Текст книги "Рождение волшебницы"

– Ну, раз вы так торопитесь… я на руль сяду. Все равно тьма кромешная, ни черта не видно.

Случившийся рядом парень ненароком посунулся и тронул девичьи пальцы. Легкого прикосновения хватило ему, чтобы вздрогнуть и отпрянуть. А Золотинка озадаченно помешкала, чего-то ожидая, перевалилась в лодку и стала пробираться между объемистых кулей на корму.

– Что кусок льда! – сипел за ее спиной потрясенный смельчак. – Хлопцы, я говорю вам: так ознобом и прихватило, только коснулся.

Путники совсем потерялись и сиротливо жались друг к другу, позабыв, что теперь следует и для чего они тут, собственно, собрались.

– Толкайте! – напомнила им Золотинка. Ей тоже пришлось поморщиться, чтобы сообразить это простое действие.

И увы! теперь, когда дело прояснилось, несчастные путешественники не могли уклониться. Подневольно двигаясь, кое-как столкнули они лодку на глубину и без нового приглашения, по доброй воле перевалились внутрь. Здесь они расположились на кулях с товарами как пришлось и впали в созерцательное бездействие.

– Ну и что вы вдруг подхватились? – молвила она среди рокового молчания. – Который теперь час?

– Уж полночь скоро, – замогильным голосом отвечали ей из темноты.

– Так вы что, в Толпень плывете или куда?

– Это уж как придется, – последовал краткий ответ.

Широко раскрытыми глазами прощупывала Золотинка волглую, плотную темноту, которая неслась откуда-то справа, застуживая щеку и локоть. Она вглядывалась – и тьма раздвигалась. Открылись воды и обнажился берег. С другого бока несло их в каких-нибудь десяти саженях от камней. Золотинка увидела реку – далеко вперед, увидела отступившие от реки горы, вершины которых лизали клочья медленно ползущего тумана. Тучи она увидела – насквозь, на всю их ставшую столбом высоту. И звезды выше самых высоких туч, выше высокого и дальше дальнего – звезды тоже открылись ей. А внизу обнажилось дно реки: омут, где покоились в тине обросшие коряги и сомы.

Золотинка хорошо видела спутников: сведенные тоской лица их были серы, и все, что охватывал взор на многие версты вокруг, тоже не имело цвета. В голове быстро прояснилось, боль отпускала, как это всегда бывало при волшебстве, уходила почти внезапно, отчего она испытывала телесное наслаждение и подъем.

– Не знаю, какое у вас горе, но что терять время? – сказала Золотинка. – Поднимайте парус. Кто там на топенанте? Слышь? И оставь нож, зачем он тебе сейчас? Бери снасть. И потравите шкот.

Бородач, в полной тьме прятавший нож под мешком, расслабленно его выпустил и повиновался. Они завозились в лодке, как слепые, путаясь и наталкиваясь друг на друга. С мокрым хлопком расправился парус, лодка вздрогнула, заворачиваясь к ветру и кренясь, ходко пошла вперед.

– Пересядьте к корме, за мачту, пересядьте все, – велела Золотинка. – Мне трудно держать румпель, мы все время рыщем к ветру.

Но они не двигались.

– Ну, сядьте поближе, – снова попросила Золотинка. – Приходится все время работать рулем. Чего вы там сбились? Прошу вас. Здесь полно места, устраивайтесь на кулях и спите хоть до утра.

– Спать мы не будем, – твердо возразил бородач. Они не видели Золотинку, хоть и глядели в ее сторону. Они не видели берегов и вообще не понимали, что происходит, куда лодка несется, – жуткое, наверное, было чувство.

– Если вы не хотите пересесть, пусть кто-нибудь другой садится на руль, я не могу удержать лодку, – сказала она.

– Мы пересядем, – неожиданно согласился бородатый.

Они поползли по вещам, не вставая, и здесь, почти у ног Золотинки уселись, отчего лодка сразу же увалила под ветер.

– Спите, – сказала Золотинка, – все будет хорошо. Ничего не бойтесь.

