Текст книги "Томас Мор (1478-1535). Его жизнь и общественная деятельность"

Глава V. Томас Мор как общественный и государственный деятель

Политические убеждения Мора. – Отношение к придворной жизни и службе в королевских советах. – Английские короли Генрих VII и Генрих VIII. – Дебют Мора в парламенте. – Отход от парламентской деятельности. – Популярность в среде лондонского торгового мира. – Заигрывания Генриха VIII. – Упорство Мора. – Знакомство и дружба с королем. – Мор снова в парламенте. – Дружба растет. – Вопрос о королевском разводе. – Падение канцлера Уолси. – Мор – канцлер Англии. – Его отношение к злобе дня и общий характер деятельности. – Падение.

Томас Мор был убежденным монархистом, как и большинство реформаторов и гуманистов того времени. Однако такое голое утверждение, собственно, еще не определяет его политических воззрений. В не меньшей мере он был ненавистником тирании и деспотизма. Каутский находит, что внутреннее содержание монархизма Томаса Мора можно выразить посредством известной формулы: «Все для народа, но не через народ», и это действительно так. Все вообще гуманисты, как мы видели, относились крайне несочувственно к массовым народным движениям; они просто боялись их; они боялись этой стихийной силы, которая, разорвавши путы, может смести прочь все плоды просвещения, столь дорогие их сердцу. Относясь отрицательно к народным движениям и считая их общественным бедствием, они тем не менее ставили себе целью народное благо и полагали, что роль просвещенного монарха может и должна состоять в стремлении к последнему.

Но не все монархи являются таковыми; отсюда беспощадная критика Мора. В «Утопии» он устами Рафаэля говорит, что не только слава короля, но и его безопасность зависят от того, предпочитает ли он благо народа своему личному благу, что народ избирает себе короля не ради удовольствия этого последнего, а для того, чтобы заботами и стараниями его обеспечить себе безопасную и удобную жизнь, и что поэтому король должен заботиться о счастье своего народа больше, чем о своем личном счастье, как пастух заботится больше о стаде, чем о самом себе. Если же король может держать в повиновении своих подданных только насилием и гнетом, делая их несчастными и бедными, то пусть он лучше, в своих собственных интересах, покинет царство, так как, сохраняя авторитет лишь по видимости, он в корне подрывает свое царское достоинство. Не приличествует также королю царствовать над нищими, и Фабриций прав, говоря, «что он желал бы скорее управлять богатыми людьми, чем быть самому богатым, ибо государь, располагающий богатствами и проводящий жизнь в удовольствиях, в то время как его народ стонет и страдает, – это не государь, а тюремщик». Кто не находит иного средства исправлять заблуждения своего народа, кроме как лишая его разных жизненных удобств, тот тем самым обнаруживает свое полное неведение относительно того, что значит управлять свободным народом.

Такой же взгляд на короля и его обязанности Мор высказывает и в своих эпиграммах. Так, в эпиграмме, озаглавленной «О добром и злом государе», он спрашивает: «Что такое добрый государь?» – и отвечает: «Это овчар, отгоняющий волков». А дурной государь? «Это – сам волк». Чем отличается, спрашивает он в другой эпиграмме, законный король от гнусного тирана? – «Тиран относится к своим подданным, как к рабам, а законный король – как к детям».

Не следует забывать, что Томас Мор был англичанин и говорил об английских королях. Он не признает за ними никакого божественного права и не считает их помазанниками Божьими. Так, в одной из эпиграмм он говорит: «Кто бы ни стоял во главе народа, он своим положением обязан тем, кто поставил его. Он не должен оставаться дольше, чем хотят того поставившие его. Чем же гордятся эти бессильные властелины? Они остаются на своем посту лишь до первой смены!»

Наконец, в идеальном общежитии, нарисованном Мором, мы также видим своего короля. Правда, функции его обрисованы очень смутно, и это, по всей видимости, король, который царствует, но не управляет. Но, с другой стороны, все утопийское благополучие есть результат мудрых мероприятий царя Утопа.

