Текст книги "Багульника манящие цветы. 1 том"

Глава 7

Вспоминая своё раннее детство, у Павла перед глазами вставал Раискин образ. Эта соседская девочка была неотъемлемой частью его жизни. Раиску он помнил вечно жующей.

Она была толстушкой, но шустрой и весёлой. Они играли вместе в прятки, помогали друг другу в огороде полоть огурцы, картошку. Бегали вместе с остальными ребятами воровать в сад яблоки. Ходили встречать по вечерам стадо коров. Помогали родителям загонять корову каждый в свой двор, а потом на скамеечке у дома болтая обо всём на свете, грызли бесконечные семечки.

Им хорошо было вместе, и они дружили: белоголовый, худой, как скелет Пашка и как сдобная булочка, Раиска. Их родители, глядя на них, говорили:

– А ведь не плохая парочка. Раиска домовитая, сильная – зачерпнёт ведро из колодца, вытащит его и даже не крякнет. Летом только пятки сверкают – так по подворью мотается.

Всё Раиска успевает; и корову подоить, и за хворостом в лес сгонять раз пять за день, и глину замесить для подмазки сарая. Подопрёт юбку со всех сторон и только упругие крепкие икры туда – сюда ходят как два поршня, пыхтя в глиняной куче. Прыгают пухлые её щёки в такт этим поршням. Силища, да и только.

Крепкие будут внуки, – гордилась Алёна своей дочерью, но почему – то обзывала её «Ильёй Муромцем».

Пашка в ней не видел и не замечал никаких недостатков. Он вообще о ней ничего такого не думал. Для него она была просто другом, хорошей надёжной подружкой.

Дружить Раиска умела. Не у каждого бывает такой закадычный друг, как она. В любое время суток и года обратись к ней и она готова всё выполнить для всех, а особенно для него, Пашки.

Сколько раз выгораживала она его из всяких передряг.

Убежит, бывало в лес за малиной, а вместо этого цыплят нужно было сторожить.

Ястреб раз – и нет двух цыплаков. Мать начинает кричать на Пашку, а Раиска бьёт себя в грудь и доказывает Евдокии, что она лично выдела, как Пашка махал метлой, отгонял ястреба и грудью защищал цыплят.

Павел, молча, кивал головой, но в итоге всё же получал от матери затрещину, а потом был отпущен ею на все четыре стороны.

Зимой Пашка деньги терял, данные матерью на хлеб. Не удержав равновесие, упал руками в сугроб, разжал кулаки – и нет денег. Искал, искал их в снегу, да не нашёл. Пришлось идти к соседской девчонке. Раиска тут же вынесла из дома деньги и отдала их Павлу.

Была у них и тайна – Пашка с Раиской строили втайне от всех плотик, переплетали камышами между собой брёвнышки, стоя по пояс в воде. Тут же резали прутики ивы и укрепляли ими брёвна.

Занятие это было не простым, требовало время и терпение. Они находили такое время, когда не были нужны родителям. Тихонько выскальзывали из дома, прихватив с собой сало с хлебом и зелёный лук, уходили к плотине. Там, в высоких камышах их никто не видел. Редкие рыбачки сидели над своими удочками и не обращали внимания на суету ребят.

Целый месяц они возились со строительством плота.

Пашка помнит тот день, когда их судно было готово к первому испытанию. Осталось всё ещё раз тщательно проверить, что бы можно было пойти в первое плаванье. Они хотели удивить всех своих товарищей. Хотели по очереди покатать на нём по реке. Вот, кажется и всё готово. Раиска замёрзла, выскочила на берег погреть ноги, они за это время у неё окоченели. Пашка остался у плота окончательно проверить каждый его угол. Наконец – то он готов, их плот. Пусть маленький, но настоящий. Пашку распирало чувство гордости и счастья. Скоро они будут испытывать этот свой корабль. Павел посмотрел на Раиску с большой благодарностью, ведь это она была ему помощницей в этом строительстве. Помогала буквально во всём, и если бы не она, кто его знает, построен ли был бы этот плот.

Пашка посмотрел на берег, где сидела Раиска. Улыбнулся ей, махнул рукой, что, мол, всё хорошо, здорово у них всё вышло. И в это время он увидел свою подружку совсем в другом свете. Раиска, его соседка, его настоящий, самый преданный друг, сильная и смелая, была в этот миг точно беззащитный воробышек.

