Текст книги "Рождение волшебницы"

– Да.

– Мертвая голова – это пригар, то, что остается на дне тигля после выпаривания, накаливания, возгонки – после всех воздействий, которым мы подвергнем душу Юлия.

– Нет, я не буду губить Юлия, – молвила Золотинка.

– Ты уверена, что можешь его сгубить?

– Да.

Рукосил удерживал ее запястье. Другой рукой он похлопывал Золотинкину ладонь, как бы умеряя страсти… На безымянном пальце его она узнала перстень с белым прозрачным камнем необычайных размеров. Камень попадался ей на глаза и прежде, теперь она это вспомнила. То матовый, то прозрачный, а то багровый овал или многогранник в окружении растительности из витого золота занимал весь сустав пальца. Зеркальные грани мерцали исчезающими оттенками, дробились в неуловимой игре света – ломались на новые грани и смещались, грань заходила за грань, исчезала… начинала лучиться новая, постепенно распространяясь. Невозможно было уловить, что именно происходит, каково значение и смысл этой холодной игры…

Усилием воли Золотинка вскинулась, чтобы стряхнуть одурь.

Несомненно, это был волшебный камень.

Она подняла глаза и с удивлением обнаружила, что у Рукосила, несмотря на пышные кудри по сторонам холеного, но несколько помятого все-таки лица порядочные залысины с редеющими волосами возле них. Она видела все, вопреки наваждению… и кавалер, кажется, это почувствовал.

– Сударь, давайте вернемся, – сказала она, оглядываясь на темную тропу.

– Что ж, на первый раз достаточно, – сухо согласился он. Они вернулись в молчании, и он не удерживал ее руки.

Не зная, как излить чувства, Золотинка бросилась целовать Нуту. Вдруг, без причины, глаза ее наполнялись слезами. При всяком удобном случае она заводила разговор о скором прибытии в столицу и о венчании – словно бы как могла торопила Нуту. Принцесса не понимала этого нетерпения. Она не стремилась к чему-то большему сверх того, что приносило естественное течение дней. Не то, чтобы Нута не испытывала к жениху совсем никакого влечения – напротив, она любила Юлия, сколько положено было в положении невесты. Но, казалось, предмет этот был слишком ясен для Нуты. И, на свою беду, она не могла понять того затаенного, порочного удовольствия, которое получала Золотинка, перебирая имя Юлия во всех падежах. А Нута уставала и неизбежно сворачивала к скачущему, никчемному разговору ни о чем.

«Неужто ж Юлий и в самом деле обо мне думает? Сейчас думает?» – замирала вдруг Золотинка, откинувшись на подушку.

Принцесса щебетала свое. Тяжеловесная мамка с повязанным на уши шарфом, взгромоздившись на устойчивый треугольный табурет, бесцветным голосом воспроизводила по-словански Нутины вздохи и ахи.

Пытаясь отогнать негожие мысли, Золотинка добросовестно вслушивалась, но надоедливый вздор усыплял ее. Сказывалась давняя привычка рано ложиться, крепко спать и рано вставать. Золотинка спала, и мамка отлично это видела, но еще с четверть часа, перевирая и сокращая по своему разумению все сказанное, вещала в пустоту Нутины речи.

Наконец, затянувшееся недомогание наследника утратило всякое правдоподобие, и было объявлено, что княжич прибудет на корабль невесты к началу стрелкового состязания.

Вскоре после утренней трапезы на левой оконечности кормы у лестничного спуска установили короткий шест с деревянным петухом. Доставили луки, большие тисовые, хорошо Золотинке знакомые, и малые, но тяжелые, сложно изогнутые составные луки, набранные из роговых пластин и оленьих жил. Дворяне Юлия разобрали тисовые, а дворяне принцессы – роговые. Золотинка нашла случай попробовать чужеземный, но и с предельной натугой не смогла натянуть его на полный вылет стрелы, непривычно маленькой. Простой тисовый лук лучше ложился в руку, потому что усилие – тоже огромное – раскладывалось здесь на стрелу, которая была почти вдвое длиннее. Как раз такой лук и был у них на «Трех рюмках».

