Текст книги "Рождение волшебницы"

Он понял, что потерялся. «Деревце за деревце», человек за человека… и заблудился. Глаза его наполнились слезами, но он крепился, смутно подозревая, что потеряется окончательно и бесповоротно, если расплачется.

Избегая расспросов – расспросы тоже были чреваты слезами, – он побрел куда-то, поворачивая раз направо, раз налево в раскрытые настежь двери, возле которых стояли бесчувственные слуги. Он шел по темным переходам, приводившим в другие, полные оживления и света покои. Иногда нужно было спускаться по ступенькам, иногда подниматься. И вероятно, он замыслил вернуться на прежнее место, где первый раз заметил, что потерялся, но свечей стало меньше, музыка гремела не так громко, и трудно было понять откуда. Люди не блуждали уже сплошными толпами, а только маячили там и тут темным очерком в виду более освещенных покоев.

Стены сошлись, свет падал из-за спины, тогда как другой конец прохода пропадал в кромешной тьме. С правого боку, напротив смутно зияющих окон, безмолвным строем тянулись огромные каменные вазы. Гнетущая тяжесть в груди не помешала мальчику должным образом осмотреть эти каменные сосуды. Он обратил внимание, что гладкая ваза с жутковатой человеческой личиной на боку накрыта сверху толстой каменной крышкой. Не трудно было вообразить, какого размера великаны были приставлены открывать и закрывать тяжелые крышки! Ого! Юлий боязливо огляделся, пристально всматриваясь во тьму, и вспомнил, что потерян мамой. Слезы вскипели, и он едва успел принять лицо в ладони, как разрыдался.

Набежали, высыпали с пугающим проворством действительно таившиеся по темным углам люди. Отняв ладони, он увидел со всех сторон лица. Седовласая, но очень молодая женщина присела перед Юлием, всплеснув руками в припадке упоительного отчаяния: Великий Род, княжич здесь, плачет!

Но Юлий продолжал плакать, потому что, пускаясь в объяснения – они на том настаивали – еще раз, заново переживал случившееся во всем его доподлинном ужасе.

Потом (но это было уже не в коридоре великанов возле вазы, а там, где грянул свет и сдавила виски шумливая скачущая музыка) круг обступивших Юлия мужчин и женщин поспешно раздался и в сиянии гордой красоты, слегка приподнимая расцвеченный золотом подол платья, явилась мать.

Она сдерживала возбужденное музыкой, слишком частое дыхание. Она хмурилась, уголки влажных губ подергивались, она низко наклонялась к нему и целовала, перемежая поцелуи упреками. Но Юлий чувствовал, очень ясно, в самых сердитых ее словах какое-то радостное удивление. Какое-то смешливое удовольствие, которое испытывала она, нежданно-негаданно получив назад своего потерянного сына.

– Глупый, глупый мальчишка! Значит, ты потерялся? – говорила она, все больше улыбаясь.

И он тоже все больше улыбался, размазывая последние, сладкие слезы и всхлипывая. Она убедила его в том, что он нисколечки и ничуточки не потерялся. Она заставила его в это поверить – будто он только придумал, что потерялся. И Юлий должен был сделать вид, что верит, ведь ей нетрудно было убедить – такой прекрасной и нетерпеливой.

Но что бы она ни говорила, она исчезла, пропала и потерялась, ее не стало – Юлий никогда больше не видел мать, то был последний раз. Так и запомнилась она ему навсегда с блуждающей улыбкой на губах – то сердитой, то ласковой… странной, победной, что ли, улыбкой, когда, отстранившись от сына, она озирала сдержанно улыбающихся в ответ придворных.

Потерю обозначил и другой рубеж – все вообще переменилось. Перетянутые в поясе седые девушки, которые окружали его прежде легковесным, порхающим роем, исчезли, словно их ветром сдуло. Юлий очутился на задворках – в просторной, но голой комнате с каменным, всегда холодным полом и каменными же, ничем не прикрытыми стенами. Прежние ароматы надушенных тканей сменились тяжелым, шибающим в нос и в голову сырым духом конюшни. Дух этот, мнилось, исходил от раздававшихся за окном резких голосов, от скрежещущих звуков, начинавшихся с самым рассветом, от надоедливых железных поскрипываний и женского визга, от грубой внезапной брани, кончавшейся так же необъяснимо, как началась. Здесь Юлий остался наедине с заплаканной Летой.