Она сидела на берегу вся съёжившись. Волосы её расплелись, прилипли ко лбу, лицу, рукам и висели, доставая почти до земли. Чёрные её глаза, в которые он по сто раз заглядывал, но ничего там не находил раньше, сейчас, даже издалека сразили подростка наповал. Пашка стоял, открыв рот. Стоял, как парализованный Раискиной красотой.

Сейчас она была похожа на русалку. Как будто из сказки вышла, сидела с заворожённой улыбкой, склонив на бок голову. И такая была сейчас жалкая, что робкий Пашка в один прыжок оказался на берегу.

Он дрожал то ли от холода, то ли ещё от какого – то неведанного чувства. Снял с себя ещё сухую футболку, накинул на плечи девочки и, присев перед ней, поцеловал Раиску в щёку.

Не ожидая от неё той или иной реакции, он стремглав бросился назад, к плоту. Сначала животом, а потом и всем туловищем он завалился на плот, поднялся и встал во весь рост. Стал на нём прыгать и радостно махать руками, прыгал до тех пор, пока Раиска не рассмеялась.

До этого же сидела, держа щёку рукой, как вкопанная. Она могла бы одним своим ударом свалить своего друга на землю.

Никто и никогда не смел ничего подобного делать: знали, что за этим последует.

Раиску все ребята боялись и уважали. Боялись за недюжинную силу, уважали за то, что заступится за любого и выручит в трудную минуту. Даже злыдень дед Семён, имея свой мотоцикл «Урал», катал по деревне только её, Раиску. В непогоду девчонка часто выталкивала его мотоцикл из ямы, которая после дождя заполнялась грязью и долго не высыхала. Эта выбоина находилась возле самого его дома и от неё у Тимофея всегда были проблемы.

Мать Раискина, тётка Алёна, ругала свою дочь на всю улицу почём зря, напоминая ей о том, что она всё – таки девочка. Но Раискина внутренняя мощь вырывалась наружу, и она применяла её, где придётся с большим удовольствием. С пятилетнего возраста она могла поднять полное ведро воды, или передвинуть комод с места на место.

Алёна много раз пыталась объяснить неуёмной дочери, что она девочка и ей нельзя таскать тяжести, потому как придёт время, и ей придётся рожать детей, и что мужу она будет нужна здоровой. На что дочь отвечала:

– Вот, вот, здоровая и сильная. – И продолжала свою силищу прикладывать и дальше в то или иное русло. Мать вздыхала, махала на дочь рукой и сокрушённо добавляла:

– Вот ведь Илья Муромец! – А потом и отступала.

Дружба дочери с соседским мальчиком Павлом нравилось Раискиной матери. Спокойный, тихий и добрый мальчишка рос на её глазах. Хорошо влиял на её горячую и неугомонную дочь. Он её как бы уравновешивал. И когда им исполнилось по пятнадцать лет, вместе с Пашкиной матерью решили их сосватать. Просто так, по – семейному, по – соседски, на будущее – вдруг, что и получится. Муж Алёны, Тимофей, говорил шутя:

– Да куда он годится для женитьбы на моей Раиски? Лет эдак, через пяток она ещё больше пойдёт и вширь и в высоту! Задавит своей грудью хилого Павла —

Довольный и гордый за свою дочь, ладную, да гладкую, он поглаживал свои усы, смотрел на Пашкину мать и продолжал незлобно её укорять:

– Что ж ты соседка подкачала? Я тебе такую деваху состряпал, а ты мне какого – то хлюпика худого в зятья пророчишь – и добавлял, вздыхая —

– Ну да ничего, откормим булками да пирогами. Моя Алёна стряпать – мастерица! —

Пашкиной матери было неловко за своего худосочного сына, она шлёпала его по затылку, в сердца, х оправдываясь за его худобу —

– Сколько раз твержу – ешь больше. А он отрежет горбушку хлеба, сунет его в сахар и на улицу. В печи всегда стоят и борщ и каша, да только ему лень достать всё это. А мне некогда бегать за ним, что – бы его из ложечки кормить, все дни пропадаю на работе.

