Текст книги "Букет подснежников – на счастье"

Глава 3. Семь лет на Родине!

Нет таких сильных горестей, которых рассудок и время не могли бы смягчить.

Ф. Рохас

В середине июля 1961 года Надежда и Олег вышли из поезда на центральном вокзале Краматорска. Кажется, привокзальная площадь стала намного краше, чем два года назад, когда Надю с другими девушками провожали на целину. Тогда была весна. Вокруг все было зелено. Запомнилось огромное украинское звездное небо – бирюзовое, с волшебной дневной луной. Сейчас же лето. Все цветет и благоухает. В воздухе царит аромат любимых фруктов: абрикосов, черешен, яблок.

– После целинной степи – настоящий рай! – переглянулись молодожены.

Вот и домик Истоминых, как и остальные, утопающий в цветах и зелени. В саду – абрикосовые деревья гнулись от тяжести крупных розовощеких плодов. Воздух был наполнен пьянящим ароматом. Рядом – огромные, сочные, словно налитые густой кровью, черешни.

– Вот и хорошо, что приехали! – Надина мама накрывала на стол. – У нас, конечно, сейчас тесновато, но уж поместимся! И расцеловала не только Надежду, но и Олега – как родного сына.

– А когда у вас маленький появится, как раз фрукты поспеют.

Да уж, настоящий пир в будущем для нашего малыша, подумала Надежда.

Засиделись до поздней ночи – рассказывали новости. Оказывается, старшая сестра, Вера, пока Надежда была на целине, успела продать свой дом, построенный родителями вместе с ее мужем Игнатом, переехать на Западную Украину к родителям мужа и возвратиться обратно без копейки денег…

Молодым досталась маленькая угловая комнатка ближе к улице. В другой комнате со своей семьей жила Вера, а в средней – Надина мама с младшими детьми. Всего одиннадцать человек – меньше чем на сорока квадратных метрах…

Пока лето, жить можно, думала Надя, все живут и работают в саду. Под деревьями – сапожный станок: Анна Семеновна с мужем ремонтируют обувь и шьют для пожилых людей суконные тапочки. А зимой будем сидеть друг у друга на головах…

Вечером за чаем часто вспоминали про Диму, Анна Семеновна очень по нему скучала. Но что уж поделать – сам ведь отказался возвращаться, да и директор училища его не отпускал. Парень уже самостоятельно работает, к тому же всеобщий любимец: как однокашников, так и наставников.

Лето было в самой поре, снова одуряюще пахли по всему городу фруктовые деревья. Потихоньку обустраивались: вот уже Олег – мама не нарадовалась на помощника! – поменял калитку, перекрыл шифером крышу, провел в дом воду, а маленькая Аннушка пяти лет отроду говорила:

– Надя, когда я вырасту, выйду замуж за Олега.

– Чем же он тебе так приглянулся? – смеялась Надя.

– А он высокий, красивый, много работает, и мама его все время хвалит.

– Да уж, что правда, то правда, – говорила Надя, улыбаясь каким-то своим мыслям. – Олег у нас – золото.

Надо было, между тем, Зарецким куда-то устраиваться. Олегу пора было идти на работу. Куда? Ясно, куда: туда, где можно быстро получить квартиру. Такое место нашлось – ТЭЦ, где работала Надина кума Валентина Гетман.

Когда Надя училась в десятом классе, по соседству жила девочка-сирота по имени Валя. Воспитывал ее дядя, а дядина жена, тетя Шура, недолюбливала девочку и плохо с ней обращалась. Жалостливая Анна Семеновна забрала несчастную девушку жить к себе. Возражений не было.

Валя была милая, красивая девчушка с волнистыми светло-русыми волосами и аристократически белой, нежной кожей. Этой чудесной девушкой можно было любоваться часами, однако жизнь ее была тяжелой и безрадостной.

