Текст книги "Собрание повестей и рассказов в одном томе"

В общем вагоне

Давно, очень давно Волков не ездил в общем вагоне, а тут пришлось. Это было время летнего пассажирского наводнения, и поезда, как волны, один за другим шли к дальним западным и восточным берегам, с шумом сшибаясь на вокзалах и каким-то чудом все же расходясь по сторонам. Волков прошел в последний вагон и стал проталкиваться среди ног и спин. Сесть было негде: всюду люди и узлы, и узлы походили на людей, а люди на узлы – те и другие двигались, толкались и искали свободное место. Волков встал у самого выхода из последнего купе и снял пиджак.

Духота в вагоне стояла невыносимая. Люди быстро вспотели и теперь пылали, словно костры, разожженные друг возле друга. Капли пота на их лицах сверкали, как искры, – казалось, вот-вот они затрещат, разлетаясь по сторонам, но в самый последний момент люди торопливо гасили их платками. Поезд уже должен был двинуться, но почему-то все стоял и стоял.

Прямо перед Волковым на скамье сидели две девушки лет по 17–18 и мужик в соломенной шляпе. Четвертое место было занято странного вида остроконечным узлом, родство которого с мужиком даже не надо было доказывать, – восседал как его родной сын. Волкова этот узел раздражал. Только потому, что его принесли раньше, он занял место, а человек должен стоять на ногах.

– Папаша, – не вытерпел наконец Волков, – а узел-то можно бы убрать, а?

– А там водка, – сказал мужик.

– Ну и что?

– А ничего. Оно, конечно, можно и водку под лавку засунуть. Вот ты и сядешь.

– Спасибо, – буркнул Волков.

Только он сел, поезд тронулся. По вагону сразу же прошелся ветерок, и люди зашевелились, задышали, стали приглядываться друг к другу. В ожидании время остается как бы всего лишь с одной часовой стрелкой: оно утомительно и неторопливо. Но вот ожидание кончилось, минутная стрелка снова пошла по кругу, и люди сразу стали другими, словно в них тоже заработали какие-то важные части, которые были выключены. Мужик рядом с Волковым вдруг о чем-то забеспокоился и заерзал на своем месте, посматривая то в одну, то в другую сторону. Потом он повернулся к Волкову.

– Далеко едешь?

– Нет.

– Это, смотря, как рассматривать, – философски заметил мужик, – а то можно сказать, что и до Москвы недалеко.

– Можно, – согласился с ним Волков, – но я до Москвы не доеду, я утром сойду.

Мужик кивнул головой, но не успокоился. О чем-то размышляя, он еще раз кивнул и после этого спросил:

– Это какая же остановка у нас утром будет?

– Комарове.

– Комарово, – мужик обрадовался. – Вот как. Так бы сразу и сказал, что Комарово.

– Они вот тоже в Комарово вылезать будут, – он показал рукой на девушек. – У меня там дружок до войны жил, Ванька Андриянов. Может, знаешь такого?

– Нет, не знаю, – сказал Волков. – Я там еще не был.

– Значит, в первый раз. Посмотри, посмотри. А я в Комарово был. Давно был, до войны еще. Мы там с Ванькой Андрияновым на бухгалтерских курсах вместе учились. А ты-то туда в гости едешь?

– Нет, не в гости. В командировку.

– А-а-а, ишь ты.

Видно, перед поездом мужик выпил и теперь мог беседовать хоть со всем вагоном. То и дело он засовывал ногу под скамью и передвигал там свой узел. Вид при этом у него был сосредоточенный и внимательный. Потом он ставил ногу на место и начинал крутить головой, словно проверяя, все ли в ней хорошо. По всему было видно, что мужик страдает, а страдать он, конечно, не хотел. Поэтому, решившись, он осторожно подтолкнул Волкова локтем, и когда тот обернулся, зашептал, показывая пальцем под скамью:

– Ав сумке-то водка.

– Да-да, – сказал Волков, не зная, что на это надо отвечать.

– Давай, – предложил мужик, сладко прищурившись.

– Нет, – Волков отказался. – Жарко.