Одетый с головы до ног в красное, прибыл Юлий. В повадке его сказывалось подчеркнутое достоинство, которое позволяет удалить окружающих на точно отмеренное расстояние. Напрасно, приглядываясь исподтишка, Золотинка пыталась уловить в лице Юлия следы нравственных страданий.

Вместе с княжичем прибыл пожелтелый, с запавшими глазами Новотор Шала. Ухватки Юлия разительно менялись, когда он обращался к больному старику, в них появлялась не только почтительность, но нечто большее – нежность.

Юлий стрелял последним среди слован. Он подошел к рубежу, положил на тетиву стрелу и постоял, глядя под ноги. От цели отделяли его только двадцать шагов, но и цель была маленькая, немногим больше кулака. К тому же насад подрагивал на частой речной волне. Из возмужалых, опытных стрелков в первом же коне срезалась добрая половина… Стоял Юлий не так долго, чтобы лишиться уверенности. Вдруг собравшись, он вскинул тяжелый лук, сильным толчком выбрасывая его от себя на всю руку – мгновение замер – стрела, сорвавшись, сверкнула. Звон тетивы, свист и гулкий стук тупого удара слились в один сложный звук.

Золотинка перевела дух.

– Прекрасный выстрел, государь! – раздались голоса.

Пусто оглянувшись, – лишь Золотинку задев взглядом, и она ничтожную эту заминку не пропустила – Юлий отошел в сторону, ко всему безучастный.

Пока меняли петушка, на рубеж стал последний стрелок из свиты Нуты. Хотя никакого общего счета между тисовыми луками и роговыми заведено не было, стало каким-то образом очевидно, что промах Амадео, как звали замыкавшего кон стрелка, уничтожил бы впечатление от всего, что достигли до сих пор мессалонские лучники. Как если бы все соревнование свелось теперь к личному соперничеству Юлия и Амадео.

Его звали Амадео. Септа запомнила непривычное имя, хотя множество других пропустила мимо ушей. В натуре витязя угадывалась уравновешенность, которая Септу как будто бы задевала. Уравновешенность сродни равнодушию, а принцесса Септа, когда выказывали ей равнодушие, воспринимала это как невежливость. Или признак крайней, блеклой и скучной ограниченности.

Выстрел Амадео Септа ожидала без волнения – она знала, что витязь попадет. Если стреляет, то попадет. И в самом деле, он поднял лук, не особенно приготовляясь, без ожесточения в лице прицелился – и всадил стрелу по назначению. Посмотрел вокруг, бессознательно ожидая похвалы, а когда не услышал, отошел в сторону, спокойно приняв к сведению, что похвалы не будет.

К третьему кону роговых луков осталось пятеро, а тисовых – трое, Амадео и Юлий удержались. Значение каждой попытки непомерно выросло, и от этого произошло замешательство. Распорядитель, одетый в цвета великокняжеского дома мальчик, разгоряченный ответственностью, расшаркивался там и тут.

– Не изволите ли начать, сударь? – пригласил он участника, снимая в поклоне шапку.

– Как только это будет угодно моему высокородному сопернику, – отвечал стрелок.

Галантная неразбериха продолжалась, доставляя мальчишке подлинное наслаждение. Ликующий здесь и там по палубе голосок выдавал его с головой. И вот – миг торжества! – пришла надобность обратиться к княжичу.

– Стреляйте, Мамлей! – сухо велел Юлий, имея в виду того лучника, который затеял состязание в учтивости.

Мамлей поклоном выразил готовность повиноваться и стал на рубеж. Однако, приподняв полунатянутый лук, он пожаловался в сторону, что болят глаза. Немного погодя добавил, что дрожат руки. И объявил среди взыскующей тишины, что не станет участвовать в соревновании и потому почтительно отдает и перепоручает свой выстрел княжичу Юлию, который «восхитил нас сегодня бесподобной стрельбой».

Новотор Шала тихим шелестящим голосом пересказывал Юлию эти кривляния.

– Стреляйте, Мамлей! – прикрикнул Юлий, поморщившись.

Тот покорно склонился и натянул лук. Хотел он попасть или нет – стрела его бесследно свистнула, затерявшись в просторе.