Подводя итог всему сказанному, мы должны признать, что Томас Мор был действительно монархистом и вместе с тем непримиримым врагом всякого деспотизма и тирании. Согласно английским взглядам об избирательном происхождении королевской власти он оправдывает сопротивление, оказываемое дурному королю, так как такой король забывает свою главную функцию и становится деспотом. И трудно сказать, к чему Мор питал большее отвращение: к анархии ли, которой угрожали современные ему народные движения, или к деспотизму, проявления которого со стороны разных королей того времени он, конечно, не мог не замечать. Любопытно, что существовавшие уже в то время в Англии представительные учреждения и предстоявшая им громадная роль в жизни западноевропейских народов мало привлекали к себе внимание Мора. Он говорит о разных привилегиях, принадлежащих тому или другому классу, тому или другому лицу, о прерогативах короля и так далее, но мы не встречаем у него рассуждений о политических вольностях народа. Мор сам был членом парламента; но в те времена не существовал еще знаменитый «Habeas corpus» и внутренняя политическая жизнь была развита, собственно, еще очень слабо. Это было время торжества монархического начала над феодализмом, и лучшие умы видели тогда в монархизме самые надежные гарантии общественного преуспеяния. Мор в этом отношении является сыном своего времени.

Но королю идеальному совершенно не соответствовал король реальный. Мор расточал Генриху VIII при его вступлении на престол похвалы, кажущиеся иным даже грубой лестью, и в письмах его мы также можем встретить рассуждения о необычайных добродетелях этого короля. Однако, если Мор думал на самом деле таким образом, почему же он так упорно отказывался идти на службу к Генриху VIII? Казалось бы, что, лелея в себе мечты о всеобщем человеческом благополучии, Мор должен был поспешить, не дожидаясь даже зова, навстречу такому добродетельному королю и предложить всего себя к его услугам. Я думаю, что в данном случае не следует «всякое лыко ставить в строку». Хвалебное приветствие Мора говорит больше о его пожеланиях, о его ожиданиях, чем о том, что он в действительности видел: Генрих еще только вступил на престол, и будущее было еще для всех загадкой. Затем, в более позднее время, когда Мор познакомился с Генрихом лично, последний мог его очаровать своим обхождением, и Мор, под влиянием минуты и по своему глубокому чувству лояльности, мог писать о его необычайных добродетелях. Но я полагаю, мы составим себе более верное мнение о том, как Мор смотрел на действительное положение и на короля, если обратимся к «Утопии», написанной шесть лет спустя после воцарения Генриха VIII. Чуть ниже мы приведем несколько выдержек из нее, из которых станет совершенно ясно, что Мор понимал прекрасно всю разницу между своим идеальным королем и королем в образе Генриха VIII. Очевидно, он очень тщательно обсуждал вопрос о том, возможно ли служить такому королю, взвешивал всякие аргументы за и против и пришел к вполне отрицательному выводу. Но он не устоял, позволил себя увлечь, поступил на службу к добродетельному королю и за свою ошибку поплатился головой.

Петр Эгидий, а затем как бы и сам Томас Мор удивляются, каким образом могло случиться, что Рафаэль Гитлодей при его огромных познаниях и опытности до сих пор не состоит на службе у короля, где он мог бы принести огромную пользу стране. На это Гитлодей отвечает весьма пространными рассуждениями. Никто не может требовать, говорит он, чтобы я закрепостил себя в пользу какого бы то ни было короля. Как – «закрепостил себя», возражают ему, речь идет лишь о том, чтобы помогать королям, быть полезным им в делах управления. Вы изменяете слова, а сущность дела остается та же, отвечает Рафаэль. Общественная польза здесь ни при чем. Большинство королей заботится более о делах войны, чем о делах мира, они стремятся всеми правдами и неправдами к новым завоеваниям и мало думают о хорошем управлении. Королевские министры вообще достаточно мудры, чтобы нуждаться в чьих бы то ни было советах, или по крайней мере считают себя достаточно мудрыми; если они и заискивают перед кем, то лишь перед людьми, пользующимися личным благорасположением короля; перед ними они раболепствуют и низкопоклонничают, желая привлечь их на свою сторону. И если бы теперь при таком дворе, где все завидуют друг другу и удивляются только самим себе, появился вдруг человек, который стал бы предлагать лишь то, что он вынес из изучения истории или из наблюдений во время своих путешествий, то все вооружились бы против него, опасаясь, как бы не был подорван их авторитет или нанесен ущерб их интересам. Они начали бы, конечно, возражать и противодействовать истощив все аргументы, стали бы указывать в конце концов на пример предков и их заветы…

