Текст книги "Рождение волшебницы"

Тучку она увидела в толпе. Темный лицом, лохматый седой человек продвигался, не замечая толчков, которые он получал в изобилии, потому что ковылял левой ногой. Подтягивая ногу, он тащил за собой другого человека… тоже черного от загара и в парусиновой рубахе без подпояска. Второй ковылял правой ногой: они были скованы цепью за щиколотки и составляли неразлучную пару. Широколицый основательный Тучка и вертлявый малый с цепким взглядом, вороватым и быстрым. Поглядывая и на Золотинку, малый успевал оценивать встречные кошельки и карманы, тогда как Тучка не видел ничего, кроме поставленной на бочку девушки.

Он остановился и смотрел так, словно не доверял своим глазам. И Золотинка тоже застыла, захваченная тоской и жалостью, горячими, душившими горло слезами. И отвернулась, следуя побуждению оберегать Тучку от самой себя. Вокруг бочки не утихала давка – кто-то лез ближе, глянуть, кто-то проталкивался обратно – насмотревшись. Пораженный изумлением и ужасом, Тучка был беспомощен в толчее, как младенец.

А толпа разразилась криком: круг, круг! Начали освобождать середину майдана. Сечевики гнали замешкавшихся, и просторный круг очищался. Золотинкина бочка оказалась не в середине его, а на окраине, круг замкнулся у нее за спиной. Тучку с напарником затолкали в толпу, и они потерялись. Сечевики катили бочки, чтобы соорудить из них престол для старшины круга, когда раздались вопли:

– Юлий! Государь! Ура! Ура-а-а! Великий государь Юлий Первый!

Со стороны реки к майдану поднималась порядочная купа людей. На высоком древке покачивался лиловый стяг наследника: святой Черес взнуздывает змея. Толпа освобождала проход, над головами сверкали мечи и сабли. Оттеснив ближайшую свиту Юлия, бритоголовые сечевики в долгих расшитых кафтанах подхватили княжича на руки и понесли под восторженные клики войска. Золотинка на бочке села, скрестила ноги и даже руки сцепила, но все равно продолжала дрожать.

Сечевики взялись скидывать бархатные и атласные кафтаны, чтобы застелить ими бочку. А потом, раззадорившись, и вовсе забросали ее доверху, так что образовалось нечто вроде разноцветного курганчика. На это возвышение и посадили Юлия, наряженного не в пример сечевикам весьма тускло: черный полукафтан с перехватом и черная плоская шапочка, украшенная только повернутым вниз пером.

Старшина круга, тоже оставшийся без кафтана, в одной рубашке, опустился перед Юлием на колени. Курносый, с хитроватым мужицким лицом человек, бритоголовый, как все сечевики, но без чубчика – там, где у молодых его товарищей произрастало это единственное, кроме усов, украшение, у старшины блестела естественная лысина. Левое ухо, и без того большое, оттягивала крупная серьга.

В почтительных и многословных выражениях старшина от имени войска просил «великого князя и великого государя Юлия» принять на себя суд и расправу. Княжич обернулся, отыскивая среди приближенных своего толмача Новотора Шалу. Потом живо соскользнул с курганчика из кафтанов и принял учителя под руку, чтобы усадить. Тогда и сечевики засуетились, покрыли для Новотора еще одну бочку. Исхудалый старик в долгополой рясе, которая на нем болталась, не без труда вскарабкался на неудобное сидение. Юлий остался у него за спиной. Некоторое время они тихо переговаривались между собой, а старшина, не вставая с колен, ожидал ответа.

Суховатый и болезненно слабый голос Новотора слышался плохо, и гомон на задах толпы затих. Новотор объявил, что наследник престола Юлий благодарит войско за любовь и благие чувства. Что наследник, тем не менее, напоминает войску: законный государь в стране – Любомир Третий, и он, почтительный сын, не считает возможным принять престол при живом отце. И что наследник скорбит о развязанной в стране междоусобице, он следует путем долга и почитает за благо недеяние как отказ от насильственного сопротивления злу. И что наследник, разумеется, не может принять на себя суд и расправу над обвиненной в злокозненном ведовстве девушкой. Он сомневается и в том, что право на суд и расправу имеет войсковой круг, но не считает возможным препятствовать кругу в его действиях, которые круг полагает благом по праву давности. И что наследник Юлий пришел сюда, чтобы призвать круг к милосердию.