Юлий притопнул, но сдержался, не зная, был ли это случайный промах или подставка. Захваченные изящной игрой, придворные не понимали княжича, токовали свое, не замечая сведенных бровей, несчастного выражения в застылом, бесстрастном лишь по видимости лице. Выступивший далее стрелок с роговым луком пожаловался через переводчика на зубную боль и по этой основательной причине пустил стрелу на аршин мимо цели. Болезни множились: колотье в боку, дрожание поджилок, расслабленность членов и резь в кишках считались основательной причиной, чтобы промазать. И вот остались опять лишь двое соперников: Амадео и Юлий.

Принимая лук, Амадео пожал плечами:

– Несчастье мое в том, – сказал он без толмача и довольно чисто, – что у меня ничего не болит.

Он стал к рубежу среди веселого шума и рукоплесканий, не дожидаясь, пока зрители утихнут, почти не целясь, пустил стрелу – она шаркнула и потерялась в сиянии реки и неба.

– Попал! – вскричал Юлий.

– Промазал! – сокрушенно махнул рукой Амадео.

Золотинка слышала особенный шаркающий звук, когда стрела задела петушка, совершенно отчетливо. Так что, скорее всего, правы были и тот, и другой.

– Хорошо! – сказал Юлий, вполне овладев собой. – Если вы промазали нарочно, то стыдно будет вам, а не мне.

Так же небрежно, не целясь, но с ожесточением в лице он резко вскинул лук – с гулким стуком стрела начисто сшибла петушка. В первое мгновение это показалось недоразумением – немыслимо было поразить цель с такой небрежностью. Потом вознесся восторженный гомон.

Возбужденная не меньше других, поднялась Нута. Двойной престол ее сдвинули и развернули к корме, чтобы можно было наблюдать состязание. Она держала венец – победителю.

– Подождите! – хмурился Юлий, подняв руку. И так стоял, пока не заставил себя слушать. – Я не признаю такой победы.

– Вы признаете поражение? – осведомился Рукосил, стоявший ближе к престолу.

Новотор перевел княжичу язвительное замечание конюшего. Сами того не сознавая, Юлий и Рукосил как будто бы обращались к Золотинке, имея ее свидетелем, призывая ее слышать и видеть.

– Ни поражения, ни победы! – заявил Юлий. – Но если есть среди вас истинный боец, твердая рука и верный глаз, который не поступится честью, я готов вступить с ним в соревнование до первого промаха.

– Это я. Я тот боец! – обронил Рукосил, выступая вперед. Он был одет в белое с ног до головы без единого пятнышка и упрека. – Я не могу не принять вызов, который заключает предположение, что здесь, в благородном собрании, нет людей чести. Я выступаю за честь знати и дворянства.

Послышался ропот одобрения. И тут Золотинка почувствовала, что Юлий обречен. Против такого соперника ему не выстоять. Это урок, который нарочно дает ей Рукосил, потому что… потому что… Почему, она не могла еще до конца понять.

И совсем неожиданно раздался голосок Нуты. Она говорила по-словански, и хотя безбожно коверкала слова, все поняли:

– Я закрывать состязание. Хватит. Победители два. Княжич Юлий и мой воевода Амадео. Я награждаю оба. – Прохваченный возбуждением голосок изменил принцессе, и она обратилась к сестре с новой, жалобной интонацией уже по-мессалонски: – Ведь правда же, Септа, скажи! Верно? Хватит состязаний. Не хочу, чтобы они попадали.

Удивленная и еще больше тронутая этим живым чувством, Золотинка не сразу заговорила.

– Ах нет, моя милая принцесса, – сказала она с виноватой усмешкой. – Двух победителей, что поделаешь, не бывает.

Юлий глянул на Золотинку искоса – без выражения, отчужденно. А Рукосил наградил ее насмешливым, даже глумливым взглядом.

– Какое наказание вы назначите проигравшему, принцесса Септа? – обратился он к ней, словно не замечая растерянной Нуты.

Золотинка озлилась. Так ясно читалась в нескольких этих словах неколебимая уверенность в победе и в посрамлении противника, что она потеряла голову, забыв благоразумие и умеренность.

