Текст книги "Собрание сочинений в двух томах. Том I"

Тяжелая погода1

Стрежнев проснулся от жары и жажды. Он увидел над собой потолок из крашеных белых реек, потом белые стены – тоже из реек. И тихо. Подумал: «В больнице… Плохо дело. Чем же болею? Тяжко. И палата чудная – навроде каюты».

Повернул голову – увидел Семена. Нераздетый, тот лежал на кровати. «А я почему на полу, кровать рядом, и ножка вот… Да что под боком-то мешает? А-а… шапка… Так что же мы с ним наделали? Почему так погано?..»

Нет, не мог уже вспомнить Стрежнев, как вчера в глухую полночь, пришли они на огоньки брандвахты, оба в снегу, и стали стучать в каждую каюту подряд. Искали начальника, Гришку Трепло, официантку из чайной. Грозились оба завтра же уехать в Тюмень…

Шкипер брандвахты, Федор, узнав обоих, привел их в отведенную им по звонку начальника из затона каюту, стал урезонивать, но они вскипели, совали ему в нос трешницу, требовали, чтобы сейчас же была бутылка.

И Федор сдался, забрал деньги, пошел и выключил на всей брандвахте свет, а потом потихоньку вернулся, закрыл их каюту на ключ.

…Наконец кое-что Стрежнев припомнил. Спать ему больше не хотелось, но не хотелось и вставать. Опять навалилась прежняя тоска, безвыходность – еще больше.

– Семен!

– Ы-ы…

– Ты чего не раздеваешься?

– А я… в Тюмень.

– В Тюме-е-ень… – передразнил Стрежнев. – Время-то сколь?

Семен с трудом приподнял руку.

– Десять.

– Утра или вечера?

– Чай, утра.

– Та-ак… магазин с десяти?

– С одиннадцати, а ты чего на полу валяешься? Вон кровать-то…

– Берегу.

Семен, чтобы скрыть улыбку, отвернулся к стене. Скоро он снова забылся, а Стрежнев лежал, думал: «Плюнуть на все, кое-как до навигации проболтаться тут, а там один месяц останется. Хоть и в матросах так прохожу». Через полчаса он опять спросил:

– Семен, глянь, сколько…

– Половина десятого.

– Ты что? Пятятся они у тебя, что ли?!

Семен молча протянул ему руку. Было полдесятого.

Снаружи кто-то пошарил по двери, потом хрустнул в скважине ключ, и вошел шкипер. В валенках, ватных штанах, в рубахе навыпуск, с лещом под мышкой и бутылкой в руке, Федор остановился в дверях, бодро крикнул:

– Подъем, студенты! Распохмелять буду…

Семен со Стрежневым, слушая шкипера, хмыкали, смущенно улыбались и качали головами, которые опять начинали тяжелеть.

И за окном была тяжелая погода! Шел дождь, с ветром, и старые ели на берегу намокали, лениво шевелили грузными лапами и все шумели, шумели…

– Дожжок… – раздумчиво сказал Семен, глядя на ели. – До берега не прогуляемся?

– В валенках, что ли, по воде-то? – мрачно ответил Стрежнев. – Сапоги-то где? В катере… – И вдруг обозлился: – А в гробу я это дело видел!

Он курнул напоследок два раза и с каким-то наслаждением ввинтил окурок в глаз лещу, от которого осталась на столе только голова. Потом он слазил в карман, прихлопнул по столу тяжелой ладонью, что-то пряча под ней, загадочно глянул на Федора, потом на Семена, двинул руку на середину, к рыбной кучке, и открыл. На столе закорчились, как осенние листья на огне, три смятых рубля. Семен молча прекратил их страдания: сгреб к себе в карман, спросил шкипера:

– Рыбу сам солил?

– А кто ж? Бабе не доверяю. Принести ишо, што ли?

– Ну… вишь, в магазин собираюсь. Чай, на закуску не тратиться. Выбери там пожирнее. Нагулянного…

– А погляжу, – охотно согласился Федор. – Один есть, холостой, весь в жиру – с хвоста каплет. Бабе не кажу. В трюме за шпангоутом висит. На случай… Да что балакать. Э-эх, Колюшка! Али не вместе плавали? Другому бы… А тебе ничего не жаль. Помнишь, как тонули? В затоне-то… Ха-ха-ха!…

Семен вернулся скоро, с оттопыренными карманами.

