Как же можно так с человеком поступать?!

– Чудной ты, Адам… Что же, они о тебе прежде будут думать, а не о себе?

– Ты хоть и Апостол, а ни хрена не понимаешь. Они же и дочку свою, Катю, обманывали! Восемнадцать лет обманывали.

Петр прицельно уставился в глаза Сергею:

– Обманывали. Но видишь – покаялся, извинился. Обогатил. – И нехорошо усмехнулся, показал пальцем вверх. – Ему теперь не до карьеры, там другой суд и другие законы. Так что тут можно и открыться.

Сергей ослабел – упился. Голова маятником раскачивалась слева направо. Он не соглашался с Петром:

– Нет, Апостол, ты хоть и прав, но все равно не прав.

– Я буду не прав, если твоя дочь откажется от наследства. Что, приняла подарок-то? Или с возмущением отвергла?

Сергей потянулся к рюмке.

– Вот так-то… Нет зверя страшнее женщины. Уж кому-кому, а тебе, Адам, это следовало бы знать. Как яблочком-то соблазнила баба, небось, помнишь?

Синие-синие глаза стали у Апостола, хотя темнело в забегаловке. И шум, галдеж усиливались.

– Я вот, Адам, приставлен к вратам Господним, черновой набор провожу – кого куда. И вот что скажу тебе, Адам: одна на миллион не грешна. Да и не грешна-то та, которая на голову больная. Такая, Адам, у нас там статистика.

Сергей продолжал покачивать головой налево-направо. Не соглашался.

– Э-э, да ты, Адам, совсем плохой стал. Провожу тебя. В Райский сад не обещаю, туда вход по специальным пропускам, а в Гефсиманский всегда пожалуйста.

Петр помог Сергею встать. Они вышли на улицу.

– Туда, Адам, туда пойдем, – Петр показывал пальцем в небо. – Там, Адам, между звездами сады, туда и пойдем.

– Я люблю тебя, Апостол. Но зачем мы здесь? Я не понимаю. Кому мы здесь нужны? Пойдем в ваш – как его? – не могли попроще назвать… – сад.

– Геф-си-манский. – подсказал Петр. – Это близко: пройдем сначала по долине, а там и подножье Масличной горы. Там сад, там еще выпьем.

Они шли, заботясь друг о друге, поддерживая, когда кто-нибудь спотыкался и готов был упасть.

…Чудаки! Какое небо, какие звезды, когда вокруг фонари, кафе, фары мчавшихся машин, панельные дома и коттеджи, окна, а в них люстры? Нет же неба! И ничегошеньки не видно. Ничего, кроме земных фонарей, которыми люди давным-давно заменили звезды.

Мать Тереза Читинская

1

Самолет не сразу сел на полосу, а сделал на сниженной высоте круг по периметру города, словно хотел показать ему, блудному сыну, и прислонённую к городу тайгу, а точнее – то, что осталось после пожаров, и легкомысленную порывистую Ингоду, и некогда чистую, поросшую черемухой, речку Читинку, и голубое озеро Кенон. Как и раньше, дымили трубы котельных; дым, не потревоженный ветром, поднимался почти вертикально и, только отдалившись на полусотню метров от труб, рассеивался; голая Титовская сопка, ожидавшая от людей раскаяния за истребление сосен и елей, скорбно нависала над Читой-первой.

Четверть века не был он в Чите. И куда только не бросала судьба в эти годы. И словно насос откачивал память о городе, где прошли самые светлые годы; нет, не юности, а первой зрелости, когда по-настоящему начинает человек ощущать и понимать себя, когда и ум, и сердце укладываются в лад, когда, наконец, осознаешь, что в мире есть только одна ценность – родной человек, любимая женщина, близкий друг, верный товарищ, А еще улица, сквер, берег реки; все то, что называют малой родиной. И только тогда начинаешь узнавать меру любви к ней, малой родине, и к ним, родным, любимым и близким. И в какой-то момент вдруг – проблеск в душе: да ведь это и есть любовь к большой Родине, к Отечеству.

Встречал его старый товарищ. Несколько последних лет они не знались, а не знались потому, что как-то незаметно для самих себя потерялись; время ведь штука сволочная, оно словно ржа подтачивает не только память, но и чувства.