– Проигравший станет на колени.

Понятливо ухмыльнувшись, Рукосил кивнул.

– Поцелует руку соперника! – продолжала Золотинка звенящим голосом. Брови конюшего приподнялись в насмешливом удивлении. – А потом в убедительных выражениях объявит присутствующим достоинства победителя.

– Суровое наказание, но поучительное, – согласился Рукосил, оглядывая напряженно внимавшее общество.

Юлий не возражал, условия были приняты, и решили стрелять.

Первоначальная злость Юлия, так много ему помогавшая, теперь как будто рассеялась. Все он не мог сосредоточиться. Метил-метил и опустил лук. Потом отер пот и выдохнул. Выстрелил – и попал. Но как-то совсем безрадостно, без веры.

Стиснув руки, Золотинка чувствовала, что это дурной знак.

Рукосил стал и легко выстрелил – стрела звонко тюкнула петушка. Снова вышел к рубежу Юлий. В душе его мерцало что-то неуверенное, и Золотинка поняла, что промажет, прежде выстрела. Затаив дыхание с предощущением беды, она ждала…

Промазал!

Ошеломленный, стоял он еще несколько мгновений с луком в руках… И тихо отошел прочь.

Осталась ничтожная надежда, что промахнется в свою очередь и Рукосил. Такая ничтожная, что Золотинка не имела сил смотреть. Она отвернулась. Потом поглядела, как безупречный в белых одеждах Рукосил лениво вложил стрелу.

Зная, что он попадет, она глядела в лицо, словно хотела проникнуть в тайну этого неуязвимого человек. Она подмечала малейшие колебания задиристых острых усов, следила за руками и вдруг… когда звякнула тетива и стрела попала, Золотинка заметила, что перстень на левой руке конюшего сверкнул желтым.

Пораженная, она взвела глаза к солнцу, глянула, где тень, – может статься, это был безобидный отсвет? В противном случае такая подлость, что трудно поверить.

Общество одобрительно гудело, а Золотинка, ни на что уже не обращая внимания, следила за перстнем и за рукой. Конюший вкладывал в лук новую стрелу.

Раз! – сверкнуло желтым и одновременно на пределе постижения Золотинка уловила, что стрела в мгновенном полете уклонилась в сторону, забирая в грудь петушка.

Рукосил управлял полетом стрелы.

Он мошенничал!

Всю мощь своего волшебства Рукосил выставил против мальчишки, не только не имевшего волшебного камня, но едва ли даже хорошенько понимавшего обыкновенное, основанное на духовных упражнениях чародейство!

Хор восторженных похвал не смолкал, и все поминали честь.

Рукосил выстрелил еще три раза. Без промаха. И каждый раз как улика на левой руке посверкивало желтым. Он ставил железный заслон всякой возможности поражения. Он был из породы победителей.

Золотинка тяжело дышала.

Юлий ожидал у борта, бледный, с застывшей улыбкой наблюдая торжество соперника.

Нута медленно опустилась на престол и стиснула руки, сгибая проволочный венец.

– На всякого победителя, – заметил Рукосил, возвращая лук дворянину, – найдется новый, еще более удачливый и ловкий. Я обращаюсь ко всем, кто меня слышит. Если найдется среди вас истинный боец, твердая рука, кто примет вызов… – говорил он, передразнивая Юлия.

– Я принимаю! – сдержанно выкрикнула Золотинка.

Тишина настала такая, словно она сказала нечто стыдное. Больше всех опешил сам Рукосил. Первый раз открытым взглядом, забывшись, смотрел на раскрасневшуюся девушку Юлий.

– Но, принцесса, – молвил наконец конюший, возвращаясь к снисходительным ухваткам, – простите, я не могу вступить с вами в настоящую честную борьбу!

«Вот именно, подлец и мошенник!» – подумала Золотинка. И сказала:

– Раз так, признавайте поражение и становитесь на колени.

Рукосил потемнел. Он понял ловушку, и до всех дошло, что Золотинка заслонила собой княжича. Чем бы ни кончилось столкновение между конюшим и принцессой Септой, княжич так или иначе оставался в стороне. Понял это и Юлий, что-то пытался возражать, но Золотинка лишь отмахнулась. Она уж сделала шаг и не оглядывалась.