Пашку эти разговоры о его телесных килограммах раздражали. Он вспыхивал, словно спичка и, краснея ушами, бурчал:

– Я ем столько, сколько нужно. Через силу не могу. И из ложечки не прошу меня кормить, знаю сам, где находится еда. Какой есть, такой и есть, ничего уж тут не попишешь.

Павел и на самом деле ел мало. Он помнит, как специально для его аппетита тётка

Алёна приводила свою дочку и сажала напротив маленького Павлика. Им наливали по миске борща, по куску хлеба. Заставляли съедать всё, до капельки. Раиска съедала всё, а он, Пашка, только и знал, что по тарелке ложкой возить. Понимал, что не съесть ему это всё, а значит, снова получит от матери оплеуху. Он жалостливо смотрел на подругу и та, понимая его без слов, подвигала к себе Пашкину тарелку, съедая всё то, что он не смог съесть. Этим она спасала своего друга.

Евдокия почему – то не любила, когда её сын читал книжки. Прячась от матери на печку, он за занавеской наслаждался интересными сюжетами и приключениями из книг. Мать Пашкина, заметив, что сына нигде поблизости нет, сразу сообразив, где он, лезла на печку. Полотенцем выгоняла оттуда сына и ворчала:

– Ты что, паршивец, все дела переделал? А ну, марш во двор порядок наводить! —

Спасала опять же Раиска. Она вместе с книгами уводила своего друга к себе в дом.

У Раиски была своя комната. Большая, светлая, её личная и Пашка всегда завидовал своей подружке.

Раиска была единственным ребёнком и её родители баловали. Отец выделил дочери самую большую комнату из пяти. Надеялся, что Раиска не оставит родителей. Не оставит на старости лет без дочерней ласки и любви, не оставит без внуков. Не оставит один на один со старостью. Видел в своей дочери он помощницу и опору в дальнейшей жизни с её матерью. Раиска заводила Пашку к себе с его книгами, а тот испуганно озирался. Девчонка смеялась и успокаивала его:

– Да не бойся ты. Мать с отцом входят ко мне только со стуком. И нипочём не зайдут, если я не разрешу. Пашка был просто в восхищении. Его мать была совсем другой, так и следила, чтобы Пашка не занимался ерундой – развлечением книг, а делал нужные дела по дому. А их, этих дел, было всегда невпроворот. Она находила и доставала сына из всяких укромных местечек. Лупила полотенцем и находила тут же ему работу. Пашка на мать если и обижался, то только чуточку. Знал – не со зла она это делала, а от какого – то разочарования.

Отец у Пашки был в тюрьме.

Осталась его мать с четырьмя детьми. Ждала его, да не дождалась. Завёл он после тюрьмы себе другую семью. Приезжал попрощаться с детьми, признался во всём и ушёл навсегда, оставив жене четверых ребятишек. Мать Пашкина тогда чуть с ума не сошла. Павлику в то время было два года.

Без отца жили впроголодь, но Евдокия, Пашкина мать старалась хоть что – то передать мужу в тюрьму. Однажды он прислал из тюрьмы письмо, что ему нужна большая сумма денег и тогда его быстрее отпустят. Евдокия от радости и сдуру продала корову, да ещё одолжила сколько – то денег у людей и отправила своему Степану нужную сумму. Старшие девчонки ревели по кормилице Зорьке, но мать их утешала:

– Зато скоро наш папка вернётся. А корову мы другую купим.

До тюрьмы Пашкин отец работал в магазине продавцом. Раньше практиковалось такое, что продукты можно было брать в долг. Имелась в магазине у продавца амбарная книга, в которую и записывали должников. У Степана, Пашкиного отца, тоже имелась такая книга.

Однажды нагрянули с проверкой ревизоры. Подсчитав недостачу магазина, без всяких объяснений и отговорок забрали Пашкиного отца и увезли в районный центр, где и определили ему срок в три года. Дуся была сама не своя. Председатель успокаивал Евдокию как мог:

– Не убивайся ты так, Евдокия. Чем можем – поможем. Рассмотрят ещё раз, разберутся. Мы напишем ему хорошие характеристики. Да адвоката найти надо. Не успеет твой Степан до тюрьмы добраться, как уже и назад вернётся. Разберутся, да глядишь, и вовсе отпустят. Через неделю и вернётся, неделя – это не срок».

