Текст книги "Жаждущие престола"

XIV

Тем временем боярский заговор окреп.

Все Шуйские, Голицыны – оба брата, Татищев, Куракин, еще кое-кто из дворян, близких княжеским семействам, и богатые купцы Мыльниковы. У них чаще всего и собирались заговорщики, чтобы меньше привлекать внимание ищеек Басманова.

Через княжеских челядинцев, холопов подбирали людей недовольных новшествами, обиженных поляками, испуганных слухами об отмене православия и насаждении на Руси латинства. Последнее особенно волновало и возмущало многих, как в Москве, так и в других ближних городах. За веру люди готовы были сражаться, не щадя жизней, и если в распространении латинства виноватым казался царь, то и царь такой должен быть с престола смещен. Все так или иначе разочарованные в «хорошем», «добром» Димитрии Ивановиче, по призыву полномочных посланцев от княжеской верхушки хотели поддержать низвержение «расстриги». По набату, о котором заранее их обещали предупредить, явиться им следовало на Красную площадь с родственниками мужского пола и, по возможности, вооруженными.

Остальные москвитяне к таким событиям не готовились, к государю Димитрию Ивановичу по-прежнему относились с приязнью, некоторые даже с любовью, хотя польскими безобразиями, конечно, казались раздраженными. А слухи о том, что царь разрешил возведение костёлов в Москве, приводили в боевое состояние почти всех.

В кругу князей и думных бояр, задумавших отнять престол у Самозванца, еще до его свадьбы все было улажено. Прежде всего следовало убить «расстригу» и тех, кто искренне ему близок. Условившись со знатью и постепенно подбирая сочувствующих из народа, Шуйский решил привлечь на свою сторону восемнадцатитысячное войско новгородцев и псковичей, стоявшее под Москвой и предназначенное для будущего похода на Крым.

Василий Шуйский пригласил верхушку новгородцев и псковичей накануне решительных действий. Пришли три сотника и шесть пятидесятников из полков, готовых по их призыву сражаться.

– Народ-то бурлит на улицах, – сказал князь Иван Куракин. – Самое время начинать.

– Вчера ночью окружили подворье польского князя Вишневецкого. Говорят, черного люда до четырех тысяч набежало. Многие с топорами, вилами, сулицами. Жгли факелы. – Это довольным голосом доложил Василий Голицын. – Драка шла жаркая. Поляки еле отбились, применив мушкеты. Есть убитые, – добавил он угрюмо. – Большинство православных жизни лишились.

– Тогда пришел час кончать с расстригой, – решительно высказался один из новгородских сотников, пожилой уже, но могучий ратник в черной епанче, накинутой поверх панциря.

– Я лет двадцать назад воеводой назначался в Новгород Великий, – хитро напомнил Василий Шуйский. – Знаю им цену.

– И какова же наша цена? – довольно строптивым тоном спросил сотник.

– А цена моя такая, – улыбнувшись, ответил князь. – Новгородцы на рати – самое храброе и надежное войско. В такую пору, когда царь оскверняет святые храмы, выгоняет священство из домов, поселяя в них чужеземцев. Не щадит ни митрополитов, ни епископов. Патриархом посадил своего приспешника, хитрого грека Игнатия. Даже в день Николы-чудотворца пировал в Кремле, объедаясь скоромным, опиваясь заморскими винами. Все истинно православные должны быть готовы защитить веру от злых еретиков-поляков и немцев.

– Мы готовы, князь, – твердо произнес новгородец. – Сегодня в ночь и завтра будем говорить с простыми ратниками. Послезавтра можно начинать.

– Миша, – обратился к Скопину старший князь Шуйский, – ты проведешь их в Кремль. Войдете в Сретенские ворота. Сторожа будут наши люди.

– Сделаю, – кивнул Скопин-Шуйский, понимая, что Самозванец, довольно приветливый и уважительный поначалу, совершил столько кощунств и нестерпимых для православных поступков, которые не прощаются. Впрочем, в глубине души Михайла Скопин не желал смерти Самозванцу (может быть, куда-нибудь в монастырь заточить пока, а там…) Нет, он знал: снисхождения «расстриге» не будет.