Мужик кивнул, но сам, конечно, не понял, как можно отказываться от того, что, по его мнению, объединяет сердца и души всех людей. Он умолк, но не успокоился. Он поднялся и, оглядываясь, пошел в ту сторону, куда шел поезд.

Волков с облегчением вздохнул.

Трясло в вагоне ужасно – сказывалось то, что он был последним. Казалось, он беспрестанно переваливается с рельса на рельс, словно подпрыгивая то на одной ножке, то на другой, потом отдохнет, пройдется немножко как следует и снова начинает прыгать. Привыкнуть к этому было бы нетрудно, знай Волков, что в поезде нет купированных вагонов и все едут так же, как и он. Но они были, и люди в них играли в шахматы, читали книги или просто, в конце концов, могли валяться на скамье и ничего не делать. Мысль об этом раздражала Волкова, и он морщился от нее, заранее чувствуя себя разбитым и нездоровым. О том, что будет ночью, он старался не думать.

Поезд шел на запад, вслед за днем, но не поспевал за ним, его самого уже нагонял вечер – он был здесь какой-то дымчатый и неясный, словно уставший от бега. Волков смотрел в окно, но как-то невнимательно – смотрел и почти ничего не видел.

Девушки рядом с ним о чем-то щебетали, и он невольно прислушался. Они говорили об одноклассниках, перебирая каждого, – кто куда пошел после школы. Сами они, судя по всему, только что сдали экзамены в институт и теперь на несколько дней, оставшихся до занятий, ехали домой. Они уже сейчас жили встречами и разговорами, которые им предстоят дома, ради них они и ехали, хотя, наверно, могли бы не ехать. И, конечно, они правы – это стоило того, чтобы тратить деньги и вести себя по-ребячьи. Волкову захотелось поговорить с ними и хоть ненадолго приобщиться к их радости, к чувству, которое он когда-то испытал сам. Сколько же с тех пор прошло?

Ровно шестнадцать лет, он один прожил почти столько же, сколько они вдвоем, но они считают себя совсем взрослыми, а он, наоборот, думает о своей взрослости как о будущем, хотя ему за тридцать. И попробуй тут разберись, кто прав, а кто нет.

Думая об этом, он спросил совсем другое.

– А Комарове далеко от станции, девушки?

Они повернулись к нему разом.

– Нет, два километра, – сказала одна.

– Там автобус ходит, – подсказала другая.

– Это хорошо, что автобус, – он улыбнулся им.

– А вы, правда, в первый раз к нам?

– Правда.

– А что вы слышали о нашем городе?

– Кажется, ничего, – сказал он, подумав. – Кроме того, что есть такой. Но, если вы хотите, я могу рассказать вам о нем.

– Это как? – спросила та, которая сидела рядом с Волковым, недоуменно подняв на него свои громадные, какого-то весеннего цвета глаза, в которых было и голубое, и синее, и зеленое – все сразу.

– А вот так.

Волков был рад, что затеял этот разговор – скорее время пройдет, но главное было не в этом, главное заключалось в том, что он будет меньше завидовать их молодости, непосредственности, наивности, тому внутреннему человеческому пространству, которое не заполнено еще в них ни большими ошибками, ни большими заботами.

Рассказать о городе, в котором они жили, Волкову ничего не стоило: он много ездил и знал, что районные городишки мало чем отличаются друг от друга.

– У вас там деревянные тротуары, – начал он, – да и то они в порядке только на главной улице. Эта улица длинная-длинная и по ней от начала и до конца – это значит от вокзала и до какого-нибудь маслозавода – ходят маленькие автобусы, с одной, с передней дверцей.

– Но у нас есть и большие, – поправила его та, которая сидела в углу. – И ходят они не до маслозавода, а до РТС.

– До РТС, – он сразу согласился. – Они проходят мост через Комаровку – так называется ваша речка?

– Та-ак.

– Она неширокая, спокойная, и зимой по ней возят сено. На лошадях. Теперь дальше. Город ваш почти весь деревянный, двухэтажных каменных зданий только пять или шесть – это райком, две школы, комбинат бытового обслуживания, клуб и контора РТС. Гостиница деревянная, и вход в нее почему-то со двора.