И снова сидели. Федор рассказывал, как тонули в затоне.

Дело давнее. Стрежнев тогда только что получил первый свой катер – тихоходный, газогенераторный – на чурках еще работал. Матросил и кочегарил Федор, а механиком был Илья – теперешний главный механик сплавной конторы.

– Ну, на запани работали, – рассказывал Федор, – повезли рабочих. Высаживать приставали в Угорье и в Верхнике. В общем, разгрузились под ночь. В затон полным ходом валим: гулять опаздываем. Слышу: «Бум-м!..» – чуть за борт не ссунуло. На что-то напоролись: затон-то какой был, не как теперь. На дне всякого черта найдешь. Гляжу – заваливает – проломились, тонем… Николай к берегу, а уже корма осела. Илюшка из машины сусликом выскочил, кричит: «Заливает!»

Движок глохнет, а нам и горя мало, вышли все, на палубе обнялись и орем: «На-ве-ерх вы, то-ва-арищи…» Колька в тельняшке, а мы так и не разделись. Любо дуракам, молодые – весь затон с берега глядит. Э-ах, да что!.. Тогда не то было. Ну чего, давайте ишо?.. Рыбы надо?

В этот вечер Федор еще три раза лазил с фонарем в трюм за «последним» лещом, а Семен, придерживаясь за пиллерсы, его провожал – «кабы не заронил»…

Стрежнев все больше угрюмел и все больше пил. Он и сам не понимал, что делает и зачем. Саднила ему душу тоска, обида, обезличка со стороны начальника. Не привык он к этому.

2

И было еще утро.

И опять не легче. По-прежнему шел дождь и по-прежнему астматически тяжело дышали возле брандвахты ели.

– Скоро подморозит, – успокаивал Федор. – Ишо утренники будут – я те дам. Так присандалит – не отдерешь. Успеете…

Стрежневу было все равно. Однако с утра послал он Федора в контору, походить там по коридорам – так, потихонечку послушать – не звонил ли начальник. «Уж звонил, так скажут – донесется», – думал он.

И Федор ушел. Вернулся он не скоро, но весь сиял.

– Что весел? – приглядываясь, спросил Стрежнев. – Не звонил?

Федор загадочно усмехнулся, сказал нескоро:

– Звонил… в село, дочке. Внук у меня народился. Как ждал!.. Обмыть бы надо? – и он вопросительно глянул на Стрежнева.

– Говорю, из затона что? В конторе был? – не унимался Стрежнев.

– Да не мутись ты, кому вы больно нужны. Как в мох впало! Все по кабинетам пишут, только щеты хлопают: рубь вам, два нам!..

Стрежнев успокоился, по-новому оживился, заерзал, а Семен поугрюмел, как-то вражески, искоса глянул на бутылку портвейна, принесенную Федором, устало вздохнул. Однако придвинул стакан поближе к середине стола.

– Ведь это надо ж! – ликовал Федор. – Прямо к навигации со стапелей сошел. Это не зря!.. На капитана учить будем. – И снова вскочил из-за стола. – А подожди-ко, подожди-ко, студенты…

Он вышел и скоро вернулся, неся в руках трехлитровую банку грибов:

– На-ко, раскрывай! По такому случаю…

– Груздки! – осведомленно отметил Стрежнев, сидя во главе стола. – Это гриб царской… Ты, Семен, на мотоцикле-то много, чай, навозил нынче? – Хоть чем-нибудь старался отвлечь себя Стрежнев от липких и тяжелых, как грязь, дум. Он выжидательно глядел на Семена.

– Много не много, – Семен пошевелился на стуле, – а из-за этих груздей в лапы медведю чуть не угодил.

– Да ну?! – еще больше оживился Федор. – Как это?