Она закуталась в чужой плащ и почти не мерзла. Боль в голове прошла. Чудесное избавление было связано с волшебным прозрением, это понятно. Но и самые муки ведь, о которых жутко вспоминать, тоже возникли не без причины. Думать об этом, однако, не хотелось. Суденышко легко повиновалось, сохраняя достаточно рыскливости, чтобы менять галсы, и Золотинка ночь напролет сидела на руле, не испытывая усталости. Хорошая была ночь, быстро летящая и покойная. Иногда она вежливо подталкивала ногой бородатого, чтобы он помог ей управиться со шкотом, и снова оставалась одна, возвращаясь к мечтаниям, в которых бродил Юлий, то ли лишенный престола, то ли, наоборот, прочно на нем утвердившийся. А она снова и снова с ним мирилась, не удовлетворяясь прежними примирениями… Ночь состояла из налитого бледным холодом паруса, из переменчивого однообразия берегов. Из такого уютного, домашнего похрапывания толстяка, который утратил наконец бдительность. Заснули и остальные.

Тучи разошлись, луна разбудила путешественников перед рассветом – один зашевелился и очнулись все сразу. Они усаживались, настороженно оглядываясь, и шепотом уверяли друг друга, что ничуточки, ни мгновения не спали, – а уже луна.

– Что там луна, скоро и солнце взойдет! – заметила Золотинка. Ей хотелось сказать им что-нибудь ободряющее.

– Что ж, солнце и для нас встанет, – загадочно отозвался бородатый.

Пора было, верно, и объясниться. Золотинка чувствовала вину, что оставила их в недоумении. Но при свете дня многое и само станет на место – без лишних слов.

К тому же навалилась усталость, под утро снова отяжелела голова. С нарастающим беспокойством она прислушивалась к ощущениям тела. Чудесный взор ее мутнел, требовалось усилие, чтобы достать взглядом дно реки. Ветер заметно стих, очистившееся небо светлело. Когда рассвет обозначил купы деревьев и камни, по правому берегу Белой открылся город. Можно было различить беловатую черту частокола, который опоясывал пологий склон холма, тесное скопление островерхих домиков на плоской его вершине… А внизу, ниже города по реке проступала гряда каких-то барханов. И вдруг Золотинка увидела, что песчаные барханы – это парусиновые навесы, которые покрывали стоявшие у берега суда! Тесно составленные ладьи и насады занимали пространство на полверсты.

Что же это, княжеский караван?.. А те дома по плоским вершинам взгорий, это ведь походные палатки – целый город!

Быстро светлело. Озаренный розовым светом холм выступал над пологом белесого тумана. Различались чернеющий свежей землей ров и вал с низким частоколом на нем, ворота, башенки… мост. Вырубленный лес – заставленный пнями склон… Поднимались первые дымы костров. На мачтах, на выставленных повсюду древках обвисли стяги. Чьи это были стяги?

– Да что это такое наконец?! – воскликнула Золотинка с необъяснимым негодованием.

– Это? – не особенно скрывая ухмылку, переспросил бородатый. – Это боевой стан великого государя Юлия Первого!

– Солнце! – вскричал тут розовощекий парень, вскакивая на колени.

– Солнце! – загомонили они, приободряя друг друга, и потянулись к уложенным вдоль бортов веслам. – Кончилась твоя власть, нечистая сила!

Между тем в клочьях сверкающего тумана отвалил от берега узкий сторожевой струг. Над туманом поднялся ратник с малым стягом у наконечника копья.

– Эй, на лодке! Парус долой! – зычно крикнул он, добавив еще несколько не относящихся к делу выражений.

– Сюда! Скорее! На помощь! – истошно завопил толстяк, который держался за спиной бородатого. – Ратуйте, люди добрые! – заголосил он, утратив остатки самообладания.

– Сгинешь ты?! – прошипел бородатый, поднимая весло.

– Я не нечисть! Какая нечисть! – вскричала Золотинка, бросая руль и тоже вскакивая.

Она выхватила из-за пояса хотенчик в неясном намерении защититься этой игрушечной палочкой. А когда бородатый взмахнул веслом, швырнула рогульку ему в лицо, и хотенчик, вильнув охвостьем, прытко рванул в сторону стоявших у берега судов, отчего борода попятился и толкнул товарища, все упали. Хоронившийся сзади толстяк согнулся в три погибели, выставив вверх наименее ценную часть тела.