– Вы, правда, у нас не были? – удивленно спросила его девушка с весенними глазами.

– Правда.

Пришел мужик, шумно сел на свое место и, прислушиваясь, настороженно молчал.

– А вы не смеялись над нашим городом? – снова спросила девушка.

– Нет, зачем же?

– Он у нас старый, добрый и никому зла не делает. Мы его любим.

Волков улыбнулся.

– Честное комсомольское!

– И все-таки вы уезжаете из него в большой город, – сказал Волков.

– Во-во, – подхватил мужик. – Жили-были и нету. Только поднялись и ищи-свищи. От отца, от матери – ко всем чертям, и не найдешь – вот какое дело! А в деревнях что происходит!

– Да нет, отец, – с досадой сказал Волков, – не о том вы. Они же учиться едут. В своем маленьком городе они становятся добрыми – от тишины, от тополей, от речки, а умными надо становиться где-то в другом месте.

– Куда там!

– А что – конечно.

– Во-во, все умные, одни мы дураки.

– Да зачем вы так?

– А едут пускай едут. Мне начхать да рюмочкой запить, вот и все расставанья. У меня свои проблемы огородом стоят, весь век разбирай, не разберешь.

Волков молчал.

Мужик пожевал губами и вдруг радостно толкнул Волкова в бок.

– Земляка я встретил. В том вагоне едет. Я, значит, иду, а он сидит. Вот так я его и обнаружил. А он не знал, что я еду, оттого и сидел. А еще говорят…

Мужик на полуфразе умолк и, наклонившись, стал шарить рукой под скамьей, пока бутылки не зазвенели.

– Голос подают, – обрадовался он. – Водка, она в бутылке тоже ум имеет, а уж когда в человека войдет, то там безобразия разводит – это верно.

Он взглянул на Волкова, словно проверяя, какое на того это произвело впечатление, но ничего не увидел и продолжал:

– У меня сосед был. Весь век ни капли в рот не брал, а помирать лег, старуху за бутылкой послал. И всю ее, значит, выпил и помер. Это как объяснить?

– Не знаю, – пожал плечами Волков.

– А чего тут знать? Значит, всю жизнь человек от этой трезвости, как от заразы, мучился, а перед смертью не вынес. Это понимать надо.

Мужик, довольный собой, глубокомысленно вздохнул, заглянул вправо и обрадованно произнес:

– Идет, идет!

Подошел парень.

– Ну, здравствуй, еще разок, Петро, – засуетился мужик, протягивая ему руку.

– Здравствуй, Иван Сергеич.

– Вот ведь как, Петро, а! Ты, значит, там едешь, а я здесь сижу. Это как, а?

– Бывает, – развел руками парень.

– Ну, мы это положение выправим. Ты как, а? Ничего?

– Ничего.

– Во-во. Главное – не быть дураком. Правильно я говорю?

Мужик достал узел, поставил его себе на колени и развязал. Все это он проделал не спеша, с нескрываемым удовольствием. Бутылки были спрятаны в носки – видно, чтобы в дороге не побились.

Парню сесть было некуда, и он, стоя перед мужиком, следил за каждым его движением.

Вот показалось горлышко, и мужик, все так же не торопясь, отбил с него сургуч и достал стакан.

Рядом с Волковым забулькало.

– Ну, за встречу или как?

– А хоть как.

– Во-во.

А поезд все шел да шел. За окном лежала темнота, и поезд прошивал ее, как игла.

В соседнем купе заплакал ребенок. Волков видел, как мать, укачивая его, смотрела в темноту, и ей, наверно, было, тревожно от ее близости. Мужик снова налил в стакан и, набираясь духу, замер. У девушки, которая сидела рядом с Волковым, тускнели от тяжести глаза – два ее маленьких солнца приближались к закату. Черная, голая шея парня, которую, видимо, и зимой и летом укутывали только ветры, стала багровой.

Люди на скамьях постепенно расплывались. Волкова клонило ко сну, и все, что было перед ним, получало другие очертания и измерения.

Мужик, резко повернувшись, больно толкнул Волкова в бок.

– Осторожней, отец, – открывая глаза, со злостью сказал он.