Рукосил все еще колебался, полагая, что может выбирать любой удобный ему исход. Но и у него не было никакого выбора, о чем он еще не знал.

– Ладно! – он прищурился. – Становитесь к рубежу, принцесса. Если вы когда-нибудь держали в руках боевой лук…

– Держала! – заверила она столь звонко, с таким ослепительным нахальством, что конюший на мгновение смешался, заподозрив неладное.

– Я позволю вам на каждый мой выстрел три, считая три за один. Достаточно будет одного попадания…

– Если уж я тут слабейшая сторона, – резко возразила Золотинка, – то я сама и поставлю условия.

Рукосил опять сбился.

– Извольте. Извольте! Как вам угодно. Я заранее все принимаю.

С нарочитой застенчивостью Золотинка подобрала подол и начала подтыкать его за наборный пояс вокруг бедер. Когда она окончательно задрала платье, ноги обнажились выше колен до самых подвязок. Лица девиц окаменели, тогда как стрелки, напротив, оживились. Не избежал общей участи и Рукосил – запнулся взглядом. У принцессы были ровные коленки и крепкие, сильные икры, туго обтянутые чулками.

– Простите, сударь! – сказала Золотинка, удачно сочетая дрогнувший голос с наглым взглядом. – Мне пришлось это сделать, чтобы уменьшить ваши природные преимущества, и без того большие. Выберем цель потруднее! Что нам мертвая деревяшка! Вот! Извольте глянуть, сударь! – она поманила соперника ближе к борту.

В насквозь просвеченной высоким солнцем, но взволнованной веслами воде скользили неуловимые тени.

– Но ничего ж не видно, – протянул Рукосил, на этот раз действительно сбитый с толку.

– Становой якорь отдать! – громко крикнула Золотинка в сторону, где распоряжался кормчий. – На веслах шабаш!

Рукосил осторожно коснулся лба и посмотрел на соперницу как-то по-новому. С вопросом.

Крепкий мужской голос повторил принцессины приказания. Полуголые гребцы, наваливаясь по пять человек сразу на тяжелые, залитые свинцом весла, начали вынимать их из уключин и заносить лопастями к носу. Споро бросили якорь. Как Золотинка и рассчитала, на левом якоре, по мере того, как травили канат, насад понемногу сносило к берегу на светлое песчаное мелководье. Тут было сажени полторы, если не меньше.

Водная гладь устоялась. Ввиду пронизанного солнечными отсветами дна ходили двойные тени – тень рыбины и тень этой тени на песке. По всему борту, то есть по всей кормовой половине насада, где не было скамеек для гребцов, густо привалила толпа, так что судно ощутимо накренилось.

– Приступим. – Золотинка подняла тисовый лук, велела окружающим расступиться, чтобы не толкнули под локоть, и резко, оставив дурашливые ужимки, натянула оружие. Со звоном спустив тетиву, бросила вверх пясть с раскинутыми пальцами – в глубине вод забилась сраженная тень. Извиваясь, взмыла она к поверхности, быстро слабея, взметнула брызги и погрузилась. Это был средних размеров окунь, насквозь пробитый стрелой.

– Всплывет ниже по течению, – сказала она.

Не поворачивая головы, конюший настороженно покосился на девушку. Он молчал.

– Из пяти выстрелов, – сказала Золотинка. – Вес и размеры добычи не учитываются. Только количество. Проигравший становится на колени и все, как условленно.

Не дожидаясь, имеет ли что сказать Рукосил, она приладила стрелу. С лица ее сошло всякое иное выражение, кроме предельной сосредоточенности, глаза сузились, губы сложились жесткой складкой. Шурх! – внезапно стрела пронзила воду, и тотчас, как сломленная, забилась тень. Золотинка не сознавала, не помнила себя, вся была со стрелой, без колебаний нацеленной. И с рыбой, которая под ее повелительным окриком сама бросалась под выстрел.