– Парус долой! – ревели на струге.

Золотинка, сильно толкнувшись, прыгнула.

На сторожевом струге табанили правой, разворачивая его.

А Золотинка плыла под водой, чередуя резкий толчок руками со змеиным скольжением тела. Она вынырнула в тумане, никем не замеченная – лодка ушла уже далеко. До приткнувшихся к берегу судов оставалось рукой подать. Золотинка нырнула. Последние несколько взмахов понадобились ей, чтобы заплыть в тень огромного парусинового холма, и здесь укрыться, отдуваясь, за пером руля. В воде, прохваченная ознобом, слышала она разговор стражников с лодочниками.

Из возбужденных восклицаний путешественников стражники скоро уяснили себе, что речь идет о той самой нечисти, что гналась вчерашний день за «Фазаном», о чем уже «весь княжеский стан галдит».

– Ловите! – кричали они друг другу. – Вчерашний-то мальчик – ведьма. Смотрите, чтоб не залез.

Сторожевой струг и лодка путешественников, широко разойдясь, выгребали к берегу, люди высматривали реку. Озлобленный галдеж на судах сжимал сердце.

Не имея времени сообразить обстоятельства, Золотинка вынуждена была действовать поспешно. Сразу пришлось оставить мысль поднырнуть под лодки, чтобы уйти на тот берег: в воде ее просто забьют веслами.

Она покинула открытое со стороны реки убежище под кормой и начала пробираться в теснине между ладьями, рассчитывая укрыться там, где суда смыкались продольными свесами, назначенными для того, чтобы увеличить развал бортов. К несчастью, свесы эти, имевшие по всей длине сквозные гнезда для весел, напоминали скорее решетку, чем надежную крышу над головой. Когда Золотинка коснулась ногами земли и затаилась, почитая себя в относительной безопасности, дырявая крыша над ней потекла.

Тоненькая струйка, распадаясь, хлестала в одном месте, брызнуло в другом, острый запах мочи подсказал Золотинке, в чем дело: пробужденные все разом воины и гребцы занялись естественным по утру делом. А было мужиков на двух ладьях человек двести. Через решетку сомкнутых над головой свесов захлестало вонючим дождем, в лицо повеяло брызгами. В ужасе, потеряв всякое соображение, она ринулась к близкому уже берегу. Совсем избежать дождя ей, кажется, не удалось. Лихорадочно озираясь и отряхиваясь, Золотинка глянула вверх и увидела на ладье приспустившего штаны мужика – потрясение бедолаги в его беспомощном довольно-таки положении можно было сравнить лишь с таким же потрясением Золотинки. Струя судорожно пресеклась, мужик застыл, словно прохваченный столбняком, и они уставились друг на друга в ошеломительном изумлении, которое лишило обоих, как в кошмарном сне, всякой способности спасаться.

А всюду слышались взвинченные крики:

– На лодках, баграми пощупать!.. Хлопцы, кабы сеть… Ничего не видать! Ищи! Мать-перемать, куда вы смотрели, ротозеи?!

Золотинка опомнилась. Она выскочила из тени на истоптанный песок и окинула быстрым взглядом холм, частокол и чащу палаток за ним, сунувшиеся на берег суда. Там и здесь полуодетые ратники, похватав оружие, прыгают на отмель.

– Держи! – от воплей мутится разум.

Золотинка бежит. Первый шаг и два даются ей тяжело – ноги вязнут, но потом сразу песок становится упругим, а не рыхлым, легкий шаг ее чудовищно удлиняется. И вся орава, что пустилась вдогонку, не может ее настичь. Потому что она бежит, как летит, едва касаясь земли, а ратники, осатаневшие криком хлопцы, не могут ее нагнать натужно топая сапожищами, – на протяжный, летящий шаг волшебницы они делают три своих. Они отстают, Золотинка слышит слабеющие проклятия. По всему берегу, на судах изумление. Наверное, Золотинка бежит слишком быстро. Так люди не бегают. Чтобы не вводить народ в искушение, Золотинка старается придержать себя – вязнет под ней песок, она чувствует утомление. Она идет трудным шагом.