2

И бывает же так! Встретились они спустя много лет в… Москве. И где! На Тверской, где и он, москвич с тридцатилетним стажем, оказался по случаю: зашел в магазин за только что изданной книгой. Позвонили: в книге кое-что и о нем написано. Ну, как тут не поинтересоваться? Встретились весной. Светлые, звенящие дни приходят в Москву в апреле. Солнышко, словно девочка-подросток – свежее, чистое, веселое, игристое – хлопает ресницами, волосы вразлет. В такие дни только очень больной человек не радуется солнцу, только нехороший не заметит обновления природы.

В такую минуту они и наткнулись друг на друга. Он (пора назвать его: Андрей) подставлял седую голову легкому ветерку, щеки – солнцу, а товарищ был хмур и не замечал апреля.

– Ты? – спросил Владимир (так зовут друга).

– Я. А ты это ты?

– Я это я.

– Ты чего тут?

Владимир отмахнулся от вопроса рукой.

– А чего не позвонил, не сказал, что в Москве?

– Куда звонить и сообщать?

– Ну, да… Прости за глупый вопрос. Уж больно неожиданно.

Владимир взглянул на часы:

– Временем располагаешь?

– Времени хоть лопатой греби. На пенсии я.

– Ну, коли время есть, то давай в ресторан. У меня Домодедово через пять часов. Часа два посидим.

Андрей засомневался: денег в кармане на ресторан маловато. Товарищ понял:

– У меня есть. Да и много пить в дорогу не советуют.

Тут же, на Тверской, заметил Андрей заведение попроще, устроились на веранде за столиком около окна. За вымытым стеклом видно, как по тротуару проходили люди, почему-то больше молодых, в легких разноцветных куртках, с открытой головой. Солнечный свет апреля будто бы проник в их тела, блики и голубовато-зеленоватые зайчики играли на лицах, в волосах. Красивые все, черти, счастливые! А Владимир не замечал этого фестиваля, этого свадебного дня.

– Ты чего такой угрюмый? Погляди, какой день. Апрель…

– Да, апрель, черт бы его побрал.

Они, без тостов и принятых в подобных случаях слов, опрокинули рюмки, заели маринованными грибами.

– Похоронил, – Владимир опять взглянул на часы, – четыре часа назад друга. Ты его не знаешь. Мы с ним на БАМе сошлись в конце восьмидесятых. А в девяностые, когда там стало совсем худо, он возвратился в Москву. Лекции в институте читал.

– Инфаркт?

– Какой, к черту, инфаркт! Вышел на улицу покурить, сосулька в центнер весом с крыши сорвалась, голова как арбуз вдребезги. На плечах, на земле – мозги. А ты говоришь – апрель… Такой он твой апрель.

Вновь наполнил рюмки из графина и опять без слов выпили. Спросил:

– Тут курить можно?

– Вон пепельница, значит, можно.

Андрей молчал. А чего тут скажешь? Женщина, конечно, нашла бы что сказать. Поспрашивала бы о подробностях, поохала бы. Глядишь, и полегоньку отвела, отодвинула бы боль в сторонку. А от мужика мужик всех этих оханий не примет, даже обозлится. Владимир и сам это понимал. Перевел разговор на другую тему:

– Ты сколько лет в Чите не был?

– Двадцать пять.

– Солидный срок. И не собираешься?

– Хочется, а на какие шиши?

– А когда были «шиши», чего не приезжал?

– Ну, чего, чего?.. Времени не было. Мотался по миру.

– Я иногда следил за тобой. По газетам. И в «ящике» порой мелькал. Следил, да…

– А чего ни разу не попытался связаться? Мог бы ведь.

Он усмехнулся:

– Мог, конечно. А как надумаешь, тут же мысль лезет в голову: а пошлет еще. Знаешь – куда. Ну, и отпадет охота.

– Ты что, и впрямь, считаешь, что я мог так поступить?

Он налил еще по одной:

– Ладно, шучу я. Жизнь все это делает с нами. Не мы сами.

Потом вспоминали друзей, товарищей; кто жив, а если жив, чем занят. Обычный разговор давно разлученных людей, вдруг нечаянно получивших возможность заглянуть в далекое прошлое, поглядеть и на самих себя, прежних, и на тех, с кем делили комнату в общежитии, в кого влюблялись, с кем ссорились, кого выручали из беды. В конце Владимир спросил:

– А Раю Воропай помнишь?

– Еще как помню. Она же с женой моей дружила. А что?