То памятное лето, когда платили по восемьдесят пять грошей за четь пшеницы, а бурливая волна выплеснула на берег сундук с младенцем, навсегда лишило Колчу покоя. Родившийся в пене морской сундук с коварно припрятанным младенцем преследовал ее и в мыслях, и наяву. Уже на другой день после погрома, подернутые пеленой дождя, словно призраки, явились перед ней поганые идолы – Поплева и Тучка. Они несли сундук. Они – изверги – рассудили между собой, что не ладно будет отнять у старушки и то, и другое – все; что сундук уж, во всяком случае, не дурно было бы старухе вернуть. Вот он! А потом без лишних слов скорые на руку идолы взялись поправить лачугу, сколько можно было успеть за час или два, и обещались прийти еще.

Вот тогда-то Колча и стала примечать, что трясутся руки, и наловчилась прижимать их локтями к туловищу. Но все равно выставленные вперед скрюченные кисти выдавали нечто растерянное, словно старуха собралась что-то принять, подхватить… и осталась ни с чем.

Обменяли младенца на сундук! Добротный, иноземного дела, сработанный из выдержанного дерева, кожи, красной меди, железа, алого сукна, почти что новый и не особенно попорченный морской водой тяжелый ларь. Променяли явное и сущее, действительное имущество на чистый убыток, какой представлял собой ни на что не годный голый младенец.

Теперь, отправляясь в город, старуха не могла уже бросить хижину с легким сердцем, положившись только на старый хлипкий замок. Она возвращалась с полдороги, чтобы проверить, на месте ли добро, а, убедившись в этом, бранилась с бессильной злобой.

– Помяните мое слово, – шипела старуха, – натерпитесь вы еще от этой девчонки. Ох, и хлебнете, родимые, горюшка! – сердечко ее сжималось в сладостном предчувствии грядущих бедствий, которые принесет Корабельной слободе, а может быть, и всему Колобжегу подобранная извергами девчонка. Дайте ей только в лета войти!

Колча не видела оснований таить свой пророческий дар от людей. А в слушателях недостатка не было, ведь она как раз и промышляла разговорами. Этот хлопотливый товар доставлял ей не всегда надежный, но, в общем, приятных размеров доходец. Целый день она шныряла по городу, вынюхивая, расспрашивая, засовывая нос в каждую кастрюлю. А потом, стараясь без нужды не злословить, разносила новости по гостиным и кухням, снабжала ими городские улицы и площади. Так что Колчу не только терпели, в ней нуждались. Памятливая старушка умела, между прочим, указать в последовательном порядке все рыночные цены за последние двадцать лет. Почти не имея в этой области соперников, она не затруднялась ценами даже сорока– и пятидесятилетней давности.

Грошовая точность, неоспоримая честность во всем, что касается счета и чисел, бросала отсвет достоверности и на всю Колчину личность. И когда старушка припомнила новые подробности летошнего происшествия, она поведала о них со спокойствием истинно правдивого и скромного человека.

– Знаете что, – сказала Колча немного тягучим, гугнивым голосом, так, словно звуки рождались с затруднением. – Знаете что, – говорила она, спускаясь на три ступеньки в расположенную ниже уровня улицы кухню тетушки Шатилихи. Колча начинала так, будто никогда и не расставалась с хозяйкой, а продолжала разговор с полуслова. Она всегда начинала вот этим самым протяжно-въедливым «зна-а-ете что-о?» – будто язычок запускала в скважину. Вопрос этот означал, в сущности, приветствие, и потому никакого ответа не требовал – Шатилиха и не отвечала. Разогнувшись над очагом, где стояли на нежарком огне два горшка, хозяйка обратила к гостье горящее, красное лицо.

