Текст книги "Картины русской жизни. Отрадное и безотрадное"

Отрадное и безотрадное

Поездка в Крым
(Из письма В. А. Серова его матери В. С. Серовой)

Я в Крыму. Не знаю, с чего начать, напишу по порядку. Встретились с Репиным на Лозовой (стан‹ции›) в условный день и час, чему мы оба были очень рады. Он приехал из Славянска, был в Святых Горах (Харьковс‹кой› губ‹ернии›), от которых в восторге; он то и дело, напр‹имер›, говорит, что подобного еще не видал, даже и Крым не так нравится (твердит мне это чуть ли не каждый час).

На Лозовой взяли билет прямо на Севастополь. В вагоне в окнах видны одни бесконечные хохлацкие степи. У города Александровска показались затопленные Днепром места – не то озера, не то болота. Нельзя назвать их очень красивыми, но они были веселы и как-то мило красивы. Вода имела какой-то легкий, синеватый тон; по ней плавали со своими семействами довольные гуси. Ближе к берегам тянулся высокий, густой камыш, из которого иногда подымались утки, пролетали над головами рыболовов и долго еще кружились, не зная, куда сесть. Чайки неслись, легко и быстро двигая крыльями; рыболовы в своих душегубках шныряли между затопленными вербами. На берегу стадо волов, тысячи мошек кружились над ними и у наших окон.

На другое утро, как проснулся, заглянул в окно – степи, стада; все те же станции со своими начальниками станций в красных фуражках, с звонками, свистками; потом опять степи, сторожевые будки, наконец селения, но совсем уже не хохлацкие: белые, чистенькие, каменные домики с черепичной красной крышей. По дороге едут татары в телегах, запряженных парою волов или лошадей. Везде как-то пустынно, только там, далеко виднеются синие горы, то – Крымские горы. Долго уж мы едем, а до гор еще далеко.

Вот и Симферополь, расположенный в котловине между холмами; сквозь зелень выглядывают домики, над ними торчат тополя – ничего особенного в нем нет. Дорогой тянулись однообразные, невысокие, неживописные холмы; мы уж было стали разочаровываться в Крыме. На станции Бахчисарай мы вышли из вагона: на платформе сидели татары, некоторые из них были очень похожи на запорожцев. Для этюдов Репин решил приехать сюда из Севастополя.

С этой станции местность начала оживляться, попадались овраги, сады фруктовые, быстрые горные речки. В этот день было очень жарко, ни облачка на небе. Мы проезжали между скалами, ярко белевшими на голубом небе. На горизонте показалась темно-синяя полоса Черного моря, она все больше, больше стала открываться, но тут поезд круто повернул к скале, свистнул, и мы скрылись в темном туннеле: темно, душно, хочется опять на божий мир, опять смотреть. Выехали – белая стена в скале ослепительно блестела, так что глазам больно. Вот долина: сады, вдали между белыми песчаными скалами играла ярко-синяя, бирюзовая лента залива. Дорога наша вилась у подножья скал; они, точно огромные головы чудовищ, изрытые пещерами древних обитателей Крыма, глядели и лезли на нас.

На берегу моря показался Севастополь, но тут опять туннель. После ехали по берегу: вода тут имела разные зеленые и лиловатые отливы. Подъезжаем к городу, видны стены разрушенных казарм, на холме город; вот и синяя вода бухты, мачты кораблей, пароходы, лодки, чайки, люди в красных фесках – все ярко, все блестит…

Антокольский

Дорогая Лёличка![2]2
  Письмо адресовано Ольге Фёдоровне Трубниковой, будущей жене В. А. Серова.


[Закрыть]

Я уже здесь, в Абрамцеве около 2-х недель. Не знаю, что тебе написать о лицах, меня окружающих. Ты ведь все-таки мало от меня слышала о Мамонтовых. Буду говорить лучше о лице, более или менее тебе известном, – об Антокольском. Сегодня он только уехал, а то все время был тут. Виделся, конечно, каждый день. Часто беседовали об искусстве. Часто просто слушал, как он спорил об искусстве же с Васнецовым (он здесь живет, ты не знаешь его?) и другими.