– Для тюремной жизни этот срок может и не большой, а для моей с четырьмя детишками жизнь мёдом не покажется даже и в один день…

И потекли Дусины дни без Степана в ожидании каждого нового дня и почтальонши. Не ожидала несчастная женщина, что в ее судьбе, ее семье будет в обиходе такое холодное и страшное слово – тюрьма.

Не попадая до этого в такие передряги, Степан и волновался и в то же время не мог поверить, что его могут осудить. Тем не менее, это произошло. Определили его в местную тюрьму, в километрах ста от «Больших Ключей». Находилась она в черте города. За высокой бетонной стеной тюрьмы Степан слышал гул трамваев, троллейбусов и всю городскую бурлящую жизнь. В тюрьме ему прочитали лекцию о нравственных качествах человека. Потом объяснили новенькому порядок жизни в лагере и добавили:

– Тюрьма, дорогой ты мой, это не только злодейка и не только наказание, а переосмысление каждого советского гражданина своей жизни, случайно или преднамеренно сбившегося с правильного пути. По поведению заключённого определяется характер его и обязательно учитывается хорошее, надлежащее его поведение. По этому самому можно выйти из тюрьмы намного раньше —

Степану присвоили номерок, определили в пошивочный цех, объяснили, что деньги, заработанные им, будут выданы в конце срока.

Получив почти пустой матрац, он отправился в камеру. Камера была пуста, все были на работе.

Вечером же собрался народ. Были все вялыми и кислыми, никто ни с кем не разговаривал. Степану это понравилось – можно будет подумать и поразмыслить обо всём. Ближе к ночи все взбодрились, стали играть в карты, лезли с расспросами к Степану, а ночью ему не спалось.

Новое, непонятное и, совсем никчёмное для него место обитания. Потом оглядев спящих рядом с ним сокамерников, вздохнул и подумал:

– Чем я теперь лучше их? Может быть, так же случайно попали сюда. Не враги же они народа? Он потирал свою грудь, где вдруг начинало саднить – никак не мог Степан предположить, что его всё же осудят. – Ничего. – успокаивал себя Степан.

– Здесь тоже люди. Я постараюсь из – за всех сил, что бы выйти отсюда побыстрей. —

Утром повели всех на работу. Показали что и как, и Степан превратился из продавца магазина в швею моториста. В цехе шили куртки для лесорубов и спецодежду для строителей. Стук машин заглушал его мысли. В ушах от непривычки всё звенело. Постепенно он привыкал к этому и уже через неделю мог в свои рабочие часы спокойно думать о доме, о Дуне и своих детях.

Дни шли за днями.

Домой он писал, что скучает по детям, по маленькому Павлуше и по ней, Евдокии.

Обещал, как произойдут какие изменения, тут же даст знать. Степан передавал привет другу Тимофею и его семье, председателю. В конце письма он всех крепко целовал и ещё раз просил жену о нём не тревожиться. Пройдёт время и он будет дома. Ему хотелось на крыльях улететь к своим родным и любимым людям. Как там Павлик?..

Каждый день они выглядывали с Дусей какую нибудь перемену в маленьком сыне.

Он рос и радовал их, был спокойным и забавным. Сестрёнки с радостью с ним возились. Дом был наполнен счастьем и любовью. Евдокии завидовали бабы, а Степана подкалывали мужики:

– Добился всё – таки ты, Стёпка – на четвёртой ходке всё же получился малец – Евдокия со Степаном ни на кого не обижались. Счастье не позволяло им это делать.

Сейчас, попав неожиданно для себя в это неприглядное заведение, Степан жил воспоминаниями о доме, старался работать и работать.

Всё было у него можно сказать, хорошо. Он отсчитывал свои прожитые дни в тюрьме и очень старался своим добросовестным трудом и хорошим поведением приблизить встречу с Дусей и детьми. Он уже знал, что если покажет себя с хорошей, положительной стороны, то его могут освободить досрочно. На это и был сейчас настроен Степан.

Не свяжись он с рыжим конвойным, с этой мразью, то ничего бы плохого со Степаном не произошло. Отсидел бы он положенный ему срок, или даже досрочно освободился бы. Так нет. Подвела Степана его доверчивость.