Когда Новотор замолк, старшина поднялся с затекших колен и отвечал от имени войска зычным и важным голосом. Что сечевики, верные великому государю, сложат свои головы под знаменами Юлия. И что невозможно то в ум взять, чтобы такой прекрасный и мудрый государь, как Любомир, обабился до такой степени, чтобы во всем уступил ведомой колдунье Милице. И что оная колдунья давно подменила государя куклой, а кукле сечевики служить не будут. И что великому государю Юлию Первому слава!

– Ура! – дружно взревело войско, сечевики и княжьи ратники без разбора – словно услышали только что из уст наследника и во всем согласного с ним старшины вдохновляющий призыв к ратным трудам.

И как было не поверить, что за взаимными учтивостями и ликованием они и вовсе забудут Золотинку! Увы, мужиковатый старшина, как рачительный хозяин, твердо помнил, что у него на возу. И коли привез на торжище – вываливай! Некоторый час еще при сочувственном внимании круга он толковал про завещанные отцами и дедами вольности сечевиков и заключил, наконец, тем, что праотцы велели своим измельчавшим потомкам повесить Золотинку еще до захода солнца. Прикорнув на бочке, Золотинка едва перемогалась: в затылке ломило, она покусывала губы и потряхивала отяжелевшей головой, не удерживаясь порой и от стонов, – охрана подозрительно на нее косилась. И однако, несмотря на отупляющее томление в теле, душевный озноб и лихорадка не отпускали ее.

Старшина повернулся к ведьме.

– Девица, именующая себя принцессой Септой, – заговорил он с подъемом, – защищайся, если можешь. Войсковой круг поручил мне сказать тебе твои вины. А вины твои такие, что ты, стакнувшись с ведомой колдуньей Милицей, умышляла злокозненное ведовство против великого князя Юлия и всего правоверного войска.

– Можно отвечать? – спросила Золотинка, поморщившись.

– Нельзя! – сухо возразил старшина. Снова обратился он к кругу: – И каждый, кто свидетельствует, пусть свидетельствует, не беря греха на душу, по всей божьей правде, отеческим заветам и своей чести.

Старшина поклонился кругу на все четыре стороны. Всюду были суровые и раздумчивые лица. Круг молчал.

– Я свидетельствую! – воскликнул вдруг Новотор Шала к немалому удивлению Золотинки. Скоро обнаружилось, однако, что свидетельствует не сам толмач, а Юлий.

Княжич поманил слугу в желто-зеленом наряде и принял у него сумку. Там оказались увесистые кандалы, которые Юлий и бросил перед собой наземь.

– Вот! – продолжал Новотор от имени Юлия. – Какой-нибудь час назад эта штуковина влетела ко мне в окно и с маху стукнула в лоб. – Невнятный ропот раскатился в толпе: кто стоял ближе, мог видеть прикрытую разметавшейся прядью волос отметину на княжеском лбу – порядочную шишку и синяк. – Есть ли связь между возвращением бежавшей было принцессы и этим происшествием, я не знаю. Пусть она отвечает, если что имеет сказать.

А цепь слегка погромыхивала, подергивалась, как живая, и приподнималась. Сминая границы круга, люди тянулись смотреть, старшина мешкал, не решаясь поднять зловещий предмет, чтобы показать его народу. Вдруг Золотинка сообразила, что это, и невольно хмыкнула: закованный в кандалы хотенчик! Вот кто прочувственно припечатал княжича по лбу – с приветом от Золотинки! Видно, Юлий перехватил хотенчика, а тот, побывав у него в руках, начал вырываться… И княжичу ничего лучшего на ум не взошло, как посадить свое собственное желание на цепь!