– А так… – Семен, будто приберегая, поотодвинул стакан. – Едем, значит, с Аленкой. Нагрузились – ничего. Она сзади держится. Валим! Гляжу – впереди медвежонок ковыляет, смешно-ой… Я газку, а он – на рысь и с дороги не убегает. Забавно так, го-оним… Оглянулся – а, мать честная!.. Сзади медведица чешет, нагоняет уже! Кричу: «Держись!» А жена-то обернулась, да как заорет. Охватила меня за горло, сжалась вся, трясется, вот-вот сгребет ее сзади, перехватила мне глотку, аж в глазах потемнело. Мотаю головой, кричу: «Отпусти, врежемся!» Ну, думаю, не дай бог, заглохнет… Насилу оторвались.

Федор хлопнул себя по коленкам, чуть не упал со стула, вскочил, полотенцем стал вытирать глаза.

Стрежнев зашелся беззвучно, только дергался его живот, отчего и стол дергался. Семен скорее схватил стаканы и держал их на весу, пока капитан отсмеется.

Им было спокойно на этой брандвахте. Хоть и стояла она под окнами главной конторы, но сюда никто не заходил. Всю зиму на ней размещались конторские кабинеты: саму контору ремонтировали. Лишь с неделю, как служащие со всем своим хозяйством снова перебрались на берег, и Федор остался один, ждал весны, чтобы идти на буксире в затон ремонтироваться. Жена к нему из затона приезжала редко, кочегары к весне уже разбежались, остался один, из Сосновки. За отопительным котлом глядел Федор сам и, конечно, получал кочегарские.

И вот нежданно-негаданно явились свои – затонские! Насидевшись, как сыч, один, Федор теперь был так рад! А тут еще и внук подоспел.

Рад был Федору и Стрежнев. За этим застольем поотошел он душой, подобрел, будто вернулась вдруг прежняя бойкая, веселая жизнь.

– Вот поокрепнет, пойду глядеть, – мечтал Федор о внуке. – Эх, жись, ты, жись!.. И когда прошла, вот восьмой внук уж. И все не дома, а этого не отпустим, наш! – И поднимал глаза на Стрежнева. – Говоришь, все? На берег?.. Унесла наши годочки река! Сколь осталось-то?.. Два месяца. И мне – три только, ведь годки мы с тобой. Вместе будем теперь окуней-то ловить, внуков приглядывать. Как глаза-то, ничего видишь?

– Да вроде не хуже.

– А так до Макарья бы и сплавал с тобой. Уж больно любо! Эх!.. Первый рейс, в деревнях на берег выходят, глядят. А в Макарье!..

И Стрежнев, слушая Федора, сам вспоминал, как на вторые, а то и на третьи сутки, пробиваясь сквозь ледяные заторы, приходили в старинный город Макарьев с огромным монастырем на горе. Давно это было, а виделось – как вчера.

У высокого берега уж стояло много самоходок, буксиров, барж, пришедших в Унжу с Волги. Обычно здесь пережидали, когда очистится в верховье русло, чтобы идти дальше следом за волжским караваном.

Бывало, простаивали и по три, и по четыре дня: то река льдом забита, то воды мало, то туман прихватил… Здесь же у берега заканчивали спешный ремонт. Перелезали через леера соседних катеров друг к дружке, выслушивали вместе двигатели, а потом гадали, какова будет вода, где какой ожидается сплав, кто куда на своем катере идет.

А к вечеру на каком-нибудь волжском буксире включали радиолу. Она заглушала грачей на старых березах по угору. И тут, под березами, на сырой и холодной луговине, начинались танцы. Макарьевские девчонки все вываливали на берег – и до утра крутилась, страдала томным голосом радиола. А дальше она не смолкала уж и днем, пока вся «флотилия», загудев, заработав винтами, не отходила на стрежень – снова подвигалась к верховьям вплоть до самых мелких речушек, – многих притоков Унжи.

Прощались, долго выли сиренами, махали с угора и с катеров…

А недели через две-три спускались поодиночке катера вниз. И опять были под высоким берегом встречи, но теперь без музыки, мимолетные и не всегда веселые, а часто с выговорами, со слезами… Радость не живет одна.

Случилось, из такого вот рейса, приглядел, привез себе Стрежнев и жену – молодую наивную «макарешу» Аню.