– Знаете что? – окончательно проникла в кухню Колча. – Ее поддерживали на плаву две русалки. – Сделав это заявление, старуха освободила от тряпки треногий стул и уселась.

– А! – сказала Шатилиха равнодушно. Потом заглянула в томящиеся на огне горшки, отвернулась, взяла нож и принялась за разделку рыбы: левая рука цепко ухватила хвост, а правая двигалась мелко и часто.

В просторном помещении с глинобитным полом недоставало света, тут было жарко и сыро. По закопченным углам на открытых полках неясно виднелась деревянная, глиняная, изредка медная утварь. Особое место занимала исполинская, в рост человека кадка с открытым верхом; к стенам жались несколько бочек поменьше.

После долгого промежутка, когда слышалось только шкворчание в горшках да ожесточенное шкрябанье ножа, гостья сказала в спину хозяйке:

– Пощупайте здесь.

Шатилиха довольно явственно вздохнула, бросила нож и наскоро вытерла осыпанные влажной чешуей руки. Ее ладонь легла там, где между редкими сивыми волосами просвечивала розовая кожа.

– Да-а, – согласилась Шатилиха. – Ши-ишка!

– То-то и оно! – худенькая и маленькая, Колча держалась прямо, сложив на коленях руки и распахнув ясные, невинные глаза. Она походила на воспитанную барышню, которая смиренно поддерживает не совсем удобный и даже не совсем желательный разговор.

– Выходит, это русалка огрела вас хвостом по голове? – заметила Шатилиха с не ускользнувшей от Колчи усмешкой.

Но старушка не дрогнула – не оскорбилась и не обиделась, такое малодушие не было ей свойственно. Хлопотливое ремесло сделало ее по-своему тонким и умелым естествоиспытателем. Распространяя разнообразные новости, она имела возможность убедиться, что люди, сталкиваясь с чем-то непонятным, не решаются делать выводов. Они как бы останавливаются на полпути и говорят себе, почесывая затылок: «В этом что-то есть». Не имея ни смелости, ни широты взгляда, чтобы оценить явление во всей его совокупности, они как бы соглашаются подменить целое частью.

Люди в большинстве своем избирают средний путь – не утверждают и не отрицают, отказываются мыслить, не решаясь прежде времени иметь какое-либо мнение о тех предметах и явлениях, достоверность которых не установлена общественным приговором. И дело, в понимании Колчи, сводилось к простой, в сущности, вещи: нужно было перво-наперво раздвинуть изначальную ложь за пределы всякого вероятия. Человек среднего пути лишнее отвергнет и сам, он сам сообразит, что выходит за пределы вероятия. И тогда та часть лжи, которую человек в состоянии принять и усвоить за один прием, как раз и уложится точнехонько по внутренним границам правдоподобного.

– Вы по-мните прошлогоднюю бу-рю? – спросила Колча, растягивая слова так, что они становились особенно вязкими и залипали в сознание. – Это я одна во всем виновата, это я ее вызвала.

Шатилиха взялась было за нож и остановилась. Красноватое лицо ее, сложенное крупными отяжелевшими чертами, выражало застывшее, как броня, недоверие. То была глухая оборона, которая, однако, слишком часто предвещает поражение.

Колча покосилась на покрытый слизью нож в руках хозяйки и продолжала:

– Теперь я уж все скажу. Слушайте. Скрывать ничего не стану. Он пришел во сне. Сам мне сказал – во сне – что он Смок, морской змей. Так он сказал, сама б я не догадалась. Он был совершенно как человек, только вместо кожи розовая чешуя, такая мелкая… Лицо синее – туча. Глаза пронзительные, шаркнет глазами – словно нож острый. – И Колча покосилась на опасное орудие в руках хозяйки, которое, видно, и подсказало ей это поэтическое сравнение. – Он велел, чтобы я вышла на рассвете к берегу за Лисьим Носом – там меня будут ждать. Сказал и исчез.

– И вы что… пошли? – недоверчиво протянула хозяйка.

– Я не пошла.