После довольно продолжительной беседы Мор снова говорит Гитлодею: «Однако я все же не могу изменить своего мнения; я по-прежнему думаю, что если бы вы могли пересилить отвращение, питаемое вами к придворной жизни, то могли бы своими советами принести огромную пользу человечеству, а стремление к последней и должно составлять цель жизни всякого добропорядочного человека. Ваш друг Платон думает, что народы будут счастливыми только тогда, когда или философы станут королями, или короли станут философами. И ничего нет удивительного в том, что мы находимся все еще так далеко от счастья, так как философы не считают своей обязанностью помогать королям советами». На это Рафаэль отвечает: «Философы вовсе не так низки, как вы думаете; они охотно делали бы то, на что вы указываете; многие из них даже и пытались делать это своими книгами, но вопрос – прислушиваются ли к их добрым советам люди, власть имущие?.. Допустим, например, что я нахожусь при французском короле и участвую в тайном заседании его кабинета; несколько мудрых мужей под председательством самого короля обсуждают разные средства, которые следует пустить в ход, чтобы возвратить назад Милан и Неаполь, постоянно ускользающие из их рук; обдумывают, каким образом подчинить Венецию, а затем и всю Италию; как бы присоединить к владениям его величества Фландрию, Брабант, всю Бургундию и некоторые другие королевства, облюбованные раньше… (Затем следуют разные советы, которые мы пропускаем. – Авт.) Наконец встану я и скажу: предоставьте Италию самой себе, так как Франция и без того слишком обширное королевство, чтобы ею мог хорошо управлять один человек, и потому не следует думать о новых завоеваниях… Или я пойду еще дальше и предложу последовать примеру ахэреян, соседей утопийцев. Завоевав одно царство, они скоро убедились, что крайне трудно держать завоеванный народ в повиновении; постоянные мятежи, страх иноземных нашествий вынуждали их всегда быть наготове и держать под ружьем армию; налоги были крайне тяжелы, а между тем деньги уходили за пределы государства; кровь лилась, но это не приносило ни малейшей пользы народу даже во время мира; мало того, из-за продолжительной войны их добрые нравы исказились, разбой и смертоубийства стали заурядным явлением и законы потеряли свой престиж; интересы обоих королевств страдали, так как король, разрываясь между двумя, не в состоянии был заботиться настоящим образом ни об одном. Тогда оба народа, убедившись в безвыходности своего положения, обратились к королю с просьбой выбрать себе одно из двух королевств, так как очевидно, что он не может управлять обоими: ахэреяне – слишком великий народ, чтобы довольствоваться половинным королем. Король принужден был покинуть свое новое королевство и ограничиться одним старым… Скажите, как бы, по вашему мнению, была встречена такая речь?» Мор отвечает: не особенно-то одобрительно. Затем Рафаэль переходит к финансам и разным советам, какие подаются по этому важному вопросу государственной жизни. Все речи мудрых советников французского короля сводятся приблизительно к следующим положениям: казна королевская никогда не может быть достаточно полна, так как король должен постоянно содержать войско; король, если бы даже он и хотел, не может сделать ничего несправедливого, все принадлежит ему, даже жизнь его подданных; последние же располагают только тем имуществом, которое королю заблагорассудится предоставить им; богатство и свобода – вредны, так как они делают народ более независимым, и тогда с ним труднее бывает справиться жестокому и несправедливому правительству, а бедность и нищета делают его покорным и долготерпеливым. «Что, если бы после изложения подобных истин, – говорит Рафаэль, – поднялся я и стал бы развивать как раз противоположные мысли? Разве не остались бы все присутствующие глухи к моим словам?» Без всякого сомнения, совершенно глухи, отвечает Мор, но дело в том, что подобные философские рассуждения уместны в дружеской беседе, а не в заседании королевского кабинета. На это Рафаэль замечает: «Это-то именно я и говорил, утверждая, что при королевских дворах нет места философии». Мор, возражая, говорит, что нельзя сразу переделать всего, а нужно принять в соображение господствующие понятия и удовлетворяться возможным. «По вашему мнению, выходит, – отвечает ему Рафаэль, – что, взявшись за лечение безумия других, я должен превратиться в такого же безумца, как они: ибо если я стану говорить истину, то я должен буду сказать то, что я говорю вам; что же касается лжи, то, оставляя открытым вопрос о том, может ли вообще лгать философ, я о себе скажу, что я не могу лгать. Таков был бы мой успех при дворе: пока я буду говорить иное, чем все остальные советники, я не буду иметь никакого значения; если же я соглашусь с ними, то я буду, следовательно, только содействовать их безумию. Мало того, при дворе не любят даже простого молчания: человек должен открытым образом одобрять самые пагубные мысли и сочувствовать самым черным умыслам, а если он молчит, то его сочтут за шпиона или даже за изменника…»