– А, извиняй, извиняй.

Сон сразу пропал – покачался, покачался и, словно обидевшись, куда-то ушел. Волков выругался про себя и от нечего делать стал смотреть, как затихает вагон, как люди по очереди вытягивают ноги и роняют головы. Казалось, они были цифрами на какой-то замысловатой мишени, и невидимый стрелок мастерски поражает их одну за другой.

– Ну, я пойду, Иван Сергеич, а то место займут, – сказал парень.

– Иди, коли так, иди, – позволил мужик. – Я сейчас тоже прикорну, а завтра вместе сойдем. На сегодня хватит – правильно ты говоришь.

«Слава богу, – подумал Волков. – Может, правда успокоится».

Мужик прильнул головой к стене, что-то пробормотал и сразу же выпрямился.

– Мы какую станцию проехали? – спросил он.

– Не знаю, – ответил Волков. – Спи, отец, утром разберемся.

– Э, нет. Оно, конечно, спать можно, но, с другой стороны, можно и выпить. Ты как, а?

Волков рассердился.

– Я никак, я уже сказал. И тебе, отец, хватит. Потом будешь всю ночь куролесить.

– Подожди, – мотая головой, сказал мужик. – Я тебе сейчас все, значит, до капли объясню. Мы с Петром один носок опростали, а куда его один, когда у меня две ноги? Соображаешь?

Он хохотнул и снова достал узел.

Девушка, которая сидела рядом с Волковым, подняла голову и открыла глаза. Ее лицо недоуменно повернулось в сторону мужика и обиженно нахмурилось. Она снова закрыла глаза – казалось, хлопнула дверью и ушла, чтобы не оставаться вместе с ним. Но что-то заставило ее вернуться. Когда Волков повернулся к ней, она, вздохнув, молча смотрела перед собой, и этот вздох, как звук открываемой двери, снова вернул ее на прежнее место.

– Не спится? – вполголоса спросил Волков.

– Разве тут уснешь? – обиженно сказала она.

– Ничего, вы днем отоспитесь.

– Конечно, отосплюсь. А все равно спать хочется.

– А ваша подруга спит.

– Ага, она спит, – сказала девушка и, слабо улыбнувшись, взглянула на Волкова.

– Что вы завтра будете делать? – спросил он.

– Не знаю.

– А я знаю.

– Вы все знаете.

– Да, – сказал он.

– А что я завтра буду делать?

– Вы пойдете по вашим деревянным тротуарам от самого вокзала до самой РТС.

Она молчала.

– Правда? – спросил он.

– Правда, – призналась она. – Но теперь я не пойду, раз вы про это знаете.

– Ну и зря.

– Я спать хочу, – сказала она. – Он еще долго будет пить?

– До утра, наверно.

Девушка неумело вздохнула. Через минуту, когда он взглянул на нее, глаза ее были уже закрыты, и Волков опять остался наедине с мужиком.

Тот, глядя куда-то в сторону, мял пальцами папиросу, и табак сыпался ему на колени.

– Вот что, отец, – Волков взял его за плечо. – Давай договоримся, что здесь ты курить не будешь. Здесь дети…

– Они спят, – возразил мужик.

– Если ты здесь закуришь, я тебя вытолкаю из вагона, – решительно сказал Волков.

Мужик поднялся и послушно заковылял в тамбур.

Волков устал. «Никогда, ни за что в жизни в общий вагон больше не пойду, – думал он. – Надо было подождать. Надо было пропустить хоть десять поездов, зато в одиннадцатом ехать нормально».

Потом он вытянул ноги и оглянулся на девушку. Она спала. Спать было неудобно, и она, охраняя себя от тряски, скрестила руки на груди. Ее узкие, сдвинутые вместе колени мелко подрагивали. Волков отвернулся, чтобы заглушить в себе поднимающуюся тоску. «Все это уже не для меня, – подумал он. – Вот так всегда: чет – нечет, чет – нечет, потом короткая, неслышная команда, и ты уже в другом ряду».

Он закрыл глаза, затем открыл их и еще взглянул на голые, дрожащие колени девушки. «Чет – нечет, чет – нечет, и ты уже в другом ряду», – повторил он.