Призвав на помощь товарищей, с немалыми предосторожностями старшина поднял рогульку над собой, придерживая и цепь. Люди притихли. А те три молодца, что сторожили ведьму, не сводили с нее глаз: не укрылись от них ее волнение, смешок и смущение. Повернулся к ней старшина: что скажет на это принцесса Септа? Посмеет ли она утверждать, что не имеет никакого отношения к чародейному нападению на великого государя Юлия?

– Нет, отрицать не буду, – пролепетала Золотинка при зловещем внимании всего круга.

Старшина хмыкнул, показывая, что иного ответа трудно было и ожидать, и разом с тем каким-то необъяснимым образом подчеркивая, что самое признание было получено лишь благодаря его, старшины, умению задавать вопросы. Глянул исподлобья Юлий и снова потупился, заложив руки за спину.

– Так, – соображал старшина далее, – откуда у тебя эта штуковина?

– Я ее сделала.

– А кто тебя этому научил?

– Никто не научил. Это вышло ненароком… То есть, это было волшебство несознательное… не знаю. В общем, не по правилам, не по книгам. Так вышло.

Круг роптал, но старшина, воплощенное бесстрастие, поднял руку, сдерживая преждевременные порывы.

– Положим, мы тебе верим. Но как же ты додумалась до такого коварства?

Наморщившись, девушка на бочке почесала переносицу: как она додумалась?

Это вопрос!

– Я забавлялась, – сказала она и сразу почувствовала, что неудачно. – Это такая вещь, что она сама летает, куда хочет. Я за нее не отвечаю, – пояснила она еще.

– Вот как? – язвительно улыбнулся старшина. – Если я сейчас сниму с палки кандалы, – спросил он, трогая цепь, которая свисала длинным, до земли хвостом, – что она учудит? Снова бросится на государя?

– Нет, я так не думаю. Надеюсь, что нет.

– Надеешься, что нет. Отрадно. А кого она ударит по голове?

– Почему обязательно по голове?

– Может, и по зубам?

В толпе оживление и смех. Старшина недаром избран на эту должность, он известный дока по части словопрений. Он снисходительно улыбнулся, оглядывая товарищей. Потом вынул хотенчика из железного кольца, замкнутого на самой развилке. Вышедшие из круга воины заградили щитами Юлия, прикрыли ему голову и грудь от возможного нападения палки, да и сами пригнулись, готовые к худшему. Несмотря на томительное стеснение в голове, Золотинка невольно скривила губы в усмешке… Но недолго она ухмылялась. Вырвавшись из мозолистых ладоней сечевика, хотенчик с необыкновенной прытью бросился к ней и, прежде чем она успела что сообразить и уклониться, крепко тюкнул ее в темя. Она охнула, дернувшись, и поймала рогульку рукой.

Изумление, написанное у нее на лице, можно было принять за следствие полученной встряски. Но Золотинка и в самом деле не понимала, терялась в предположениях, почему хотенчик, побывав в руках старшины, кинулся к ней со страстью?

– Ну, что ты теперь скажешь? – пренебрежительно произнес старшина.

– Вы думаете, это какая-то военная хитрость что ли? Так вы думаете? – спросила Золотинка с простодушием даже излишним.

– Именно, – подтвердил старшина при полном одобрении круга. – Мы не особенно в этом сомневается. Мы склоняемся к такого рода догадке, – говорил он, обводя смеющимися глазами товарищей. – Мы даже так себе кумекаем, что ежели к твоей рогульке приладить клюв… или острие… да смазать заветным ядом… – продолжал он, не спуская с Золотинки глаз.

– Девка и в ядах знает толк! – крикнули из толпы. – Мы тут колобжегские законники. Дядька ее злостный курник. А девка втерлась к лекарю Чепчугу Яре. Лучше его никто яды не разбирает!

Старшина живо обернулся к Золотинке:

– Выходит, ты училась у лекаря. Ты знаешь яды?

– Некоторые яды используются как лекарства. Например, для наружного применения.

– Это не ответ.

– Я делала все, что поручал Чепчуг Яря, ученый муж выдающейся известности.

– Мы не обсуждаем сейчас достоинства колобжегских лекарей.

– А что же мы обсуждаем?

– Сказанный Чепчуг, известный муж выдающейся учености, поручал тебе приготовление ядов?