Увы! Этим никого не обманешь.

Десятки, сотни вооруженных чем попало людей: кто в латах, кто со щитом, у кого алебарда, кто с луком, а кто прихватил кол и камень. Они идут валом.

Что им всем надо? Чего хотят эти люди, темная издающая рокочущий гул толпа? Страх полонит душу и давит сердце. Золотинка припускается летящим шагом. Но рев за спиной порождает и встречный вал – впереди по берегу густеет волна народу, разбужен палаточный город, разбужены струги и насады, которые стоят вдоль берега на некотором расстоянии от уреза воды. Короткий поющий свист – и вонзается в песок прилетевшая со стругов стрела, ей накрест сверкнула другая. Лихорадочно озираясь, Золотинка ищет укрытия. Она стремится к насаду принцессы Нуты – тот уже близок. Невероятными прыжками минуя оторопевшую стражу, Золотинка проскакивает на длинные сходни, уставленные в среднем прясле на лодку, взлетает на палубу – часовой теряется, и Золотинка, ступив на ведущую вниз лестницу, успевает оглянуться – стоглоточный рев обманутой толпы.

В освещенном через потолочные решетки коридоре полутьма. Но и здесь за тонкими переборками переполох.

Дверь заперта, Золотинка лихорадочно стучит.

– Кто? – раздается полный тревоги голосок.

Золотинка не знает кто. Она молчит, скованная ужасным ощущением, что ей нечего сказать на этот простой вопрос.

– Кто? – перепугано спрашивают за дверью.

– Это я, принцесса Септа, я вернулась, – говорит Золотинка по-мессалонски, понимая, что дело погублено в тот самый миг, когда она назвалась не принадлежащим ей именем.

За дверью ошеломленная немота.

– Со мной случилось несчастье, я упала в воду, – торопливо говорит Золотинка, следуя неверным путем посредине правды и лжи. – Потом плутала в лесу. Все в порядке!

– Кто? – справедливо подозревают обман они.

– Разбудите принцессу, скажите, что вернулась Септа.

Снаружи задавленная общим шумом перебранка: охрана принцессы пытается сдержать горлопанов. Спустился по лестнице часовой и глядит в смятении.

– Разбудите принцессу! Вы что, оглохли? – стучит Золотинка.

– Принцесса спит.

Ага! Все-таки принцесса, а не государыня, не княгиня! – Золотинка успевает отметить это суетное, не имеющее сейчас ни малейшего значения обстоятельство.

Торжествующий рев и топот – толпа смяла охрану. Вздрогнул, слегка накренившись и проседая, насад. Золотинка бьет ногой в дверь.

– Откройте, я Септа, – кричит она севшим простудным голосом. За переборкой мертвая неподвижность. – Нута! Девочка моя, принцесса! Умоляю, дай мне сказать!

Внезапно щелчок запора – дверь открывается. Дверь в покои принцессы и одновременно другая – на палубу. Сверху в сверкающий солнцем проем ломит народ, часовой в бессознательном порыве не пускать ставит поперек дороги бердыш. На входе в покои – Зимка.

Высоколобая красавица Зимка, непреклонная Зимка в долгой ночной рубашке.

– Я – видеть принцессу, – говорит Золотинка.

– Нет – я – невозможно, – так же жестко и бессвязно, будто слова насажены на вертел, отвечает Зимка.

И, когда смявший часового народ врывается в коридор, устремившийся в челе оравы удалец хватает Золотинку за плечо, угроза сообщает ей силы:

– Принцесса Нута! – кричит она мимо Зимки в открытую дверь. Такая страсть в этом крике, что схватившие Золотинку люди позволяют ей говорить.

– Ты, значит, Септа? – доносится слабый, но ясный голос Нуты. Всё стихает. – И ты… живая? – осторожно выпытывает Нута.

– Я живая, – не колеблется подтвердить Золотинка. Она говорит по-мессалонски.

– А как же ты не утонула?

– Я хорошо плаваю. Я ныряю на десять саженей в глубину.

– Я бы утонула.