Шатилиха понимающе кивнула, признавая такой поворот дела в высшей степени правдоподобным. Потом она подвинула табурет и, не выпуская ставшего торчком ножа, уселась напротив собеседницы.

– Не пошла и на следующий день, хотя Смок мне опять приснился.

Закусив губу, Шатилиха одобрительно кивнула.

– Я боялась заснуть, ведь знала, что он придет. Вот открылась дверь – и вошел. Я и зажмурилась, и закрыла голову. Только он схватил за руку и силком тащит. Голос громом гремит, волосы дыбом и молнии трещат. Вот, говорит, что ты наделала. Вижу я тут большое дерево: ствол черный, ветви голые, только местами на них огромные розовые цветы, одурело так пахнут. И младенцы висят.

– Висят? – повторила Шатилиха.

– В пеленках, милая. Слушайте, такими кулечками, как яички, – вот страх-то! И мордашки кругленькие. Смотри, толкает меня Смок: вот они плачут, все плачут! Толкает меня в бок, чтобы укачивала, да ствол-то не шевельнешь. А проснулась под грохот бури. Тут я и поняла, что сама эту бурю и раскачала.

– Ну и? Пошли вы на утро, куда велено?

Колча многозначительно покачала головой:

– Во сне-то думаешь: как не пойти? А наступит день, развиднеет – не несут ноги. Вот и пришлось укачивать Смоковых младенцев каждую ночь. И начала примечать, что ни ночь, будто дерево редеет, то один младенец пропадает, то другого не досчитаешься. И остался один мой заветный кулечек на самой верхушке дерева.

– Знать, то была ихняя девчонка, Золотинка, – догадалась Шатилиха.

Тут растворилась дверь, Шатилиха должна была обернуться к входу и потому не могла видеть, каким уничижительным, хотя и беглым взглядом успела наградить ее Колча. Скрип петель и свет, широким потоком заливший щербатый пол, возвестили о появлении нового лица. Это была соседка, состоятельная вдова суконщика Подага – почтенная женщина с большим неулыбчивым ртом. Она высоко приподняла подол нового зеленого платья, чтобы миновать порог и три ступеньки вниз.

Подага, озабоченная главным образом состоянием нового зеленого платья, на которое в горячке разговора товарки не обратили должного внимания, тщательно осмотрела предложенный ей чурбан… и осталась стоять. Это мелочное обстоятельство – нехватка стульев на бедной кухне Шатилихи – помешало Подаге хорошенько вникнуть в существо разговора. С брезгливой складкой у рта, выражавшей недоверчивое пренебрежение, хотя и без единого возражения, вдова выслушала все, что Колча сочла нужным для нее повторить.

То же самое случайное и в высшей степени малозначащее обстоятельство привело, как впоследствии обнаружилось, к разительным сдвигам в судьбах всего обитаемого мира. Невозможность сесть и проистекающее отсюда раздражение заставили Подагу после недолгого промедления пуститься в рассуждения. Они-то внезапным и неодолимым толчком направили Колчины помыслы в совершенно иное русло, самым решительным образом сказались на ее дальнейшей судьбе. Они изменили естественнонаучные воззрения Поплевы и Тучки и задали новое направление начинающейся Золотинкиной жизни. А с течением лет, когда упавшие в почву семена созрели, привели к тяжелейшим последствиям для страны и, по-видимому, изменили ход всемирной истории. К добру ли, к худу – не нам судить.

…Колча довела повествование до конца. Как она из последних сил добралась к черте прибоя – после полученной во сне очередной взбучки. Как увидела движущийся своим ходом сундук, который ей сказано было принять со всем содержимым. Но, видно, на ее счастье, морской змей Смок отчаялся добиться от упрямой старухи послушания – к берегу спешили вызванные тем же способом, через сон, кабацкие пропойцы, забубенные головы Поплева и Тучка. Этим-то, верно, нечего было терять.

– Помяните мое слово, – пророчествовала Колча, и голос ее возвысился, наполнился скорбной силой убеждения, – ох, и хлебнем же мы через эту Смокову соплячку горюшка.