Узнав о драках, даже серьезном противостоянии, «царь» позвал стрелецкого голову Брянцева:

– Выставь-ка, Федор, караулы у гусарских казарм.

– Они что, сами себя укараулить не могут?

– Боятся, что чернь ночью снова на них нагрянет.

– Сами виноваты. Задирались, обижали людей, баб волокли похабно, попов били… вот и…

– Знаю. Но надо поставить караулы. А где мой постельничий Ванька Безобразов? Опять где-нибудь по девкам срамным мотается? Ну, придет, плетей отведает, – рассердился «царь».

К Самозванцу обращались многие его приспешники, предупреждая о возможном нападении на дворец. Однако он только посмеивался:

– Народ меня любит, не даст кому-нибудь мне навредить. А с поляками попозже разберемся. Лучше достраивайте у Сретенских ворот деревянный городок для воинской потехи, потарапливайтесь.

– Да вот, государь, слух есть, будто ты во время той потехи хочешь всех бояр истребить, а потом поделиться с Польшей московскими областями… И Смоленск, мол, отдать… и Новгород со Псковом… Ну и… – Брянцев помялся, посмотрел в сторону, потом криво усмехнулся.

– Что – «ну и?..» Чего там еще брешут?

– Тогда ты, стало быть, повелишь отменить православную веру и призовешь польских ксендзов ввести латинство.

– Тьфу, дураки! – махнул на него рукой Самозванец. – Вот поймаю таких брехунов и на виселицу пошлю проветриться.

– Верно, государь, так и надо, – поддержал «царя» вошедший Басманов. – А то пьянь безобразная в кружалах ругает нагло царя, обзывая еретиком, и царицу поганой еретичкой…

– Ах, сукины сыны! Взять, привести… да плетей им…

– Немцы-алебардщики схватили такого крикуна и привели ко дворцу, – напомнил Брянцев.

– Знаю, было это при мне, – беспечно сказал Лжедимитрий, развалившись в кресле и наливая себе в серебряную чашу медовой сыты. – Но меня бояре уговорили отпустить пьяного дурака… Что с него, освиневшего, взять… Несет, что ему бес в кабаке нашептал. А немцев-наушников слушать – себе дороже станет. Они готовы от усердия и ради наград всех русских питухов пересажать… Кабаки опустеют, казна умалится… – «Димитрий Иванович» захохотал и стал рассказывать Басманову какую-то смешную, неприличную историю.

Странно, но именно накануне семнадцатого мая и Лжедимитрий, и обычно чуткий, придирчивый Басманов, и несколько стрелецких начальников, которым благоволил «государь», совершенно опущенно слонялись по дворцу и вели себя крайне неосторожно.

В противоположность этому бессмысленному неверию в возможную беду, поляки не раз посылали к «царю» гонцов, чтобы он усилил многократно охрану и желательно закрыл кремлевские ворота. А стрельцам приказал бы тщательно сторожить всю Красную площадь. Поляки, например, донесли Мнишеку, что московские торговцы воинскими припасами не продают им ни пороха, ни свинца, ни какого-либо оружия. Мнишек тоже послал зятю гонца. Но тот отвечал со смехом: «Удивляюсь, почтенный отец, малодушию поляков. Однако для вашего спокойствия велю прислать вам стрелецкую стражу». Тогда пан Мнишек, видя такое непробиваемое самодовольство царственного зятя, приказал разместить в своем расположении всю польскую пехоту, находившуюся в Москве.

Немцев-алебардщиков, которых каждый день находилось во дворце не меньше ста человек, отпустили по домам. Якобы по приказу «царя». Ему будто бы надоела напряженная обстановка, бесконечные доносы и расследования. Стрелецкие караулы в воротах были уменьшены до предела. А польским послам Олесницкому и Гонсевскому Самозванец послал гонца с любезным письмом, уверяющим их, что ничего страшного в Москве быть не может, ибо он так хорошо принял государство и так надежно все обустроил, что без его монаршей воли никаких дел – хороших либо дурных – произойти не должно.