И стала она плавать с ним на катере матросом. Долго не могла привыкнуть, не спала по ночам: все казалось, катер относит от берега; колола буксирным тросом руки, глохла от двигателя… Но к концу первой же навигации обтерпелась, научилась стоять за штурвалом, читать судоходную обстановку.

Потом подкатила война.

И осталась Анна на катере сама хозяйкой. Навигацию плавала за капитана, тянула, думала, скоро отвоюется, вернется…

Возвратился Стрежнев через пять лет. Цел, невредим, лишь слегка обгорел в танке. И снова – река. В затоне появились новые катера – дизельные, а Стрежневу, танкисту, не надо было и переучиваться. Вскоре подрос сын Игорь, заменил мать – стал по летам матросить у Стрежнева… И вот уж семь лет, как закончил водный институт, инженер. Теперь и последняя, Нинка, врач вон. «А я, значит, – пенсионер. Да неужели?! И когда все прошло? Э-эх-ма…»

3

А мороза все не было.

На третий день вспомнили Стрежнев с Семеном о своих рюкзаках с продуктами, погребенных в катере, расстроились: в оттепель могло все испортиться.

Стрежнев набросился на Федора:

– Ну, что, ворожея, где твои морозы?

– А сам не понимаю. Гляди, как взбесилось – льет и льет…

– Льет… Время ей, видно, лить-то. Чего стоишь, давай хоть какие-нибудь опорки, да, чай, идти надо, пропадет ведь все! – раздражительно ответил Стрежнев. Теперь, с похмелья, стало еще тошнее. «Глаза бы не глядели на эти реечные переборки. Хоть уйти от них к черту скорее», – думал он.

Федор молча повел их в кладовку.

Одна пара резиновых сапог нашлась сразу. Сорок пятый размер. Стрежнев, не стирая с них пыли, тут же стал переобуваться из валенок. Семену не повезло: попался всего один сапог на левую ногу, да и то с оторванным голенищем – наподобие женского бота. Перерыли всю кладовку – другой сапог как провалился.

– Подожди-ко… – задумавшись, сказал Федор и ушел.

Он пришел в кочегарку, нащупал и вытащил из-за котла ссохшийся, в паутине, кирзовый сапог, помочил его под краном, подергал за голенище – «обмякнет» – и понес.

– На! – как поленом стукнул сапогом возле ног Семена.

– Хуже-то не нашел, – обиделся Семен. – А второй где?

– Вона, – указал Федор на «боту». – У меня ведь не склад.

Семен вопросительно поглядел на Стрежнева. Но тот, не замечая, встал, ловко притопнул надетым сапогом, озорно спел:

 
Эх, теща моя, хуже лихорадки:
Щи варила, пролила зятю на запятки!..
 

И после этого с серьезным видом сказал Семену:

– Не надевай, иди в валенках – мягше!

Семен понял насмешку, сопя, подобрал опорки и пошел переобуваться в каюту.

А Стрежнев все похохатывал у шкипера. Кинуло его в другую крайность: решил он на все глядеть проще, жить так, спустя рукава.

* * *

Ближе к полдню, поминутно сбиваясь с раскисшей ненадежной дороги, брели они обнаженными гривами к катеру, оглядывали вокруг все новое, вытаявшее, поражались: «А-яй!.. Вот так осадило!..»

Сугроб возле катера съежился, с солнечной стороны обтаял до луговины, и теперь было на виду все поржавевшее, оскобленное, со множеством вмятин днище. Катер лежал брюхом на четырех поперечных подкладках – бревенчатых, впившихся в луг шабашках.

– Чего он на нем делал? – сказал Семен, обходя катер. – Будто по камням ездил.

– За запанью все лето работал. В бревнах без ума-то любой катер ухойдакаешь.

Семен, кряхтя, слазил в машинное, выставил на палубу мешки. В трюме было, как в холодильнике, и ничего не испортилось. Обрадовавшись, они уселись, как и три дня назад, на вытаявшей теперь осине и стали есть домашний харч – жареную рыбу, сало… – все, что поспешно собрали им в дорогу хозяйки.