И вот тут-то вдова суконщика Подага с непосредственностью не особенное увлеченного разговором человека вдруг припомнила:

– Помоложе я была. И повадилась ходить к соседской девочке подруженька… Да ведь как повадилась – из подполья. Девочка сказала родителям (мать у нее торговала вразнос, отец по людям нанимался), что к ней ходит маленькая подруженька из-под пола. Ну, родители и пожаловались одной ведунье. А та за некоторую мзду их и научила. Мать с отцом стали дочку наставлять: как появится снова подруженька, скажи, мол, заклятие и ударь ее потихоньку по голове. Вот, пришла подруженька. Девочка произнесла заклятие, еще сказала: «Аминь! Рассыпься!» И ударила по голове. А подруженька и рассыпалась вся. Золотом, – гибкий голос Подаги упал до шепота. – Чистым золотом. Грудой червонцев. Один к одному… Зазвенело, покатилось… По всему полу. Подруженька ведь та была клад.

– Да… да… – пробормотала Колча. – Да точно ли так?

Случилось то, что хитроумная старуха попалась, как самая глупая недоверчивая баба: она не знала, чему верить, и знала, что верить нельзя, и не могла не верить.

– Да где это было? – спросила старуха, пытаясь изобразить голосом ехидство.

В тот момент в голове ее с необыкновенной пронзительностью сложилось один к одному все, что не удавалось прежде состыковать, все, что не находило ни соответствия, ни смысла: сундук, ребенок, золотые волосики… это странное, неизвестно откуда взявшееся имя – Золотинка. И эта хищная готовность, с какой кабацкие изверги подхватили золотого младенца и умчали. Выходит, они уже тогда знали… С самого начала.

Колча с усилием встряхнулась, словно пытаясь вернуть себе спасительное недоверие. И сказала еще:

– Заклятие-то каково было?

– Кабы знать! – отозвалась Подага. Снисходительная усмешка тронула ее большой рот.

Больше Колча ничего не спросила. Хитрость и осторожность вернулись к ней, а все остальное – нет.

Тогда Колча решилась разузнать, что можно, обиняками. Здесь и там при случае она наводила разговор на занимающий ее предмет. И ничего путного не узнала – болтали разное. Самые противоречия, однако, убеждали Колчу в достоверности главного. И она уверилась окончательно.

Золотинке не было тогда еще и двух лет. Колча кружила вокруг «подруженьки», не зная, как подступиться к делу. Временами она пугалась, что чудесная девочка уже исчезла. Изверги объявят об этом без зазрения совести, не моргнув глазом, а немного погодя выйдут на лодке в море и бесследно канут в его просторе. Колча испытывала болезненную потребность постоянно иметь «подруженьку» перед глазами. Однако лето сменилось зимними бурями и холодами, и снова вернулось тепло, и ничего не произошло, кроме того, что Золотинка подросла. Подросла, стала повыше, покрепче… и побольше весом.

С каждым месяцем «подруженька» прибавляла в весе.

Колча подстерегала девочку в гавани, ощупывала и обгладывала ее вожделеющим взглядом, она заигрывала с братьями, вставляя всюду, где можно, свое угодливое «зна-аете что-о?», но не могла преодолеть их настороженности. Свойственное истинно любящим чутье позволяло им угадать в Колчином сердце нечто недоброе. И они ревниво ограждали Золотинку от сладострастных старухиных ласк. Приметив в улочках Колобжега безобразный чепец с обвисшими наподобие слоновых ушей крыльями, братья спешили укрыться в тихом заулке, где ложились в дрейф или, смотря по обстоятельствам, сразу уваливали под ветер, как говорится, шли «на фордачка», то есть, имея полный ветер в корму, удалялись от устрашающего Колчиного чепца, пока вовсе не пропадали за горизонтом.

Заветная мысль старухи мало-помалу превратилась в страсть, не оставлявшую места для иных чувств и побуждений. Она нашла подходы к некоторым городским колдуньям, которые втихомолку, при снисходительном неведении властей занимались своим незаконным промыслом.