– Воистину, когда Бог хочет наказать человека, он лишает его разума, – сказал полковой ксендз польских гусар.

Солнце еще не взошло; в отуманенном предутреннем воздухе блестели шишаки, латы и оружие псковских и новгородских полков. Князь Скопин-Шуйский провел настороженных, хмурых ратников через Сретенские ворота в город. Приворотная стража не посмела возражать царскому меченоше.

В тот же миг ударил колокол на Ильинке, у Ильи Пророка, на Новгородском дворе.

– Что там? – спросил Самозванец, просыпаясь, и начал быстро одеваться. Какая-то стремительно нарастающая тревога охватила его. Вбежал, одеваясь на ходу, Басманов.

– Что случилось? – опять спросил «царь», удивляясь бледному лицу своего приближенного храброго воеводы.

– Встретил я во дворцовом переходе кого-то… не помню… Говорит: пожар… Ну в Москве пожары не новое дело, но…

И тут разом зазвонили колокола всех московских церквей. Медный ужасающий гул, возвещавший о необычайном страшном событии, поплыл над городом.

Толпы народа – и подготовленного, вооруженного, и ничего не знающего – хлынули по узким улицам на Красную площадь. Среди них оказалось немало выпущенных из тюрем противников Самозванца и просто воров, грабителей и убийц. На Красной площади уже сидели на конях бояре и дворяне числом около двухсот, в латах и шишаках, с мечами, саблями, некоторые с пищалями и пистолями.

Народ, обращаясь к князьям, кричал: «Что там деется, бояре? Чего вы оборужились? Где война?»

– Поляки хотят убить нашего царя, – ответил Голицын, – мы должны его защитить. Идемте в Кремль, ко дворцу.

Пораженные услышанным, люди начали метаться по площади. Одни бежали, чтобы найти оружие, другие присоединились к всадникам и их ближнему окружению. Не дожидаясь, пока на площади соберется слишком много черного люда, который мог бы помешать их замыслу, всадники въехали в Кремль. За ними устремились ватаги взволнованных москвитян. Среди мужских шапок и взлохмаченных голов замелькали повойники и кики москвитянок. К звону колоколов присоединился говор толпы. Одни ругали «царя» – это были подготовленные холопы и челядинцы князей. Другие желали ему здравия и поносили кого-то, кто намеревался его убить.

В окружении приближенных Шуйский въехал в Фроловские ворота, держа в одной руке золотой крест, в другой – обнаженный меч. Подъехав к Успенскому собору, он сошел с лошади. Поддерживаемый слугами, князь приложился к образу Владимирской Богородицы и сказал окружающим:

– Во имя Божие идите на злого еретика.

Толпы с рычанием и воем, потрясая оружием, бросились к дворцу. В это время из дверей дворца вышел Басманов. Он сразу оценил и понял, что происходит. Приказав страже никого не впускать и вернувшись в спальню к «царю», он крикнул в отчаянии:

– Ахти мне! Ты сам виноват, государь! Все не верил заговору… А вот вся Москва собралась на тебя…

Стража при входе оробела и позволила какому-то лихому (а то и пьяному) заговорщику из простонародья ворваться в царские комнаты.

– Ну, безвременный царь! Проспался ли ты? – завопил он. – Чего не выходишь к народу и не даешь ответа? Отчитайся за свои вины, еретик!

Схватив с лавки царский палаш, Басманов разрубил голову ворвавшемуся крикуну. Тут же и Лжедимитрий, взяв меч у одного из немцев-телохранителей, вышел на крыльцо к толпе.