Среди набившегося в коридор народа иноземцы, они понимают разговор, но именно потому, что понимают, смотрят и слушают с не меньшей подозрительностью, чем те, кто не разумеет по-мессалонски. Нута молчит, набираясь духу что-нибудь сказать. Отголоски прежних переживаний, вновь пробудившееся влечение и просто любопытство склоняют принцессу к Золотинке.

– Но как же говорят… – неуверенно начинает она, – мне растолковали, что письмо принцессы Нилло, твоей матери, подложное. Будто ты его сама сочинила. И что ты ведьма и будто вкралась… То есть ты хочешь погубить и меня, и Юлия. Это правда? Я не знаю, как быть.

Золотинка не успевает ответить. Твердая ладонь бьет ее по губам. Золотинку отрывают от пола и влекут к выходу, то растягивая, то скручивая, сдавливая грудь и зажимая рот.

Бьется надежда, что Нута подаст голос. Достаточно, может, слова, чтобы остановить насилие. Нута молчит.

У выхода не протиснуться. Золотинку передают над головами – захватанная множеством рук, девушка ничего не весит.

– Не опускайте на пол! Глядите, чтобы не коснулась земли! – взвинченными голосами предупреждают друг друга знатоки колдовских уловок.

Торжествующий рев перекинулся раскатом на берег, едва ведьму извлекли наверх. Как явленную миру добычу. Вместе с плывущей над головами Золотинкой пришла в движение вся громада людей, скопившихся на насаде. Поставленные на лодку сходни не могли принять и ничтожной доли хлынувшего к узкому месту народу. Переполненные мостки дрогнули, лодка черпнула воду, разнесся негодующий крик и вой. Люди гроздьями цеплялись друг за друга, за поручни, за что попало, но кто-то уже сверзился в реку, и следом с треском подломились мостки. В реке густо барахтались пострадавшие, толкались, выплывая к берегу. Прежний сплошной гул распался на выкрики, стоны, проклятия.

С немалым испугом – словно недостаточно было всего, что уже случилось! – Золотинка осознала, что несчастье со сходнями будет засчитано ей в вину. Кто при сложившихся обстоятельствах взял бы на себя смелость отрицать очевидный факт, что множество вымокших, зашибленных, озлобленных людей пострадали из-за Золотинки?

Восстановленные на скорую руку мостки не доставали сухого места. Кто прыгал, кто лез в воду, но ведьму не замочили и коснуться земли не дали – насчет этого следили тут неусыпно. Волновавшаяся на берегу толпа расступилась – под неумолчный ропот Золотинку понесли. Народ бежал по сторонам, обгоняя шествие. Простоволосая деревенская девочка с коробом на спине спешила, увязая в песке, она часто, невпопад с шагом оборачивалась, чумазое личико ее выражало ужас и жгучее любопытство.

Стиснув золоченые поручни, Рукосил стоял на корме своего корабля, когда толпа гнала Золотинку. И едва заметно с удовлетворением кивнул, когда девушка невероятным прыжком одолела полоску воды до сходней и скрылась во внутренних помещениях насада.

Рукосил наново запахнул полы халата, тут только заметив, что забыл в спешке пояс. Смятые со сна, утратившие блеск и пышность волосы, мочалом растрепанный ус, припухшие веки указывали, что конюший только с постели. Однако в застылом лице его не было уже ничего сонного. Посланные в толпу люди возвращались с противоречивыми и недостоверными сообщениями. Конюший слушал, нетерпеливо подергивая щекой. Полусотника ночной стражи оборвал на слове и велел спешить с донесением к великому государю Юлию. Сам же подался вперед, пытаясь разобрать, что происходит на судне принцессы: на его глазах рухнули мостки, докатился до слуха рассерженный вой толпы.

Наконец, он приметил быстро возвращавшегося по отмели человечка, от которого можно было ожидать толку. Тщедушный человечек на тонких ножках измученно дышал, припустившись на последних шагах бегом, бледное от удушья лицо его с шишковатым носом пошло пятнами.

– Ну? – молвил Рукосил, выказывая признаки нетерпения.

– Несут на майдан, – выпалил Ананья и судорожно перевел дух, – к дереву повешенных. Хотят порешить дело. Войсковым кругом. Повесят. По приговору круга. Горланят сечевики. Баламутят. – Наконец, он совсем задохнулся и принужден был замолкнуть, раздувая ноздри.

