Текст книги "Рождение волшебницы"

У нее хватило благоразумия присмотреть себе сверх того коротенькую, шитую серебром жилетку, так что голыми под шелковой обманкой остались только руки.

И тогда разложили перед ней узорочье – драгоценности принцессы Нуты, как можно было понять из того, что служанки толковали между собой. Не разбирая еще самых слов, Золотинка угадывала порой вложенный в них смысл и, безусловно, – чувство.

На шею и на ключицы легло тяжелое, холодное ожерелье. Голову обхватил обруч с маленьким камнем посередине. На левое предплечье надвинули ей браслет, весь осыпанный переливчатым блеском.

И вот Золотинка была готова. Девушки ползали по ковру, чтобы обнять ее узкие ступни мягкими туфлями без каблуков.

– Я хочу есть, – вспомнила она, задевая себя взглядом в зеркало.

Они только улыбались. Таз, кувшины, лишние шелка, кружева – все исчезло, девушки ускользнули. И в ту же дверь вошла толстая женщина в растянутых донельзя шароварах. Давешняя женщина-толмач.

– Десять тысяч лет жизни, моя принцесса! – молвила толмачка и, скрестив на груди руки, поклонилась, сколько позволял негнущийся стан.

Следом со своим «десять тысяч лет!» уже входили, кланяясь, почтенные вельможи Нутиной свиты. Седобородые старцы, в крошечных круглых шапочках и очень просторных книзу кафтанах колоколом – узкие в плечах, они распадались складками до середины бедра.

Золотинка сложила на груди руки и тоже поклонилась, тоже сказала по-мессалонски «десять тысяч лет жизни!» Да так звонко, с такой попугайской отвагой, что вельможи переглянулись, ожидая, что принцесса Септа так и начнет чесать по-мессалонски, не запинаясь. Но не тут-то было, она резко остановилась. И вельможи принуждены были взять разговор на себя. В руках у них появился тот самый мятый, полуистлевший пергамент, что предъявил вчера Рукосил.

– Письмо принцессы Нилло изучено нами самым скрупулезным образом, – сказал через переводчицу старейший. – Приходится согласиться с большинством предложенных толкований. Но окончательно ваши права могут быть восстановлены только указом ныне царствующего государя Феногена.

– Подробный отчет о происшествии мы отошлем с ближайшей оказией, – сказал другой старец.

Золотинка присела, как только поняла, что это все скоро не кончится. С полчаса они расспрашивали ее о жизненных обстоятельствах, и многословно выражали переходящее в ужас удивление, когда принцесса поведала о своем детстве и воспитании. Она сообщила между прочим, что пережила на море семнадцать свирепых бурь, в каждой из которых не было ни малейшей надежды уцелеть. Что было, разумеется, семнадцатикратным преувеличением, чего подверженная повторным головокружениям Золотинка могла и не заметить. Не склонны были придираться к словам и вельможи. Кое-что они рассказывали и сами, и она это запоминала.

Род Санторинов, по словам дополнявших друг друга вельмож, возвысился уже после трагической смерти родителей Септы – отца ее принца Рея и матери принцессы Нилло. После того, как Септа осиротела, Санторины пришли к власти, сполна отомстив Панаринам за унижения своих сродников.

– Более двухсот Панаринов, – со вкусом повествовал старейший, – голыми руками вырыли себя огромную яму, и были погребены в ней заживо. Земля на их могиле шевелилась еще три часа!

Золотинка ухватилась за спинку стула, чтобы не свалиться от приступа дурноты.

– И они погибли, презренные Панарины, – топнул ногой старейший. – Грязь они были и в грязь вернулись! Они пропали, и самая память о них исчезнет, никогда не воспрянет их род, уничтоженный под корень до последнего младенца!

Резкий толчок опрокинул под Золотинкой стул, она хлопнулась на спину, взметнув желтыми шароварами. И не успела опомниться, как вельможи, многие из которых и сами оказались на коленях, вернули ее на стул, в приличное для принцессы положение.

Насад наскочил на мель – ничего особенного.

Итак, старейшина продолжал.

