Текст книги "Благодарение"

Мы видим в поэме «Золотая жила», что Харитону не удалась жизнь, не удалась любовь. Трудно и горько ему с нелюбимой женой. Так манит, так зовет Глаша-солдатка… Из-за любви ломается уклад жизни Харитона. Но вот все рушится. И тогда даже любимая Глаша теряет Харитона в грозных событиях революционных вьюг.

Но любовь Харитона и Глаши – ясна и незабываема:

Не поможет мамкина икона,

Бабушек даренье – образа,

Если выше всякого закона

Оказались Глашкины глаза.

И читаем, удивляясь музыке слова, накалу чувства, мастерству:

Руки Глаши

Бели обовьются,

Их уже ничем не разорвать.

Губы Глаши

Если прикоснутся,

До сухотки будешь тосковать.

А вот революционерка Дуся Ковальчук. Знающая цену жизни, она принимает борьбу за правду, как свет, как вздох. Отдавшая молодость страданиям во имя народа, Дуся Ковальчук под крышей собственного дома спаслась от одиночества, и утешением ее дней стала маленькая дочь, пришедшая в этот бурный, несовершенный еще мир:

Играет в куклы

Шустренькая дочь —

Усталой Дусе

Радостно и горько

Она и муж

Почти как день и ночь,

А между ними —

Маленькая зорька.

Герои поэм Василия Федорова, как правило, люди заметных судеб. И чувство любви всегда глубоко в их душах.

В «Проданной Венере» герой, вспоминая о Наташе, о потерянной и загубленной красоте в тяжелые времена, выпавшие на его долю и на долю родной земли – война, голод, холод, – приходит к выводу:

Не изменив мечтам заветным,

По жизни в поисках пройди

В каком-то облике бессмертном

Наташу Граеву найди.

Лирические поэмы Василия Федорова, их высоконравственные и устремленные к красоте мира герои лишены тяги к мелкому счастью. Будь это – великий Бетховен или Дон-Жуан, революционер или тракторист, невеста или мать.

Эти люди – мыслящие. Их жизнь – не скольжение к быту, а горький и крутой подъем к совершенству. И когда Жуан, сформировавшийся на нашей русской закваске, ничего не имеющий общего с тем, известным всему миру умыкателем женских сердец, сталкивается с горем людей и вспоминает, что и сам виновен в чьей-то неудавшейся судьбе, он начинает думать, мучиться. От иронии – к грусти, от разухабистости – к серьезности, от раздражительности – к состраданию ведет его судьба:

Когда Жуан за все мне отпенял

И, строгий, под рябиною стоял,

Решалась наша дружба – либо, либо?

Возвышенная в святости живой,

Рябиновая гроздь над головой

Горела и светилась вроде нимба.

Смущенный, встав,

Сказал я без лукавства

– Дай руку, друг,

На равенство и братство!

Василий Федоров нередко «шлифует» своего героя внешне и внутренне, прежде чем распахнуть перед ним душу, ввести его в свой мир, в свои радости и печали. Глубокая мысль: равенство людей – это их однажды взятый нравственный рубеж, который как бы одинаково их выгранил, осветлил и дал им дальнейшее движение…

Еще в ранних поэмах «Марьевская летопись», «За рекой ключевой», «Лирическая трилогия», «Далекая», «Обида» Василий Федоров говорил о любви, как о главном державном деле, как о нашей священной и вечно бессмертной Революции на земле. Ведь любовь – очищение, любовь – эволюция духа и разума, любовь – суд над всем, что унижает прекрасный полет человека.

Когда в поэме «Седьмое небо», в далях, которые не могут быть пока достигнуты даже космическими кораблями, идет суд женщин над героем их сердец, то удивительно звонкая, нарастающая сила проходит через совесть человека, через душу того, кто читает эту поэму, видит вершителей «страшного суда», самих сто раз перемучившихся истиной, ошибками, утратами, всеми язвами бытия, где человек часто бывает слепым, слабым или, наоборот, хитрым, сильным, жестоким и ненасытным в своем невежественно-зверином подчинении себе всего того, что выше его:

Земля!

Страшны суды вегейские!

Тебе ль, мудреющей в пруде,

Передавать дела судейские

Чужой,

Неласковой звезде.