Умный он и начитанный (Аарон), но нетерпимый и в споре почти невозможен. Знаменитые люди часто, если не всегда, такие. Он прекрасно, серьезно относится к искусству, так же, как я хочу относиться, и работает, ты сама знаешь, видела его работы. Нравится мне тоже, что он не стоит за западное пошлое, бессодержательное направление искусства и бранит его.

Странно, хотя мне и нравится это, он по приезде моем запретил мне работать и сказал, я понимаю его, что до тех пор, пока мне нестерпимо не захочется работать – не работать, т. е. морить себя голодом, чтобы потом с удвоенным или утроенным аппетитом приняться за пищу, а здесь за работу.

Я послушался и недели полторы ничего не делал, т. е. не писал, а принялся по его же совету за чтение (советовал тоже не стеснять себя выбором, читать все: научное, беллетристику, путешествия и т. д.). Я откопал «Фрегат „Паллада“» и, несмотря на скуку, которой там все-таки порядком, хотя она и прекрасная вещь и много в ней красивого, я все же с удовольствием кончил это длинное путешествие.

Читал еще Шевченко и еще что-то. (Видишь, я тоже перечитываю те книги, которые читал или читаю, как и ты.) Работать начал только теперь. Начал этюд, пейзаж (не веселенький). Ах! Нарисовал портрет Антокольского.

Сейчас буду хвастать: рисовали мы, Васнецов и я, с Антокольского, и, представь, у меня лучше. Строже, манера хорошая и похож или, если и не совсем, то во всяком случае похожее васнецовского.

Портрет М. М. Антокольского работы В. М. Васнецова

М.М. Антокольский – первый в истории скульптор еврейского происхождения, получивший международную известность.

В детстве родители отдали его в обучение резчику по дереву. О талантливом подмастерье узнала покровительница искусств А. А. Назимова. Благодаря ее ходатайству будущего скульптора приняли в Академию художеств.

Антокольский хвалил, особенно за прием – это последнее меня очень радует, что прав Чистяков и его манера. Тем не менее все-таки портрет особенного ничего из себя не представляет – увидите сами.

Да, между прочим, ты меня, говоришь, любишь, но, конечно, «за будущее не можешь поручиться» – какая предупредительность, право, мне очень нравится…

Недовольство и довольство своей работой

Дорогая, тысячу раз дорогая Елизавета Григорьевна![3]3
  Елизавета Григорьевна Мамонтова, жена С. И. Мамонтова, занимала большое место в жизни Серова.


[Закрыть]

Простите, что Вас так называю, но Вы слишком для меня дороги, и иначе назвать Вас не могу. Спасибо за письмо Ваше, я так живо опять увидел вас всех.

Я очень, очень рад и благодарен, что не забыт Вами. С своей же стороны Вас и Ваше ласковое чувство ко мне я не забуду никогда. Да я Вас никогда и не забывал, Ваш образ я всегда хорошо помнил, он всегда был дорог мне, а теперь стал еще дороже. За это лето я так привязался к вам всем, как никогда, почему Ваше письмо так обрадовало меня. Лето помню хорошо, оно, действительно, было хорошее, бодрое и веселое.

Меня радует еще, что мама моя бывает у Вас. Она играла свою оперу. Мне говорил Антокольский, вчерашний вечер провел у него. Видел я у него карточки поленовские – это восторг. Чудесно, особенно та, где все сидят рядком на лавочке, другая тоже хороша, в ней моя собственная мина порядком рассмешила.

Вы спрашиваете, как я устроился. Что же, могу сказать, что хорошо. Правильные занятия в Академии пошли своим чередом. Те же натурщики, пишу и рисую их довольно бодро. Как всегда – недовольство и довольство своей работой.

У себя же устроился отлично. Комнатка у меня совсем, как у немецкого композитора. Небольшая, но в три окна, светлая, чистенькая. Одно окно меня приводит всегда в восторг, оно все почти сплошь заполнено готической киркой очень милой архитектуры, стрельчатые окна, контрфорсы, флораны, шпиль, одним словом, готика, и я чувствую себя в Германии. Хозяйка у меня вдобавок чистая немка. Часто с ней говорю по-немецки.

К тому же Бетховен правильно каждое утро проигрывается у меня в мозгу – что тоже очень приятно.