Ныне правящий государь Феноген Первый из рода Санторинов приходится принцессе Нуте дедом. А принцессе Септе двоюродным дедом. То есть, Септин рано ушедший из жизни дед Гормез был четвертым братом Феногена. Гормез родил Рея, погибшего в этой междоусобице. А мать Золотинки из рода Пера была принята в род Санторинов по замужеству.

Считалось, что принц Рей, племянник царствующего Феногена, не оставил потомства… Но вот нашлась дочь! Старцы толковали, что особых затруднений восстановить принцессу Септу в правах, скорее всего, не возникнет. В любом случае брак с одним из приближенных к престолу любимцев Феногена будет вполне возможен.

Все четверо, имея на лице строгое и торжественное выражение, поклонились.

– Счет родства в Мессалонике ведется и в кольцо, и в свайку, – сказала толмачка, чуть запнувшись, чтобы вспомнить точное соответствие мессалонского выражения «кудель и меч». – Обе ваши линии, что женская, что мужская безупречны.

Золотинка опять почувствовала, что в животе урчит, но постеснялась сказать, что умирает с голоду, когда речь шла о великих предметах и событиях.

О принце Рее и принцессе Нилло почтенные вельможи не знали, в сущности, ничего, если не считать родословных счетов и некоторых имущественных обстоятельств. Они не представляли себе, что это были за люди, как жили, что любили и как погибли. После расспросов Золотинки удалось им только припомнить, что принц Рей был «писаный красавец», а принцесса Нилло соответственно «писаная красавица».

– Десять тысяч лет! – проникновенно объявили они и начали пятиться к выходу.

Надо подумать, сказала себе Золотинка и под этим предлогом оставалась в неподвижности четверть часа, убаюканная голодным дурманом и слабостью. Еще некоторое время понадобилось ей, чтобы склониться к мысли, что хорошо бы встать и поискать съестного.

Она принюхалась, пытаясь уловить кухонные запахи, проникающие повсюду в обеденную пору ароматы жареного и пареного, тонкий дух горячего супа… Но, увы, ничего этого не ощущалось. Слышалось размеренное уханье сотенной ватаги гребцов, которые, как догадалась Золотинка, выбирали якорный канат. Чтобы сняться с мели, корабельщики завели якорь за корму, и теперь кузов насада содрогался от повторяющихся усилий работных людей. Она встала.

Назначение той двери, что поуже, возле борта, она знала, и там нечего было искать. Другая дверь открывалась в длинный, сплошь отделанный лакированным деревом проход, который смутно помнился ей по вчерашнему дню. Она пошла наугад, толкнулась в какую-то дверь, и, переступив порог, очутилась в просторном низком помещении в четыре окна – на большом, как лужайка, ковре ползали среди раскиданных игрушек принцесса Нута в шароварах и Юлий, тоже одетый по-домашнему, в легкой коротенькой курточке и тонких штанах. По обочинам ковра ожидали распоряжений служанки.

– Десять тысяч лет! – сказала Золотинка по-мессалонски и решила, что хорошо будет подойти к Нуте и поцеловать. Но остановилась на полпути, словно запнувшись взглядом об это лишенное бровей личико, в котором почудилась ей спокойная уверенность, что принцесса Септа именно так и поступит.

Верно, Нута, худосочная девочка с узкими плечиками и едва приметной грудью, была сыта. Она завтракала – один раз и второй, а, может, и третий, лениво поковырявшись в каждом блюде. Она сполна получила причитавшееся ей на утро число поцелуев. Верно, сообразила тут Золотинка, служанки умели восхищаться не одной только внучатой племянницей ныне царствующего государя Феногена, но и прямой его внучкой тем более.

А играли они – принцесса и княжич – сами в себя: в принцессу и княжича, обнаружила не без удивления Золотинка, когда присмотрелась к куклам.

Она опустилась на ковер возле игрушек. Тут, на синей полосе узора, стояли друг за другом изумительно точные подобия насадов, ладей и каюков… лайбы, обласы, дощаники, паузки – множество прекрасно оснащенных для плавания по извивам ковра судов. На великокняжеском насаде Золотинка обнаружила престол; там-то и находились в окружении блистательного сообщества приближенных царственные жених и невеста.