Все волшебное, однако, требовало денег, грошей и грошей – за каждое слово, за каждое неуверенное, на ощупь движение новичка во мгле нездешних истин. И когда Колча порядочно порастрясла припрятанные на черный день гроши, она обогатила свою память изрядным запасом бывалыцин о ходячих, самодвижущихся и своевольно ведущих себя кладах, об образе жизни их и повадках. Она узнала о двуногих кладах все, что только можно было узнать за деньги.

За деньги же можно было узнать не так много. В конце концов, ей продали и заклятие, да не одно, а два разных, ни в чем не сходных между собой, что, конечно же, насторожило Колчу с ее цепким житейским умом. И все же, подозревая колдуний в недобросовестности, в невежестве, по крайней мере, она все чаще склонялась к тому, чтобы испытать сомнительное волшебство при первом же удобном случае.

И вот однажды прекрасным летним днем все обстоятельства созрели, люди сошлись и время настало. Наделавшее много шума происшествие это случилось в рыбацкой гавани Колобжега, где приткнулись к берегу несколько рыбниц, как называют в Поморье одномачтовые промысловые лодки с палубой на треть судна.

Колча привычно отыскала взглядом свежевыкрашенную в желтый и синий цвет рыбницу извергов, а потом сразу же приметила и маленького человечка, бродившего поодаль от взрослой суеты. На Золотинке было белое, немудреного покроя платьишко, синий короткий жилетик с рукавами, скроенный как распашонка, и синяя, облегающая голову шапочка, наподобие капюшона; из-под шапочки выбивались желтые кудри. Девочка кружила по песку, словно бы выискивая что-то под босыми ножками.

Колча начала спускаться – не к рыбнице братьев, а наискось к другой лодке, и здесь недолго постояла. От жары туго стучала кровь. Так и не уняв сердца, она двинулась завороженным шагом к Золотинке.

Скомканная тень легла на песок – Золотинка оглянулась. Под ясным, безбоязненным взглядом ребенка Колча словно увязла. Но девочка смотрела внимательным и спокойным взглядом. Как будто бы поджидала старуху. В глазах ребенка Колча различила спокойствие обреченного.

– Суй лялю! – лепечущим голоском сообщила подруженька. И протянула палочку с надломленным концом.

«Суй-лялю! – потрясла Колчу догадка. – Суй-лялю!»

Ее обдало жаром. Вот, значит, как: подруженька сама откроет заветное слово тому, кто проникнет в тайну! Упоительное единство жертвы и хищника!

Еще хватило у Колчи самообладания торопливо пробормотать оба купленных ранее заклятия, ибо даже в этот миг прозрения и торжества она не желала терять что-нибудь, приобретенное за гроши.

– У-чох-айну-роясь! – Еще сказала: – Мелетили-лиски-фейла! – Голос ее возвысился и окреп, как зловещий призыв ворона: – Аминь! Рассыпься! – прокаркала Колча, занося руку. И обрушила последнее роковое заклятие: – Суй-лялю!

С этим она ударила девочку в темя, словно хотела вогнать в землю. Золотинка не упала, но онемела от неожиданности.

– Суй-лялю! – остервенело повторила Колча и еще раз треснула Золотинкину головешку сухеньким кулачком.

Девочка шлепнулась на песок и заорала благим матом. Тогда старая ведьма ринулась на ребенка с бессвязным воплем – глаза и разум ее застилала пелена злобы… Но хваткие руки мотнули ее прочь от девочки и встряхнули так, что дух занялся.

– Ты что? Ты что? – яростно повторял Тучка, встряхивая старуху. Она чувствовала, что рассыпается по частям, и потому, выпучив глаза, сжала челюсти и напрягла шею, чтобы удержать на месте хотя бы голову.

И разумеется, если под сомнение было поставлено само наличие головы, трудно было ожидать, чтобы Колча сохранила способность к вразумительной и отчетливой речи. Если Тучка рассчитывал, ожесточенно повторяя одно и то же: ты что? ты что? вытрясти ответ, то нужно было все ж таки соразмерять степень и размах тряски с возможностями старушки. Некоторым оправданием для Тучки могло бы служить тут только полное отсутствие опыта в таком необычном деле.