Ну, до свиданья. Вы даете мне на прощанье руку, я целую ее. Савве Ивановичу ‹Мамонтову›, мальчикам, Сергею ‹Мамонтову› поклон. Виктору Мих‹йловичу Васнецову› тоже поклон. Илье Семенов‹ичу Остроухову› тоже.

Я не умею молиться
(О.Ф. Трубниковой)

…Откуда ты взяла, что я в Москве должен непременно веселиться до самозабвенья, я здесь скучаю, как и везде. Во мне точно червяк какой-то, который постоянно сосет мне душу, а что за червяк – трудно определить. Постоянное недовольство собой, что ли: кажется, что так. Избавиться от него нельзя, да и, может быть, и не нужно, но все же тяжело…

Здесь, у Мамонтовых много молятся и постятся, т. е. Елизавета Григорьевна и дети с нею. Не понимаю я этого, я не осуждаю, не имею права осуждать религиозность и Елизавету Гр‹игорьевну› потому, что слишком уважаю ее – я только не понимаю всех этих обрядов. Я таким всегда дураком стою в церкви (в русской в особенности, не переношу дьячков и т. д.), совестно становится.

Я не умею молиться, да и невозможно, когда о боге нет абсолютно никакого представления. Я так ленив мыслить и в то же время страшусь думать о том, что будет за смертью, что эти вопросы так и остаются вопросами – да и у кого они ясны? Ну, будет или, вернее, что будет, то будет, не правда ли?..

Голландия и Петербург
(О. Ф. Трубниковой)

Дорогая моя Леля, я долго тебе не писал, прости меня, единственное оправдание и то не совсем извинительное, – это то, что я теперь путешествую. В данную минуту я нахожусь в Голландии в городе Гааге (Haag). Вы, кажется, основательно проходили географию в гимназии и, вероятно, помните это имя. Да, теперь я имею, если не полное, то все же весьма достаточное понятие о Голландии. Совершенно оригинальная и милая страна.

Целую неделю прожил в Амстердаме. Вчера был в Haarlem’e; сегодня в Haag’e, завтра увижу еще один голландский городок, а затем в Бельгию в Антверпен, Брюссель и, если хватит денег, так еще в Гент и Брюгге и тогда уже домой, т. е. в Мюнхен. Пока путешествие шло как нельзя удачнее, не знаю, что будет дальше. Многое удалось повидать и такого, чего в другом месте не увидишь, я говорю про самую обстановку голландскую и голландскую живопись.

Чего здесь в галереях много, впрочем, и в других тоже, это маленьких голландских картин, между которыми попадаются действительно замечательные. Да, но что всего занимательнее, так это то, что ты видишь на картине, ты видишь на улице или за городом. Те же города, те же каналы, те же деревья по бокам, те же маленькие уютные, выложенные темно-красным кирпичом невероятно чистенькие домики, с большими окнами, с черепичной красной крышей, вообще тот же самый пейзаж: с облачным небом, гладкими полями, опять-таки изрезанными каналами, с насаженными деревьями, с церковью и ветреною мельницею вдали и пасущимися коровами по лугу. Просто удивляешься, как умели тогда голландцы передавать все, что видели.

А знаешь, в голландском городе я нахожу очень много сходного с Петербургом, с Васильевским островом, в особенности в Амстердаме, например, я был на берегу моря, ну, представь – совершенная Нева да и только. Затем наши три канала, да этой миловидности, этой чистоты в Питере ты не найдешь.

Насчет чистоты: представь, два раза в неделю голландки вымывают, так сказать, дом с ног до головы; т. е. они обливают особыми шприцами стены снаружи; про внутренность и не говорю; проходя по улице, ты всегда встретишь голландку в белом чистом платье, скребущую мокрой щеткой каменный пол или чистящую оконные стекла, и, действительно, подобно чистых и блестящих окон я нигде не видывал; и так везде: и в самом большом городе, так и в самом последнем местечке. Все домики до того милы внутри и снаружи, в каждом домике готов поселиться, завидуешь голландцам.

Был в одном достопримечательном месте: недалеко от Амстердама находится местечко Саардам, здесь жил Петр Великий и изучил кораблестроение, его хижина цела и показывается как редкость. Он много привез с собой голландского. Петербург он всецело хотел построить по голландскому образцу.