Золотинка оглянулась на Юлия. Наверное, он ждал этого взгляда – щеки его румянились краской.

– Здравствуй, – сказал он.

– Здравствуй, – мягко ответила Золотинка, благодарная за это смущение. – Ты все тут знаешь, где бы поесть, а?

Он выслушал с напряженным вниманием и ответил:

– Это строители делали образцы под большие корабли, видишь. Да, и вот беда, – продолжал Юлий, – тебя-то на палубе нет. Никто не предполагал, что понадобится еще одна принцесса. А если повысить чином одну из придворных дам, – он показал на палубу судна, где толпился готовый ко всякому употреблению народец, – то это ведь будет несообразно истине.

Кажется, он усмехнулся. Несомненно, усмехнулся. И вообще он говорил так гладко, что нужно было напомнить себе, что это разговор в никуда, без собеседника.

– Где бы поесть? – без всякой надежды повторила она попытку и пошлепала пальцами по губам.

Насчет еды, как это ни удивительно, поняла Нута. Мессалонская принцесса вслушивалась в разговор с таким напряженным вниманием, что Золотинка заподозрила, что мессалонка кое-что понимает в слованской речи, хотя бы с пятого на десятое. Принцесса Нута подсела к игрушечному насаду и подвинула в сторону дворян и дворянок – весьма пренебрежительно. Удалила решетчатую крышку трюма, чтобы запустить руку в корабельное нутро. Достала оттуда соразмерные куклам столы, стулья, бочки, корзины, сундуки и ящики. А в корзинах – бог ты мой – чего только не было! Фарфоровые окорока, деревянные хлеба и зажаренные глиняные поросята…

– Где бы поесть, – замедленно произнесла Нута по-словански, повторяя Золотинку. – Будем есть. Кушать. Обед. Еда. Харч.

А Юлий лежал, опираясь на локти, и уже не обращал внимания на игру.

– Как ты себя чувствуешь? – неожиданно повернулся он к Золотинке.

– Плохо, – призналась Золотинка.

– Рад, что все обошлось. Я едва не испугался, когда ты вчера упала.

– Едва? – повторила Золотинка с недоумением.

– Оно и понятно: такое потрясение. Не каждый день бывает. Всякий на твоем месте потерял бы голову, верно? – и он смотрел на нее так пытливо, словно рассчитывал на развернутый и вразумительный ответ.

Но Золотинка не отвечала, потому что перестала понимать, с каким чувством он это говорит. Чудилось ей, что с нехорошим.

Нута толкнула Юлия в плечо, чтобы играл. Вяло спохватившись, он принялся накрывать столы.

– Я много о тебе думал, – сказал вдруг Юлий, вскинув честный взгляд. – И нисколько не верю, что ты принцесса Септа. Не знаю, кто это придумал, но это слишком… Обман, ложь, подлость… вот и все. Держись от меня подальше. Или я найду на тебя управу!

Глаза ее мгновенно наполнились слезами, Золотинка прикусила губу и отвернулась.

Мгновение опоздав, отвернулся и Юлий.

Между ними лопотала, оглядываясь на того и на другого, Нута.

Золотинка привалилась тощим животом на ковер и притворилась, что спит. Разумеется, никто не поверил внезапному приступу сонливости, но никто не считал нужным и усомниться. Ее не трогали. Между тем она и вправду впала в оцепенение. Смутно доносились до нее голоса. Юлий и Нута переговаривались, мало озабоченные тем, чтобы понимать друг друга.

Золотинка слышала, как насад снялся с мели. Через неопределенное время она отметила где-то рядом, за переборкой, голоса, в которых чудилось нечто тревожное. Люди остановились за дверью, собираясь с духом войти. Чуть-чуть напрягшись, Золотинка увидела внутренним оком, что их трое… И раздался стук. Человек открыл дверь.

– Княжич! – молвил он с несносной в этом царстве неопределенности прямотой. Но следующие его слова звучали не столь решительно. – Государь, княжич Юлий. Как объяснить?.. Плохо дело, ваша милость. И не рад, что за таким делом послали. Государь, Новотор Шала послал меня, сегодня утром. Как вы изволили отбыть, так его и заколотило. Совсем плох. Он хочет вас видеть. – Человек сопровождал свои призывы пояснительными телодвижениями. – Идемте, княжич. Потом доиграете.