– Но меньше, чем за час не порешат, а? – сказал Рукосил, непонятно хмыкнув.

Вглядевшись в черневшую по склону толпу, которая еще не достигла майдана – ровного места перед частоколом, – он спустился в спальню, где обратился к зеркалу, с неудовольствием отметив набухшие мешки под глазами. Верный приспешник тем временем привычно готовил все, что могло понадобиться хозяину для умывания и утренней уборки: таз и кувшины с водой, полотенце, мыло, щипчики для завивки, помаду для усов, притирания.

– Не повесят ли ее прежде, чем я успею почистить зубы? – спросил вдруг Рукосил, скинув халат.

Ананья с кувшином в руках ответил после заминки, которая свидетельствовала о его собственных сомнениях и тревоге. Эта тревога, впрочем, не превосходила беспокойство хозяина даже на малую толику. Все чувства Ананьи принадлежали хозяину и потому подвержены были учету.

– Никак не возможно, – возразил он с точно отмеренным убеждением. – Сечевики хотят круга. Что пользы повесить девчонку тотчас? Что им девчонка? Им нужно настоять на своем. На своих порядках. Четыре часа будут галдеть, но приговор вынесут по всем своим стародавним обычаям. Это быстро не делается.

– Неглупая у тебя голова, – отметил хозяин, подставляя ладони под кувшин.

Ананья нисколько не удивился такому суждению.

Стряхнув брызги с рук, Рукосил принял полотенце. Он снял с пальца Асакон и тщательно его протер, добиваясь прозрачности граней, затем занялся другим волшебным камнем, который назывался Паракон. И потом молчал, одеваясь, и сосредоточенно щурился. Ананья ненавязчиво обхаживал хозяина, то и дело проскальзывая бессловесной тенью. Решение вызрело вместе с последним завязанным под коленом бантом.

– Вот что, – молвил Рукосил. Ананья поднял глаза: опустившись на пол, он охорашивал чулки на хозяйских икрах. – Я иду к княжичу: пусть вмешается в пользу девчонки. Я буду настойчив и надоедлив, льстив и даже угодлив. Девчонку он все равно спасет, но мы отравим его сомнениями. Пусть спасает ее по моей просьбе, это испортит ему всякое удовольствие. Посмотрим, как он вывернется. А круг ты берешь на себя. Старайся действовать через полковников. Статочное ли это дело, повесить ведьму без суда полковников?! Ты им это так и скажи. Пусть попробуют отбить девчонку у сечевиков, хотел бы я посмотреть, как это у них получится. Смело разжигай страсти, но держи сторону полковников. Они проиграют.

Ананья сосредоточенно внимал, иногда кивая, иногда покачивая головой в знак сдержанного удивления перед проницательностью хозяина. При этом он не вставал с колен: прохаживался суконкой по башмакам.

– Государь в нашей стране пока что один – Любомир Третий. Хорошо было бы, чтобы какой-нибудь горлодер напомнил об этом Юлию, когда тот вздумает воспользоваться своим природным правом, чтобы отменить приговор круга. А другой пусть кричит: мы сейчас поднимем наследника на щит и объявим государем. Да здравствует великий государь Юлий Первый!

Ананья мелко и часто кивал, показывая, что каждое слово, каждый намек дошли до сердца, усвоены и развиты в подвижном и восприимчивом уме.

– Пока мы не заставим Юлия принять престол из рук войскового круга, все собрание благородных владетелей, ставших под лиловые знамена наследника, будет сборищем презренных бунтовщиков.

– На улицах столицы открыто говорят: шлюха снова взобралась на трон, – заметил Ананья. – Не слишком-то почтительно отзываются о Милице. Еще и не такие выражения услышишь.

– Никогда не следует полагаться на возмущение народа, Ананья. Оно окажется на поверку либо недостаточным, либо чрезмерным.

– По кабакам потешаются, Милица, дескать, накрыла Любомиру половину стола, и когда государь выразил удивление, справедливо ему возразила: кто владеет половиной государства, большего не заслуживает. То же, говорят, происходит и в постели, что особенно огорчительно для любвеобильного супруга.