Поезд, как шахтерская клеть, все глубже и глубже спускался в ночной забой, и отработанными штреками позади него оставались пустые и молчаливые станции. Иногда сбоку появлялась луна – единственный выход на-гора. В длинном, бесконечном коридоре, по которому шел поезд, насвистывал ветер.

Люди в вагоне, доверившись поезду, спали. Этот сон был беспокойным – то и дело кто-нибудь вздыхал или ворочался. Похоже было, что люди ехали на ночную смену – они спали как придется.

Волков долго сопротивлялся, но в конце концов не выдержал и, засыпая, почувствовал себя где-то высоко над землей. Он плыл над огнями, над крышами домов с посадочными крестами, но никак не мог выбрать место, где можно было бы приземлиться. Он заглядывал на них сверху, но сам пролетал мимо них, не останавливаясь. Было тихо, и ничто ему не мешало плыть все дальше и дальше.

Потом он почувствовал усталость, спустился, сел на первую попавшуюся скамью и, вытянув затекшие ноги, положил голову на спинку скамьи, чтобы было удобнее. Он решил отдохнуть.

Еще не проснувшись, Волков понял: что-то случилось. Казалось, кто-то стучался в него, он прислушался – стук был мягкий, но настойчивый, и он расходился по телу как вино – удар – глоток, удар – глоток и так без конца. Волков открыл глаза, осторожно повернул голову вправо и затаил дыхание.

Девушка спала, обняв его одной рукой и положив ему голову на плечо. Она спала и, видно, ни о чем не знала. Его сердце забилось сильней, оно, как радист, быстро отстукивало своими длинными красными пальцами полные смысла точки и тире, разнося по всему телу весть о случившемся. А она дышала ровно и доверчиво, и это дыхание постепенно успокоило его.

Он прижался к ней ближе, закрыл глаза и тоже уснул. Но во сне он охранял девушку от всего, что могло бы ее разбудить. Он слышал, как пришел мужик и еще долго возился в своем углу, но он слышал все это так, как будто оно происходило где-то за стеной. Он отмечал про себя остановки, но отмечал их так, словно вспоминал забытое. Он спал и не спал, будто все время шел по коридору с темными и освещенными окнами.

Даже во сне он был счастлив от этой нечаянной близости с незнакомой ему девушкой, от близости, которая его волновала и одновременно успокаивала – он мог шагнуть в одну сторону, а мог в другую, и всюду ему было хорошо. В нем ненадолго сошлись два человека: один 18-летний парень, обнимающий свою девчонку в последней электричке, а второй – пожилой мужчина, к которому прижалась дочь. Случай устроил ему встречу, напоминая о чувствах, которые в нем были и которые будут, но он не мог в них разобраться, потому что спал.

Волков проснулся оттого, что ему стало холодно и одиноко. Он поднял голову и увидел, что уже рассвело. Девушка сидела, отвернувшись от него и глядя куда-то в сторону. Она стала чужой и далекой, нетрудно было понять, что она стыдится того, что произошло ночью.

– Скоро Комарове? – спросил он у нее.

Она не ответила.

– Сейчас будет, – сказала ее подружка.

Люди просыпались и, отряхиваясь, приходили в себя. По вагону пробежала проводница, размахивая желтым флажком. Девушки поднялись. Волков пошел вслед за ними, держась за верхние полки, – поезд уже тормозил.

Они сошли на перрон, и Волков сказал девушке, показывая на чемодан:

– Давайте помогу.

– Нет-нет, я сама, – она испугалась и заторопилась.

Задержавшись у газетной витрины, он подождал, пока она ушла. У него было такое чувство, словно он провалился на каком-то важном для себя экзамене и теперь многое потерял навсегда.

Он смотрел в газету, а сам думал: что же все-таки случилось?

Потом он шел по деревянным скрипящим тротуарам, которые угадал еще в поезде, по маленькому городку, в котором знал все наперед, и снова пытался понять, почему эта ночь в переполненном вагоне была такой хорошей и почему после нее осталась такая пустота. И идти ему уже никуда не хотелось, а хотелось сесть в поезд и вернуться обратно.