Вид у него был непочтенный. Недавно любимый чернью, «добрый царь» выглядел низеньким растерянным человечком, в расстегнутом кафтане и с рыжими, торчком стоявшими волосами. Он хотел что-то сказать – может быть, торжественно и успокаивающе. Но голос перехватило удушье. Он поперхнулся, закашлялся и затоптался беспомощно на крыльце. Наконец вдохнул воздух и тонким голосом прокричал, махая мечом:

– Разойдитесь! Я вам не Годунов! Я вас…

Кто-то из толпы выстрелил в него, пуля просвистела мимо. Еще стреляли, и осколки облицовки, мелкая щепа от удара пули отлетели ему в лицо. Лжедимитрий попятился и скрылся в комнатах.

Сойдя с коней, бояре во главе с Шуйским стали подниматься на дворцовое крыльцо. К ним вышел Басманов. Он уже взял себя в руки и громким голосом стал просить бояр не допустить убийства «помазанника Божьего». В то же мгновение буйный Татищев выхватил отточенный кинжал, зайдя сзади, пронзил Басманову сердце. Прославленный воевода Бориса Годунова и близкий соратник Самозванца мертвый упал навзничь. Смерть Басманова возбудила разъяренную толпу, словно жаждавшую первой крови. Басманова тут же подхватили и бросили с крыльца под ноги толпе.

Лжедимитрий вбежал в большой переход деревянного дворца и остановился. Его настигло внезапное помрачение ума. Он бросил меч на пол и схватился за голову. Бледное обычно лицо Лжедимитрия еще больше побледнело. «Эх, Юшка, дела-то твои плохи, – пробормотал он. – Кажись, конец близок… Жаль, брат, мало поцарствовал…»

Самозванца окружили поляки-музыканты из роты Доморацкого.

– Ваше Величество, вскричал толстый литаврист с пышными белокурыми усами. – Как нам быть? Куда деваться от толпы варваров? – Его литавра висела у бедра на широком белом ремне. Остальные музыканты дрожали, слыша кровожадный рев бунтовщиков. Некоторые даже всхлипывали, понимая, что смерть их близка.

– Держитесь, ребята, – сказал Самозванец, с сожалением поглядев на своих верных слуг, так весело развлекавших его гостей на пирах. – Я постараюсь привести отряд стрельцов. Стрельцы меня любят. Они помогут справиться с холопами крамольных бояр. У, подлый предатель Безобразов! Куда он подевал мои пистоли?

Отрепьев побежал дальше по переходу, заглянув в женскую часть дома. Там растерянно пристушивались к шуму за окнами Барбара Казановская и другие полячки.

– Где Марина? – взволнованно спросил Самозванец и, не дожидаясь ответа, попросил Казановскую. – Спрячьте ее куда-нибудь… – Он бросился к концу коридора, где было открыто большое стрельчатое окно.

Молоденький паж Ян Осмульский закрыл ключом дверь в покои царицы. Казановская, Марина и ее фрейлины сбились испуганной стайкой.

– Ваше Величество, – сказал смело юноша, обнажая саблю, – к вам схизматики подойдут только через мой труп.

В дверь стали ломиться, стучать, требовать, чтоб открыли. Наконец замок отлетел, и страшные бородатые мужики, видно, те, кого неожиданно выпустили из тюрем, ворвались в комнату Марины. Осмульский сразу зарубил первого напавшего. В него выстрелили из пищали и мертвого уже тыкали саблями и ножами.

– Где царь? – рявкнул один из ворвавшихся к царице.

– Га! Ха-ха! Девки! Вот бы их прибрать-то к рукам, – загалдели распаленные, забрызганные кровью громилы. – А идите-ка сюда, суки!

И тут в комнату протолкнулись князья Василий Голицын и Дмитрий Шуйский со своими вооруженными челядинцами.

– Стой! – крикнули они. – А ну не трогать! Ищите царя и его приблудов. Если царь сбежит, всем нам быть на плахе. Вон отсюда, ищите.

Выгнав разбойников, грабивших царские покои, Голицын выставил у двери караул новгородцев – суровых латников с саблями, пиками и пищалями.

– Никого сюда не пускать, здесь одни женщины.