Золотинка заколебалась, с ужасом чувствуя, что проваливается – всякое ее слово падает в пустоту, самые простые вещи и понятия утратили определенность:

– Несомненно. Среди тех лекарств, которые мне приходилось готовить, растирать и смешивать под руководством Чепчуга Яри, были и яды. Как не быть.

Старшина расправил плечи и вздохнул, словно исполнивший трудное дело человек. И круг, свидетель блистательно законченной перепалки, оживился, вознаграждая себя за недолгое молчание оживленным говором.

– Причем здесь яды? – беспомощно воскликнула Золотинка. – Если у кого под лавкой топор, так он что – бабушку убил?

– И кстати, – быстро возразил старшина, не давая кругу задуматься, – зачем тебе топор?

– Какой топор? – сбилась Золотинка.

– Который в руках. Для чего ты нянчишь свою рогульку?

– Ладно! – отчаянно продолжала Золотинка. – Мне нечего скрывать. Пожалуйста! Эта рогулька вышла у меня почти случайно, это хотенчик, так я ее называю. Если человек подержит его в руках, то он, она… – запнулась Золотинка, сообразив, что теперь нужно объяснить происхождение Юлиевой шишки. И вообще растолковать кругу философическое значение синяков на пути к счастью. – Хотенчик ведет туда, где у человека… надобность. А я как раз хотела попросить княжича Юлия о помощи в одном важном для меня деле. Ну вот, рогулька и заторопилась. Больше ничего.

– А почему рогулька из моих рук кинулась на тебя? Я тоже ожидаю от тебя помощи? Или счастья? – Загорелая рожа старшины перекосилась и сморщилась в предчувствии чего-то особенно смешного. – А ну-ка, брось сейчас свою палку, брось! – продолжал он. – Давай-ка мы ее испытаем. Ты уверена, что она ни на кого не бросится и не искусает?

– Послушайте, – молвила Золотинка с деланной беззаботностью. – Если все это для того, чтобы поставить мне в вину государеву шишку, так я вину признаю. И приношу государю извинение за необузданную рогульку. Я буду за ней следить. Видите, здесь веревочка, я привязала веревочку, чтобы держать хотенчика на привязи.

Юлий безмолвствовал. Напрасно она рассчитывала вывести его из равновесия и втянуть в перепалку. Он молчал и это было хуже всего.

– Я ничего, по сути, не могу ей приказать. Приказов она не слушается.

– Ну так пусти ее, и мы узнаем, чего она слушается.

Чем больше Золотинка мешкала, ни на что не решаясь, тем большим значением наполнялось ожидание. Пустить хотенчика, чтобы он поцеловал Юлия? У всех на глазах?

– Я ничего не буду, – сказала она хмуро. – Делайте, что хотите, я не буду.

Это было поражение.

– Ну так мы имеем способ тебя заставить. Это у нас не принято: не хочу, не буду, это ты для своего милого оставь, – предупредил старшина с угрозой. Простецкое, со вздернутым носом, лицо его умело принимать грозное выражение: сощуренные глаза, безжизненно лысый череп да эта зловеще посверкивающая серьга в уродливом ухе.

– Не следует применять пытки, – сказал вдруг Юлий равнодушным голосом Новотора Шалы.

Ах, если бы можно было глянуть ему в глаза! Но тридцать шагов уничтожали всякую возможность соприкоснуться взглядами. Сдержанное возражение княжича вызвало недовольство сечевиков.

– Но, государь, – молвил старшина, повысив голос. – Как же мы тогда узнаем правду? Если девку не бить, как же она скажет? Как же мы узнаем, что за игрушка кидается на людей?

– Как хотите, – ответил за государя Новотор.

– Государь, – набычившись, настаивал старшина, – двести-триста розог не помешают. Только взбодрят девицу.

– Я не позволю пыток, – бесстрастно возразил Новотор Шала.

Старшина досадливо махнул рукой, посмурнел и, кажется, в досаде готов был вовсе отказаться от обвинения: доказывайте сами, если такие умные! Некоторое время он стоял недвижно, раздувая ноздри. Они там у себя в Сечи не очень-то привыкли к придворному обращению. Они там у себя, видно, совсем отвыкли от государей. Хотя очень их почитали.