Случилось это через шесть месяцев отсидки его в тюрьме. Этот рыжий конвойный по прозвищу «Леший», не одного уже заключённого «наколол». Уже не один от него пострадал. Некоторые замышляли эту крысу просто убить. Да кому охота за этого паршивца торчать всю жизнь на зоне!

Злые на него были многие осуждённые. И те, кого он уже обманул, и те, кто с ним не хотел ввязываться ни в одно дело. Даже сотрудники тюрьмы его не больно – то жаловали. Он был вёртким и скользким. Сквозь зубы говорил свои пошлости заключённым, ехидно улыбался. Вечно что – нибудь жевал и сплёвывал. В общем, очень паразитический вид имел этот «Леший».

Вызывают однажды Степана в кабинет начальника тюрьмы. Степан шёл и думал, может, с его делом разобрались, пересмотрели, да решили отпустить его на все четыре стороны, мол, пусть топает в свою деревню к жене и свои четверым ребятишкам. Жаром обдало от такой радостной мысли Степана. Он шёл по гулкому коридору с заложенными назад руками и думал – гадал, зачем же его вызывают? Вдруг позади себя услышал шёпот конвойного, того самого Лешего:

– Егоров, хочешь выйти досрочно? – Степан приостановил шаг и хотел на него оглянуться, тот на него тут же рявкнул:

– Да не оглядывайся ты. Вот бестолковый! Ты иди себе, только помедленней и слушай, что буду говорить. Срок твой только начался, а там, глядишь, и ещё накинут сверху. Так бывает. Даже если и не накинут, хорошего мало. Здесь один день, словно год проходит. В общем, так, если хочешь умотать назад в свою деревню пораньше, жене под бочок, могу подсобить, и не шибко радуйся – я не каждому иду вот так на выручку. Деток мне твоих жалко и бабу. Одна ведь, небось, управляется, а что если устанет, выдохнется и не выдержит – найдёт себе другого помощника? А может тот и сам уже нашёлся. Степан остановился, напрягся весь, стиснул зубы и сжал кулаки так, что те побелели. «Леший» это заметил и понял, что зацепил за больное, на что и рассчитывал.

– Вот, вот, ни дня тянуть нельзя. Это у нас тут жизнь останавливается, а на гражданке она не стоит на месте. Подумай об этом хорошенько. Тут уже многие судьбы свои сломали, а ты молодой ещё. Тебя мне жалко. И на чудо не надейся. Здесь никто никому не нужен, каждый сам по себе. Каждый вновь прибывший сюда, грезит о скором возвращении на волю. Каждый думает, что попал случайно и позаботятся о нём сердобольные дяденьки. Сразу заруби себе на носу – это наивные детские мечты. Знаю, о чём говорю. Не первый год здесь. Так что, если надумаешь, дашь знать. Всего то и надо пятьсот рублей для адвоката.

– Да где ж я такие деньги раздобуду?

– Родные пусть похлопочут. А если

Подумав немного, Степан проговорил:

– Не хотелось бы, что бы моё письмо прочитало начальство. Неудобно просить деньги у жены.

– Вот дурень! Депешу я переправлю, минуя лишних глаз, это уже не твоя забота. И деньги так же передадут через надёжного товарища. Я многих так выручил. И тебе помогу. Условие одно и единственное – не слова никому об этом разговоре, сам понимать должен – попадёт и мне и тебе. Вот и пришли». – «Леший» постучался в дверь начальника, ввёл заключённого. Доложил всё по форме и встал у двери. Начальник тюрьмы, бывший военный был в хорошей выправке, но немножко хромой на одну ногу. Взяв портсигар, собираясь закурить, вышел из – за стола, прошёлся по кабинету, затянулся сигаретой, остановил свой взгляд на Степане. Тот стоял как вкопанный и ждал своей участи. Наконец услышал:

– Егоров Степан Яковлевич?

– Так точно товарищ начальник! – И встал навытяжку, как в армии.