Из возглавивших свержение Самозванца князей и думских бояр никто не собирался чрезмерно осложнять отношения с Польшей; со времен Годунова с нею был заключен мирный договор. Поэтому разрешить взбунтовавшейся черни нанести сколько-нибудь значительный урон представителям польской знати, королевским послам и ясновельможному панству не входило в замыслы боярства. Им нужно было убить Лжедимитрия, захватить власть, и убрать из Москвы лишние отряды распоясавшихся шляхтичей и жолнеров.

На вопрос Голицына: где царица? Казановская ответила, что Марину еще вчера отвезли к ее ясновельможному отцу, пану Мнишеку. Ответ вполне удовлетворил князя. И он покинул женскую комнату. В действительности, при нахождении в покоях мужчин, Марина, худенькая и маленькая, спряталась под пышными юбками своей высокорослой подруги Казановской. И, разумеется, никому не пришло в голову там ее искать.

* * *

Немецкая стража с алебардами еще пыталась удержать бунтовщиков. Но их было слишком мало. «Зачем я отпустил Маржерета с его сотней на Кукуй? – невольно мелькнуло в сознании Отрепьева. – Ах, дурак, дурак! Зарвался, ополоумел, расстрига! Ну, судьба решена… Последнюю попытку надо сделать!»

Он пробрался в полуразобранный каменный дворец Годунова. Выбрался на подмостки, устроенные еще для брачного празднества, но пока так и недостроенные. Самозванец, уверенный в своей силе и ловкости, решил перепрыгнуть с одних деревянных подмостков на другие. Примерился, прыгнул… однако оступился и с высоты сажен в пять упал на двор. От удара он потерял сознание и, говорили позже, вывихнул ногу. Если бы не это внезапное невезение, Самозванцу, возможно, удалось бы ускользнуть из Кремля… И тогда история Московского царства могла бы пойти по несколько иному пути.

«Однако все в Божьем предрасположении, и любой случай по воле Его может полностью изменить течение событий», – прокомментировал бы любой летописец или, скажем, историограф того столетия.

Стрельцы, стоявшие на карауле поблизости от того места, где упал Самозванец, услышали стоны. Подойдя, они узнали царя, притащили бадью воды и отлили его водой. Постепенно «Димитрий» пришел в себя.

– Бунт боярский надо закончить, – сказал он, – мои верные стражи. Я уже для вас сделал немало и еще сделаю. Дайте только расправиться с этими кровожадными волками. Им-то все мало.

Самозванец дальше упрашивал стрельцов быть на его стороне. В награду все имения изменников и даже их жен и дочерей обещал он отдать стрелецким полкам «на поток». Стрельцам его обещания понравились.

– А и верно, разграбили всю Москву да всю Русь бояре, – говорили между собой стрельцы. – Государь-то дело знает. Власть начальникам стрелецких полков, а уж они только царю подчиняться будут. А бояр-то лжецов, хапуг – всех на плаху и в ссылку. Порешить этих Шуйских, Голицыных, Мстиславских, Воротынских, Колычевых…

Стрельцы внесли Самозванца снова во дворец, уже разграбленный и опустошенный. Алебардщики-немцы стояли обезоруженные, опустив головы. «Димитрий» даже заплакал при виде позорного состояния своих лучших телохранителей.

– Эх, Якова Маржерета бы сюда с его сотней… И схватить крамольников-бояр!

Дальше глаза Самозванца увидели трупы польских музыкантов, убитых, растерзанных, с отрубленными головами и руками. Поломанные музыкальные инструменты валялись повсюду.

Наконец стрельцы вывели хромавшего «царя» на дворцовое крыльцо. Толпа боярских челядинцев, размахивая оружием, бросилась было к «Димитрию», но стрельцы стали стрелять из пищалей в воздух. Толпа отхлынула от крыльца, рыча и ругаясь от злобного бессилия. Другие москвитяне, пришедшие в Кремль, стояли в стороне. Многие так и не могли толком понять: что происходит? Почему группа бояр в латах и шишаках с мечами и пистолями рвется к «государю», угрожая ему смертью? Стрельцы начали сзывать другие стрелецкие караулы, трубя в сигнальные рога.