– Если дело срочное, обратись к учителю Новотору. Мудрый учитель разберет несчастья и живо втолкует тебе, как мало они значат в этом мире, – ответил Юлий.

– Как ему объяснить? – сказал человек, обращаясь к кому-то из спутников.

– Мудрено, сударь, – откликнулся тот.

– В сущности, он не доверяет никому, кроме Новотора, – приглушенно заметил другой.

– Но не могу же я тащить его силой!

Люди примолкли. Стриженный по-мужицки бородатый человек беспокойно шевелил пальцами, не зная, что такое ими изобразить, чтобы дошло. Это, верно, и был посланник Новотора. Двое других, в желто-зеленых нарядах великокняжеского дома, были, возможно, высокопоставленными лицами из здешней прислуги, они вдвоем взяли на себя смелость провести посланца к княжичу.

Золотинка поднялась.

– Сейчас, – сказала она несчастному посланнику и тот благодарно встрепенулся.

– Ведь по-словански не понимает, – прошептал он ей торопливо. – Ничегошеньки!

– По-мессалонски тоже! Человеческого языка он не понимает, – подтвердила Золотинка и ступила ближе к насаду, на палубе которого разыгрывался по придворному чину княжеский обед. Одним движением руки она смахнула все чинное общество за борт – и столы, и сотрапезников.

Нута разинула ротик, не успев возмутиться, – просто от изумления. А Юлий – тот быстро глянул и опустил глаза, показывая, что останется безучастным, что бы Золотинка ни выкинула. Лишь челюсти его напряглись.

Золотинка растерянно опустила руки, и посланник помрачнел.

– Ладно, – вздохнула она. – Если княжич выйдет из комнаты, вы сумеете увлечь его к учителю?

– Если выйдет?

– Ну, выбежит. Выскочит.

Посланник лишь крякнул, не очень понимая, к чему барышня клонит. Но она не стала объяснять.

– Увы, ты это заслужил. По совокупности, – сказала она Юлию со вздохом. А тот только и успел, что повернуться навстречу, как Золотинка заехала пощечину – во весь размах.

Он вскочил… Но не мог же он ответить тем же! Застыл, удушенный и обидой, и яростью.

– Мне кажется, ты и сам бы себе не простил, если бы не пошел к больному учителю, – сказала ему Золотинка мягко. И просто грустно. – Потом ты все поймешь. Теперь иди.

Прыснув бешеным полусловом, Юлий бросился к выходу, посланник опрометью – за ним.

Тут только очнулись служанки и бросились спасать хозяйку – Нута разевала рот, потрясенная до безгласия. Ее подхватили со всех сторон, заголосили, словно принцесса тонула; вломилась в комнату толстая женщина-толмач, в круто выгнутых бровях ее взметнулся вопрос.

– Что случилось? – молвила она, вытирая губы, кажется, они были в чем-то сладком.

– Дайте мне что-нибудь поесть, наконец, – устало сказала Золотинка.

– Вы хотите персиков, принцесса? – спросила мамка так, словно это и была единственная причина переполоха.

– Я хочу есть.

Мамка, очень толстая и сытая женщина, не совсем все ж таки понимала.

– Вы не хотите персиков, принцесса?

– Хочу, – тяжко вздохнула Золотинка.

Прошла неделя и Золотинка отъелась. Но это было, разумеется, не главное событие недели. Каждый шаг Золотинки стал событием. Не только обед под сладостные уговоры скрипок, не только ужин в многоцветий затейливых фонарей, но и самый выход на палубу перед почтительно склонившимися придворными. Рассеянный за спиной говор, земной поклон седого вельможи – все приобретало значение. Ошеломляюще яркая обыденность сливалась в сплошное, сбивающее с толку сверкание.