– Ладно, – мрачно сказал он. – Свидетельствуйте, кто свидетельствует.

Оскорблен был не старшина как выборное должностное лицо, а праотеческие права и вольности. И весь круг это остро переживал. Даже составлявшие на майдане большинство княжьи ратники, которые слыхом не слышали от своих отцов и дедов ни про какие вольности, – они тоже чувствовали. Выражали недоумение десятники, полусотники и сотники, сдержанно хмурились полуполковники и полковники – весь воинский начальный люд, полагавший березовую кашу естественным дополнением ко всякому войсковому довольствию.

Золотинка видела, что, избавившись от порки, окончательно всех против себя восстановила. И может статься – кто знает! – многое было бы ей прощено, когда бы она доставила им это пряное развлечение: визги голой ведьмы под розгами.

Обидевшись на государя, старшина пустил дело на самотек. Свидетели и доказчики загалдели, мало слушая друг друга. Громкое бухтение слышалось там, где торчали из толпы два одиноких весла. На другом краю майдана возобладал пронзительный голос толпенича, бежавшего из столицы дворянина. Он имел что порассказать об ужасах ночного побоища, когда сторонники Милицы вырезали двадцать тысяч человек, не успевших высказаться в пользу внезапно возвратившейся на престол колдуньи. Месяц назад толпенич выпрыгнул из окна в одних подштанниках, не имея ни малейшего понятия, чьим сторонником он об эту пору является. За истекший месяц он успел приобрести и штаны, и убеждения, что и позволяло ему сейчас говорить так пространно и вольно.

Если резня в столице не возбуждала большого негодования против Золотинки, то только потому, верно, что происшествие с подштанниками было давно всем известно. Но выразительный рассказ кормчего с «Фазана» заставил круг примолкнуть.

– Ровно наваждение нашло, – уснащал происшествие подробностями моряк, – весла спутались, не гребут, ровно кто за корму хватил! И она вот, – он показал пальцем, все взоры обратились к маявшейся на бочке Золотинке, – бежит по воде, а головой лучи разбрасывает, голова сверкает, что твой фонарь. Глядите, правоверные, – скорбно сказал кормчий, выступая из круга и снимая шляпу. – Гляньте, я ведь вчера поседел. – В глубоком поклоне он явил народу заиндевевшие сединой волосы.

Гул негодования и сочувствия отметил это свидетельство. И пробудил ревность колобжегских законников, которым тоже не терпелось порассказать. Колобжане припомнили немало разительных подробностей Золотинкиного детства и юности, которые несомненно свидетельствовали, что рано или поздно малышка плохо кончит. Теперь-то она как раз и вошла в возраст, чтобы оправдать дурные предчувствия. Чего ж тянуть?

Трудно было защищаться от этого бессвязного гвалта – невозможно. Напрасно Золотинка старалась разобрать смысл горячих восклицаний, болезненно напрягалась уловить обрывки речей, тайное значение порывистых взмахов руки и сокрушенных покачиваний головой.

Старшина стоял фертом, подбоченившись, и с видом утомленного всезнания ожидал, когда потерявшая руководство толпа обратится к нему за посредничеством. Во всяком случае, он не видел умаления своих прав в том, чтобы позволить кругу немножечко пошуметь. Может статься, он находил это полезным для дела. И очень может быть, что не лишенный проницательности старшина с тайным удовольствием подмечал, как тяжко сутулится среди озлобленного гвалта великий государь. Юлий не поднимал глаза и перестал слушать, что толмачил ему Новотор Шала. Примолк и Новотор, не поспевавший за выкриками и восклицаниями.

– Да послушайте же меня! Меня послушайте! – ворвался в гомон толпы истошный вопль. Взломав границу круга, на майдан ворвался наряженный шутом юноша в красном колпаке с бубенчиками на заломленных матерчатых рогах; бубенчики тренькали у него и на поясе. И мало того, шут прибыл верхом на палочке, хотя не взнузданной и не оседланной. – Иго-го! – взвился он, подхлестнув самого себя и пустился вскачь вокруг майдана, вокруг кургана из кафтанов и опавшего знамени, вокруг Юлия, который провожал его сумрачным взглядом, старшины, который досадливо сплюнул. – Слушайте меня, наперед вас понял! – кричал он во все горло. Наконец, со звонким ржанием осадил он себя перед старшиной. – Ну так, я теперь понял! Спрашивайте меня!