<1966>

День рождения

Рано утром, когда Виктор сошел с самолета, день рождения уже начался. Если считать от полуночи, он продолжается уже пять часов – было пять часов утра, начало шестого, а до следующей полуночи, когда он кончится, оставалось почти девятнадцать, больше чем достаточно. В последнюю неделю Виктор делал все возможное и невозможное, чтобы в этот день быть дома, и теперь, после нервотрепки, когда тысячу раз казалось, что ничего у него не выйдет, после горячки с работой, которую он закончил буквально за три часа до самолета, и после нескольких часов изнуряющего ночного полета, он чувствовал одну усталость и только потом слабое удовлетворение тем, что он своего добился. Он сел в машину, назвал шоферу адрес и закачался на сиденье, глядя перед собой обессиленными глазами, за которые ничто не проникало: он смотрел и ничего не видел.

У своего дома он вышел из машины и вдруг увидел солнце. Оно поднялось уже высоко – солнце его дня рождения, а значит, и его солнце, обещая хороший и ясный день. Он подумал, что ему повезло: родись он зимой, поздней осенью или ранней весной, и все было бы по-другому, без этого разлива солнца и зелени, но зато с непогодой и непогодной спешкой, когда день рождения сразу же торопится уйти и его надо удерживать чуть ли не силой. А тут вот он: этот праздник уже сам по себе, который приходит и с улыбкой напоминает: вы не забыли, какое сегодня число?

Двадцатое июня. Можно подняться к себе и выспаться – этот день будет длиться долго, он почти самый длинный в году, и он подождет. Виктор жил один, и когда он открыл свою комнату, которая пустовала без него три месяца, – здесь еще не было праздника: на полу толстым серым слоем лежала пыль, в воздухе стоял ее сухой, неприятный запах, и вся комната, в которую давно никто не входил, недоуменно выглядывала голыми окнами на улицу. Виктор молча поставил чемоданчик у дверей, прошел и, чтобы этот солнечный праздничный день постепенно натекал в комнату, распахнул окна. Он заставил себя помыть пол и принять душ, потом лег. Прежде чем отмечать день рождения, ему надо было отдохнуть. В сущности, каждый человек весь год совершает кругосветное путешествие и только ко дню рождения возвращается домой. Он работает, учится, любит, делает успехи и терпит неудачи – и все это в дороге, где дни и месяцы, как географические координаты, следуют друг за другом до последнего мгновения, когда человек поздно вечером накануне дня рождения переступает порог родного дома, в котором он появился на свет. Наконец-то он остается один, и у него есть время подумать о себе, прежде чем отправиться в очередное путешествие. Он вспоминает мать, детство возле матери, и эти воспоминания, молчаливые сами по себе, снова говорят ему, что он не всегда был на свете, а значит, и не всегда будет. Он с тревогой начинает подсчитывать, сколько он прожил, и боится думать, сколько осталось, словно лезет не в свое дело, зато искренне удивляется, как много прожил, потому что только в день рождения человек точно знает, сколько ему лет. Потом он об этом опять забудет, уже через день он снова отправится в путь, и утратой для него станет еще один год – эта круглая, как монета, единица жизни, которая к старости необыкновенно поднимается в цене.

Через двадцать минут Виктор уснул, а день рождения потихоньку продолжался без него своими неторопливыми утренними часами. Люди, для которых этот день был обычным, просыпались и шли на работу; равнодушные к нему и сосредоточенные на другом, они не успели еще испытать в этот день ничего, чем бы он был им дорог, а то, что каждый день – чей-то день рождения, их не волновало.

Когда он проснулся, вокруг было полным-полно солнца, оно залило весь город и даже доставало до сопок далеко за городом. Солнце ослепило Виктора, и он, улыбаясь, несколько минут привыкал к нему и только потом посмотрел на часы. Было одиннадцать – столько часов продолжался его день рождения, а он все еще не вступил в него, все еще готовил себя к этому вступлению. Волнуясь, Виктор заторопился. Он представил себе, как выйдет сейчас на улицу и позвонит друзьям: «Ребята, а вы не забыли, что у меня сегодня день рождения?» «Витька! – закричат они. – Приехал! Ну и ну!» И пойдет от улицы к улице: «Витька приехал! Он еще и именинник – будьте готовы!»

Он оделся и вышел на улицу. Теперь, когда все приготовления остались позади, его снова охватило волнение, и он решил подождать, пока оно пройдет. Он стоял и смотрел на людей. Люди не знали, что у него день рождения, и проходили мимо, они шли друг за другом по своим обыденным делам, и он для них был такой же прохожий, как и они сами. Они уже успели привыкнуть к лету, и их не удивляла ясная, солнечная погода, выдавшаяся в этот день, который – они знали это точно – утром пришел и вечером уйдет.

Телефонная будка стояла все там же, сразу за углом. Виктор снял трубку, улыбаясь, набрал номер, но сразу перестал улыбаться: ему никто не отвечал. Он подождал и снова набрал тот же номер. Гудки. Он обиделся. Он стоял в будке и смотрел через стекло на улицу – она вся была в солнце, как в весеннем цвету, и по ней, не торопясь, шли друг за другом люди.

Он мог бы набрать другой номер, но не решился, боясь услышать все те же гудки. Лучше всего немножко обождать: невезенья, как и беды, не ходят порознь – пусть пройдут. Он вышел из будки, старательно прикрыл за собой дверцу и стал прохожим.

Пока он звонил, день рождения не остановился ни на секунду.

Виктор шел и размышлял о том, что это его личный праздник, самый личный из всех, можно сказать, его собственность. Есть люди, которые не знают, когда у них день рождения. Это сиротство. И есть немало людей, которые забывают про свой день рождения. Это неуважение к себе, нежелание или боязнь остановиться и осмотреться, где ты есть, все ли у тебя так, как надо. Отмечая день рождения, человек находит и утверждает себя среди множества других людей и, как духовник, исповедует себя за прошлое и благословляет на будущее.

Становилось жарко. Казалось, день созревал, как плод, чтобы потом, к вечеру, опасть. После полудня поутихли уличные шумы, улицы стали тяжелыми, и солнце – желтый глаз светофора между утренним и вечерним многолюдьем – повисло как раз над городом.

Возле телефонной будки Виктор остановился и осмотрелся. Улица была почти пуста – в одном и другом концах с нее уходили две последние фигуры, оставляя всю улицу Виктору.

Он зашел в будку и, прежде чем звонить, постоял в ней: теперь улица осталась совсем одна, и дома, как макеты, казались неживыми. Он вдруг забеспокоился, работает ли телефон, и стал торопливо искать монету. Она звякнула где-то внутри аппарата, и Виктор услышал гудок. Ему стало легче. Он набрал номер, но не тот, который набирал раньше, а другой, чтобы дать тому номеру возможность приготовиться к его звонку. Ему ответили.

– Здравствуйте, – обрадованно сказал Виктор. – Толя дома? Я бы хотел с ним поговорить.

– Толя уехал, – ответили ему.

– Уехал?

– У него отпуск. Уже две недели. Недели через две позвоните, он будет дома.

Виктор опустил трубку и стал смотреть на телефонный диск, на цифры в кружках, похожие на мишени в тире. Потом он набрал тот, первый номер, и долго слушал длинные гудки: ему по-прежнему не отвечали. Что такое? Он все еще смотрел на цифры, и теперь они казались ему загадочным шифром, который он не сумел разгадать. 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 0, 0, 0, 0 – и больше ничего. И это в день рождения!

Он вышел. Мимо него по обочине тротуара, смешно подпрыгивая, бежали строем пять лохматых воробьев. Сдержаться было невозможно – он улыбнулся. Воробьи добежали до угла, затем, словно по команде, повернулись и запрыгали обратно. Виктор рассмеялся и вдруг увидел на противоположной стороне улицы девушку. Он показал ей на воробьев, но она ничего не поняла и даже не улыбнулась. Воробьи взвились вверх и потерялись в тополях.

Ничего страшного, решил Виктор, времени еще много. Он знал, что, куда бы он ни пошел, день рождения до самой последней минуты будет с ним вместе. Можно было вернуться домой и переждать жару, но даже мысль о том, что он останется один и будет бездействовать в день рождения, который не остановится ни на одно мгновение, заставляла его идти все дальше и дальше от дома.

День рождения уже перешел на свою вторую половину и постепенно начал скатываться вниз, к далеким холмам за городом.

Виктор пошел на автобусную остановку. Он не решался больше звонить – все равно никакого толку. Лучше нагрянуть к ребятам самому: постучаться, чуть отступить от двери, а потом, когда дверь откроют, смотреть на ребят так, будто он был здесь два часа назад или, по крайней мере, только вчера вечером. Виктор опять приободрился. Конечно, ничего страшного: времени еще полным-полно, почти десять часов золотого именинного времени, а в часах есть минуты, в минутах есть секунды.

Прежде всего он поехал к Женьке. Женька жил на четвертом этаже, и Виктор, поднимаясь к нему, чтобы не запыхаться, старательно ступал на каждую ступеньку. Перед дверью он сделал равнодушное, скучающее лицо, постучал и, когда за дверью послышались шаги, чуть отступил назад.

Ему открыла Женькина бабушка. Он обиделся: почему бабушка, неужели Женька не мог выйти сам? Теперь его планы рушились, а равнодушная, скучающая маска была и совсем не к месту. Он улыбнулся.

– Здравствуйте, бабушка!

– А, Витя! – Она узнала его. – Проходи, пожалуйста. Давно ты у нас не был.

– Я уезжал, – объяснил он, – три месяца был в командировке.

– Теперь все ездят, – вздохнула бабушка. – У нас Женька тоже уехал.

– Женька уехал?

– Тоже в командировку в какой-то город. Проходи, Витя, посидишь.

– Нет, я пойду, – отказался он. – Я потом зайду, когда Женька приедет.

Он спускался вниз, все так же ступая на каждую ступеньку. Вышел на улицу и остановился. Мимо прошел автобус, и он смотрел, как автобус лениво заворачивает за угол. Через две минуты из Женькиного подъезда вышла женщина и повернула вправо – Виктор и ей посмотрел вслед. Потом он вдруг спохватился и догнал ее.

– Скажите, пожалуйста, какое сегодня число? – спросил он.

Женщина растерялась и долго не могла вспомнить, наверное, не только число, но и даже месяц.

– Двадцатое, – сказала, наконец, она. – Двадцатое июня.

– Спасибо.

Женщина, оглядываясь, ушла. Виктор остановился и осмотрелся. Он смотрел на солнце, на улицу, уходящую от него в две противоположные стороны, словно хотел удостовериться, не фальшивый ли это день. Потом медленно пошел дальше.

Где-то заголосил заводской гудок: кончилась первая смена.

Прохожих сразу стало больше, а через полчаса – много. Теперь улицы сходились и расходились, полные людей. Виктора толкали, и он прибавил шаг, свернул на боковую улочку и в маленьком тихом скверике сел на скамью. Он сидел без движения и, казалось, чувствовал, как движется время: возле него чуть слышно шелестели секунды, где-то рядом падали, как капли воды, минуты – день рождения таял у него на глазах. Было больно сидеть и наблюдать, как он уходил. Виктор поднялся.

Он решил испытать счастье еще раз и снова позвонил. Надеяться было почти не на что, и когда ему ответили, он растерялся.

– Алло! – кричали ему. – Алло!

– Галка, – сказал он. – Где ты бродишь? Я тебе звоню, звоню…

– Неужели это ты? – спросила она. – Приехал?

– Ну конечно, приехал. Я тебе звоню, звоню. Где ты бродишь?

– Я была на консультации, я ничего не знала.

– Вот, – сказал он, – дозвонился. Как ты?

– Я ничего, – ответила она. – А ты?

– Тоже ничего. Слава богу, что ты пришла. Я уж думал, все пропало.

– Ну что ты…

– Ты тут без меня меня не бросила?

– Дурак, – сказала она.

– К тебе сейчас можно?

– Конечно, можно. С какой стороны ты пойдешь? Я тебя встречу.

– Не надо, – сказал он. – Я лучше к тебе постучусь, и ты выйдешь, хорошо?