Читая все это в «Утопии», поражаешься, каким образом Мор, понимавший так прекрасно придворную жизнь того времени и вообще деятельность всей государственной машины, мог пойти на службу к Генриху VIII. Он прекрасно знал, что не станет говорить и действовать против своих убеждений, что он не станет льстить и содействовать безумию. Оставалось молчать; но молчать – значило быть в конце концов заподозренным в измене. Пророческие слова Рафаэля сбылись буквально: Томас Мор был обвинен в измене и погиб на плахе!..

Ознакомившись с отношением Мора к королю и к королевской службе, перейдем теперь к его общественной и государственной деятельности.

Генрих VII и Генрих VIII, короли, ко времени царствования которых относится политическая деятельность Томаса Мора, в сущности, оба были грубыми деспотами. Оба требовали безусловного повиновения со стороны своих подданных; оба преследовали суровыми казнями даже простое несогласие и недовольство; оба ничем не стеснялись для достижения своих целей. Генриху VII приходилось больше собирать и созидать, а Генрих VIII мог уже в пышном блеске проявить свою монархическую власть. Поэтому первый действует с большой осторожностью, опутывает всю Англию сетью шпионов, без жалости конфискует имущество провинившихся и заподозренных подданных и, отличаясь скупостью и скопидомством, накапливает таким образом в своей казне огромные богатства. Генрих VIII был также жаден, что он доказал своими конфискациями, но вместе с тем отличался и крайней расточительностью. Он любил роскошь и действительно поражал ею иностранцев. Когда богатства, скопленные отцом, уплыли из его рук, он принялся за конфискации монастырских имений и т. п.

Генрих VIII был вторым сыном и предназначался к духовному званию. Поэтому он получил «ученое» воспитание, чем объясняются некоторые его симпатии к гуманистам. Но образованность, говорит Вебер, «не проникла в его душу; наука служила для него только средством блистать; она была для него то же самое, что турниры, карусели, балы, всяческие придворные праздники, пышность которых он страстно любил; по тщеславию он хотел не уступать никакому другому государю ни в чем, потому-то он был, как и многие из них, покровителем искусств и наук». Гуманисты возлагали на него большие надежды; его восшествие на престол они приветствовали чуть ли не как наступление новой эры, августовского века. Мор повинен также в подобных восхвалениях; но он на себе испытал, что такое был в действительности этот английский Август. Деспотизм всегда останется деспотизмом, будет ли он просвещенным или нет, все равно: сегодня он дарит вам все блага, какие только находятся в его власти, а завтра снимает голову по своему минутному капризу. Мор, казалось, предчувствовал это, но не устоял перед заискиваниями и домогательствами капризного короля. Величайший гуманист стал жертвой презренного деспота.

Генрих обращался со своими советниками так же, как и с женщинами: потеряв к ним вкус, он освобождался от них, пуская в ход всякие средства, до кровавой казни включительно: Анна Болейн, из-за которой погиб Мор, сложила свою голову на плахе так же, как и он…

Для нас важны, собственно, два факта из жизни Генриха VIII: его развод с Екатериной и женитьба на Анне Болейн и последующий разрыв с римской церковью. Эти именно два обстоятельства привели Мора к крушению и гибели. О них мы расскажем в связи с деятельностью Мора, а теперь обратимся к его первому появлению на политической арене.

Мы знаем, что Томас Мор был адвокатом и что дела его шли очень хорошо. Он пользовался прекрасной репутацией. Когда Генрих VII, нуждаясь в деньгах, созвал парламент, Мор был выбран членом палаты общин. Деньги королю потребовались для приданого дочери и ввиду посвящения сына в рыцарское звание. Король проектировал новый налог «в три пятнадцатых», что приблизительно равнялось 38 тысячам фунтов стерлингов (около четырех миллионов рублей). Во время предыдущей сессии парламенту пришлось уже принять новый налог «в две пятнадцатых», потребованный под предлогом ожидаемой войны с Шотландией. Торговые люди были недовольны все возраставшими требованиями скупого короля и на этот раз готовы были ему отказать. Мор произнес речь, в которой привел весьма сильные аргументы против налога, и требование провалилось. Королю поспешили доложить, что какой-то «безбородый юноша» разрушил все его планы. Король, конечно, воспылал гневом к этому «безбородому юноше» и не успокоился до тех пор, пока не нашел средства отомстить ему. Но так как «юноша» ничего еще, собственно, не имел и ему нечего было, следовательно, терять, то королевский гнев обратился на его отца, бывшего в то время комиссаром по сбору податей в одном из графств. Его обвинили в воображаемых поборах и бросили в Тауэр (лондонская тюрьма), пока он не уплатил ста фунтов пени. Затем, как рассказывает Ропер[2]2
  Зять Томаса Мора, написавший его биографию.