Все это время Юлий не показывался на насаде невесты, и было объявлено, что легкое недомогание удерживает его на своем корабле. Тогда же распространился слух, что учитель Новотор Шала, единственный толмач наследника и посредник его с миром, при смерти. Это был именно слух, придавленный и негромкий, никем открыто не признанный и потому даже как бы неприличный. Легкое недомогание нисколько не противоречило правилам придворного обихода, чего нельзя было сказать о недомогании тяжелом, о болезни, которую хороший тон как будто не совсем признавал… но смерть… Смерть никак не вязалась с обычаями и установлениями благородного собрания, она пребывала где-то там, в том низком, убогом мире, где влачили свое существование серые работные люди. Известие «при смерти» прошелестело и развеялось, как не бывшее. А полученная княжичем от принцессы Септы оплеуха и вовсе не упоминалась среди имевших место событий.

И что бы ни происходило, с тайной саднящей болью Золотинка все время помнила, что Юлия нет. Трудно сказать, какое значении в его недомогании имела полученная пощечина, иногда ей казалось, что решающее.

Но если Юлий отшатнулся и исчез, совсем иначе складывались ее отношения с Нутой.

Принцесса Нута, путаясь в обычаях чужой страны, не могла определить, насколько основательны притязания Септы на высокородное право отвешивать пощечины чужим женихам. Она оставила этот вопрос без разрешения. Как ни странно, Нута искала общества Септы и, возражая по пустякам, исподволь попадала под ее влияние. Что-то такое происходило в замкнутой ее, холодной как будто душе, из-за чего осторожно и боязливо, прячась иногда и отступая, раскрывалась она Золотинке навстречу.

Уже на третий день после появления принцессы Септы Нута поднялась на палубу в таком ошеломительном платье, что повергла в немое благоговение все блистательное сообщество. Детское ее личико хранило бесстрастное выражение, когда она остановилась на первой ступеньке рундука перед престолом, давая себя оглядеть.

Нутовы портные распороли подол платья спереди и сзади по самый пах. Точь-в-точь как у Золотинки, когда она явилась сюда, растерзанная палачом. Благородные девицы и женщины с обеих сторон, мессалонской и слованской, притихли, изучая это смелое новшество. Мужчины не смели изучать его столь же пристально, но тоже не обходили подол вниманием.

На следующий день еще две мессалоночки появились в разрезанных до последней крайности платьях. После этого швы затрещали и у слованок. Прошло немного времени, и, кажется, одна только Золотинка сохраняла среди этого поветрия верность старозаветным платьям.

Утром, едва проснувшись, немытая и нечесаная, в одной рубашке, оставив свои роскошные покои, Нута молчаливо проскальзывала в маленькую комнатку Септы и ныряла к сестре в постель. За принцессой тянулись с полдюжины служанок. Получалось невероятное столпотворение.

– Ну а ты, ты что? – спрашивала Нута, озабоченная, казалось, больше всего тем, чтобы одеть Септу. – Что ты себе выберешь?

Тогда Золотинка, недолго думая, указывала пальцем. «Это» – было воздушное розовое платье, нижнее. Второе было платье верхнее, тяжелое, твердое в складках. Жесткий покрой отчетливо обозначал точеный Золотинкин стан, подол, расширяясь от бедер, стоял колоколом.

Все еще не одетая, Нута глядела в задумчивости. Словно не знала никогда у себя таких нарядов. Была ли это ревность?.. Несколько дней хватило Золотинке, чтобы понять, что скрытная натура принцессы не исчерпывается простыми определениями.

– Владеешь ли ты искусством приятной и занимательной беседы? – с вызовом говорила она после заминки, которая ушла на то, чтобы справиться с завистливым побуждением.

– Нет, – отвечала Септа, отставив зеркало.

– Нет? В самом деле? – всплеснула ладошками Нута, искренне ужасаясь. – А я нарочно изучала искусство беседы. Меня учили лучшие ораторы Мессалоники.

– Мессалоника славится своими ораторами, – сказала Золотинка с ускользающим выражением.

Но Нута не уловила выражения, только смысл через посредство мамки-толмачки. Миролюбивое замечание троюродной сестры возбуждало в ней потребность в великодушии.

– Конечно… в твоем… в этом маленьком городке трудно найти хороших учителей… Но, может быть, ты изучала гармонию? – давала она Септе надежду.