– Я имею известия иного пошиба, – заметил Рукосил. – Третьего дня в столице ходили тысячные толпы. Народ требовал созвать для борьбы с мятежниками ополчение. Люди готовы встать на защиту своего законного государя Любомира и его не менее законной супруги Милицы.

– Эти люди куплены Милицей. А всех не купишь.

– Всех и не надо покупать, Ананья. Это было бы неосмотрительно. Людей удерживает не благодарность за старые благодеяния, а надежда на будущие. Но хуже всего, Ананья, что заколебались владетели, на которых я особенно рассчитывал. Они шлют заверения и туда, и сюда. В столице пущен слух, что Юлий остается в стане мятежников неволей. И мы здесь у себя сильно преувеличиваем значение победы при Лесной. Тогда как всей стране ясно, что мы целый месяц стоим на месте, не смея приблизиться к столице – вот как на это смотрят со стороны.

– Все ж таки… наше военное превосходство неоспоримо, – вкрадчиво заметил Ананья, обхватив бледными руками колено хозяина и подняв глаза.

– Слушай, Ананья! – оборвал его Рукосил и легонько толкнул ногой в грудь. – Заруби себе на носу вот что…

– Да, мой повелитель!

– Эта девушка, которую зовут Золотинка… Девочка с таким звонким именем, – продолжал Рукосил, прищурившись. – Девочка с лукавым именем Золотинка… Она мне дороже победы при Лесной. Ты понял?

– Да, повелитель.

– Повтори, что я сказал.

Приспешник выпрямился, готовый принять укор.

– Девушка вам дороже, чем недавняя победа при Лесной.

– Нет, я сказал не это, сушеная ты душа! – молвил конюший со сладострастной жесточью в голосе. Нащупав в мелко завитых кудрях Ананьи ухо, он захватил его вместе с клоком волос и пребольно стиснул.

– Вы сказали, мой повелитель и государь, что эта девушка с приятным именем дороже всех побед при Лесной.

– Не это! – сладостно прошипел Рукосил, заворачивая ухо; стиснутые в усилии зубы его обнажились, усы растопырились.

Еще больше вытянулся Ананья, приподнимаясь даже на цыпочки и запрокидывая голову. Лицо побелело, желваки отвердели, а хилый подбородок остро торчал вперед.

– Что эта девушка с удивительным и-и-именем… о-о! дороже, чем шку-ура такого у-ублю-юдка, как Ананья! – голос несчастного подрагивал и расплывался, выдавая мучительное напряжение, которое требовалось, чтоб переносить боль.

– Не совсем так, – усмехнулся Рукосил, но расслабил несколько пальцы. Ананья получил возможность опуститься на пятки.

– Что я сказал? – с ласковой жесточью кошки повторил Рукосил, не обещая избавления. И когда Ананья замешкал – вполне добросовестно замешкал, без малейшей мятежности, – свернул ухо, отчего в голове несчастного захрустело и он согнулся. Слезы брызнули из узеньких глаз Ананьи, изогнувшись, он застыл, едва удерживая подрагивающие руки от того, чтобы перехватить Рукосиловы запястья возле самого своего лица.

– Вы сы-сы-с-сказа-али… – Рукосил должен был все-таки умерить пытку, чтобы Ананья мог договорить. – Что пленительное имя Золотинка… Чудесное имя… пленительное…

Сладострастный блеск удовольствия в глазах Рукосила обещает обезумевшему от муки Ананье некоторое послабление, кажется, он ступил на верный, хотя и зыбкий путь.

Закоченев в дурном наслаждении, Рукосил держит жалкое, как передавленная мышка, ухо. Не крутит насмерть, но и не выпускает, поигрывая хваткой. В голове хрустит, волны жаркой боли пронизывают Ананью. В припадке противоестественного вдохновения он продолжает городить невесть что, сочинять и петь, неустанно при этом извиваясь:

– Золотинка – чудесное имя, сладостное имя. Самый звук имени… отголосок отголоска… Тень этой чудной девушки… О-о! Больно… Это имя… наваждение имени, сладострастие имени. Золотинка – перезвон колокольчиков. И погибель. Сладостно произнести это имя онемевшими от боли губами…

– Верно! – криво улыбаясь, проговорил Рукосил и дернул ухо. Ананья вскинул сведенные судорогой пальцы. – Именно это я и сказал. Ты верно меня понял.