– Да так, ничего. Просто спросил. Давай по последней – пора в аэропорт. Они выпили и попрощались.

– Запиши телефон, – предложил Владимир. – Вдруг оказия случится, возьмешь, да и приедешь.

3

И случилась оказия, прилетел. Высматривает с трапа автобус, а Владимир оказался в другой стороне, у машин, которые выкатились прямо к самолету встречать вип-персон. Идет навстречу с распростертыми руками, ну, что скажешь, остается Володя самим собой. Любит и умеет шик показать. Наверняка убедил кого нужно, будто и Андрей из этих самых вип-персон. Надо же, машину к самолету пригнал!

– Багаж есть?

– Какой багаж?.. Все в сумке.

– В вип-зал зайдем на минутку и поедем.

– А зачем он, вип-зал?

– Нужно. Расплатиться.

– Володя…

– Молчи. Это не тебе нужно – мне. И выпить с дороги не помешает. – Оглядел гостя с ног до головы, и, кажется, остался недоволен. – Так и не научился важным быть.

Андрей толкнул его в плечо. Владимир заулыбался:

– А я все равно люблю тебя, считаю другом.

– Да ты, паря, вроде бы уже принял? – усомнился Андрей, выслушав его признания.

– Самую малость. Меньше полбутылки.

В вип-зале усадил гостя на диван, за журнальный столик, сам пошел за выпивкой. А по пути то к одному подойдет, то к другому; перемолвиться словом-другим и к следующей персоне. По тому, как собеседники оглядывались на Андрея, кивали, приветствуя, понял: о нем речь. Рассказывает Володя, кого встречает. А Андрей никого не знал; может быть, когда-то и знал, да забыл. Наконец, Владимир вернулся с бутылкой виски и блюдцем с дольками лимона.

– Ну, вот, проглотим и… Ты как желаешь, ко мне домой или в гостиницу? Не сомневайся – не стеснишь. У меня коттедж в семь комнат. А живем вдвоем.

– Нет, лучше в гостиницу. Не обижайся.

– Я так и знал. Гостиница так гостиница. Номер приличный, двухкомнатный. Девку на вечер можно заказать. Девки у нас, надеюсь, не забыл, красивые.

В гостинице их вроде как ждали, оформили за минуту. Из номера тут же потащил Владимир гостя в ресторан. Да, погоди ты, дай хоть душ принять, – взмолился Андрей. Куда там, позволил лишь лицо ополоснуть. Давай, давай, подталкивает, на столе все стоит, стынет. Ну, не человек, а штурмовик, ураган, после которого только бурелом остается.

А в ресторане вдруг притих, глаза в одну точку уставил. Неожиданно долго молчал, а когда выпили по рюмке, спросил:

– Ты в вип-зале заметил женщину, я к ней подходил?

– Блондинку? Видел. А что?

– Не узнал, значит… Это же Рая Воропай.

– Рая? Воропай? Так ты почему не сказал?

– Хотел, но она попросила не говорить. Торопилась куда-то: то ли встречать, то ли провожать. Хотя точно знаю: провожать. И знаю, кого. Мужа. Или не мужа… В общем, не знаю, – совсем запутался он. Или темнил. Хотя чего бы ему темнить?

Андрей расстроился. И из глубокого подвала памяти начали выползать эпизоды, случаи, разговоры, сплетни. Им всем было тогда лет по двадцать с хвостиком, вместе ходили на лекции, зачеты, экзамены сдавали. И Раю знали все – и ребята, и девчата. Такой красоты и физического совершенства он больше уже не встречал. Вот, кажется, собери на нынешнем подиуме сто русских красавиц, отними у них, у каждой, самое-самое совершенное, засыпь изумрудами одну-единственную, а потом поставь рядом с Раей и – померкнет ее красота рядом с красотой Раи. Видно, тончайшим резцом пользовался создатель, творя ее, нежной колонковой кистью наносил краски. Иначе – откуда же такая красота?!

Многие заглядывались на нее, но она не придавала никакого значения ни взглядам, ни красоте своей. Андрей эту ее особенность так тогда объяснял: Афродита она, пожалуй, и, правда, Афродита, но не та, которая у Боттичелли выходит из морской пены в золотой раковине, а какая-то …мраморная, прохладная. В общем, глазами наслаждайся физической красотой, а чтобы обнять, схватить, впиться губами, этого в сердце красота ее почему-то не роняла.