– Так вот мы где с тобой встретились. А ты садись, садись. Вот, если хочешь, закуривай. – Он протянул удивлённому Степану портсигар и продолжил:

– Я тебя должен был найти ещё давно, сразу после войн, сынок. Дело в том, что с твоим отцом мы всю войну прошагали бок о бок. Всё знали друг о дружке. Сроднились мы на фронте и были, не разлей вода. Почти перед самым концом войны он погиб и не забыть мне тот день. Под Берлином в лесу лагерь разбивали, пошли полюбоваться зелёной молодой листвой. Весна была в разгаре. Война заканчивалась. А мы были такими молодыми, вот как ты сейчас. Похож ты на отца Степан, и паспорта не надо. Ну вот, ходим, дышим полной грудью, глотая чистый воздух, и так хотелось жить! Клятву друг другу мы давали. Семьи известить, поддержать, если что. Тогда мы расслабились, забыли всё на свете. Помню, мы тогда с Яшей развеселились, бегали меж деревьев, догоняя друг друга, шалили как мальчишки. Всё это неожиданно прервалось от вспышки гранаты. Немцы засели там же в этом лесочке, а мы на них напоролись. Меня контузило, Яша покалеченный шептал мне:

– Найди моих жену и сына. – закрыл я тогда глаза твоему отцу Степан. Закрыл, а сам был в полуобморочном состоянии, собрал свои силы, дополз до своих. Схоронили мы Яшу, а я уже очнулся в госпитале в Москве. Да и то, всю память растерял. Долго там провалялся, но память не возвращалась. Потом постепенно вспомнилось всё, да вот адрес ваш улетучился из памяти навсегда. Я так хотел вас разыскать, да это ж как иголку в стоге сена. Предложили мне эту должность. Ты не огорчайся, в тюрьме тоже работают люди хорошие. Читал я твоё личное дело, ничего в нём страшного нет. Оступился ты, ну да это дело поправимое. Хоть и требует закон статьи по твоему делу, ну всё же Родина даёт шанс на исправления ошибки. Не такая уж лихая вина на тебе. У моего друга не могло быть плохих детей. И я тебе Стёпа попытаюсь помочь —

Они долго беседовали. Дмитрий Захарович называл Степана сынком, и заключённому Егорову было тепло по домашнему от этих его слов.

Степан вышел от начальника тюрьмы с хорошим и тёплым чувством. Они договорились, что как всё уладится, съездят на могилку отца Степана. Ведь он до сих пор не знает, где сложил голову его отец, боец Егоров Яков. Разговаривали они долго.

«Леший», заждавшийся заключённого Егорова, ехидно проговорил:

– Чай что ли распивали? Пошли, давай! – злобно проговорил Леший, и двинул Степана винтовкой в спину.

Ничего плохого лично ему, Степану, этот маленький, с хитрым лицом лисицы, конвойный, не делал. Но всегда, когда его лицо показывалось в дверях или в окошке камеры у заключённого Егорова пробегали по телу неприятные холодные мурашки. То ли потому что у того были редкие маленькие зубы, и он постоянно сплёвывал сквозь них. То ли походка была надменной. А может, его голос, ехидный и ядовитый угнетал Степана. Так, или иначе, он напрочь выбросил из головы то, что тот ему предлагал. У него теперь есть белее надёжный человек. Дмитрий Захарович сможет ему помочь, ведь никакой беды от Степана никому не было. Недостачу они с Дусей внесли, а значит, всё может и образуется. Дойдя до камеры, Леший напомнил:

– Всё остаётся в силе. Как надумаешь, дай знать. – И, закрывая за Степаном дверь, добавил тихо и ехидно:

– Одинокие молодые бабы, словно мёд для мужиков. На начальство не надейся, у них куда важнее есть дела, – потом открыл окошечко камеры, добавил:

– О детях подумай, папаша! – и окошко резко захлопнулось. Степан вздрогнул, но через несколько минут взбодрился, вспомнил, что сегодня познакомился с другом своего отца. Теперь он знает, где похоронен отец и Дмитрий Захарович пообещал свозить Степана на то место. На душе было спокойно, была уверенность в том, что теперь всё будет хорошо. Поможет ему друг отца, обязательно поможет. Нехорошо вышло, опозорил сын память своего отца, прошедшего достойно всю войну. Степан взволнованно заходил по казарме. И попал то из – за ерунды, тем не менее, топчет сейчас коридоры тюрьмы. Скорее бы наступило завтра. Завтра он на работе сделает не полторы нормы, а две. Будет работать без перекуров и обедов. Теперь он должен доказать, что он не самый худший сын погибшего на фронте друга Дмитрия Захаровича.