Суд на Веге – это лишь порог, с которого человеку нужно пристально посмотреть на родную землю. Ведь на родной его земле – столько чистых дел, столько золотых людей, столько красоты. И если это все, что возвышает человека, что наливает силой его мускулы, озаряет светом его разум, употребить против зла, против тьмы, – результат будет!..

Василий Федоров – поэт искренней, гармоничной организации слова и души. Поэт-патриот. Поэт-человек. Он не отделяет своего героя от природы. Природа – изначальная, колыбельная мудрость человека. Друг, брат, любимая – призвание и судьба человека. Родина – настоящая и грядущая жизнь человека!..

Поэт действует на больших высотах. Меридианы его памяти круты. И если он против чего-то восстает, то это – против лжи и бездушья; как океанский лайнер боится внезапной мели:

С высот,

Где облачно дымится,

Где крыльям

И душе вольней,

Спуститься вниз

И не разбиться Орлу усталому

Трудней.

1978—1981

Сибирь – крепкий, суровый и красивый край. И присылает она в Москву поэтов равных себе… Василий Федоров был поэтом страстным. Он сумел охватить взором и сердцем нашу историю, разобраться в ней и сказать о своем честном поколении, о своем ветровом времени.

Голос лирических стихов поэта – то нежный, то горький, то неодолимо гневный, но всегда – мудрый, высокий, зовущий к свету истины, к человеческой пламенной совести… Герои поэм Василия Федорова – бунтари-правдолюбцы или искатели оздоровительных житейских глубин, тех звездных просторов, где распрямляется воля, утверждается характер, твердо выбирается призвание…

Женщин он, как умный и вдохновенный мастер, наделял чертами не только любимой, но и притягательной заботливостью матери. Мужчин он видел смелыми, знающими цену труду, понимающими ответственность перед собою и перед отеческой землей.

Я не могу представить Василия Федорова просто: он – в огне, в движениях облаков, в свисте и грохоте серебряных машин. Он всегда будет созвучен эпохе – как музыкант, как скульптор, как мудрец… Я встретил его – молодого и храброго, а проводил в последний путь – седого и усталого от работы. А работа им сделана и оставлена потомкам большая. Сразу, сегодня, нам и не определить ее удельного веса.

Апрель 1984 г.

Прощание

Имя Бориса Ручьева я услышал вместе с именами Павла Васильева и Бориса Корнилова, чьи стихи и поэмы быстро завоевали признание, правда, как бы уже второе признание…

Литературным объединением Челябинского металлургического завода тогда руководил Дмитрий Захаров. Он был мастером устного рассказа, помнил наизусть много стихов. Любил пофилософствовать о жизни и смерти, о вечности и вдохновении.

Дмитрия Захарова я считаю первым, наиболее хорошо чувствующим слово человеком, кто преподал нам «азы» стихосложения. И часто вспоминаю, как, налегая на букву «о», рябой и худощавый Захаров глухо читал Павла Васильева:

В наши окна, щурясь, смотрит лето,

Только жаль, что занавесок нету,

Ветреных, веселых, кружевных.

Как бы они весело летали

В окнах приоткрытых у Натальи,

В окнах незатворенных твоих.

А вскоре зазвучали, словно прошли через наши сердца, ручьевские строки:

Вдоль березовой долины,

Под прикрытием зари,

Дует ветер с Украины

Паровозу в фонари,

Дует ветер – западок,

Ковылинки валит с ног,

А дежурный по вокзалу

На разлуку бьет звонок.

– Все, – скажу я, – Валентина!..—

Чемоданы положу.

– Ты, – скажу я, – Валентина,

Поцелуй маня! – скажу.

Чувство радости и грусти перемежалось в наших душах с чувством обретения близкого и понятного. Мысли поэта, характер его лирического героя, сама гражданская концепция автора – укрепляли в нас надежду на будущие творческие успехи. Кроме Дмитрия Захарова, Бориса Ручьева, я встречался с Самуилом Гершуни. Помню, как он, размахивая руками, советовал мне: «Лепи образ! Лепи образ!..»

А детская писательница Нина Васильевна Цуприк, когда я читал ей какое-нибудь из своих стихотворений, обижалась и сетовала: «Концовка не стреляет!..» «А почему, – думал я, – концовка должна стрелять?» Шумный Александр Гольдберг сурово советовал: «Держись, брат, за завод! Ближе, голубчик, к жизни!» А Яков Терентьевич Вохменцев угрюмо черкал строчку за строчкой моих стихов, приговаривая: «Учиться надо! Читал Лермонтова? То-то! Пушкина читал? Так-то!..»