– Что такое гармония?

– Гармония – это наука приводить в соответствие лад звучаний с приятной интонацией стихов.

– О нет! – поспешно отвечала Септа. – Не изучала.

– Что же тогда остается? – со сдержанным торжеством разводила руками Нута. – Какое изящное ремесло тебе за обычай? – (Так это звучало в устах переводчицы.) – Ты что же… осталась без воспитания? Потомок великих Санторинов… – говорила Нута, страдальчески сморщившись. – И ты не имела случая постигнуть искусство танца?

– Искусство? С искусством, пожалуй, туговато. Но вот сплясать – это другое дело. Если на палубе очертят круг и разложат яйца, я спляшу между ними, ни одного не раздавив. Насчет искусства – нет, не могу сказать, чтобы я училась танцам. Я их перенимала, где придется. Хорошенько набравшиеся моряки лихо отплясывают. Разве что совсем начинают чертить килем по грунту… но это уж ближе к ночи. И бесшабашную или кощунственную песню я могу исполнить тебе хоть сейчас. Прежде, чем сядем завтракать.

Казалось, Нута обдумывала это предложение. Она частенько впадала в сомнение по самым удивительным, не стоящим того поводам.

– Нет, – мотнула она головой. – Не будем. Не нужно. Я не люблю кощунственных и… неприятных вещей. Жизнь коронованных особ, – продолжала она с недетской рассудительностью, – связана приличиями. Я люблю все приятное и красивое. Всю жизнь я окружена красивым и приятным, – она повела рукой, обнимая гармоническим жестом все, что охватывал глаз.

Глаз охватывал ярко-синий с меховой опушкой кафтан согнувшегося в поклоне кравчего, усыпанный жемчугом, сложно закрученный тюрбан на голове дамы, бессчетные россыпи самоцветов, роскошь бархата, парчи и шелка… глаз охватывал сумятицу вздутых ветром знамен, резную корму идущего вперед насада, на котором Юлий… и стройно взлетающие весла в блеске алмазных капель… глаз охватывал плодородные берега, уютно сбежавшиеся соломенные крыши, чистеньких коров и белых барашков на изумрудно-зеленых, словно покрашенных лугах… праздничный народ, что усыпал крутой яр под деревней… крапчатую черту векового леса на низменной стороне реки и призрачные очертания гор по другую сторону… бежавших по отмели хорошеньких белобрысых деток.

– Я люблю все приятное и красивое! – повторила Нута.

– Я тоже, – сказала принцесса Септа, ибо это была правда. Хотя и не вся правда.

Нута оставалась одна, Нута, как она есть. А принцесса Септа раздваивалась, она помнила еще Золотинку.

Неделю назад, или сколько? полторы, думала Септа, невообразимо далек был от меня этот раззолоченный корабль, полная чаша придворных и челяди. И вот я здесь в мгновение ока, и прошлое словно обрезало. И вот под упоительные наигрыши скрипок, труб и барабанов я повела хороводом великокняжеский двор. И вот благородные дамы одурело режут себе платья, чтобы повторить позор, которым наградил меня палач. А обиженный мною наследник надулся и не показывается на глаза… А принцесса Нута, завтрашняя великая княгиня, оказалась моя сестра. И я оказалась не я, и все самое невозможное случилось…

«Ну и что? – думала Золотинка. – Ну и что? – возражала она с обычной своей вредностью и пожимала плечами. – Что с того?»

«А ничего! – отвечала Септа. – Тебя не спрашивают и не лезь! Сгинь! Пропади! И не порти мне праздника. Моя мать принцесса, а отец – принц! Вот!»

Перед этим доводом Золотинка тушевалась и исчезала.

Каждый день и час был заполнен праздником. И Септа даже не находила случая удивиться, откуда взялась в ней эта страсть к развлечениям. Потребность по три раза на день менять наряды. Где пряталась до сих пор неутолимая жажда впитывать в себя малейшие токи лести? Как поместилось в любящей и отзывчивой душе удовольствие постоянно удовлетворяемого и все более разгорающегося тщеславия?