[Закрыть], Мор чуть было не попался в расставленную ему ловушку. Приближенные короля советовали ему признаться в своем проступке и таким образом возвратить себе милость короля; на самом же деле они желали получить от самого Мора признание, которое погубило бы его. Но один добрый приятель предостерег его вовремя. Опасаясь за свою жизнь, Мор готов был покинуть Англию. Кресакр Мор, тоже один из первых биографов нашего героя, рассказывает даже, что Томас Мор на самом деле бежал во Францию и прожил там до восшествия на престол Генриха VIII. Так или иначе, но Мор оставил на время арену общественной деятельности. В 1509 году мы снова встречаемся с ним; он занимает уже место подшерифа в Лондоне, имеет большие связи и пользуется громадным авторитетом среди лондонского купечества. Еще до поступления своего на королевскую службу он был дважды, по выбору английских торговцев и с согласия короля, посылаем для переговоров с ганзейскими купцами и так успешно исполнил возложенные на него поручения, что молва о его необычайных познаниях и способностях дошла до короля. Кроме того, Мор в качестве представителя лондонских купцов принимал участие и в парламентских заседаниях. Такими близкими связями с торговым миром и объясняются его обширные познания по части коммерческих дел; им же, быть может, Мор обязан и тем, что в эпоху религиозных брожений он обратил преимущественное внимание на экономические основы общественной жизни и выдвинул их на первый план. Насколько Мор дорожил своим положением в торговом мире, видно, между прочим, из следующего письма к Эразму, написанного по возвращении из Фландрии, куда он ездил по поручению короля. «Место посланника никогда мне особенно не улыбалось, – пишет Мор. – Оно более соответствует вкусам людей духовного звания, у которых нет ни жены, ни детей. Что же касается нас, людей светских, то несколько дней, проведенных вне семьи, вселяют в нас беспокойство и желание повидать наших жен и детей… По моем возвращении король очень хотел вознаградить меня ежегодным пенсионом, что я не считаю вообще для себя оскорбительным и что было бы для меня выгодно; но я до настоящего времени отказываюсь от него и впредь думаю поступать так же. Приняв пенсион, мне придется или отказаться от моего теперешнего положения, которое я предпочитаю всякому другому, даже лучшему, или же, чего я ни под каким видом не желаю, рисковать восстановить против себя моих сограждан. В самом деле, если только между ними и королем возникнут какие-нибудь недоразумения относительно привилегий, они, видя, что я получаю от короля награды, станут считать меня менее искренним и преданным их интересам». Следовательно, Мор в эту пору дорожил службой торговому классу больше, чем службой королю. Но возвратимся несколько назад и посмотрим, как состоялось самое знакомство Мора с королем.