Но все они уважительно отзывались о новых стихах Бориса Ручьева, о главах его новой поэмы «Любава», которые периодически появлялись в областной партийной газете «Челябинский рабочий»:

– Залетай, – говорю, – золотая! —

И вовсю распахнув два крыла,

Будто впрямь

высоко залетая,

Во дворец наш Любава вплыла

И глядит на меня, как в обиде,

Дескать, ясно – незваный не мил!

Года два парень девку не видел,

А увидел – язык проглотил…

И нашло мне на разум затменье,

Вроде тучки на солнечный свет,

Сердце бьется в чудесном смятенье,

Надо слово, а умного нет.

Познакомился я с Борисом Ручьевым на совещании молодых уральских литераторов. Невысокий. Плотный. Голубоглазый. Хрипловатый голос. Внешне – очень спокойный, даже медлительный. В руке состроганная наспех палка. На ходу он сильно хромал. Слово брал редко.

На этом совещании мои стихи сильно критиковали. Критиковали по заслугам.

Борис Александрович тоже высказался о моем творчестве, но без «пророчеств» и без уничижительной иронии. В перерыве на мой вопрос – стану ли я поэтом – банальный вопрос всех начинающих, он пожал плечами и заметил: «Трудно сказать. Время покажет!» – и тихо зашагал от меня.

Более обстоятельно по поводу моих стихов на совещании говорила Людмила Константиновна Татьяничева, которая потом, на многие годы, стала постоянным и суровым моим критиком.

На наши первые поэтические шаги с опытной добротой смотрела Лидия Александровна Преображенская, молчаливая и седая…

В кругу друзей-поэтов я с жаром читал:

Расползлась по российской шири

Удаль Разина, как туман,

Ныне древний Урал с Башкирией

Топчет конницей Емельян.

И ведет по равнине с гиком,

По судьбе Пугачеву брат,

Сотни юных, лихих джигитов

Воли жаждущий Салават.

Резко сдвинув на лоб папаху,

В крепость вихрем летит Пугач.

Та же ждет его в жизни плаха,

Тот же будет рубить палач.

То, что среди нас, в нашем городе, появился поэт Борис Ручьев, сразу заставило нас подтянуться и как-то помудреть. Ведь он дружил, пусть коротко, с Павлом Васильевым и с Борисом Корниловым. Хранил дружбу с Александром Прокофьевым. О Ручьеве твердили газеты и журналы, его быстро поняли и приняли читатели.

***

Когда-то, юношей, он легко простился с деревенским укладом жизни, охваченный общим порывом строительства нового города у чудесной Магнитной горы. И каменный Урал, и вся наша молодая страна послала самых лучших, самых надежных сынов и дочерей создавать железную индустрию. И вчерашний сельский парнишка с веселым сожалением заявил:

Прощевай, родная,

Зелень подорожья,

Зори, приходящие

По ковшам озер,

Золотые полосы

С недозрелой рожью,

Друговой гармоники

Песенный узор!..

Встречай, Магнитогорск, будущего плотника и бетонщика, рабкора и поэта, Бориса Ручьева, навсегда отдавшего тебе и судьбу, и слово. Влюбленным и верным сердцем отмечал он могучие перемены на пути Отечества, пытливо и зорко приноравливая силы и разум к поступи народа, взявшего на себя богатырскую задачу – возвести стальную громадину, завод.

И хлынула бесстрашная удаль сотен и тысяч людей разных национальностей, одержимых главным делом – дать стране надежное и боевое железо! Удивленный и восторженный поэт восклицает:

А вокруг – только степь на полмира,

Тусклым камнем рыжеет гора,

Да навстречу идут бригадиры,

Комитетчики да повара.

У костров, до утра негасимых,

Под сияньем Полярной звезды

Здесь во фрунт становилась Россия,

Все народы скликая в ряды.

И отсель до морей ледовитых

Отдавалося в каждой груди:

– Землекопы есть?

– Мы!..

Выходите!..

– Есть партийные?..

– Есть!..