Рукосил выпустил малого. Налитое кровью, как сплошной синяк, ухо пылало.

– Да! – повторил Рукосил с безжалостной лаской. – Ты хорошо понял. Постарайся не забыть. А теперь валяй на круг.

– Значит, я не должен допустить, чтобы эту мм… исполненную достоинств девушку убили? – произнес Ананья, мучаясь лицом, несмотря на все попытки вернуть себе бесстрастие.

– Пусть ее удавят, чертову стерву! – вскричал Рукосил с внезапной злобой. И добавил с шипящей ненавистью: – Пусть сечевики удавят ее на самой толстой веревке! – он замахнулся кулаком. – Убирайся, недоносок!

Пятясь и кланяясь, Ананья нашел тощим задом выход и только в коридоре, бережно притворив за собой дверь, решился тронуть пылающее огнем ухо.

А Рукосил подвинул на груди золотую цепь с литым изображением единорога и тоже покинул внутренние покои насада.

На краю вытоптанного поля, занимавшего плоский склон холма у частокола, раскорячился уродливый дуб. Могучие ветви его не прогибались под тяжестью повешенных, но в близком соседстве с чужеродными плодами теряли, кажется, листья. Тонкий смрад десятка изменников, чьи ноги свисали между зелени, разносился дуновением ветра по майдану.

Сюда-то, на майдан, и валила толпа, в сердцевине которой плыла вознесенная на руки Золотинка. Рокочущая людская громада согнала с дуба черное облако воронья, и гнусное карканье птичьей сволочи потонуло в гуле голосов. Стая с шуршанием пронеслась в воздухе, забирая кругом, – частая рябь теней, словно призрачная сеть, скользнула по пыльной земле, по головам, по лицам и спинам. Люди заполонили майдан.

Золотинку внесли под зловонную сень дуба и водрузили на бочку, одну из полудюжины опорожненных здесь в недавние времена в общественных интересах и для тех же общественных надобностей здесь оставленных.

– В чем меня обвиняют? – хрипло спросила она, очутившись высоко над толпой – выше прежнего. И с содроганием обернулась на черневшие между ветвей босые ступни. – Я ни в чем не виновата! Что вы хотите сделать?

– Не беспокойся, мы все покажем! – загалдели вокруг. – И покажем, и объясним! Без тебя не обойдется. Не торопись!

Золотинка озиралась, пытаясь заметить, кто говорит. Иногда это ей удавалось, но уже через мгновение она не могла опознать человека среди обращенных к ней лиц. Все лица и взгляды роднило бесстыдство, откровенность нестесненного, безнаказанного взгляда.

Отчаявшись от этой пестроты, она обратила взор к речному простору, к лесам, пронзительно и свежо раскрашенным пологими лучами солнца. Но испуганная подневольная мысль ее возвращалась к страшному, и новый ужас подкатывал к сердцу, когда Золотинка ощущала источаемый многолюдством чад озлобленного нетерпения.

Толпившиеся вокруг бочки люди в самом скором времени рассчитывали назначенное девушке избыть и жить дальше, потому что почитали себя бессмертными. И одна среди всех Золотинка не могла разделить этого обольщения – она стояла так близко от провисших в пустоте ступней с черными пальцами. Тоже в пустоте, без опоры. В неестественном положении между небом и землей, в межеумочном положении – как кончают свой неестественный путь ведьмы и колдуны.

Обостренные чувства говорили Золотинке, что она маленькая, никому, в сущности, не опасная девочка. Славная девочка, готовая раскаяться прежде, чем ее накажут. Несправедливость настигла ее в ту пору, когда она осознала необходимость исправиться. Разве самомнение, дурные привычки и заносчивость – это такая вина, которую ничем нельзя искупить, кроме смерти?

Среди стоявших на реке судов она распознала «Фазан». Тоскливая мысль о Тучке напомнила о Юлии и о Рукосиле тоже. Ведь то, что происходило теперь, было сплошным недоразумением, случайностью, а Рукосил, как никак, олицетворял нечто иное, со случайностью не схожее.