Биографы, недоброжелательно настроенные к Мору, объясняют все дело похвальным словом, написанным им по поводу вступления Генриха VIII на царство. Мор польстил, мол, а Генрих в ту пору не прочь был разыгрывать роль просвещенного мецената. Но не слишком ли уж простым будет такое объяснение? И зачем польстивший человек так долго упорствовал, когда лесть достигла своей цели и король обратил на него внимание, – упорствовал, рискуя вызвать даже гнев короля? Человек, льстящий и вместе с тем принимающий дружбу того лица, которому он льстит, только после больших усилий и стараний последнего, во всяком случае представляет собой слишком оригинальную фигуру, чтобы от нее можно было отделаться таким банальным объяснением. Генрих VIII вступил на престол в 1509 году, а Мор начинает принимать участие в придворной жизни лишь в 1518-м, – промежуток достаточный, чтобы забыть лесть какого-нибудь ничтожного человека. Нет, дело вовсе не в том. Томас Мор слишком выделялся среди своих современников, и его нельзя было не заметить. Он – умнейший человек своего времени, прекрасный делец, весьма большой авторитет среди торговых людей, а королю в ту пору приходилось заискивать именно перед этими людьми; он – человек, написавший книгу, слава о которой разнеслась далеко за пределами Англии. Вот что заставило Генриха обратить внимание на Мора и стараться привлечь его к себе. Что жестокая посредственность, в какое бы платье она ни рядилась, домогается дружбы истинного величия – это в порядке вещей; гораздо более интересен, в сущности, другой вопрос: каким образом это истинное величие уступило домогательствам посредственности и пошло к ней на службу. Конечно, все дело в том, что посредственность была облечена в королевскую мантию. Как ни был Мор предубежден против королей и дворов, но в то время для политической деятельности не была еще расчищена надлежащая почва, и человек, желавший принять активное участие в политической жизни, принужден был волей-неволей примкнуть ко двору. Правда, был еще один исход: действовать, стоя на почве религиозной; но в таком случае приходилось или стать членом римско-католической иерархии, от чего Мор уже отказался, или же присоединиться к новому религиозному движению, которому Мор, по указанной выше причине, вовсе не симпатизировал. Таким образом, для него не было выбора: ему приходилось либо отказаться вовсе от всякой широкой политической деятельности, либо сдаться в конце концов на предложение короля. Необычайный успех «Утопии» также оказал, по-видимому, свое влияние на колеблющегося философа, и он решился.

Мор был представлен королю кардиналом Уолси, занимавшим тогда пост лорда-канцлера. В письме Мора к другу Фишеру, епископу рочестерскому, сохранились любопытные строки, написанные под свежим впечатлением первой аудиенции. «Я прибыл во дворец, – писал Мор, – совершенно против своего желания, что знают все и в чем сам король шутливо упрекнул меня. Я чувствовал там себя так же неловко, как начинающий ездок, сидя в седле. Но наш король так любезен и приветлив к каждому, что всякий может считать себя предметом его особенной благосклонности, какого бы скромного мнения он ни был сам о себе… Что же касается меня, то я не настолько счастлив, чтобы воображать, что заслужил чем-либо его благосклонность к себе или что я ее имею уже действительно. Но во всяком случае его добродетели столь велики, что я начинаю считать все менее и менее скучной жизнь придворного».

Знакомство повело очень скоро к тесному сближению. Король не мог ступить ни шагу без Мора. Это была задушевная дружба, сказали бы мы, если бы дело шло не о короле вообще и Генрихе VIII в частности; для последнего же Мор представлял приятного собеседника, который своими остроумными речами сглаживал унылое tête-à-tête за обеденным столом с надоевшей уже ему Екатериной, а своими познаниями удовлетворял его пустое любопытство. Редко проходил день, чтобы король не требовал во дворец своего нового любимца. Наука, теология, литература, даже административная деятельность Уолси – все это перебирали они; а в хорошие лунные ночи нередко прогуливались по аллеям парка, и Мор объяснял своему царственному собеседнику движения небесных светил и вообще знакомил его с астрономией. Питал ли Генрих искреннее уважение к выдающемуся уму Мора или нет, но во всяком случае серьезному и честному автору «Утопии» приходилось разыгрывать роль, в которой он не мог чувствовать себя особенно хорошо. Быть остроумным балагуром, хотя бы и за королевским столом, – этого ли хотел Мор? Подвинуть же Генриха на что-либо значительное вряд ли было возможно. И Мор пускается на хитрости: его остроумие теряет свою обычную соль, он прикидывается серьезным и молчаливым, когда следовало бы быть веселым и смеющимся.

План удался. Король стал охладевать к нему и реже беспокоил его своими требованиями. Мор был чрезвычайно рад этому; он мог снова уделять свое свободное время семье и воспитанию детей. Когда же король совсем разошелся с Екатериной и во дворце стала жить Анна Болейн, то для их tête-à-tête'a Мор стал уже совершенно лишним человеком. Дружба как будто потухла; но временами она вспыхивала, и король снова звал к себе любимца…