– Выходи…

Не характер юркого одиночки, стремящегося найти теплое место в водовороте событий, а лавинное движение рождающегося класса, гегемона и хозяина, усмотрел и запечатлел Борис Ручьев, сам принадлежа к поколению тридцатых годов, когда крылатые лозунги времени летели по стране, объединяя высокие надежды и гордую волю наших людей.

Борис Ручьев рос в крае, где каждая речка – сказка, каждая скала – легенда. А сколько горестных, храбрых и бессмертных былей досталось ему по наследству: от прадеда и деда, отца и матери?! Сколько песен и плясок хранил седой Урал на угрюмых просторах?! Сколько буйных головушек закатилось в грязных и дымных демидовских цехах!.. А скольких героев утвердил Урал?! Тимофей Ермак и Салават Юлаев, Емельян Пугачев и Василий Чапаев…

Ископытили казацкие кони звенящий, белесый ковыль. Погуляла разудалая вольница – голытьба. Изрубили жандармские сабли синеватый горный воздух…

Человек на этой земле не может родиться безвольным и робким. По воспоминаниям Якова Вохминцева, Борис Ручьев в молодости отличался отвагой и здоровьем. Он часто беспричинно тосковал, жаловался на плохое настроение друзьям, куда-то исчезал и возвращался вновь. С командирской задоринкой Борис «хвастался» огромным фронтом работ, славя собратьев-строителей и узаконивая свое рабочее кредо:

Строители!

Удар так без отдачи,

Под солнцем – жарко,

жарко – при луне,

Я был сто тысяч первым,

а удача —

Дождем летела в руки и ко мне.

…Я ладил скрепы именной плотине,

Работу принимая, словно бой,

И забурлила речка по долине

Рекою полноводной голубой.

Трудовая гордость – это личное достижение и завоевание Бориса Ручьева, но это личное расширяет пределы и равно принадлежит всем, кто знавал топор и лопату. Борис Ручьев – бывший рабочий, и творчество его – гимн рабочему классу. Буен, размашист, колоритен язык его стихов и поэм, таких, как «Невидимка», «Прощание с юностью» и «Любава». Древний Урал словно бы одарил, осыпал его речь сверкающими драгоценностями, открыл перед ним те заветные кладовые устного говора, которые в устах поэта обрели новую энергию и расцветку и зазвучали родниково, чисто, сохраняя первозданность интонации, непосредственность и неповторимость формы:

Привези ты мне в подарок

Сок вишневый на губах,

Голубые шаровары,

Пару вышитых рубах.

А еще, за-ради жизни,

Привези ты мне живьем

Черноглазых, темно-сизых

Соловьиху с соловьем.

В семье Ручьевых умели отличить зерно от шелухи. Учительский мир, мир родителей поэта, заполняли книги Пушкина и Некрасова, Льва Толстого и Мамина-Сибиряка, желанными гостями в доме Ручьевых были Горький, Бажов, Есенин… В семье поэта сумели понять и правильно оценить народный подвиг Великого Октября. И, славя строительство Магнитогорска, Борис Ручьев славит строительство новой Отчизны – без варварства и унижения:

Есть города из дерева и камня,

В рубцах и шрамах, с гарью вековой,

А нам пришлось

вот этими руками

Из вечных сплавов строить город свой.

…Свой первый город,

недоступный бурям,

Никем еще не виданный вовек,

Весь – без церквей,

без кабаков,

без тюрем,

Без нищих,

без бандитов,

без калек.

Но выкатилась фашистская орда, окованная тяжелой броней, бросившая на наши села и города чугунные «пантеры» и «тигры», выкрестившая небо ревущими бомбардировщиками. Народы нашей страны под единым знаменем встали на защиту гражданской справедливости и достоинства Родины.

Стальной, громящий кулак обрушился на молодцевато заломленные каски захватчиков, искалечивших и уничтоживших миллионы безвинных.

Поэт гневно клеймит врагов и готов сам шагнуть по-солдатски:

В грозовый мир, где голод плечи сушит,

Костер войны пылает до небес,

На землю птицы падают от стужи

И злых людей живой дремучий лес.

…Огнем каленный – скоро не устану,

Мороженный – с дороги не сверну,

Но если от друзей живым отстану —

Всю жизнь свою и душу прокляну.

И я не знаю, где сложу я руки,

Увижу ли когда глаза твои…

Благослови

на радости и муки,

На черный труд и смертные бои.