Старшина, презрительно дернув щекой, не удостоил шута словом, зато откликнулся круг.

– Ну и что же ты понял, дурья твоя башка? – крикнула красная рожа в расстегнутом на голом пузе кафтане.

– Понял я, что вы хотите малютку повесить! – вскричал шут, встряхивая для убедительности головой; бубенчики звенели не умолкая. Что-то уморительно подлинное, истовое было в ухватках шута, отчего кое-кто прыснул. Так до конца и не определившись, как же себя вести, не без внутреннего сопротивления решился вступить в разговор старшина.

– А кто в этом сомневался? – сказал он, скривив рот.

– Я!

В испуганном шутовском признании было нечто и от покаяния – мало кто не улыбнулся. Но как ни краток был этот миг перепада чувств, его хватило юноше в дурацком колпаке, чтобы бросить Золотинке особенный взгляд. В этом взгляде было пристальное внимание и хладнокровие, нечто такое, что отозвалось в душе внезапной надеждой.

Значит, он хочет меня спасти, поняла она.

– Зачем же ты сомневался? – с нарочитой ленцой спросил старшина.

– Тебе и вправду хочется это узнать, Рагуй?

– Да, я хочу знать, скажи, – отвечал Рагуй, как звали, очевидно, старшину.

С проницательностью отчаявшегося человека Золотинка чувствовала, что скомороху нечего сказать, наудачу он оглашает воздух словами, такими же звонкими и бессмысленными, как треньканье бубенчиков. Притихшая толпа слушала, но сколько будет она слушать?

– Спрашивай! – хмыкнул старшина, тронув кончик обвисшего уса. Он чувствовал себя огражденным от всякого шутовского глумления. Мрачное и строгое дело, которому они были преданы всем кругом, служило ему защитой.

– Скажи мне, Рагуй, храбрейший из храбрых, отчего это тебя до сих пор не повесили?

– Дурацкий вопрос, – ответил старшина, отгораживаясь пренебрежительным движением руки.

– Тогда вздерните меня на гнилом суку!

– За что же мы тебя будем вешать?

– А за то, что дурак.

– Разве за это вешают?

– А за что вешают?

– Ты будто не знаешь!

– Знаю.

– Чего же спрашиваешь?

– Есть за что, а не вешают. Вот и удивляюсь.

– Кого не вешают?

– Да меня же!

– А тебя есть за что?

– Есть.

– Ну так признайся, мы живо повесим. За этим дело не станет.

– А стыдно говорить. Я стесняюсь.

– Чего же ты тогда хочешь?

– Чтоб кого-нибудь повесили.

Старшина побагровел, словно подавившись словом. А в кругу послышался громогласный уже смех. Непонятно, над кем смеялись.

– Дурак дурака и высидел! – проговорил Рагуй после затянувшегося молчания. – Ты вот что: шутовские разговоры прибереги для базарных балаганов!

Юноша истово кивал, соглашаясь, толпа продолжала смеяться, каждое слово старшины встречала смешками, а тот терял самообладание, не понимая причину веселья. Смешон был дурак с неподдельной страстью в горящих воодушевлением темных глазах, в изломе подвижных губ, во всем выражении восторженного лица, вовсе не дурацкого. Преуморительная печать искренности в облике шута сама по себе уже вызывала потешное оживление, источник которого трудно было даже уразуметь.

– Это что вам, балаган? – подхватил шут, едва старшина приостановился. – Это вам не балаган! Не слушайте меня, заткните уши! Заткните мне глотку! – толпа откровенно потешалась. – Не слушайте дурака! Берегите свой ум! Не надо расходовать его слишком щедро! Умный всегда припасет что-нибудь на черный день. Берегите свой ум и не показывайте его зря лицам подозрительным и недостойным. На всех дураков ума не наберешься!