А потом Рая неожиданно для всех вышла замуж. И за кого! На старшем курсе у них учился Гриша Пруткин, парень хотя и видный – высокий, спортивный, правда, в очочках – но нелюдимый, сам себе на уме. Со стипендии студенты, как положено, сбрасывались по рублю, а то и по три, гуляли. Шум стоял в общежитии. Заведующая ходила по комнатам, нарушителей режима в тетрадку записывала. Но они знали: составлять-то составляет, а наверх не унесет. За то и любили и уважали Розу Петровну, руку целовали. Она руку вырывала, угрожала: еще раз увижу, без стипендии останешься! Гриша Пруткин в загулах никогда не участвовал. Иногда и рубль даст, а глянешь – нет на гулянке его. Заметили это, и уже не подначивали на складчину. Ходили слухи, будто рос он без матери, отец у него геолог-поисковик, поэтому бывал дома только зимами, а по теплу выезжал в «поле». Так что жил Гриша один. В однокомнатной квартире. Как Рая выглядела Пруткина, почему на него обратила внимание, – загадка. Ну, выглядела и выглядела, тут уж ничего не попишешь. Для воздыхателей и претендентов ворота закрылись. Андрей с ней изредка встречался дома: и после института она продолжала дружить с женой. При нем они говорили об однокурсниках, кто и где оказался, об учениках, директорах (они преподавали в разных школах), а без него, наверное, говорили и о другом.

От жены узнал, в какую беду попала Рая. Оказалось, года через два после замужества Гришина отца разбил паралич. И она уже пять лет ухаживает за ним. Гриша мало помогает, разве только перевернет отца на другой бок. Брезгует, что ли… А Рая убирает под стариком, стирает, кормит с ложки, протирает отлежавшие места. Старик не говорит, мычит только. И что удивляло Раю – ест много. Сколько дашь, столько и съест. И мычит, сердится: еще давай!

Десять лет мучилась Рая, а когда умер старик, месяца через два Гриша Пруткин …ушел от Раи. От Афродиты! И ведь дочь у них уже была, первоклассница. Ушел к другой женщине.

Все это Андрей вспомнил, сидя с Владимиром в ресторане. Тот торопился пить, а Андрей поначалу и не заметил его беспокойства. Удивился только: один у того разговор: Рая, Рая, Рая…

– Она ведь после того, как этот говнюк ушел в мир иной, поехала на Дальний Восток, в санаторий. Ну, отдохнуть, десять же лет мочу и говно убирала из-под животного…

– Ну, чего ты так-то…

– Ненавижу его! – скрипнул зубами Володя. – Не-на-ви-жу! Ты только представь: небесное создание убирает говно из-под животного. Десять лет убирает!

– И что там, на Дальнем Востоке? – отвел в сторону разговор Андрей.

– Замуж вышла. За генерала. Видел его? Рядом с ней. Сухой, как осенний гороховый стручок. Видел: волосики на висках и на затылке колечками. Видать, в молодости кудрявый был. А что значит – кудрявый? Значит, дурак. Теперь вот раз в месяц приезжает в Читу. На свидание. Лет на двадцать старше ее. Генерал!.. У него ноги короче, чем у Наполеона.

Андрей теперь вспомнил соседа блондинки, в которой не узнал Раю. Да, сухонький, не по-генеральски подвижный, суетился много, старался то плечиком, то рукою прикоснуться к ней. Да-да, в глазах ясно возникла пара, он еще подумал тогда, что это отец с дочерью. Кто-то из них улетает, прощаются.

– А что, разошлись они?

Володя скис. То ли от водки, то ли от чего другого:

– Не разошлись. Просто Рая вернулась в Читу. У Гришки инсульт. Лежит, мычит, как и отец. Видно, наследственное. Вот она и вернулась, ухаживает за ним. Жена-то от Гришки ушла. С дочерью вдвоем и ходят за ним. Но, в основном, Рая; дочь работает.

Как же судьба закручивает нас, думал Андрей. С какого угла не подойти к ней, с какого края не заглянуть, сверху ли снизу, – нет прямого ответа. Ведь не просто в левую щеку ударил Гришка, а она подставила правую, не измена, с ней можно примириться, да и примиряются многие: малые дети удерживают, постель, наконец. А тут такое …даже не предательство, даже не свинство. А что, как назвать? Другие слова требуются, а нет сильных слов. Не нашли их еще люди для такого случая.