Страну огня и стали, Родину очистительной и праведной грозы видишь на полях сражений, когда читаешь стихи Ручьева военной поры, отмеченные обжигающей преданностью и верным словом. И всюду по страницам его книг рокочет ратный Урал, трудяга и воин, наша беспощадная сталь сбивает спесь с врага, ползущего бронированным чудовищем по планете:

На Приднепровье жито смято,

В Руси пылают города,

И на шляхах, как в час заката,

Багрянцем светится вода.

Ще трети пивии не спивали,

Стожары светят с высоты,

А гулкий ход заморской стали

Грозой течет через мосты.

Ростов шатает канонада,

Перешибая потолки

И старожилы Ленинграда

На битву строятся в полки.

Человек и поэт, Борис Ручьев вместе со всеми работал, не жалея ни сил, ни здоровья на победу.

Память Бориса Ручьева не отличалась цепкостью Он объяснял это тем, что ему, в силу обстоятельств, много стихов приходилось сочинять без бумаги и карандаша, наизусть. Вот, мол, и загубил я память! Может быть…

Но стоило заговорить о каком-нибудь интересном писателе, как тут же обнаруживалось, что Борис Александрович знает его, читал. Чтению он придавал исключительное значение. Я думаю, «виновата» в том – невольная прежняя оторванность от культурного очага, замкнутость, пережитая в известные годы.

И когда я читал Ручьеву:

У него в руках железо пело,

У него от жаркого пруда

На лице румяном накипела

Черная с рыжинкой борода.

Что ему,

Когда он сам как главный.

По тайге на сотню верст вокруг

Лишь один ему по силе равный,

Да и тот ему любезный друг.

– Да-а! – одобрял он. – Федоров может, может! И о любви у него стихи сильные. Ничего не окажешь. Ничего.

На чужую популярность Борис Ручьев смотрел спокойно, без тени зависти. Относился же к своей судьбе с твердой и последовательной уважительностью, с открытым сознанием собственного достоинства и независимой порядочности перед людьми, перед Россией, как часто он выражался.

Крайне скупо говорил о личном, интимном, никогда не возвращаясь памятью к пережитому. Никакого необычного откровения. Строгость и сдержанность. Высокий накал чувств. Благородный порыв. Вот – стихи, где бьется душа поэта:

В голодный час, напомнив о знакомом,

Манят меня к себе издалека —

Звезда полей над ветхим отчим домом

И матери печальная рука.

Покрыв седины старым полушалком,

За двери дома тихой выйдет мать,

Последний хлеб отдаст она гадалкам

И обо мне попросит погадать.

И скажут ей:

– Гнездо родное свято,

Храни, голубка, кровлю и еду…

Всегда на волю рвутся голубята,

Покамест не нарвутся на беду.

И лишь в особые, исключительные моменты Борис Ручьев мог обнажить свою душу. Так, помню, с ним было в день его пятидесятилетия на квартире у Марка Соломоновича Гроссмана в Челябинске, летом 1963 года.

Я только что прилетел с IV Всесоюзного совещания молодых литераторов. И тут же был приглашен на телевидение.

Возбужденный, я с увлечением рассказывал о Гагарине, о Федине, Твардовском, Федорове, которых видел и слушал в столице.

Вернувшись из студии, я заметил, что Ручьев сердит. Я спросил, в чем дело. И он, как будто ждал этого, обрушился на меня с гневом. А на следующий день, утром во Дворце металлургов меня нашел звонок Ручьева. Борис Александрович предложил мне срочно приехать к нему в «Южный Урал» и помириться.

До сих пор ругаю себя за то, что я совершенно случайно не поздравил тогда с экрана Бориса Александровича с праздником его жизни, с днем пятидесятилетия, что и вызвало в нем обиду.

Подспудные мысли о том, что его обошли вниманием, очень редко, но появлялись у Бориса Ручьева.

Живя в Саратове, устроил я однажды Бориса Александровича, приехавшего вместе с женой Любовью Николаевной, в забронированный номер министра. На другой день прибыл министр, а Ручьев и не собирается покидать номер. Я сказал ему, что директор гостиницы дает прекрасный номер рядом с этим, но Борис Александрович рассердился и заявил: «Никуда не пойду!»

Министр, общительный и веселый человек, занял номер рядом с Борисом Ручьевым, и они, к моему изумлению, быстро нашли общий язык.