Был момент, когда Шуйские, Голицыны, Одоевские, Мстиславские и остальные бояре дрогнули. Если бы отряды стрельцов, а также немецкая охрана с мушкетами окружили Самозванца и не отдали его боярской челяди с «думцами», вполне возможно, бунт был бы усмирен.

– Надо как-то напугать стрельцов, – сказал, трясясь от страха, князь Шуйский. – Придумай чего нито, Митрий – обратился он к брату. И тот завопил отчаянным, хриплым голосом:

– Пойдем все сейчас в Стрелецкую слободу. Истребим их жен и детей, если они не хотят выдать нам изменника, самозваного плута, расстригу беглого…

– Да развернем пушки и ударим по Замоскворечью, чтоб вся стрелецкая слобода сгорела, – присоединился еще кто-то из заговорщиков.

Княжеские приспешники снова прихлынули к крыльцу, размахивая пиками и пищалями. И тогда испугались стрельцы. Их около дворцового крыльца собралось немного. Остальные отряды пока не подходили. Стрельцы почувствовали страх перед толпой боярских наемников, вооруженных до зубов. А пушки?.. Если бояре прикажут пушечным полкам стрелять по Замоскворечью?..

Стрелецкий голова, прикрывая «Димитрия» от оскаленных в бешенстве бояр, все-таки пошел на попятную:

– Спросим царицу Марфу. Если скажет, что это ее сын, мы все за него головы свои сложим. А если она не признает его, то Бог в нем волен.

С досадой и руганью, но бояре согласились с таким решением. В ожидании ответа от Марфы думцы все рвались к «Димитрию», дергали его за рукава и полы кафтана.

– Кто ты? Кто твой отец? – будто только на свет родился, сипло спрашивал князь Шуйский. – Откуда ты родом? Ах, ты злодей!

– Вы знаете, я царь ваш, сын Ивана Васильевича. А тебя, Василий Иванович, я указом своим помиловал. Дайте мне выйти на Лобное место и объясниться с народом, – продолжал бесполезные попытки уговора бояр Самозванец. По его страшно бледному, искаженному лицу понятно было, что «царь» попросту беспомощно тянет время. Тут торопливо протолкался сквозь толпу боярских челядинцев князь Иван Голицын и вскричал отчаянно:

– Был я только что у Марфы и спрашивал: где ее сын? Марфа сказала: сын ее убит в Угличе. А это самозванец.

Толпа заревела, угрожая ножами, саблями, топорами. Посреди нее возник старый толстобрюхий монах с всклокоченной седой бородой. Он орал хриплым басом, размахивая суковатым посохом:

– Я предвещал тебе, Гришка-еретик, конец страшный. Не слушал меня, лжецарь, паскудник? То-то…

– Прости меня, отче Варлаам… – вымолвил еле слышно Отрепьев.

– Бей его! Руби его! – взвыла Ивановская площадь перед крыльцом.

Лихо и бойко выскочил к самому крыльцу веселый, разбитной боярский сын Валуев Григорий:

– Че толковать с еретиком? Я щас благословлю польского свистуна… – и он выстрелил в Самозванца.

И сразу все бросились его топтать, тыкать пиками, палками, бердышами. Челядь боярская содрала с трупов Самозванца и Басманова дорогую одежду. Схватив за ноги, поволокли тела через Фроловские ворота к Лобному месту, вокруг которого тесно стоял московский люд. Многие препирались, бранились, даже вступали в драку. Были и такие, которые плакали, поминая «царя Димитрия Ивановича, красное солнышко…» Особенно пригорюнивались женщины, оказавшиеся в бурлящей и опасной толпе.

Тело лжецаря вытащили к Лобному месту, бросили на землю.

– Вона когда тащили убитого Митрия мимо Вознесенского монастыря, еще раз потребовали Марфу. Она выглянула в окно. Тута ее и спрашивают: «Твой сын?» А она, дескать, дерзко так ответила: «Чего, мол, вы спрашиваете, когда он убитый. Надо было спрашивать, когда был живой…» – и заплакала, – рассуждали между собой стрельцы и простой люд.