На первых же порах знакомства с королем Мор получил, за неимением других свободных вакансий, место докладчика прошений, а затем и члена тайного совета. Вскоре, однако, он был поставлен в необходимость пойти открыто вразрез с планами могущественного в то время лорда-канцлера Уолси и желаниями самого короля. Уолси отличался крайней расточительностью. Генрих VIII возвысил его из неизвестности и бедности, и ревностный королевский слуга потакал расточительным склонностям короля. Впрочем, он не забывал и о себе: за время своего премьерства он успел нажить огромное состояние и своею безумною роскошью старался перещеголять даже короля. Благодаря его хозяйствованию финансы Англии были доведены до крайне жалкого состояния. Чтобы сколько-нибудь поправить дело, он убедил Генриха VIII под предлогом неизбежной войны с Францией потребовать от парламента новых кредитов, а чтобы обеспечить благоприятное решение вопроса, предложил сделать спикером Мора, рассчитывая, что тот не дерзнет пойти против желания короля. Как Мор ни отказывался от такой чести, но в конце концов принужден был принять на себя спикерство и как бы взять ответственность за решения палаты. Желая гарантировать себя, он обратился предварительно к королю с просьбой быть милостивым к нему и к палате и простить великодушно естественную с их стороны при обсуждении столь важного вопроса горячность и резкость. Заседания открылись. Уолси был очень недоволен тем, что парламентские дебаты становились тотчас же известными в пивных и вызывали там горячие толки. Он решил самолично присутствовать при обсуждении вопроса о требуемых кредитах и таким образом оказать некоторое давление на туго раскошеливавшихся буржуа. В палате возник вопрос, желательно ли, чтобы лорд-канцлер явился на заседание окруженный королевским величием, в сопровождении всей свиты, или же попроще, в сопровождении только нескольких лордов. Любопытен совет, поданный Мором. «Милостивые государи, – сказал он, – так как господин кардинал недавно, как вы это, конечно, знаете, обвинил нас в том, что у нас слишком длинные языки, то не худо было бы, по моему мнению, чтобы он пришел к нам во всем блеске своего величия, со своими жезлами, посохами, бердышами, крестами, в своей шляпе и со своей государственной печатью, дабы мы могли, в случае новых укоров, брошенных нам, свалить всю вину на тех лиц, которых его милость приведет с собою». С этим остроумным предложением все единогласно согласились. В торжественной речи Уолси доказывал крайнюю необходимость нового налога, и именно в указываемом им размере, так как меньшей суммой король не может удовлетвориться. Палата прослушала в глубоком молчании его речь; никто не обнаружил ни малейшего желания говорить. Тогда Уолси сказал: «Милостивые государи, среди вас есть люди просвещенные и опытные, и я надеюсь, вы дадите мне надлежащий ответ». Но собрание продолжало хранить молчание. Напрасно канцлер обращался со своим вопросом то к одному, то к другому члену палаты, – никто ему не отвечал, так как они условились предварительно, что за всех будет говорить спикер. Тогда Уолси обратился к последнему. Мор упал на колени, просил простить собранию его молчание, так как оно было приведено в смущение присутствием столь важной особы, и доказывал многочисленными доводами, что заставлять их отвечать было бы несогласно с древними правами палаты общин; затем, переходя к вопросу, он сказал, что хотя все члены палаты доверили ему свои голоса, но он один в столь важном деле не может дать его милости желаемого ответа.

Уолси увидел, что он ошибся в своих расчетах на Мора, и стал приискивать первый удобный случай, чтобы отделаться от него. Скоро представилась необходимость отправить посольство в Испанию, и он предложил королю послать туда Мора. Но последний под разными предлогами отказался от этой поездки и просил короля не засылать его в страну, которая для него все равно что могила. На это, по словам Ропера, король отвечал: «Не в наших намерениях, Мор, делать вам неприятное; напротив, мы рады, если можем сделать для вас что-либо хорошее; мы подыщем для этой поездки другого человека, а вашими услугами воспользуемся в каком-либо ином деле». Таким образом, парламентский инцидент не ослабил, по-видимому, расположения Генриха к Мору; напротив, он вскоре после этого назначил его на освободившееся место канцлера Ланкастерского герцогства. Капризный король снова почувствовал необычайное влечение к своему любимцу: он невзначай приезжает в его загородный дом, обедает вместе с ним и даже ходит по саду, обнявши его за плечи. Но Мор не гордился таким неслыханным расположением короля; к тому же он хорошо понимал, что это нежности тирана, и сам говорил своему зятю, что король не задумался бы снять ему голову, если бы такой ценой можно было взять какой-нибудь ничтожный замок во Франции, с которой он тогда воевал. Будучи ланкастерским канцлером, Мор дважды принимал участие в посольствах: один раз вместе с Уолси во Фландрию к Карлу V, а другой – к французскому королю.