Тогдашние постройки, как, например, университет совершенно в голландском духе. Дворец Петра в Петергофе и павильон в Летнем саду опять-таки чисто голландские здания. Затем за городом, туда, к морю, за больницей Николая Чудотворца, есть местечко, где живут рыболовы немцы, тоже много сходства с Голландией, суда рыболовные те же, что и здесь.

Я буду писать только отрадное
(О. Ф. Трубниковой)

Милая моя Лёля, прости, я пишу в несколько опьяненном состоянии. Видишь ли, вчера мы поели устриц, сегодня наш хозяин гостиницы докладывает, что у него был один несчастный случай, один немец съел пять дюжин этих устриц и умер в холере (здесь, ведь была холера – ты это знаешь). И во избежание холеры мы достали бутылку коньяку (говорят, хорошее средство), по всем признакам холера нас миновала. Лёля милая, дорогая девочка, я люблю, очень люблю тебя.

Мы в Венеции, представь. В Венеции, в которой я никогда не бывал.

Хорошо здесь, ох, как хорошо. Если путешествие будет идти таким же порядком, как до сих пор – то ничего лучшего не знаю. У меня совершенный дурман в голове, но я уверен, что все, что делалось воображением и рукой художника – все, все делалось почти в пьяном настроении, оттого они и хороши эти мастера XVI века Ренессанса. Легко им жилось, беззаботно.

Я хочу таким быть – беззаботным; в нынешнем веке пишут все тяжелое, ничего отрадного. Я хочу, хочу отрадного и буду писать только отрадное.

Жаль, сегодня погода дрянь, приятно здесь развалиться в гондоле и ездить по каналам и созерцать дворцы дожей.

Флоренция
(Е. Г. Мамонтовой)

Дорогая Елизавета Григорьевна!

Пишу Вам, как видите, из города, Вами особенно любимого!

Ох! Сколько богатств в этих строгих, часто, пожалуй, скучных стенах.

Мы приехали сюда из Венеции и привыкли к более пышной и вольготной наружной красоте. Неделю провели мы в ней как нельзя лучше, меньше было бы невозможно, больше – нужды не было или надо было остаться с тем, чтобы работать. Чудесное воспоминание. Счастливцы мы, счастливец я, написавший какой-то вздорный плафон, за который могу наслаждаться, и я наслаждаюсь самым бессовестным образом.

Хорошая Италия, спокойствие во всем какое-то, здесь в особенности. Музеи, в них живопись, за городом листва, кипарисы качаются, кругом мягкие горы, усыпанные светлыми домиками, компаниллами, пахнет цветами – хорошо.

Какая здесь живопись!

Да, есть что посмотреть, – нет, вернее, изучать; посмотреть этого мало. Я ждал многого от Флоренции, но такого богатства не думал найти. Действительно, Флоренция – склад произведений живописи и скульптуры. Архитектура непривлекательная. Компанилла Джотто – хороша, но не пленительно хороша, какой она представлялась. Собор – это такая нелепая глыба снаружи и внутри – удивительно, купол, правда, чудесен. Да, хороши еще Орканьевская ложа, Piazzo de la Signoria; дворцы: Strozzi и т. д. и т. д., не хочу пересчитывать, что нравится, что не нравится: это довольно скучно. Одно могу сказать, что хорошо, а на сколько хорошо Вам, пожалуй, лучше знать, чем мне.

«Девочка с персиками»
(Е. Г. Мамонтовой)

Благодарю, дорогая Елизавета Григорьевна, за Ваше письмо, очень, очень приятно было получить его. Очень рад, что портрет[4]4
  Речь идет о портрете «Девочка с персиками», на который Серов изобразил Веру Мамонтову – дочь С. И. и Е. Г. Мамонтовых.


[Закрыть] повешен (в рамке, конечно, а столяр, между прочим, все-таки негодяй); очень рад, что Вы изволите выезжать в свет.

Сегодня что-то грустно и зуб ноет. Решено, положительно: в пятницу еду в Абрамцево.