В день, когда Челябинская писательская организация поздравила меня с писательским билетом, Борис Александрович прочитал мои стихи на собрании:

Березы, желтые березы,

Тоска обветренных полей.

Едва я сдерживаю слезы,

Следя за стаей журавлей…

Мы же, начинающие поэты, любили его бескорыстно, верно и молодо. Борис Ручьев связывал нас с целой предвоенной поэтической эпохой, с целой поэтической вершиной. С нее взлетели такие орлы, как Александр Твардовский, Павел Васильев, Алексей Недогонов и Сергей Васильев, Борис Корнилов, Михаил Львов и многие другие.

Усталый, Борис Александрович напоминал больную птицу. И порой, глядя на него, я отчетливее и горше понимал изумительные строки из его лучшей поэмы «Прощание с юностью»:

Отпела песни юность, отмечталась,

Ушла моя жар-птица в перелет.

И вот сжимает чувства возмужалость

И сдержанность, холодная как лед.

Старухой стала девка-синеглазка,

Живой воды целебный жар исчез,

И не хватило хлеба старым сказкам,

Чтоб верить им и требовать чудес.

Лирический герой и поэт – один характер, одно лицо – таковы нелегкая судьба и жизненный путь Бориса Ручьева, увидевшего первые палатки Магнитостроя и услышавшего железные гулы Севера, где он находился долгие годы…

Как-то я читал ему свои «обличительные стихи», пылко «сметая» авторитеты, словом, находясь под влиянием горластых ораторов пятидесятых бурных годов, которыми были напичканы некоторые кафе, сцены отдельных театров и клубов. Эти трибуны и полемисты требовали немедленного изгнания «банальных» стариков, якобы «ориторичивших» изящное искусство, «олакировывавших» утраты и трагедии…

Борис Александрович молча слушал, курил, а я читал, читал. Но вдруг он нахмурился и спросил: «Зачем тебе это? Порви и брось! У тебя – свои долги перед жизнью. Твое время – тебе его и решать. Разве мы, поднявшие на такую высоту страну, по горло хлебнувшие лиха, не разберемся без тебя в том, где мы смалодушничали или солгали? Не спеши судить впереди идущих, помни – за тобой тоже идут! И поменьше ссорься в стихах: злоба – не глубина, укорительсгво – еще не признак самобытности!..» И процитировал:

Не жалею, не зову, не плачу,

Все пройдет, как с белых яблонь дым.

Хочется сказать об исключительной лирике Ручьева, посвященной женщине, матери, любимой. Чувство поэта здесь отменно нежное, раздольное, порывы сердца – светлы и захватывающи:

Ты, как солнце, ярче станешь рядом,

И навек из нас ослепнет тот,

Кто, тебе не веря,

жадным взглядом

На тебе хоть пятнышко найдет.

Бориса Ручьева, эпика, автора поэм, можно поставить рядом с крупнейшими поэтами нашего времени – Владимиром Луговским, Павлом Васильевым, Александром Твардовским и Василием Федоровым. Страстью же стихотворной строки, мелодией, взрывчатой темпераментностью и тематической направленностью он, несомненно, близок Борису Корнилову, особенно – когда говорит о любви:

Мы тебя в походных снах ласкаем,

На вершинах скальных высекаем

Все твои простые имена,

Из огне горим, и в холод стынем

По горам, по рекам, по пустыням,

Горе пьем горстями допьяна,

Чтобы нам убиться

иль пробиться

К той, по ком душа, как жар, томится,

К той, что сказкой стала…

Потому

Не суди нас чистым сердцем строго,

Царь-девица,

лебедь-недотрога,

В неприступном дальнем терему.

Творческая слава Бориса Ручьева умножается вместе с трудовой славой его легендарного города Магнитогорска, куда иногда наезжают смышленые американские специалисты, откровенно дивясь огневому мастерству русских…

Пусть будет радостным и вдохновенным высокая жизнь поэта Бориса Ручьева, поэта-патриота, у которого есть чему поучиться, есть что взять для примера и полезного подражания.