То, что она делала, походило больше на бойню. Раз за разом сражала она покорно идущие на погибель тени – без промаха… Опомнилась, когда расслышала, что за спиной ее хором говорят: восемь!

Всё! Она отдала лук, высвободила края платья из-за пояса и опустила подол.

Рукосил мешкал, словно не зная, за что приняться.

– Постойте, сударь! – Амадео пробирался в толпе придворных. – Вы когда-нибудь стреляли в воду?

– Никогда. – Конюший с готовностью остановился.

– Нельзя метить в рыбу, вы никогда не попадете. Рыба как бы в другом месте, она ближе, чем кажется, нужно метить в пустоту. Впрочем, давайте я покажу.

Рукосилов доброхот пустил стрелу и покраснел. Каждый случай требовал особого расчета, который Золотинка проделывала почти не задумываясь, а для неопытного стрелка это была задача большей частью неразрешимая.

– Ну вот так вот, примерно, попробуйте! – неловко закончил Амадео, возвращая лук.

По бледному лицу Рукосила Золотинка увидела, что волшебник никогда не занимался такими пустяками, как приручение рыбьей воли. Не бог знает какая сложная штука, но и она требует навыка!

Все же Рукосил еще не верил, что ни разу не попадет. Обманчивая близость цели, соблазн случайной удачи не оставляли его. Он метил и с бранным вскриком всаживал стрелы в бесплодное колыханье вод. Когда счет промахов перевалил за пять, придворные благоразумно умолкли. Охваченный бессмысленной злостью, Рукосил продолжал стрелять, и страшно было посмотреть на его искаженное лицо.

Потеряв всякую осторожность, он грубо заворачивал в воде стрелы, всегда опаздывая за ускользающей целью – этого нельзя было уже не замечать. И однако никто не видел. А Рукосил стрелял, не зная куда – это и была бесившая его до белого каления ловушка. Последний раз он натянул лук – не до конца, и так застыл. Золотинка отошла прочь: неловко было и находиться рядом.

Скривив губы и наклонив голову, со смиренно-задумчивым выражением выставила Септа из-под подола кончик узкой туфельки и чертила проконопаченный ровной линией шов палубы. Конечно, смирение принцессы выглядело несколько неестественным. Но что же ей оставалось делать, если, поднимая глаза, она неизбежно попадала на Юлия, который тоже терялся.

Без улыбки подходил Рукосил, бледный и белый весь с головы до ног, кроме темных кудрей, усов и бороды. Конюшего сопровождало движение возбужденной толпы.

– Где мне стать на колени? – сказал он горловым голосом, заглатывая плохо прожеванные слова и звуки. Всеми своими ухватками выказывал он готовность исполнить долг до конца.

– Здесь, – коротко молвила она, указывая себе под ноги. Зыркнула и вернулась к проконопаченным швам палубы.

– Хорошо! – сказал он одним взлетающим звуком: эшо-о! – Принцесса! Среди солнца и луны появилась на небосводе ослепительной яркости комета. Солнце и луна– это княжич Юлий и принцесса Нута… Что же касается кометы… то следует отметить, что слово «коми», лежащее в основе нашего «комета», мессалонского происхождения и значит волосы. Я бы сказал: мессалонская звезда с распущенными волосами. Она явилась на дневном небе, соперничая блеском с более известными светилами.

Одобрительные возгласы и рукоплескания служили наградой удачному обороту витии.

– Словане не говорили «комета», говорили «звезда хвостатая», – продолжал Рукосил. – Сорвавшись с небосклона, она чертит крутую дугу вверх. Солнце и луна всегда остаются, а звезда хвостатая падает, даже когда летит вверх. Скоро она растворится в ночи. Вот, собственно, и все, что я хотел сказать.

Уже приготовившие свои восторги зрители обескуражено молчали.

– Извольте руку, – буднично сказал Рукосил, опускаясь на колени. Белыми штанами на смоляные швы палубы.

Принял девичью пясть и ткнулся губами в суставы пальцев. А потом, как давеча в буковой роще, снисходительно похлопал Золотинку по руке, умеряя самонадеянность победительницы.