В мгновения трезвости Септа ловила себя на том, что становится несносной и своевольной. Еще немного, и она будет помыкать служанками, безропотными и славными девушками. Однажды она сообразила с запоздалым стыдом, что прикрикнула на сбившуюся с ног девчушку.

И Септа почти не вспоминала о Рукосиле. Невозможно было забыть о нем вовсе, но она удерживала конюшего на задворках памяти, откладывая на потом мысль обо всем том гнетущем, смутном, не определившемся, что связано было с именем этого человека. Раз или два, приметив его среди придворных, она пряталась внизу, выжидая, когда он покинет насад – у Рукосила был и свой корабль. Но не могло же это тянуться вечно – они столкнулись лицом к лицу.

Это случилось на лугу возле небольшого, не имеющего каменной стены городка под названием Шестая Падь. Собравшиеся со всей округи крестьяне в белых расшитых свитках, городские парни и девушки, взявшись парами, ходили «ручейком» под однообразные завывания волынок. Принцесса Нута и придворные наблюдали праздник с особо устроенного помоста. А Золотинка вмешалась в танцующую толпу, увлекая за собой небольшой табун молодых дворян, и тотчас же разрушила чинный порядок невообразимо растянувшегося «ручейка». Она велела всем стать в цепь, девушки между парнями, взявшись за руки.

Приготовились музыканты: волынки, четыре скрипки, погремушки и двойной барабан. Двойной барабан висел за спиной у мальчугана, которому была уготовлена участь подставки. Малыш, однако, не был в обиде, он добродушно улыбался, тогда как барабанщик стал позади него с выражением величайшей строгости на лице и принял палочки на изготовку. Казалось, сейчас в припадке вдохновенного неистовства шарахнет он мелкой дробью малыша по головке.

Ждали только знака.

Возглавив растянутую едва ли уже не на полверсты цепь, Септа держала через надушенный платок какого-то городского молодца, а свободную руку уставила в бок и посмотрела на музыкантов.

Они ответили ей влюбленными взглядами. Они готовы были повиноваться, что бы она ни учудила. Она вскинула руку и отмахнула – грянули!

Золотинка подпрыгнула, сгибая ногу в колене, и, в согласии с наигрышем, понеслась скачками. Сотни людей, которых она увлекала за собой, извивались прихотливой цепью, повторяя каждый ее взбрык. От соразмерного притопывания застонала земля.

Вот тогда-то внезапным чертом выскочил Рукосил. Осклабившись на скаку, конюший подстроился к галопу, схватил Золотинку за руку и повел еще шибче!

– Ага, попалась! – кричал он, обратив к ней горящее лицо с возбужденно скачущими усами.

Так что Золотинка выпустила мчавшегося за ней юношу, и тотчас с визгом и хохотом рассыпалась вся змея. Только Рукосил с Золотинкой неслись, не сбавляя прыти, под недоумевающие звуки волынок и удивление скрипок. В полный конский мах вылетели они из рассеянной толпы и перешли на шаг, когда оставили позади праздник.

Рукосил не отпускал девушку, они удалялись в сторону буковой рощи, и никто не смел следовать за этой парой.

Грудь вздымалась, Золотинка дышала, раздувая ноздри.

– Ну и как? – загадочно молвил он нисколько не сбитым голосом. Жестяные усы его и острая борода мало пострадали от прыжков и подскоков, завитые кудри без особого беспорядка лежали на плоском, высоко поднятом воротнике, как всегда безупречно белом.

– Я очень благодарна вам, сударь, за все, что вы для меня сделали, – нашлась Золотинка, несмотря на изрядную сумятицу в мыслях.

– Разумеется, разумеется, – насмешливо ухмыльнулся конюший.

Раскрасневшаяся от возбуждения Золотинка и вовсе зарделась – до корней волос.

– Ты прелестно выглядишь, – отметил он, спускаясь взглядом к россыпям золотого шелка на бедрах девушки.

Она не поднимала глаз.

– А это? – он тронул широкий, в три пальца браслет, сплошь усыпанный мелкими алмазами. Подвинул браслет выше, поближе к локтю… и еще подвинул, не меняя застылой улыбки на лице… туже – пока не стиснул руку жестоким обручем.