– Надо хоть мачту направить да такелаж натянуть, – подобрел от домашнего сала Семен. – А то нехорошо: с дороги видать.

– Это можно, – согласился Стрежнев и с куском хлеба пошел к катеру. Он присел на корточки, разглядывал. И вдруг отложил кусок на снег, а сам нагнулся ниже, потом лег на спину и, что-то колупая ногтем в днище, прополз от носа чуть ли не до середины катера.

Когда вылез, молча вернулся на бревно. И сел растерянный, будто чего ему не хватало. Так и не вспомнив о куске, он полез за сигаретами.

– Ты чего?.. – перестав жевать, удивленно глядел на него Семен.

– А ничего… хорошо.

– А чего?

– Чего, чего!.. – вдруг закричал Стрежнев. – Иди погляди чего. Во все днище щель! Вот чего!.. Хоть пальцы суй почти от форштевня и до середины рубки!

Семен без аппетита проглотил, задернул тесемку мешка и как-то странно, долго глядел на катер, будто его не было и вот он вырос из-под земли.

– Та-ак… – произнес он наконец и снова развязал мешок. – Так ведь утонем?!

И поглядел на Стрежнева – словно искал у него спасения.

– А ты думал, всплывешь!.. Это тебе не чурка. Ну… Ни котельщика, ни сварщика! Что, чего?.. «Поезжайте в Сосновку!» Сейчас – по щучьему веленью! Приезжай парад принимать! Жди… – И вдруг повернулся к Семену. – Ты все, что ли, съел?

– Да нет, есть еще…

– Так подожди, не мни. Надо хоть за пивом дойти… Беги до чайной?

– Не пойду. Голова – шагу не ступить, как из ружья отдает! Насилу дошел.

– Эх, тюлька!.. Сиди тогда, отогревайся. Сейчас сброжу. Да хоть переобуйся! Сидишь, как нищий. А то увидят, от катера-то прогонят. Скажут, украсть чего вздумал, пристроился…

Когда Стрежнев ушел, Семен тоже лег под днище и, кряхтя, охая, пополз на спине от носа к корме, разглядывая тонкую зловещую трещину на светло-рябом от ржавчины киле. Полз, пока не уткнулся шапкой в деревянную шабашку поперек днища. Остановился, вздохнул. Подумалось: «Так бы и умер прямо вот под катером…»

Плохо было дело. За восемь лет, которые Семен отработал в транспортном участке, не приходилось ему еще так ремонтироваться. И катер был плох, и условия плохи, и настроение плохое. А в затоне бывало все по-другому: там тебе любой цех, любой специалист – все заварят, выточат, только успевай оформлять заявки!

«Нет, уеду в Тюмень, вот только до лета… – опять пришло ему в голову. Прикинул: – Там получу свой катер, буду без Стрежнева, сам хозяин».

Он сидел на осине, глядел за реку, ждал Стрежнева. И было ему так гадко, что не хотелось даже курить.

Над катером на столбе электролинии надсадно орала ворона. Она надувала зоб, горланила отсыревше, хрипло. Семен обернулся к ней, но ворона не переставала, хотя ветер и поднимал ее серый воротник.

– Чему радуешься, курва? – сказал ей Семен мрачным голосом и отвернулся. Хотел кинуть палкой, но близко ничего не было, а вставать не хотелось.

Наконец с того берега кто-то спустился к реке, и Семен стал следить. Но походка была не Стрежнева.

Подходил какой-то парнишка лет четырнадцати, с ружьем. Не останавливаясь, он воровато поглядывал то на Семена, то на ворону.

Семен понял его, кивнул на столб:

– Ну-ко, щелкни…

И парнишка обрадовался, хищно изогнулся, подкрадываясь из-за катера… От выстрела он дернулся, а ворона смолкла. Посидела еще немного, будто раздумывая, лотом взмахнула крыльями и над головами у обоих лениво направилась за реку, заорав еще громче.

Семен только сплюнул между опорков, на стрелка даже не оглянулся и опять равнодушно уставился за реку.

Пришел Стрежнев. Выпили пивца, поели еще из мешков, всласть покурили. Блаженно сделалось подновленной душе на вольном берегу. Хоть и много вокруг было еще снега, но уже дивно, зовуще попахивало отпотевшей луговиной.