Тут-то она и нашла взглядом Рукосилов перстень, волшебный перстень, что подмигивал желтым во время состязания… Нет, она не крикнула в голос с выражением ужаса: «Асакон!». Но Рукосилу и подавленного вздоха хватило, чтобы оценить всю меру испытанного Золотинкой потрясения. На коленях, снизу вверх глядел он, приоткрыв сложенные хищной ухмылкой губы. «Да, Асакон!» – отвечал он ей жестким взглядом.

И поднялся как победитель.

Так хорошо знакомый ей Асакон! Погубивший Поплеву, утянувший на дно Тучку, изменивший в смертельной опасности Михе Луню. Проклятый камень, так врезавшийся в ее судьбу и судьбу близких, – ни одному человеку не принес он счастья.

Запершись в комнате, Золотинка сжимала виски, чтобы выдавить из победной своей, пустопорожней, тщеславной головушки хоть что-нибудь путное. Асакон в руках чародея… Значит… значит и Поплева там. Поплева и Миха Лунь. Когда Тучку отправили на ладьи, Поплева уже попался. Не было ничего в ее судьбе, что бы не произошло по воле и соизволению Рукосила. Он играет с ней. Кажется, она это знала, догадывалась и понимала, но только сейчас жалкое ее положении открылось во всей испепеляющей ясности.

И жив ли еще Поплева? Какой ужас – его пытали в Казенной палате как соучастника в незаконном волшебстве! Рукосил нашел – нашел ли? – письмо принцессы Нилло и дал ему ход… Уверенный, что Золотинка на привязи.

На следующий день ей не стало легче. Стало хуже. Она поняла, что безмятежная пора пришла к концу… Значит, Рукосил ждал, когда она придет с повинной. Поразительно, что он не открывал ей свою власть, позволяя погрязнуть в тщеславии и удовольствиях… И не было никакой возможности уклониться от объяснений.

Но прежде, сообразила вдруг Золотинка, я имею право проститься с Юлием. Кто запретит мне его увидеть, если все кончено? Простая мысль эта принесла облегчение.

Часа за три до захода солнца караван пристал на ночевку к правому берегу реки, где за полосой лесистого склона вздымались горные кручи. Насады, ладьи, дощаники приткнулись друг к другу, так что весь стан занял не больше версты. Потянуло дымом костров.

Золотинка переоделась по-мессалонски: в шаровары и туфли на толстой подошве без каблуков. Волосы она убрала тонким зеленым платком, который завязала на затылке – по мессалонскому же образцу.

Некоторое время она потолкалась на палубе среди увивавшейся вокруг нее молодежи, а потом быстро сбежала на берег и, оставив поклонников с носом, нырнула в кусты. Ближе к подножию крутояра обнаружились выбитые скотом тропы, и Золотинка заложила обманную петлю, чтобы спуститься потом к насаду наследника. Однако, оглядываясь, она приметила Юлия в каменистом распадке, который выше превращался в ущелье. Наверно, Юлий потерял тропу и выбрался из кустов, чтобы перебраться через обрушенные в ручей валуны.

Золотинка недолго думала: деваться ему все равно было некуда – только вверх и вверх. Ровным упругим шагом, наклонившись вперед, двинулась она в гору, поставив сразу дыхание, чтобы справиться с затяжным подъемом. Тропа петляла с одного берега ручья на другой, терялась и тут же находилась. Золотинка не останавливалась, она поднималась споро и ловко, не пугаясь препятствий, иногда внушительных с виду, – что было пугаться, если Юлий прошел?!

Оглядываясь на реку, которая представлялась теперь далеко внизу, на открывшиеся просторы лугов и равнин на том берегу Белой, Золотинка поняла, что будет искать Юлия на вершине. А потом нашла этому подтверждение: присмотрев тропку по левому склону ущелья, она нашла ступени необыкновенной, вросшей в скалу лестницы, из громадных грубо отесанных камней. Рассчитанные на исполинов ступени (их возвели, верно, в век волотов) вели в отвесные кручи над пропастью. Тропа лепилась к скале, исчезая для взгляда за поворотом, но не кончалась. Золотинка поднималась все медленнее и осторожнее, цепляясь временами за камни.