Золотинка не поднимала глаз и только перестала дышать.

Тогда со снисходительной улыбкой он сдернул браслет к запястью – под локтем остался красный след.

– У тебя прямые плечи, – сказал он между тем с выражением задушевной задумчивости. – Это нужно скрывать большим вырезом на груди… А перехват хорош… Да и плечи, чего хулить, есть тут свое очарование. С таким-то изумительным станом… – теперь он отстранился, разглядывая девушку, и говорил неторопливо, со вкусом, словно медлительно ее раздевал. – Изменчивый рот и много чего умеющие сказать глаза… Очарование не сознающей себя жизни и сверх того… что-то и сверх того… Что-то такое, что притягивает и завораживает мужское сердце, заставляет его сжиматься в истоме.

Он кивнул назад, в сторону праздничного столпотворения. Шагах в пятидесяти маялось несколько молодых людей, не терявших надежду, что Септа возвратится.

– Ну и что ты собираешься с этим делать?

– С чем, сударь?

– Как ты собираешься распорядиться красотой?

– А как нужно?

– С умом.

Сказал, словно обруч замкнул на сердце.

– Кстати, как тебе нравится Юлий?

– Он наследник престола, – уклонилась от ответа Золотинка.

– Пройдемся, – сказал Рукосил, предложив ей раскрытую вверх ладонь.

Она вложила свою дрогнувшую руку, и он прихватил ее, как птичку, – мягко, но надежно, чтобы не выпорхнула. Неспешным шагом они вступили под полог высокого леса, где вилась набитая темная тропа.

– Дрянь мальчишка, – сказал Рукосил после молчания. – Дрянцо.

– Я не согласна, – отозвалась Золотинка, не пытаясь делать вид, будто не понимает о ком речь. – Там туго сжатая пружина, – горячилась она, не понимая, что нужно Рукосилу, всерьез он это все говорит или только ее испытывает. Нарочно вызывает на откровенность. Как бы там ни было, она не стереглась и не умела стеречься. – Пружина, до последней крайности сжатая, – повторила она.

– Когда пружину пережимают, она ломается. Там весь механизм пришел в негодность и нуждается в переборке.

– Нет, – тряхнула головой Золотинка, – не сломана.

– Да, конечно, у тебя был случай убедиться, когда ты съездила его по сусалам.

Золотинка не вздрогнула: разумеется, Рукосил должен был знать и это.

– Теперь, – молвил вельможа, поглядывая на нее, – теперь Юлий возненавидит тебя. Или полюбит. Ты что выбираешь?

– Что-нибудь третье.

– Нельзя. Совершенно исключено. Либо то, либо другое. Либо одно – люто, либо другое – до умопомрачения.

Золотинка молчала.

Рукосил остановился и перенял руку, обнявши запястье так, чтобы осязать жилы. Тронул девушку за подбородок и заставил поднять голову. В глазах его обозначилась неподвижность, жуткая неподвижность упрямой, томительной силы.

– Я хочу, – внятно сказал он, – чтобы ты стала любовницей наследника.

Золотинка задохнулась, как от пощечины.

А конюший, накрыв пальцами быстро бьющиеся жилы, исследовал смятение сердца.

– Это расплата? – насильно улыбнувшись, сказала Золотинка.

– Именно так. И потом, иного выхода у тебя просто нет. Куда ты денешься?.. А если будешь прислушиваться к моим советам, то придет время, ты завладеешь им окончательно. Как вещью. В изматывающей борьбе между вами падет тот, кто полюбит. Кто полюбит – тот обречен. За тебя я спокоен.

– Почему? – голос ее несомненно дрогнул, это нельзя было скрыть.

– Потому что я предупредил тебя. Потому что я буду стоять за твоей спиной. Потому что я буду нашептывать тебе на ухо. Потому что я разложу для тебя каждое душевное движение Юлия на составные части, я покажу тебе, из какой дешевой дряни состоит это движение. И когда мы удалим все летучее, все преходящее, напускное, останется на дне мертвая голова. Знаешь, что такое в алхимии мертвая голова?