На этом восклицании скоморох перевел дух, но и самой недолгой заминки хватило, чтобы достигнутое с таким трудом равновесие поколебалось.

– Кончай базарить! Не до шуток! – выкрикнули в толпе среди смеха.

– Убирайся! – грубо велел старшина и обрушил налитой кулак – жалобно звякнув бубенчиками, скоморох брякнулся на истоптанную землю, как сломанная кукла.

От боли разинув рот, Золотинка заткнула его рукой. Подался на полушаг Юлий. Притихла толпа – кто видел. Грянувшись, скоморох застыл, как убитый, подвернулись деревянные руки и ноги.

– Ой! – вымолвил кто-то упавшим голосом.

И юноша, мгновение назад бездыханный, подскочил с широкой улыбкой на лице.

– Раз! – вскричал он.

– Два! – возразил Рагуй.

Опять сбитый кулаком, шут мотнул руками и зазвенел наземь.

Снов она начал оживать, нащупывая опору. Прежней прыти уже не было, губы разбиты. Расставив ноги, с жестокой ухмылкой под усами Рагуй приготовился ударить. Это невозможно было снести! Соскочив с бочки, Золотинка ринулась остановить избиение. Охранники запоздало спохватились и бросились вдогонку. А тут, разорвав рыхлую окраину круга, вломился на майдан лохматый Тучка – его сдерживала цепь, на другом конце которой упирался напарник, поневоле вынужденный принимать участие в чужом безумии.

– Государь-батюшка! – взвопил кандальник, простирая руки в сторону Юлия, который отвечал ему затравленным взглядом.

Не зная, куда кидаться, Золотинка остановилась – сразу ее настигли, скрутили, смяли, согнули в три погибели, не дав и охнуть, и подняли на руки. Стража торопилась перехватить кандальников. А скоморох, поднявшись на ноги, прикрыл разбитые губы и молчал, озираясь. Отступил он под взглядом старшины, который и напоследок явил ему убедительный кулак:

– Проваливай!

– Батюшка! Государь! – вопил простертый в пыли Тучка. – Смилуйся, государь! Невинную жизнь не погуби!

Золотинка отчаянно билась, не понимая, зачем выламывают ей руки – охранники отнимали хотенчик.

Юлий дико озирался, вздрагивая, но оставался на месте. Поднялся со своего седалища немощный учитель Новотор Шала.

– Помилуй, государь, спаси! Оговорили девочку! – кричал Тучка.

– А все потому, что не хотели меня слушать! – крикнул затесавшийся в толкучку шут.

– Государь! Я ни в чем… – издала оборванный вопль Золотинка, руки ей вывернули и она выпустила хотенчик, совершенно не сознавая, за что так отчаянно боролась. – Юлий! О-о! Помоги мне!

– Не трогайте ее! – свирепо крикнул Тучка, поднявшись на колени.

– Тучка, родной! – крикнула Золотинка, изворачиваясь Юлий шатнулся, словно для шага, но вместо этого обнаружил намерение упасть, то есть хватился за слабое плечо учителя. Несколько запыхавшихся человек несли государю хотенчик как добычу.

– Ю-Юлий!

Он дико глянул и, словно обожженный призывом Золотинки, дрогнул, отвернулся и пошел, как в вязкой среде, которая оказывала ему сопротивление – разгребая руками перед собой, чтобы отстранить тех, кто пытался его остановить. Хотя таких не было – в пустоте он водил руками.

Золотинку вбросили обратно на бочку.

– Государю дурно! Лекаря! Где Расщепа? Где Шист? – слышались тревожные восклицания, толпа бурлила.

Тучку, понятное дело, били. Врезали тут по сусалам и его напарнику, который закрывался руками, не делая ни малейшей попытки разъяснить ошибку. И еще несколько пар случившихся на майдане кандальников пустились бежать, не ожидая торжества правосудия.

Когда ретивые распорядители расшвыряли народ, раздвинули его до пределов прежнего круга, майдан оголился. Не стало Юлия, не было Новотора Шалы и полдюжины приближенных. Бесследно пропал скоморох. Затолкали куда-то Тучку с его ни к чему не причастным напарником. Между делом сечевики успели разобрать сваленные курганом кафтаны. Исчезли даже валявшиеся без призора кандалы для хотенчика.