Урал выдвинул немало хороших поэтов: Василия Каменского, Степана Щипачева, Сергея Васильева, Людмилу Татьяничеву, Михаила Львова, Леонида Шкавро и более молодых – Владлена Машковцева, Бориса Марьева, Вячеслава Богданова, Александра Куницына…

С полной мерой ответственности верного слова перед читателями и перед друзьями поэт Борис Ручьев теперь может заявить о себе, о земляках – металлургах и о своем родном городе:

Железный город, Богатырь на страже

Работой дни и ночи занятой,

Поднявшийся над всею злобой вражьей

Святой, рабочей,

горной высотой

Здесь, как огонь, сердца людские чисты

И крепостью похожи на руду

Здесь снова мы живем, как коммунисты,

По радостям, по чести, по труду.

Эти слова я говорил в июньском номере журнала «Москва» в 1973 году, накануне шестидесятилетия Бориса Александровича…

***

Воздушный лайнер оторвался от бетонной полосы в Москве и приземлился в Магнитогорске. Мы с Вячеславом Богдановым решили порадовать Бориса Александровича внезапным появлением.

Юбилейный вечер был пышным. Речи и подарки. Грамоты и награды. На одной из площадей Магнитогорска я обратил внимание на палатку, памятник… Борис Александрович не без гордости подтвердил принадлежность своих стихов к этому памятнику молодости и романтики:

Мы жили в палатке

С зеленым оконцем,

Промытой дождями,

Просушенной солнцем,

Да жгли у дверей

Золотые костры

На рыжик каменьях

Магнитной горы

Мы жили в палатке,

Как ветер походной,

Постели пустели

На белом восходе,

Буры рокотали

До звездной поры

В нетронутых рудах

Магнитной горы.

Выглядел Борис Александрович больным. Лицо потухшее, глаза усталые, но не равнодушные. Ссутулился. Больше опирается на палку.

Долго фотографировались. Наконец он пожелал «сняться» со мной вдвоем… Эту фотографию я очень берегу.

Чтобы порадовать Бориса Александровича, мы с Вячеславом Богдановым прочли стихи, посвященные ему. Я прочитал – из маленькой уральской «Лирики»:

Стихи и смех,

и новости планеты

И, доставая пальцами до звезд,

Счастливые, вихрастые поэты

За вечный взлет провозгласили тост.

А ты сидишь, а ты молчишь устало,

Печальное раздумье затая.

Быть может, где-то за ветрами встала

Восторженная молодость твоя,

Затянута ремнями деловито,

Крепка от бура и от топора,

И, вся в огнях, в разрывах динамита,

Шатается Магнитная гора!..

А Молодость глядит и хорошеет.

И вот она торопится к крыльцу,

И вот уже бросается на шею,

Как верный сын

пропавшему отцу!

Борис Александрович заметно разволновался. Поднялся. Кашлянул. Произнес тост – за жизнь, за поэзию. Начал читать по машинописному тексту поэму «Полюс», но утомился и быстро сник.

Что-то недосказанное и трагичное затаилось в горящем взоре старого поэта. Трагичное, как прощание…

Но это не было обидой, укором или разочарованием. А было – болью пережитого, горьким опытом сердца, мукой призвания и музыкой слова.

Помните «Медведя», как там звучит:

По слухам, поднимаясь из берлоги

И не боясь с мороза околеть,

Почта всю зиму бродит по дороге

Страдающий бессонницей медведь.

Как будто бы туманными ночами,

В железный холод, в жгучую пургу,

Проездом шофера его встречали

На каменном застылом берегу.

Мохнатой лапой обметая плечи,

Встав на дыбки,

сквозь вьюгу напролом

Идет медведь совсем по-человечьи,

Весь запорошен снежным серебром.

Снежное серебро на висках… Снежное серебро в памяти…

Бегут составы мимо городов и сел… И, наверное, смотрит им вслед мальчишка-мечтатель, вихрастый и озорной, и чувствует в груди неодолимое желание – вырасти и направить свою судьбу к огню, к мартеновским зовущим факелам…

Здесь, на высоте, за городом, приютилась гордая и славная могила поэта Бориса Ручьева, истинного патриота и гражданина, певца индустриального Магнитогорска. И, как завещание, звучат сегодня его пронзительные строки:

Если я умру без слова,

Люди, будьте так добры,

Отвезите гроб тесовый

До высот Магнит-горы.

Над моим усталым сердцем

Пусть же, здравствуя, живет

Всю планету громовержцем

Потрясающий завод.

А зори летят над уральскими степями и озерами. Шумят кряжистые сосны. Волнуются хлеба. Гудят и грохочут богатырские заводы стального края.

1973—1975