Настроение было приподнятым. За неделю, после разговора с начальником тюрьмы,

Степан добился больших результатов в работе. Он один, из всего пошивочного цеха побил рекорд в две с половиной нормы. Мастер назначил Степана бригадиром, зачитал грамоту на вечерней проверке и добавил от себя лично бодрые слова в адрес заключённого Егорова и ходатайством о досрочном его освобождении.

Слова Лешего постепенно забывались. Степан отдавался весь работе. Он втянулся в эту работу и для себя сделал открытие, что стучать на машинке, из которой выходят полезные вещи, очень даже приятно. Никогда не думал Степан, что шитьё не только бабское дело, а даже совсем наоборот. Не останови его, он бы так и стучал, выводя на материи ровные красивые швы.

Однажды утром, после развода Степана отправили не в пошивочный цех, к которому он так уже привык, а на другое место работы. Сегодня он отправился в столярный цех. Шёл и думал: Зачем такие перемены? Ни к чему они были Степану. Может быть, на какое – то время его забрали из пошивочного? Так всё шло хорошо и вдруг – на тебе. Делать нечего. Зашёл сначала в большую столярку, где всё гудело и стучало. Здесь были оконные рамы, табуретки и различные деревянные заготовки. Каждый из заключённого занимался своим делом и к кому обратиться, что – бы приступить к работе, Степан не знал. Внимания здесь на него никто не обращали. Услышал, наконец – то громкое, сквозь грохот и шум:

– Егоров? Тебе не к нам, тебе в другой цех. – Мастер указал ему другую дверь. Степан вышел. От невыносимого шума его голова не сразу освободилась от стука молотков в висках. А через какое – то время он заметил ещё одну дверь в углу. Это был ещё один столярный цех, но только маленький и работал там всего один человек.

Степан подошёл к двери, сразу её открыть не решился. Зачем его сюда отправили? Ведь мастер пошивочного цеха был им доволен. Он вдруг вспомнил, что заведует этим цехом Буча, верзила неопределённого возраста, человек суровый и загадочный, мог одним своим взглядом убить. Волосатая его грудь, а так же и руки навивали страх даже у бывалых заключённых. Похож был он на цыгана и имел поблажки от начальства за свои золотые руки. Многие заключённые старались от этого Бучи держаться подальше.

Неизвестно, сколько бы ещё стоял Степан и со страхом смотрел на ручку двери, но вдруг эта ручка вздрогнула и дверь открылась. В проёме двери показалась огромная фигура Бучи:

– Ну что уставился? Долго ещё я тебя буду ждать? Работать кто будет? – Степан не успел сделать и шага, как был заграбастан Бучей и водворён в цех. В маленьком столярном мирке царил порядок. Всё было резным и настолько красивым, что у Степана улетучился страх, и тут – же возникло огромное чувство уважения к Буче. Ясно было, что вся эта красота была сделана его руками. Слышал он от ребят, что уважает его талант к резьбе по дереву всё начальство без исключения. Прощают ему всё и разрешают многое, недозволенное для других. Степан вздрогнул от зычного голоса:

– Долго будешь витать в облаках, пипетка? Надо же, какой блатной выискался! Вот навязали на мою шею блатничка. И из этого хлюпика я должен сделать настоящего столяра! Ну и удружили мне! – Он пренебрежительно посмотрел на своего ученика, угрожающе рявкнул:

– Шаг вправо, шаг влево – расстрел. И я не шучу. У меня тебе здесь, не там! В этих стенах я заправляю и порядок мой строг. Сюда попасть – мечта каждого идиота – Степан слушал хозяина мастерской, а сам вспоминал слова сокамерников, что лучше бы попасть в пошивочный или большой столярный цех, чем в лапы непредсказуемого верзилы Бучи.