Хотя мне здесь хорошо и даже весьма полезно побыть немножко самим с собой, не таскаться от одних к другим, на что у меня в Москве выходят все вечера, но признаюсь, грустно, когда не видишь Вас долго (привычка, должно быть).

Право, нынче что-то очень грустно, дорогая Елизавета Григорьевна – одно утешение, что нынче – вот, среда, завтра – четверг, а там и пятница.

Что девочки? – Верушка ‹Мамонтова› что? (ох, она все еще, должно быть, с удовольствием обо мне вспоминает). Да, ведь у вас еще толстое Шурье ‹А. С. Мамонтова› есть – поклон ей хороший. Как Василий Дмитриевич ‹Поленов› поживает?

Впрочем, обо всем этом расспрошу Вас самолично, когда буду иметь счастье Вас видеть.

До свидания, до субботы, Ваш, если берете меня.

Библия для детей
(И. С. Остроухову)

Дорогой Илья Семёнович! Сегодня утром только вернулся из Абрамцева, где был с утра субботы. Опять принялся за старое житье, т. е. даю урок, пишу портрет все avec madame [с мадам (франц.)] (она, между прочим, смутилась, когда я ей передал поклон от тебя).

С завтрашнего вечера примусь опять за Библию. Признаться, относительно сего издания и его смысла – до сих пор не могу хорошенько разобраться. Чего собственно хочет Анатолий Ив‹анович Мамонтов›, что-нибудь новое, художественное? Или для детей специальное? – тогда уже не новое, а рутинное – иначе невозможно.

Ну, что я буду делать со змеем-искусителем, скажи, пожалуйста? Будь другом, спроси Анат‹олия› Ив‹ановича›, пусть мне он напишет или скажет тебе: что он, змей, из себя должен изображать, чтобы, так сказать, и волки были сыты и овцы целы, т. е. чтобы для детей было удобопонятно – и художественно чтобы тоже было (вот тут и того, уж не изобразить ли его этак?!!).

Да, пусть Анат‹олий› Ив‹анович› объявит свое мнение относительно двух эскизов, кальки с кот‹орых› принесет мама (она была в Абрамцеве). Один из них оказывается теперь лишним – «Трудящийся Адам» (он немного напоминает Васнецовский «Каменный век»; мальчишки, маленький Каин, что ли, (кот‹орого› можно, между прочим, убрать), кормящая Ева и т. д. и т. д.

Знаешь, какая мне пришла в голову мысль. Отчего бы в сем деле, в смысле иллюстрирования Библии, не пригласить (если дело идет всерьез) в сотрудники Врубеля? Насколько я его знаю и знаю его способности, больше чем кого другого, – мне кажется, он мог бы сделать прекраснейшие рисунки, и, думаю, участвовать в этом не отказался бы (вперед, конечно, ничего сказать не могу, но мне так кажется). Как ты об этом полагаешь? Напиши мне.

Всего два таланта
(И. С. Остроухову)

Любезный друг Илья Семенович,

что твои пейзажи? и сам ты каково поживаешь в своей мастерской, на этот раз неприкосновенно твоей?

Всякий в этот сезон обзавелся своей собственной, это очень мило. А у меня, знаешь, очень недурная комната, работать в ней свободно можно, просторная и свет хороший, – северный, да тьма теперь такая висит над Петербургом, каких-нибудь 3 часа светло.

Пишу портрет, как будто идет на лад пока, что дальше не знаю, пока все еще без натуры, на натуральный лад фантазирую.

Был у Репина – видел его «Николая Мирликийского» – не особенно нравится – «Запорожцев» – тоже не особенно – да вообще все не особенно (я почему-то много ожидал от его «Жуана и Донны Анны») – но сам он мне очень понравился.

Да, вообрази: Репин говорит не мне, конечно, что в данное время в России или в целом свете, уж не знаю, имеются только два таланта – я (конечно) и Маня Шпак. Как же может Репин мне не понравиться после этого?

С Маней Шпак еще не познакомился, но это необходимо – как же, всего два таланта!

«У тебя есть конкуренты»
(Из письма И. С. Остроухова – В. А. Серову)

Любезнейший Валентин Александрович!

Пишу тебе спешно. Только что видел конкурсные работы. Сейчас вместе с Третьекашей устроили выставку их для завтра. Твои вещи поставили, разумеется, самым любовным образом.