И вот, вздыхая всей грудью, отряхивая заливающий брови пот, она взбежала на открытое вольным простором плоскогорье. Здесь, под покровом полеглых трав, тянулись мягко очерченные холмы и склоны. Следы потерялись, но Золотинка и без того знала, куда ей держать путь: назад, вверх по угорам, в сторону реки. Пологий подъем обрывался там чудовищной, невообразимого взмаха пропастью.

Она увидела даль, залитую чарующим светом равнину на той стороне Белой. Провал на десятки верст… он тонул в тончайшей розовой мгле, в призрачном тумане. Словно это были затопившие оставленный внизу мир воды. Дольний, подножный мир. А здесь, в горних пределах, здесь не было ничего – разреженная, пронизывающая пустота.

В предвосхищении пропасти щемило сердце. Золотинка медленно приблизилась к обрыву – на шаг или два, чтобы можно было видеть внизу сбившиеся к береговой полосе корабли. Тусклой рябью рассыпались по стану костры. Но это была еще не самая вершина, край обрыва уводил вверх. Она осторожно тронулась в путь и увидела маленький очерк Юлия. Он сидел на скале, свесив ноги.

Обрыв падал здесь совершенно отвесно примерно на двести саженей, а ниже начиналась крутая осыпь обломков. Самую бровь горы рассекала трещина, она отделила готовый отвалиться и чуть наклонившийся в бездну ломоть. На этом обломке, на верхних его камнях – выше одно лишь небо – и устроился с непостижимой смелостью Юлий. Как мальчик-с-пальчик на сидении великана.

Золотинка поежилась, откровенно робея. Неслышными легкими шажочками она переступила трещину в узком месте и начала подниматься к Юлию, с замиранием сердца ожидая, когда ее ничтожный вес нарушит хранимое, может быть, годами равновесие и треснувшая гора ухнет вниз с раскатившимся по реке грохотом.

Юлий не оглядывался и не слышал шагов. Она видела его против солнца, которое било снизу и слепило глаза. Страшно было споткнуться. На каменистой земле топорщились жесткие травы, метелки их свисали в беспредельную пустоту.

Конечно же, Золотинка не хотела пугать Юлия, но, видно, недостаточно хорошо представляла себе, что это такое: в пьянящем одиночестве над бездной обнаружить за спиной соглядатая. Обернувшись, он сильно вздрогнул. Так явственно, что у нее скакнуло сердце – сорвется. Она схватилась за грудь, и оба, должно быть, побелели, только едва ли это можно было заметить. Лицо Юлия меркло в тени резкого солнца, а Золотинкино, напротив, горело в его последних лучах.

Потом Юлий осмотрелся, не привела ли она с собой спутников, и снова обратился к пропасти, не проронив ни слова. Но и Золотинке нечего было сказать. Сердце билось гулко и больно. На солнечной стороне от Юлия она выбрала закраину с обратным уклоном и резкой гранью, села на траву и потом подвинулась, осторожно спуская в пустоту ноги. Обеими руками она держалась за щербатые выбоины. Внизу скользили орлы.

– Пришла все-таки, – молвил Юлий тихо.

Он сидел чуть дальше вытянутой руки. И тоже придерживался за край скалы. Встрепанные волосы его торчали лохмами. Яркие, словно искусанные, губы сложены жесткой складкой. И хорошо различались при солнечном освещении сведенные напряжением мышц брови.

– Шут его знает, кто ты такая, – сказал он, обращаясь к бездне.

Он решился глянуть на нее. Против режущего глаза света – точеный очерк лица с чуть вздернутым носом, броские ресницы. И туго завязанный на затылке платок, который придавал девушке залихватский вид.

– Мой старший брат, наследник престола Громол, неподражаемый, недосягаемый Громол, которого все любили… он умер, погиб жалкой смертью, – сказал Юлий. – Посланная Милицей бесовка высосала из него жизнь. Он стал пустой, как высохшая оболочка.

Тихая какая-то безысходность, которая звучала в словах Юлия, пересилила утробный страх Золотинки перед высотой – она глянула с живым чувством. Но он сразу отвернулся, когда обратились к нему распахнутые глаза.