За что, всё таки его сюда определили? Мысли Степана прервало грозное:

– Кому пришла в голову дурная мысль, что – бы из тебя, суслика, сделать столяра? – увидев испуг в глазах новенького, Буча, вдруг сказал помягче:

– Ладно, мне будет веселее, а то всё один, да один. Надоело. К тому же жалование обещали поднять. – Потом пожал плечами, произнёс:

– Хотя, зачем оно мне? Эти – то деньги не знаю, куда девать! Для меня, Бучи деньги не важный фактор жития. Мусор это. Не золотом определяю я богатство человека, а чистотой его души. Ты видел хоть одного такого человека, пипетка? Что – бы только бескорыстие, искренность и совесть жила в его душе? Знаешь такого? Вот и я не знаю. – Буча сидел в кресле, напоминающий трон. Ножки кресла стояли на дугах, что бы можно было качаться. Затейливая резьба на подлокотниках и спинке кресла, давали понять, что эта работа поистине мастера «золотых» рук. Кресло, наверное, было покрыто не одним слоем лака, так, как оно переливалось, когда Буча начинал на нём раскачиваться. Восседая с видом важной персоны, верзила курил трубку, пуская дым под потолок. Не дожидаясь ответа, Буча продолжал сам себе отвечать:

– Я с такими не встречался. Кругом одни подхалимы, предатели и хапуги. Ты тоже из их числа. – Хозяин мастерской что – то ещё говорил, уставший, наверное, от своего одиночества, но Степан уже его не слушал, а думал о том, как должно быть этот угрюмый и озлобленный на весь мир, человек, был кем – то в своей жизни обижен. От него просто искры летят. От недоверия к людям, от нелюбви к каждому из них. Не допустить бы до себя такие мысли. Это убивает желание жить и надеяться на то, что самое лучшее ожидает тебя впереди. Нужно только с достоинством преодолеть эту чёрную полосу. Она есть обязательно у каждого из нас, эта полоса.

Степан взял себя в руки, прогнал прочь от себя страх, навеянный, угрожающим видом этого человека и приготовился ждать от него любые поручения. Буча, высказав всё наболевшее новенькому, уловил его интерес к его уютной мастерской, особенно к креслу, произнёс уже не так пренебрежительно:

– Я здесь король. Сам всё делал и это кресло тоже, на нём ещё ни одна гнида не сидела. Только я имею право на нём сидеть. Твоя вон та табуретка. Она, кстати тоже вся резная, давно её делал для себя, пока не было этого кресла. Степан только сейчас заметил у тумбочки табурет. Он на самом деле был красивый. Был украшен резьбой и покрыт несчётно раз тёмным лаком.

– Дарю пока тебе, но плохо будешь работать, будешь сидеть, как все вшивые, на обыкновенном зачуханном казённом стуле. Обедать будешь здесь же, под моим зорким оком, для твоей безопасности и моей. Своих в обиду я не даю. А теперь, пипетка, мне с тобой некогда лясы точить, сам до всего доходи. Будешь смотреть и сам учиться. Под ногами у меня не путайся, не люблю. —

Он медленно и нехотя встал с кресла, взял какие – то заготовки и, забыв о существовании ученика, присланного к нему для познания столярного искусства, приступил к своему делу. Деревянные болванки крутились на верстаке, превращались на глазах во что – то фигуристое. Движения Бучи были несуетливыми, каждый шаг, каждое движение его руки были отработаны и отшлифованы до доли секунды. Нет, никогда так у Степана не получится.

Он вздохнул, вспомнил, как хорошо всё у него получалось в пошивочном цехе. И мастер был им доволен. Он обещал Степану написать ходатайство начальнику о перевыполнении плана заключённого Егорова. И очень удивлялся его переводу на другое место работы. А теперь что? Переквалифицироваться на другую профессию – это значит упустить драгоценное время. Поразмыслив немного, он вдруг понял, что это дело рук Дмитрия Захаровича. Знал он, наверняка, что там, в пошивочном, можно заболеть лёгкими. В цехе кашляли почти все, но никто на это не обращал внимания. Кашлял и Степан, не предавая этому никакого значения. Теперь же начальник лагеря решил немного оградить его от шума и пыли, но хорошо это или плохо? Степан был в недоумении. Даже Буча удивился – в эту столярку лично он попал не сразу, метил в неё давно и попал только тогда, когда прошёл все круги ада. А этот, пипеточный, не успел хлебнуть тюремной жизни, сходу сюда. Всё же Буча понимал, если прислали, значит так надо. А тут и начальство объявилось. Открылась дверь и в столярку ввалились трое; сам начальник тюрьмы, его зам. и с ними гражданский мужчина. Дмитрий Захарович поздоровался с заключёнными, обращаясь к Буче, кивнул на Степана: