Текст книги "Собрание повестей и рассказов в одном томе"

– Спрашивают как доброго – ну почему прямо не ответить?! Нет, обязательно будет выкобениваться!

– Да бутылку же, честное слово. – И стал объяснять: – Вчера вечером выхожу – какая-то штукенция в наш огород летит. И так летит, что не понять, с какого направления. Я и полез для выяснения. Бутылка.

– Откуда она взялась? Пустая бутылка-то?

– Нет, полная. Господу Богу ангелы доложили, что так и так, Сеня пить бросил. Господь против, он любил меня выпимши. Велел подождать, чтоб я на крыльцо вышел, и кинуть.

– Опять!..

– Ну какая же она после Васи Хохрякова будет? Ну? Подумай!

– А ты почем знаешь, что это Вася?

– А кто больше? Не с неба же она действительно свалилась!

Галя простонала, отходя:

– В докончательности всё кругом с ума посходило! Возьми эту бутылку и отнеси ему, скажи…

– Я уж отнес.

Галя возмутилась свалившейся бутылкой – значит, поддерживает его. Сеня воодушевился и среди бела дня, не таясь, запустил в Васин огород еще две бутылки.

А вечером и Васю встретил. Вася с работы возвращался невеселый. А Сеня, увидев невеселого Васю, напротив, развеселился.

– Здорово, Вася! Как жизнь? Звенит?

– Звенит, Сеня. Только и делает, что звенит.

– А что такое?

– В январе двенадцать ден прожили, а в них девять ден праздники.

– Вот это да-а! – Сеня искренне удивился, он не вошел в новую жизнь и не знал, что так много теперь празднуют. – В старое время нас так не уважали. Теперь вам и прогулы делать не надо.

– Какие прогулы! Раньше думал, как с работы сбежать, теперь – как на работу попасть. Вот какие мы стали сознательные, Сеня!

Сеня вглядывался: нет, вроде не темнит Вася, вроде и его, бугая, жизнь гнет. Гнет-то гнет, но он-то, Сеня, здесь при чем?

– Да-a, значит, обстановочка такая, что гуляй не хочу. – Сеня повел разговор ближе к цели.

– До «не хочу», Сеня, это верно.

– Так уважение к нам поднялось – водку в нашу честь стали делать. «Ангарская» называется, предприятия «Кедр». Видал?

– А чего на нее глядеть? Я ее пью, – хмыкнул Вася. – Я никогда попусту не гляжу.

Д-да, вот тут бы Сеня воспарил! Он почувствовал, как его обдает нетерпеливым жаром вдохновения, которое, не удержи он его, в такую высь, в такую поэзию бы его вознесло, что только держись! Но нет, сказать надо было так, чтоб ничего не сказать и в то же время дать Васе понять, что ему, Сене, все известно.

– А я вот попусту, на пустую, значит, бутылку гляжу, – подхватил он, – которая, значит, с крылышками. Сама летает. Знаешь такую?

Вася делал вид, будто не понимает, смотрел на Сеню по-бараньи.

– А у меня все старые… накопились за прежнюю веселую жизнь, – продолжал Сеня. – Не такие красивые. Но – если надо – полетят! Полетят! Куда хошь!

– У меня их, старых-то, мильен, – сообщил Вася, и Сеня понял это так, что весь мильён будет в его огороде.

– Мильёна у меня нету, хвастаться не буду, – отвечал он. – Но полмильёна в строй поставлю.

– Богатые мы с тобой, Сеня…

– Богатые.

И – разошлись. Понял Сеня, что борьба предстоит серьезная.

* * *

Дни стояли солнечные, яркие, снега искрились, обжигая глаза, и Сеня, по двадцать раз на дню озирая брызжущее искрами поле своего огорода, никак не мог разглядеть, есть свежие следы от падающих предметов или нет. А заходило солнце – снега синели, превращаясь в слитное, светло-вишневое, все густеющее полотно, не выдающее ни единой выбоинки. На всякий случай, чтобы не остаться в дураках, Сеня пометывал когда по одной, когда по две бутылки, но без задора и без злости – ответных действий он воочию не наблюдал. Но и там, куда он пометывал, тоже не рассмотреть было следов – значит, и на своей территории они могли быть необнаруженные.

Оконце летней кухни выходило в огород, Сеня в сумерках забирался туда и, не включая огня, курил, поглядывая. Но хитер был Вася и дожидался темноты. А в темноте хоть сто глаз выставляй, все равно не увидеть.

А потом, потеряв интерес, Сеня и вовсе забыл о состоянии войны, в котором он находился.

Но тут пришли к нему мужики, два брата – Кеша да Гена Солодовы. Кто из них старше, Сеня забыл. Тот и другой здоровые, крупные, с широкими и темнокорыми, приплюснутыми, как у всех коренных забайкальцев, лицами. На лесной работе мужики получаются крепкие, не мельче шахтеров, а от свежего воздуха – продубленней, покряжистей.

Братья были полгода в ссоре, а в этот день помирились. И пошли в магазин. У Сени поленница находилась за оградой, он набирал в беремя дрова, когда они с бутылками наголо шествовали мимо. Громко, довольные тем, что помирились и что предстоит главная часть мировой, поздоровались.

– А чего мимо? – как сказал бы раньше, сказал Сеня и теперь.

– А чего? – Братья притормозили. – Заводи, ежели не шутишь. – Это Кеша говорил, шофер КрАЗа, сразу с работы – в пропитанных соляркой телогрейке и валенках. Гена держал себя чище, а в этот день не работал и был в китайском синем пуховике, в выходных сапогах и ондатровой шапке. Но на погрузчике он и вообще меньше мазался. – К бабам нам и без желанья идти, – признался Кеша. – Это они нас развели.

– Галя! – кричал он, входя. – Вот ты баба мировая! Сколь ты Сеню, этого архаровца, терпела – ни одной не вытерпеть. Ты нам стол с краями не наставляй, только на занюшку. Мы здесь одну бутылку попробуем, а с темя по себя пойдем. Будем своим бабам объявление делать.

Бутылки были с нею, с <Атпарской». С новинкой, которая в Заморах очень понравилась, поскольку в названии почтен был ангарский народ, живший в безвестности. Мужики пристроили бутылки справа от двери, возле посудного шкафчика, одну без промедления выставили на стол. На остальные Кеша, чтобы не дразнили, набросил телогрейку. Галя расторопно и дружелюбно подала закуску – сало да огурцы – и принялась за вечернюю толкотню с печкой и скотом.

Солнце перевалило на ангарскую сторону, на закатную, и било прямо в кухонное окно, озаряя его полно и ярко, как чело горящей печи. Стол, за которым сидели, стоял в прихожей напротив кухонного проема, солнце и его веселило и еще больше поднимало настроение.

Пили стограммовыми гранеными стаканчиками – как принято в Заморах всюду. Стаканчики эти в огромных руках братьев выглядели стеклянными наперстками. Но ничего, чаще наливали, а Галя то подрезала сало, то подносила рыжики. Позже подала горячую картошку.

– Из-за чего ругались-то? – спросила она. Все в Заморах знали, из-за чего ругались, но интересно было услышать из первых уст.

– Из-за отцовой машины, – отвечал более разговорчивый и простоватый Кеша. Он и примирению радовался больше. – Отец у нас ишь, как помер постижно, дарения не успел сделать.

– А теперь как? – допытывалась Галя.

– Теперь продадим. Цыган тут один приехал – берет. А деньги поделим и пропьем.

– Машину пропивать долго надо. Сопьетесь.

– Закусывать будем. – Кеша был уверен в своих силах, но пил хоть и метко, но редко. Свалить его – требовалась бочка. – Третий месяц зарплату не везут – это как? Вот туда она, машина, и пойдет – заместо зарплаты.

– Вам же предлагали: кругляк берите. В других местах кастрюлями, сапожным кремом зарплату дают. Кто что производит. А вы – кругляком!

– Из кругляка скоро дрынья будем делать.

– На дрынья береза лучше пойдет, – сказал Гена. – Она увесистей.

– Ну и береза есть, ежели что…

Выпитую бутылку сунули туда же, под Кешину телогрейку. Потом тот же путь проделала и вторая бутылка. Солнце садилось четко очерченным остывающим диском, свет его в натопленной избе казался жарким. Мужиков пробрал пот. Сеня так же хмелел, как пьющие, так же потел и трезвым умом замечал, что так же начинает сбиваться со слова у него язык. Кеша, с коротко остриженной большой головой и обросшим лицом, в распущенной толстой клетчатой рубахе, с широко раздвинутыми плечами, под которыми натекла могучая бугристая фигура, сидел во главе стола лицом к солнышку, щурился, отводил голову и походил на старовера. Гена, сидевший от брата по правую руку, ближе к бутылкам, был той же кости, но, видать, каким-то изворотом реже упирал он свою кость в физическую работу и не раздался в отпущенный ему природой масштаб. Так же обветренный, с таким же продубленным лицом, остался он еще и с румянцем на щеках, чисто выбритых. Полагается: жена у Гены учительница.

– Ты, Сеня, у нас орел и сокол, – неторопливо вырубал слова Кеша. – Ты мужик умный, в Москву летал…

– Летал, летал… – как тут и была, подхватила Галя в кухне и появилась в проеме. – Вы спросите у него, сколь пролетал?.. Сколь пролетал! Полхозяйства!

Сеня привычно и обреченно поправил:

– Я не летал, я по железной дороге ездил…

– А железная твоя дорога тоже по небу протянута, – наступала Галя. – Иначе бы по столь не брали! Летал он, Кеша, как не летал!.. Мы бы проруху-то эту, может, до конца продержались, когда бы не летал…

Кешу интересовало не это.

– Ты летал – шибко Москва умная? Как ты смотришь?

У Сени наболело, им давно было высмотрено.

– Шибко. Не поверите, мужики, только ступил – сразу видать: один другого умнее. Аж искрят от ума. Над Кремлем или там еще где молнии так и брызжут, так и брызжут от умных идей. Там уже не одно возгорание было. Это же в пожарном отношении шибко опасно… когда столько умников в одном месте собирается.

– Ав магазинах тоже искрит?

– В магазинах из глаз искрит. От цен.

– А чего ездил-то туда? – не отступался Кеша. – Дело-то свое справил? Я слыхал, ты на телевизор Ельцину ездил жалобиться… Дошел ты до его?

Сеня, умудренный поездкой, хмыкнул:

– Ему на телевизор жалобиться – все равно что левой руке жалобиться на правую. Они из одного тулова растут, одну работу делают. Для их руководства голова есть.

– Я тоже так думал, что должна быть голова. Видал ты ее?

– Нет, она засекреченная. До нее не достать.

Кеша подумал, вынес суждение:

– Это она не в нашу сторону наклон держит. Ежели бы она о своем народе тужила – не надобилось бы секретить. Сталин как секреты любил, – вспомнил он, – а у его все головастики на портретах были.

– При Сталине телевизора не было, – пояснил Гена. – Теперь они вживе по телевизорам шмыгают.

– Ну и шмыгают… видать, что шмыгают. Несурьезные люди, – поморщился Кеша. – Беспородные. Я, к примеру, жулика сразу отличаю, у его глаза бегают. Ты не все в телевизоре разглядел, Сеня. Ты, однако, не разглядел, что он от кажного жулика прямо в азарт входит. Как баба. Прямо так и подмахивает, так и подмахивает – до того ему любо жулика за отца родного казать! Чего это он так старается?

– Чтобы нас дурить.

– Ежели все время дурить – они же умными нас сделают. Чурка сосновая и та… подури-ка ее кажный день!., она вывернется и по тебе же вдарит! А мы все ж таки чурку переросли.

– Должны бы, – неуверенно подтвердил Сеня и подумал: а переросли ли? Почему тогда мы позволяем ноги о себя вытирать? Почему мы позволяем… ох, сколько мы позволяем!., ни одно бы растение не позволило так на себе топтаться!

Кеша продолжал пытать:

– Ну и кому ты свою жалобу подал? Подал ты ее?

– Таким же дуракам, как я, и подал, больше некому. – Сеня сказал и оглянулся: нет Гали, она бы обрадовалась. Она бы не упустила. <Ата, – вскричала бы она в этом месте, – наконец все ж таки поумнел! Наконец все ж таки за дурака себя признал!» Сеня вздохнул. Не тянуло его рассказывать, какого он дал маху – поехал в Москву искать правду! Разве там ее ищут? Там супротив нее огромная армия стоит, она уже давно сбежала оттуда в леса и горы. – Мы втроем ходили, – неохотно и коротко говорил Сеня. – Один с самой Москвы, другой с Рязани, я – третий дурак. Вот друг дружке жалобы и подавали. Все к начальству пробивались – где там! Вышел к нам из Останкинской башни один катышок с брюхом, повел вовнутрь. Не знаю, нарочно решил поиздеваться или уж так получилось. Приводит в помещение… большое такое… штук со сто телевизоров всяких разных там стоит. Все показывают. Показывают, как мужик бабу ломает. Вот и вся правда. После этого я домой поехал.

– Ты гляди-ка: сто телевизоров показывают…

– Есть прямо огромадные, все в подробностях видать. Я даже испугался. Всосет, думаю, как пушинку, в самый срам – и концов не сыщут. Скорей к Гале.

Мужики посмеялись, обсудили грозившую Сене опасность.

– А вот скажи ты мне, – любопытный Кеша мужик, до всего ему интерес, – это наш-то председатель области…

– Губернатор, – поправил Гена. – Глава администрации.

– Дак он это… голова-то голова… Он что говорит… что район наш пойдет под планомерное помирание. Это как понимать?

– Так и понимать, – хохотнул Гена. – Помирать будешь.

– Помирать я без его буду. Но он решению такую принял: планомерное помирание. Специалистов хочут куда-то эвакуировать, а нас?

Мне это… планомерное… шибко не глянется. Че-то они опеть придумали.

Сеня согласился:

– Они давно уж придумали. Всю Россию под планомерное вымирание.

– Но с нашего-то району пошто?

– Тут народ крупный, его вымаривать долго надо. Это они правильно делают, что с нас начинают. Дальше – легче будет.

И третья бутылка была доставлена на стол, и ее постигла общая участь.

Смеркалось. Галя, управившись с хозяйством, втихомолку исчезла. Не требовалось большого ума, чтобы догадаться: сбежала на телевизор. Ничего не мог поделать с нею Сеня. Свой телевизор, воротившись из Москвы и убедившись, что очищения экрана не предвидится, он ликвидировал. Галя бегала под чужой – и все тут. И никаким вразумлениям, как полоненная, не поддавалась. Свой стоял – могла неделю не включать. Не стало своего – прямо как зуд появился. Чуть зазевался Сеня – шасть – и нету.

Кеша, как сидел в рубахе, не одеваясь, прогулялся до ветру. И, воротившись, подивился без одобрения:

– Сосед-то твой, Вася-то, рас-стро-ился! Я его с этого боку не видал. Едва не все обновил, жмот.

Сеня прислушался к Кешиному голосу: нет, не любил Кеша Васю. За что-то не любил. Это Сеню подбодрило.

– Расстроился – это его дело…

– Как его? А на што, на какие шиши он в эту дурю так взлетел? Тут сколь кубов материалу надо было?..

– Я говорю: это его дело… – Никак не мог Сеня оттолкнуться от вступительного коленца и продолжить.

Кеша настаивал:

– Это не его дело!

– Ты послушай… – Сеня поднялся, чтобы остановить Кешу, и почувствовал: да ведь пьян он! Пьян сильнее Кеши. И с чего – с паров, что ли, пьян? – Послушай! – закричал он. – Построился – стой! А тут гляжу – летит! Прямо в мой огород!

– Кто летит?

– Вот такая же вточь. – Сеня показал на бутылку, что осталась на столе. – Это я потом обнаружил. А визуально в этаку же пору под темно – летит и шлеп. В мой огород. Это он приспособил бутылки в мой огород запускать.

Гена задергался на табуретке в счастливом смехе, вскудахтывая, как курица. Кеша неодобрительно покосился на него.

– А ты? – сурово спросил он у Сени.

– А что я? Я же не знаю, сколько он их туда напулял.

– А тую, которую ты отрыл? Ты ее отрыл?

– Отрыл.

– И куда девал?

– Ту я со злости Васе воротил.

– Сеня, – назидательно разъяснил Кеша, – Вася по одной бутылке не пьет. Он тебе в тот вечер не мене, как четыре штуки, запузырил. Пошли! – Кеша решительно поднялся, в одну руку прихватил из-под телогрейки бутылки, во вторую Сеню. – Пошли, Сеня, отдадим Васе долг.

– Да остыньте вы, – пробовал удержать Гена.

– Ничего не остыньте. Идем, Сеня.

Дело было недолгое. Сеня стоял подле и еще раз подивился Кешиной силушке. Ему самому в такие пределы было не достать. В сгустившихся сумерках три бутылки, взмывая одна за другой, даже и не блеснули на прощанье.

Гена наблюдал за метанием с крыльца.

– Довольны? – спросил он, когда возвращались.

– А он доволен? – поставил его на место Кеша.

Вошли, включили свет. Свет давали до семи часов, а там, хошь не хошь, – спать. Сеня первый заметил, что одна бутылка спаслась на самом на виду – на столе.

– Глите-ка, всех обманула, – показал он.

Кеша уставился на бутылку, замигал глазами до скрипа. Или это скрипели, зашевелившись тяжело в голове, шестеренки. С бутылки он перевел глаза на Сеню, потом на Гену.

– Мы сколь выпили?

– Три, – сказал Гена.

– А эта откуль?

– Это третья.

Сеня сообразил вторым. Он метнулся к телогрейке, поднял ее, встряхнул.

– Выбросил! – закричал он. – Ты три раза кидал. Выбросил вместе с пустыми!

– Не валяйте дурака! – не хотел верить потрясенный Гена.

– Выбросил! Я помню: три раза кидал!

На полчаса: мать-перемать! мать-перемать! Все вскочили, все кричали, искали виноватого. На Сеню:

– Ты-то трезвый! Ты куда смотрел?

На Кешу:

– Неужели чутья не было – полная она или пустая? Человек ты или пушка, которой все равно, чем стрелять?

Кеша бухнул на стол свои руки. Что, правда, такими клешнями под горячую руку да на горячую голову мог он почувствовать?

Все было испорчено – и вечер, и мировая, и разговор по душам. Сеня очень хорошо понимал трагедию мужиков: когда взято четыре бутылки, на четыре и настроение. Организм получил задание – на четыре. Три – тоже, хорошо, три – даже лучше, но тогда с самого начала говори ему, что три, иначе обманутое нутро грыжей хищной вцепится в тебя за недоданное.

* * *

Следующий день угадал на субботу. Всегда это был выходной только для конторских, но теперь как развернулось: не вышел на работу – лишь спасибо тебе скажут. Лес никому стал не нужен – чего и валить, на корню от него пользы больше.

Кеша после вчерашней мировой на работу не поехал. Он пошел к Сене. Все в той же телогрейке, в тех же валенках и та же на шее выглядывала клетчатая рубаха. Это значило, что менять сегодня свою жизнь Кеша не намерен.

– Галя! – зашумел он, входя. – Всюю ночь не спал – гадал. Вче-рась рыжики ели – ты где их взяла? В прошлом годе не было же рыжиков!

– Для кого не было, а для кого были, – отвечала Галя настороженно, без прежней приветливости.

И вышла. Она не любила, когда шли в ту же избу по вчерашнему следу.

Но Кеша рюмки не собирал, за ним не водилось, чтобы он вдругорядь шел туда, где накануне гулял. Тут было другое.

– Подарили вечор Васе пузырек-то, а? – пытливо всматриваясь в Сеню, уточнил он.

– Подарили.

– У меня вроде че екнуло… но уж когда она с руки сошла. Она должна дальше всех залететь.

– Быстрей там, ближе-то к меже, вытает.

– Он ее выпьет, Сеня. Она ж под винтом, в ей можно не сумлеваться. Подымет и выпьет.

– Что ж не выпить, если валяется… выпьет.

– Надо ее воротить, Сеня. Это негожее дело, когда она в Васином снегу валяется.

Сеня опытным глазом поизучал Кешу. Да, никакому богатырю выпивка без последа не дается. Кешины глаза были в красных прожилках, будто морщинки такие на глаза легли, лицо под щетиной было в ямках и буграх.

– Давит? – посочувствовал Сеня.

– Давит – это чепуха, – твердо сказал Кеша. – Давит – я в магазин схожу. Но пошто я должон позволять, чтоб моя бутылка, как курва, в чужом огороде валялась? Мне это обидно. Мы с тобой оплошали – давай назадь.

– Да мы с тобой в чужой огород с обыском залезем – всю деревню соберем. Мы такую потеху устроим – цирка не надо. Ну, откопали мы бутылку, – вел Сеня картину дальше, – и что мы скажем, как она там оказалась?

– Скажем, обронили.

– Как обронили? Над Васиным огородом, как птички, летали, и она из зубов незначай выпала?

Кеша рассуждал – долго, угрюмо, спрятав глаза под мохнатыми белесыми бровями. И вынес решение:

– Нет, доставать надо. Мне это обидно. Он тебе весь огород пустырем закидал, а мы свою законную не спасем? Нет, так не пойдет.

Сеню тоже сжала обида: действительно, Вася вытворяет, что ему на ум взбредет, а он, Сеня, будет переживаниями маяться? Нет.

Пошли. Вооружились лопатой, зашли с переулка на соседнюю нижнюю улицу. Стали высматривать на снежной целине следы. А уж повело снег под солнцем и ветром – где узор, где шишка, а где рытвинка. И разбери, отчего рытвинка. С расстояния ничего не понять. Разбираться надо было на месте.

Кеша медведем полез через прясло, верхняя жердина под ним хрустнула. Сеня перебрался без нанесения ущерба. Взяв фронт метров в сорок между собой, двинулись поперек огорода. Только снег от каждого волной на две стороны бьет.

– Тормози! – кричит Кеша. – Здесь, кажись.

– И вот там еще заметина.

– Лопату давай.

Рыли-рыли – ничего. Ни пустой, ни полной. Траншею прорыли, наддали с боков – на случай, если в сторону вильнула. Ни-че-го.

И тут Сеня увидел Васю. Вася стоял во дворе, положив руки на калитку в огород, и хладнокровно наблюдал разворачивающиеся перед ним события.

– Здорово, Вася! – растерянно крикнул Сеня. – А ты чего не на работе?

– Здорово, мужики! – отвечал озадаченный Вася. – Помешал, выходит?

– Да нет, что ты!.. А мы думали-думали, как тебя вызвать… вот, значит, и придумали.

– А что, вообще, надо-то? – поинтересовался Вася.

– Да вот вчера история вышла. Кеша у меня сидел – ну и взял хорошо. Я говорю: хватит, Кеша. Но его разве остановишь? Ты же знаешь, какой он, Кеша! Я от греха подальше, как непьющий и ответственный, оторвал от него бутылку, размахнулся и – р-раз! Хотел в свой огород, а она сорвалась да в твой.

Кеша, презирая болтовню и вранье, молчал.

– И что – невыпитую закинули? – продолжал интересоваться Вася.

– В том-то и дело, что невыпитую. Ради спасения Кеши. А сегодня она бы в самый раз.

Вася, сложив толстые губы сердечком, затрясся – словно выдувал из себя воздух. И вдруг, будто достал искру и запустил мотор, заржал так захлебисто и громко (конечно, нарочно громко), что полдеревни вздрогнуло и завысовывалось посмотреть, что случилось.

Кеша рыкнул по-звериному на Васю:

– Давай вторую лопату, ржало ты конское!

У Васи это вызвало новый приступ смеха. Он и с лопатой шел – сделает два шага и захлебнется, сделает еще два шага и скрючится в припадке.

Сеня отобрал у него лопату и врезался в снег под высмотренной меткой на своем фронте. Под лопатой у него звякнуло, он нашарил бутылку, из вчерашних, но пустую, и засунул ее поглубже.

Шла мимо тетка Федосья, одинокая старуха, ходившая за хлебом, и остановилась, встретив незнакомую работу. Мужиков она узнала, а вот что делают в три мужичьи силы, никак не могла понять.

– Вася-а! – не утерпела Федосья. – Это че у тебя тако? Снега держанье, че ли, проводите?

Сеня торопливо перехватил слово:

– Нет, это, тетка, такое решенье вышло – снег рыхлить. Как в Америке. Президент указ дал. Ты-то рыхлишь, нет?

– Я че, совсем, че ли, рехнулась? Это уж ты рыхли.

– А пенсию получать хочешь?

– Ну… пенсию…

– Хочешь получать – рыхлить придется. Без рыхленья не дадут.

– Ботало ты, Сеня, ой ботало!

Федосья направилась уходить, но приостановилась: кого бы еще послушать?

Подрулил Миша Стерников, с одной почкой, вторую вырезали два месяца назад. Голос до сей поры слабый.

– Что, братцы, пашем?

– Пашем! – весело крикнул Вася.

Но Сеня и тут встрял:

– Теперь, Миша, три пахоты надо делать. В январе – снег пахать, в апреле грязь, а уж в мае землю. Вот тогда и урожай будет.

– Кончите – переходите ко мне. А я пока за бутылкой сбегаю.

– Ну, так какое дело – поможем.

Тетка Федосья все еще топталась.

– Сеня-а! – позвала она.

– Что, тетка?

– У тебя когда язык смозолится?

– Ничего ты не поняла по старости. Снег рыхлить – это и есть пахать. Всякая пахота – это рыхленье. Запустили землю – вот наш президент и беспокоится. Поняла или нет?

– Когда он у тебя смозолится, я спрашиваю?

Подгреб Кеша, буркнул:

– Кончай.

– Нашел? – встрепенулся Сеня.

Васю за работой не видно было, мощным рукавом, как из-под комбайна, летел от него поднятый снег. Вот что значит мужское дело: ха-ха, ха-ха, а ведь захватило, заело – и про смех забыл.

– Ты греби, мы пока отдохнем, – крикнул ему Сеня.

– Пошли отдыхать ко мне, – предложил догадливый Вася.

* * *

Бутылка ничуть не пострадала – что ей за ночь в снегу сделается! Даже бумажная этикетка посвежела. У Сени – ну того дрогнуло перед бутылкой, прошедшей такие приключения, сердце. Но он устоял. Вся жизнь теперь сплошное приключение пополам с недоразумением, надо научиться устаивать.

Вася с Кешей выпили. Закусили вяленым мясом, поданным Васей на разделочной доске.

– А ты, Сеня, так и не пьешь? – спросил Вася.

– Не пью.

– Это хорошо. Это правильно. Тогда тебе задание: весна придет, будешь трезвым у меня в огороде бутылки собирать. Подходит?

– А ты у меня. Хоть пьяный. Подходит?

Кеша, почувствовавший душевное и прочее облегчение, засмеялся – густо, громотком.

– Ты чего мне тут, Вася, подсунул? – Они сидели в горнице за круглым столом, застеленным клеенкой, которая разрисована была, как скатерть-самобранка с блюдами и приборами, – вот Кеша и хватался за нарисованную вилку, а поймать не мог. – Экую обманку придумал. Тебе, парень, хорошо гостей потчевать.

– Бери рукой, чего там! – Сеня показал на прямо-таки живьем сияющую горку круглых красных помидоров.

Кеша не купился. Он бережно сгреб добытую из-под снега бутылку, погладил ее нежно и восхитился:

– Нашли, а, Сеня? От нас хрен че спрячешь! Она за ночь ишо скуснее сделалась. Нет, правда скуснее. Хошь кажный раз на вытяжку теперь к Васе в снег заталкивай.

– Заталкивай. Я деньги собирать буду.

– А без денег никак?

– За скус платить надо. Теперь за все платят.

– А какие твои труды, ежели она в снегу полежит? – задирался Кеша. – Она лежит, ты к ей не трожься. За что деньги?

– Я тебе говорю: за скус. В Сенином огороде она скус не возьмет, а в моем возьмет. За бесплатно к Сене толкай, она там дури наберется.

– Это пошто она у меня дури наберется? – Только что радовался Сеня: как хорошо, что они с Васей помирились! А он вот что!

– Потому что ты сам дурной.

Сеня подтянулся, заострился, каждую клеточку собрал в готовность.

– Почему это я дурной, Вася? Жду разъяснений.

– Снег вытает, вот тебе и разъяснения будут.

– Ты снегу не давай вытаивать, Вася, – с прищуром и с голосовым прижимом посоветовал Кеша. – Деньги будешь и середь лета грести. Нынче с зарплатой туго.

– Пошли вы! – взъелся и Вася.

Сказано было так, к слову, не для выгона. Так говорят, когда не хотят слушать. Но Сеня с Кешей обиделись и ушли.

Уж и день опять клонился к закату, когда вышли. Сеня расстроился: снова день пропал, снова с Васей поцапались. А с чего поцапались-то? Ни с чего ведь. Совсем ни с чего. Как маленькие.

– Ты за что его не любишь-то? – спросил он у Кеши.

– Жмот он! – все еще горячась, сказал Кеша. – Ишь ты, за снег он будет деньги брать!

– Да он дурака валял. Кто из нас не валяет? Не всерьез же он, в самом деле!

– А что дури бутылка в твоем снегу наберется – это он всерьез? Ты-то чего на него?

– Я по-соседски.

– А я не по-соседски.

Они помолчали, задумавшись.

– Эх, надо было мне эту скатерку-обманку у него поторговать! – сказал на прощанье Кеша. – Чего только не придумают, чтобы людей дурить! Не отдал бы: жмот.

1995