Теперь откровенно скажу тебе мое впечатление от твоих и других вещей, но говорю это по-приятельски, по секрету, так как сообщать его собственно и не следовало бы. Ну, куда ни шло!

По моему мнению (пока все сообщаю лишь свое мнение, ибо никто, кроме меня и Третьекаши конкурса не видел), по моему мнению, у тебя есть серьезный конкурент на портрет.[5]5
  В. А. Серов выставил на конкурс «Девочку с персиком».


[Закрыть]

«Девочка с персиками»

На картине изображена 11-летняя Вера Мамонтова в столовой дома Мамонтовых в Абрамцево. В 1871 году Мамонтовы купили персиковые деревья, и эти деревья были посажены в абрамцевской оранжерее.

В августе 1887 года Вера Мамонтова вбежала в дом и, взяв персик, присела за стол. Валентин Серов, который часто гостил в Абрамцево, предложил девочке позировать. Вера позировала Серову каждый день почти два месяца.

Кто – не знаю, прислан из Питера портрет женщины, писанный под большим впечатлением Крамского, так что я подозреваю не Софья ли Ивановна, дочь покойного, его автор. В портрете очень любовно искано и найдено интересное выражение, написан он и, в особенности, нарисован в высшей степени тщательно, хотя не свежо и не интересно, ведь интерес сосредоточен на лице, фон – Крамского, вообще вся манера и задача – его!

Твой портрет интереснее и свежее, талантливее в сто раз, одним словом, я бы после большого колебания отдал бы все же, в конце концов, преимущество тебе, но, сделавши это, непременно болел бы, что не поступил иначе, хотя, повторяю, силою свыше мой голос принадлежал бы тебе. Премия портрета одна.

В пейзаже у тебя тоже есть один конкурент (Левитан, по секрету), и я не знаю, кто из Вас получит первую премию, но вы оба, по-моему, должны получить первую и вторую. Интересно знать, как вас разделят. Мое откровенное мнение, и здесь я бы не колебался и не раскаивался бы потом, что 1-ая премия должна быть отдана Левитану; вторая – тебе.

Остальные пейзажи слабы. Васнецовский (по манере и подписи «Киев») дуб на фоне облаков мне не нравится: интересная затея, но в каких-то уж слишком аллегорических формах. Коровинская осень – одни пятна сомнительной правды. Больше нет интересных пейзажей.

Почему я отдаю предпочтение, не колеблясь, Левитану, скажу прямо: его вещь – картина с исключительной почти задачей передачи впечатления, мотив очень несложный, но глубоко правдивый и с сильным настроением. Глубокие сумерки, пустынная холмистая местность, кое-где кустарники, леса тянутся полосами, из-за горизонта выплыла огромная луна и стала неподвижно и холодно на небе.

У тебя задача этюда. Этюд прекрасный. Технически ты выше Левитана, но настроение подчинено другим интересам, потому не выпукло и не говорит, как у того. В конце концов, ведь это лишь мое личное мнение. Я убежден все же, что, если не первую, так вторую премию ты получишь. Готов идти с тобой на пари даже. Разумеется, на этюд!

Жанр представлен слабо. Лучшая вещь Коровина «Чаепитие», но, думаю, первой премии никто не получит и в этом году. Коровин, вероятно, возьмет вторую. Это опять не картина, а этюд, даже больше, этюд с интересом. Вот пока все, что спешно могу сообщить тебе.

За услугу – услугу. Без этого у меня ни шагу. На этот раз прошу немного. Набросай мне для моей картины акварелью лошадь, везущую телегу с горки вниз, в телеге мужика, ее погоняющего, сделай этот набросок, если можно сегодня же, и немедля сунь в конверт и пришли мне сюда. Поездку в Питер отложил до конца будущей недели или дальше – еще не решил.

В воскресенье будет у меня Павел Михайлович Третьяков, и я беру (по его просьбе) твой портрет твоей кузины, чтобы ему показать. Ты ведь дал мне carte blanche на это.

Нет больше места и времени писать тебе. Кланяйся всем друзьям и будь в надежде по конкурсным делам. До завтра, надеюсь: мнение публики!

Твой И. Остроухов.