Разразившись, наконец, слезами – едва Поплева приспел на помощь, – Золотинка терла щеки, чтобы проложить путь новым потокам. Соленая влага брызгала из глаз крупными сверкающими каплями. Поплева, испуганно ощупывая ручки-ножки, легонько отнимая от лица ладошки, чтобы проверить на месте ли наши глазки, не пытался вникнуть в то, что лопотал ребенок. А сбежавшийся на крик народ – торговцы, грузчики, рыбаки – все равно ничего не мог разобрать: девочка объяснялась горестными всхлипами и восклицаниями.

Не больше толку можно было ожидать от старухи. Когда соединенными усилиями доброхотов старуха высвободилась из губительных объятий Тучки, она, не обмолвившись и словом, не удосужившись поправить чепец, хлопнулась в беспамятный обморок. То есть, закатила единственный доступный честному народу для обозрения глаз, осела на песок, а уж потом сложила руки и, как раненая птица, прикорнула бочком. Лопоухий чепец накрыл лицо.

Между тем Золотинка не теряла надежды оправдаться, лопотала свое и помянула, наконец, хорошо известное братьям заклинание «суй лялю!», на что Поплева тотчас же откликнулся.

– Суй лялю! – громким от возбуждения голосом сообщил он. – Ну, то есть, она сказала: «Рисуй лялю!». Рисуй, понимаешь ли, человечка – вот как! Так она говорит, малышка: суй лялю! – и он показал уцелевшие на песке закорючки.

Когда сообразили откинуть запавший на лицо Колчи чепец, захваченная врасплох старуха непроизвольно потянулась вернуть покров и тем себя выдала. Не имея теперь уже никаких оснований и далее сохранять положение раненой птицы, она села и затравлено оглянулась.

Отчаяние ее было бы сродни стыду, если бы в этом терзающем чувстве присутствовала хотя бы малая доля жалости к ребенку. Но нет: мгновенный, стремглав переход от величайшего в ее жизни торжества к бессильному унижению – вот был удар, который сокрушил Колчу. С высот пророческого вдохновения низринулась она в бездну ничтожества.

Озираясь колючим взглядом, она выхватывала усмехающиеся лица. Все эти люди смотрели бы на нее иначе – о, совсем иначе! – если бы только она сумела повелительным манием руки обратить девчонку в сверкающую груду золота. Кто бы осмелился тогда ухмыльнуться?

– Рехнулась Колча! – заявила толстая Улита, оглядывая слушателей веселыми наглыми глазами. С особенным смаком она задерживалась на обтерханном, но пестро одетом ратнике, на бедре которого низко обвис меч, а за плечами болтался на лямках барабан. Внимание Улиты остановили толстые, выпукло обрисованные икры ног; ноги, по-видимому, произвели на нее самое благоприятное впечатление. Во всяком случае, далее Улита обращалась, главным образом, к ратнику, имея в виду, что человек требовал особой опеки, – не ведомый никому из местных, он, может статься, ощущал себя не совсем уютно среди чужих людей. Она пояснила: – Колча я тебе скажу – о-о! – Ратник понимающе кивнул. – Видишь ли, вообразила себе, что малютка, вот девочка, потерченок. Потерчата, это, знаешь, детеныши, их подкидывают людям бесы. И что надо потерченка расколдовать. Он рассыплется грудой монеты новой чеканки, как делают в преисподней.

Ратник нисколько не сомневался, что в преисподней выделывают монеты самого лучшего качества.

Рыбацкая и базарная братия потешалась.

Нет, Колча не смеялась вместе с ними.

Не смеялись Поплева и Тучка. Братья онемели, не в силах охватить разумом сказанное. В груди Колчи родился вопль, костлявые кулачки стиснулись – сначала она зарычала чистой ненавистью, потом, так и не поднявшись с земли, разразилась отрывистой бранью – согнала она с лиц глумливые усмешки. И вот уже, обретя слова во всей их исступленной силе, крикнула:

– Этим золотом, подлые души, еще подавитесь. Сделаю я змееныша грудой червонцев!