Было еще далеко до вечера, и брести снова в душную каюту обоим не хотелось.

От безделья, растягивая время, они не спеша поправили покосившуюся рею мачты, натянули антенну, а больше вроде и делать было нечего. Поэтому собрались все же домой, но неожиданно хлынул такой дождь, что оба бегом заскочили в рубку.

– Хоть стекла пообмоет… – сказал Семен, глядя в пестреющие гривы. – Сейчас пронесет.

Но дождь не переставал, будто нарочно держал их в ненавистном катере, и оба боялись – не пришлось бы ночевать здесь. Однако об этом молчали.

Становилось сумеречно и неуютно в неприбранной холодной рубке.

– Хоть свет бы подключить, – сказал Семен, – все повеселее будет… Пошли?

Стрежнев поморщился. Когда подключили освещение, в машинном стало еще безобразнее: все просило, требовало уборки. Оба скорее вернулись в рубку.

Семен встал за штурвал, включил, проверяя, все ходовые огни, завыл сиреной, засмеялся:

– Поехали… давай отмашку!

– Теперь нам только по суху и ездить, на воде-то утонем, – сказал Стрежнев.

На брандвахте, когда они раздевались, прилаживали к батарее мокрые фуфайки, вошел к ним Федор, сказал:

– Приехал.

– Кто?! – испугался Стрежнев. – Сам?

– Нет, линейной… Был здесь. Завтра, сказал, с утра к вам на катер пойдет.

– А начальника нет?

– Нету.

– Ну, а чего этот говорил?

– Да больше ничего, вот только так и сказал.

Сняв один сапог, Стрежнев задумался: «Эх и дураки, начали пить. Надо было сразу уезжать. Теперь что? Ведь топить эту калошу не будешь, – всем затоном просмеют! Анне и то не дадут проходу. Погода-то вона что! Не успеешь оглянуться – лед затрещит… Ведь он, сопляк, ничего не понимает, только приказы чиркает: «Поезжайте!..» Хоть бы спросил, посоветовался… И не звонит теперь. Спуска-ать… А трещина? Неужели они не знают, дотянули до какого времени. Ведь заваривать надо, в затон и то не уведешь так-то! Какое уж тут плаванье.

Разговор на высшем уровне1

В восемь утра они были возле катера. Сидели на осине, ждали линейного. Внизу по реке потюкивали топорами сплавщики – подновляли к весне боны. День разыгрывался веселый: в солнышке, в блеске – любованье! Игрушкой посверкивал за рекой крест на церквушке. Было слышно, как там в березах и липах возбужденно орали, делили что-то грачи.

А ниже, по широкому скату угора, выбирая где поположе, осторожно кочевало по снегу от одной вытаявшей проплешины до другой колхозное стадо.

– Что-то он коров-то рано нынче выгнал, – вслух подумал Семен.

– А закаляет!.. – пояснил Стрежнев, а сам думал: «Может, теперь-то вот и можно вернуться в затон? Благо – причина есть…»

Пришел линейный. Он показался им маленьким, щуплым. Был в узких брючках и высоких с загнутыми голенищами сапогах. На голове – черт-те что: не то шапка, не то фуражка, что-то с козырьком. Однако, здороваясь издалека, он глянул из-под белесых бровей, из-под этого козырька так цепко и настойчиво, что Семен невольно подобрал ноги. Без перчаток – руки в карманах куртки – был он весь так пружинисто подобран, так ловко на нем сидели и курточка, и эта странная кепка, что, казалось, век он в них ходит, ни в чем другом больше не бывал да и быть не может.

«Востер», – отметил про себя Стрежнев и достал новую сигарету.

Механик, не вынимая рук из карманов, медленно, большим кругом обогнул катер, приглядываясь к нему, остановился возле носа, попробовал каблуком луг, задрал голову – зачем-то оглядел столб и провода над катером; потом присел, стал разглядывать вмятины на корпусе, переходил от одной к другой…

Семен и Стрежнев следили за ним, сдерживая улыбку.

– А ты подальше, подальше полезай. Не бойся, не измараешься! – наставительно посоветовал Стрежнев.