– Ну да? Ей-богу, заплакала? Вот те и…

– А кто-то слыхал быдто инокиня прямо сказала: «Это вор».

От торговых рядов принесли дощатый прилавок и положили на него Самозванца. Потом сюда же вскоре приволокли труп Басманова. Положили рядом на скамье.

Вылезли некие добровольные бирючи. Скорей всего, из боярских холопов. Завопили на разные голоса:

– Православные! Люди добрые! Гляньте-погляньте!

– Вот вор Гришка Отрепьев, обманом захвативший царский престол! Господь покарал еретика-самозванца! Слава Богу, слава всему люду христианскому!

Между тем по Москве чаще затрещали выстрелы. Послышались боевые призывы, крики воюющих, звон колоколов. Начались сражения возле польских казарм. Поляки отвечали нападающим москвитянам густой стрельбой из мушкетов и пищалей. В осаду попал и Посольский двор.

Князь Василий Иванович Шуйский, уже чувствуя обретение высшей власти, принялся наводить порядок. Прежде всего вызвал племянника, Скопина-Шуйского:

– Миша, бери своих конников. Скачи к Посольскому двору, разгони чернь. Послам передай, что Лжедимитрий низвергнут. И еще скажи, что послов польского короля в обиду не дадим. Понял, Миша? Давай!

– Слушаю, князь Василий Иванович.

Шуйский тут же разослал посыльных во все концы: чтобы стрельцы остановили кровопролитие.

Боярин Воейков притащил из кремлевских мастерских страшную маску – «харю» и положил на истерзанное лицо лжецаря. Воткнул также в мертвый рот скоморошью дудку, в мертвые руки волынку.

– Ха-ха! Пущай теперь повеселится!

Толпа со всей Москвы прибывала, толпилась возле убитых – бывшего «Димитрия Ивановича» и Петра Басманова.

Некоторые негромко переговаривались:

– Ишь лицо-то «харей» Митрею закрыли…

– Полно, он ли это?

– Ты слухай, что я дознал от стрельцов… Вот они-то мовят: не царя застрелили-то, другого. А настоящему помогли: он и бежал.

– Да приходил тут один человек. Сам из поляков, но православный. А зовут поляка Хвалибог Николай. И был он комнатным слугой у царя Митрия Ивановича. То ись все за ним носил, когда чего нужно. И в баню когда… Уж он-то, Хвалибог, видел не раз царское тело.

– Уж ему ли не знать про все телесные особости царские!

– Да-к, он клялся Господним именем, что положили на доски какого-то толстого малого с бритым лбом. С волосатою косматою грудью. А у Митрея посадка была стройная, собою невелик, но оченно складен. Телом же бел и волосы на груди не росли. Потому как сам-то царь еще был молод для того косматого-то на грудях росту.

– Что говорить: и «харю» надели. Для ча им приперло харю-то надевать? Вовсе то непонятно. Нет, тут дело темнее темного. Одним словом-то говоря: сатанинское дело. Это бояре наши бесятся, власть да богатство никак не поделят.

Слух о том, что многие московские жители шли в Кремль спасать своего царя от поляков, а им был выкинут на Лобное место обезображенный труп с лицом, прикрытым маскою, распространялся. Все это не умещалось в понимании людей. И оттого бунты против поляков да и против бояр вспыхивали в разных местах Москвы.

А перестрелка и местами резня с поляками продолжались несколько дней. Многие, выпущенные из тюрем сидельцы с разбойничьими замашками, бросились грабить дома, где остановились поляки. Мужчин убивали, женщин тащили себе в наложницы, как бы мстя за наглое поведение некоторых гусар и жолнеров. А на самом деле, повторяя их бесчинства.

Воевода сандомирский пан Мнишек с сыном и князь Вишневецкий, имея под рукой довольно крупные и хорошо вооруженные отряды, успешно отражали нападение «черного» люда, пока, по приказу самовольно возглавившего Думу Шуйского, им в подмогу не пришел отборный стрелецкий полк.