И вот тут только, словно очнувшись, Поплева с Тучкой подхватили девочку и бегом под зловещее карканье Колчи бросились к лодке с намерением, все побросав, отчалить.

Несколько дней братья не показывали на берег и носа, оправдывая свое затворничество настоятельными домашними работами. Но и работа не спасала, они слонялись из угла в угол, вздыхали, с тоскливой и страстной лаской поглаживали Золотинку.

Прежнее безмятежное счастье было утеряно безвозвратно. Ведь счастье это было видно только при взгляде назад, в прошлое. Его никак нельзя было повторить – нельзя было вернуться в спасительное неведение.

И, стало быть, ничего не оставалось, как продвигаться в другую сторону – к пугающему, несущему неустойчивость знанию. Они пошли по колдунам и колдуньям. За несколько месяцев завершили весь пройденный Колчей круг и остались ни с чем – в неразберихе множества новых представлений и понятий. Иные из знающих людей выражали желание посмотреть девочку. Но братья не могли решиться показать ее колдунам. Не сговариваясь между собой, вовсе не затрагивая этот вопрос, Поплева и Тучка, каждый порознь, утвердились в простом и ясном сознании, что Золотинку невозможно выдать – никому, никогда, ни при каких обстоятельствах. Потерченок она или нет.

Неопределенность становилась невыносима. А они все рассуждали и прекословили, остро переживая свое невежество и неспособность добраться до истины.

– Был случай, – толковал Поплева, – один волшебник, его звали Кратохвил…

– Известное имя, – вставил Тучка, который успел обогатить свою память изрядным запасом бесполезных сведений.

На шканцах среди густых зарослей гороха они пыхали в две трубки, а Золотинка ползала по палубе и для развлечения конопатила пазы. Воображала, что конопатит, – в хозяйстве братьев и без ее усилий нигде ничего не протекало. Невинная забава Золотинки – и это не лишним будет отметить – ничем не отличалась от развлечений любого человеческого детеныша. Некоторое время, отставив трубки, братья сосредоточенно наблюдали трудолюбивые усилия малышки. А возвращение к разговору вызвало ожесточенное пыхание:

– Так вот, значит, этот Кратохвил… Деньги у него не залеживались. И вот однажды, когда сидел он на мели, разве не голодал, случайно обнаружил где-то завалявшиеся золотые, восемь монет. Он обратил их в кошку. Кошка убежала.

Тучка пожал плечами: безмолвно выраженное сомнение сопровождалось осторожным взглядом в сторону Золотинки. Тучка не хотел верить в возможность превращения, а Поплева такого превращения боялся – на этом они и не сходились. А девочка мурлыкала и играла словами. Слова ее походили на тающие в воздухе розовые лепестки.

– Хорошо, – говорил Поплева, однако мрачный тон его свидетельствовал, что ничего хорошего ожидать не приходится. – Еще пример. Похлеще будет. Один недобрый и неумный колдун случайно узнал про своего шурина, что тот просто-напросто ходячий клад. И никто сердечного не заподозрил, с этим он дожил до почтенного возраста, окруженный всеобщим уважением. И вот в один прекрасный базарный день при всем честном народе этот дурак вздумал пошутить. И значит, бормочет заклинание.

– Ну и что он там бормотал? Заклинание-то какое?

– В том-то и дело. – Поплева заговорил особенным деревянным голосом, каким повторяют маловразумительные чужие слова. – Имеются только неполные и темные записи в «Хронике двенадцати врат».

С тайным смущением братья переглянулись. Никто из них толком не знал, что такое «хроника», они не понимали смысла выражения «двенадцать врат». И, наконец, нимало не подозревали, что составленные вместе, слова эти означали название одной редкой, но знаменитой книги. Цепкая и легкая память губила Поплеву, он изнемогал под тяжестью засевших в голове понятий, о значении которых мог судить только гадательно. Не лучше чувствовал себя и Тучка. Так и не промерив глубины, братья с величайшей осторожностью обошли молчанием «Хронику двенадцати врат».