Но механик поковырял циркулем во вмятине и, не глядя на них, подошел, сел рядом. Закурил тоже.

– Ну, что за эти дни поделали? – сказал спокойно.

– Не видать? – осторожно спросил Семен.

– Как зимой было, так и теперь… Кроме мачты ничего не вижу. Скажи, капитан?

Но Стрежнев насупился: за тридцать лет на реке никогда еще не записывали его в лодыри. Под, конец угодил. Да и выговаривает-то кто. Парнишка! И пусть линейный был прав, но казалось Стрежневу, что они там тайно сговорились с Чижовым и оба ехидно измываются над ним напоследок. Вспомнилось, как уезжал, и опять пожалел, что вгорячах забыл, не прихлопнул по столу перед самым носом у Чижова медицинской справкой, что лежала в кармане, не ушел сразу домой. Оплошал!.. А теперь уж поздно. Расхлебывайся вот. Но он решил еще пока не сдаваться: «Вы хитры, а я тоже не лыком шит».

– Я вам эти дни прогулом поставлю, – все так же спокойно сказал механик.

– Да?.. А ремонтировать сам будешь? – очнулся Стрежнев.

– А вы что, гулять приехали?

– Ну и не ломить. Мы тебе не котельщики и не плотники. Людей давай, а потом покрикивай.

– Так вы что, готовую баранку настроились крутить? Сидели бы дома, ждали, когда лед пройдет.

– Ищите с Чижовым хороших, раз мы не годимся… Только не забудь пакли им выписать, днище-то хоть проконопатят, – сказал и отвернулся Стрежнев.

Линейный насторожился, часто замигал, соображая.

– Какое днище?..

– А иди, погляди, какое.

Механик нерешительно встал, медленно пошел и лег под катер.

Оттуда он вылез совсем другим, обмягшим. Снова обошел вокруг катера. Стрежнев в это время наклонился к Семену, спросил потихоньку:

– Как его дразнят?

– Олег вроде.

– А по батюшке?

– Не знаю…

Линейный задумчиво сел на осину, спросил уже без запала:

– Так что будем делать?

– А вот решайте, вы инженеры, – ответил Стрежнев.

– Дубляж придется ставить.

– Валяй!.. Инспектор Регистра хоть крапивы тебе в штаны сунет.

– Почему?

– А вы инженеры, лучше должны знать, где можно, а где нельзя заплатки лепить!

– Н-да-а…

Помолчали.

– Вот что, Олег Батькович, – начал солидно Стрежнев, – зря не кипятись, а давай толком… Иди, значит, к главному инженеру да узнай, может, не стоит и ремонтировать-то.

– Как это?

– А так… Ну-ко глянь, в ведомости-то записано ли.

Механик достал из грудного кармана тетрадку. Полистали. Ни в разделе «Корпус», ни в «Сварочных работах» о трещине не говорилось.

– Ну вот! – оживился Стрежнев. – Они и знать ничего не знают, а тут расхлебывайся. Пусть идут да смотрят сами, решают.

– Ладно, пойду уточню, – сдался механик. – Только что-нибудь делайте, не сидите. Что вы, на самом деле!

Стрежнев неопределенно хмыкнул, сказал негромко:

– Давай беги, беги… – а сам подумал: «Пусть побесятся, не одним нам «сладкая жизнь»…

И Олег, как-то неестественно избочившись, пошел по дороге через гривы к далекому белому домику, выглянувшему из бора.

– Ну что, давай хоть винт собьем, что ли, – сказал Семен. – Привезли, так заменить надо…

– Да куда ему винт, на берегу-то!.. Хотя давай. А то и взаправду прогулы поставит – в затоне кто-нибудь обрадуется. Найдутся…

Не скоро они сняли измятую изуродованную насадку, ограждающую винт. А потом до темна по очереди ахали осадистой кувалдой по бронзовой болванке, упертой в ступицу винта. Один держал эту болванку, другой бил. Потом менялись. Оба часто дышали, взмокли, но не отступались.

Ушли только после того, как винт тяжело шмякнулся на вяло осевший, будто вздохнувший луг.