Всех вымело.

Старшина стоял посреди майдана, властно расставив ноги. Подобрал напоследок брошенную шутом палочку, которая служила ему лошадкой, и зашвырнул ее к чертовой матери. Это оказалось недалеко.

Золотинку перестали держать, она опустилась на бочку и тронула на щеке ушиб. Наверное, ее тоже ударили, но мелкую эту подробность она не помнила.

Круг восстановился. Прикрывая ладонью красное ухо, нудно разглагольствовал тонконогий человечек Ананья: холодные прищуренные глаза, лягушачьи губы. Золотинка переставала понимать, что он говорит, хотя тот, часто поминая конюшего Рукосила, выступал как бы в защиту девушки и уговаривал круг не торопиться. Его речь начали прерывать выкриками и свистом. Чем больше оратор тянул и мямлил, тем большее нетерпение выказывала толпа, в которой вызревало роковое для Золотинки единодушие.

Ту же унылую тягомотину продолжал мессалонский вельможа из рода санторинов Иларио Санторин – седой, безбородый старец в обтягивающей брюшко кургузой курточке. Он заверил, что мессалонская сторона совершенно удовлетворена полученными прежде и теперь разъяснениями конюшего Рукосила. В кругу выкрикивали что-то не весьма почтительное по отношению к мессалонской стороне, но важный старец имел спасительную возможность не понимать. Медлительность его удваивал переводчик. «Мы требуем полного оправдания девицы, объявившей себя наследницей рода Санторинов», – заявил Иларио. Золотинка вздрогнула. Или полной ее казни. И опять мурашки бежали у нее вдоль позвоночника. Что он имел в виду под полной казнью? Ибо недостаток полного оправдания (так выражался переводчик из мессалонов) влечет за собой признание самозванства с помощью чернокнижного волшебства. Мы же со своей стороны не видим никаких препятствий для казни, объявил на своем изуверской языке переводчик. Оглушенная Золотинка плохо разумела, что толковал еще Иларио о намерениях мессалонов покинуть страну и расторгнуть брачный договор принцессы Нуты, если княжич Юлий не воссядет на престол законным образом.

Они ушли сразу. Когда Иларио кончил, двести или триста человек начали выбираться вон, круг выпустил чужеземцев и сомкнулся. Уставшая от долгих разговоров толпа разнузданно гудела.

Оказалось, что пришла пора говорить Золотинке.

Но что-то зашуршало в ветвях дуба… Среди вытянувшихся на цыпочки, чутко наклонивших голову мертвецов, неподвижных в своей нездешней сосредоточенности, карабкался по суку неуклюжий человек. Он тащил в левой руке моток веревки.

Задрав голову, Золотинка смотрит вместо того, чтобы говорить. Да и всем любопытно. Человеку с веревкой неловко на высоко простертом суку, он ползет медленно и боязливо. Уселся верхом, спустил ноги и принялся за дело.

Но что он там путает? – думает Золотинка. Что за безобразный узел? Там нужен простой штык. А еще лучше штык рыбацкий, которым вяжут конец в скобы якорей, – надежней всего. А удавку пропустить через беседочный, чтобы можно было потом развязать. Развяза-ать… Потом.

Золотинку обливает холодом, дыхание перехвачено, она едва находит силы вздохнуть.

Внезапно спохватившись, Золотинка требует, чтобы круг вызвал свидетелем конюшенного боярина Рукосила.

Это невозможно.

Тогда она просит, чтобы ей объяснили, в чем она виновата.

Старшина объясняет.

Золотинка слушает, напряженно закусив губу, но все равно не может запомнить.

– А куда вы дели хотенчик? – говорит она. И морщится. Она все время морщится и ощупывает стриженную голову, и это производит на толпу крайне невыгодное впечатление.

Вдруг всё приходит в движение, хотя Золотинка ничего путного еще не сказала, не сказала ничего вообще. Круг распался, словно они решили разойтись, убежденные ее молчанием. В голове горячий туман и тело ломит.