Она помогала новой семье по хозяйству, в основном нянчила детей, что было большим подспорьем для Нади. Однажды на Валентину обратил внимание красивый молодой человек, живший по соседству. Звали его Константин Гетман. Он недавно вернулся из армии, служил в военно-морском флоте. Валя и Костя полюбили друг друга и вскоре поженились с согласия родителей Константина, которым Валя пришлась очень по душе. Некоторое время спустя супруги Гетман обратились к Надежде с просьбой быть крестной их второго сына, Виктора. Витя родился на редкость красивым мальчиком, очень похожим на свою маму. Таким образом, Надя и Гетманы стали кумовьями, и теперь, когда Зарецкие вернулись с целины, они стали дружить семьями. Валентина и порекомендовала Олегу трудоустроиться на ТЭЦ, где работала сама. Надя же в силу известных обстоятельств пока была нетрудоспособна.

* * *

…В ночь на четвертое августа Надежде внезапно захотелось пить – так сильно, как никогда в жизни. Она поднялась с кровати, вышла на веранду – и не успела даже крикнуть, как кто-то во всем черном навалился на нее откуда-то сверху. Правая нога Надежды тут же, посреди веранды, провалилась в выгребную яму – дикая боль и страх – еле-еле удается сбросить с себя это чудовище… В этот самый момент кто-то подает Наде кружку с водой и говорит: «Выпей немножко и отнеси маме». Она смотрит – а одной ноги нет как нет… Берет эту кружку, отпивает глоток и несет, вернее, скачет на одной ноге к маме. Вода какая-то соленая, с горчинкой и мутная. Только в этот момент Надя проснулась – с тревожно бьющимся сердцем.

Весь день она не могла успокоиться, напряжение не оставляло ее. Она чувствовала, что что-то должно произойти. Во всяком случае, она решила никому ничего не говорить о своем сне. Ей казалось, что если она сохранит увиденное ночью в тайне до обеда, то, возможно, кошмар не сбудется. Надя с детства верила в свои сновидения и умела разгадывать их смысл. Увы, многие из них оказывались вещими. С утра она уже знала, что должна будет сообщить матери некое печальное известие, не знала только, какое именно.

Сердце ее колотилось, ладони были влажными, она не могла проглотить ни кусочка хлеба и не находила себе места. Когда ожидание неизвестного стало почти непереносимым, она увидела в окно, как во двор входит женщина-почтальон с телеграммой в руке. Было около пяти вечера. Что-то странное, необъяснимо пугающее было в фигуре почтальона, как будто внезапно начал продолжаться сон. Краски вокруг были неестественно яркими – трава жгла глаза, на нее было больно смотреть. Ослепительно белела телеграмма. Ярко-оранжевые полосы в небе, в котором словно застыли птицы. Надежду охватил ужас. Женщина-почтальон молча подала телеграмму.

«Приезжайте хоронить Истомина Дмитрия. Сообщите свой приезд»…

Буквы поплыли перед глазами, на доли секунды она потеряла сознание. Очнувшись, схватила телеграмму и побежала вдоль по улице.

Очнулась Надя, увидев проступающее, словно на фотобумаге, лицо Олега. Олег был настоящий. Рядом стояла Анна Семеновна. Надежда подала мужу телеграмму и бессильно упала ему на грудь, он успел ее подхватить на руки… Окончательно в себя она пришла только дома.

Надя лежала на постели, плакала навзрыд. Все, что происходило потом, проплывало, словно в густом, вязком тумане и напоминало сон. Очертания предметов и людей были для нее неясными, смысл событий – недосягаемым.

Анна Семеновна всегда как-то особенно волновалась за Диму. Стоило ему, например, немного задержаться на рыбалке, как она тотчас же отправлялась на его поиски. Безотчетная тревога на его счет не оставляла ее никогда.

Конечно, это объяснимо, она никогда не могла забыть взрыв на эвакуированном заводе в Казахстане. И вот, по прошествии многих лет, эта земля все-таки отняла у нее дорогое существо. Излишним будет описывать состояние бедной женщины после того, как она прочла текст телеграммы. Вскоре Анна Семеновна вместе с Верой улетели на похороны в Казахстан. Олег поехать не смог, поскольку не хотел оставлять жену наедине с ее состоянием, учитывая то, что она была уже на шестом месяце.

Брат Дмитрий был для Нади самым близким и дорогим человеком. В его смерти она винила исключительно себя. Она не уставала повторять: «Зачем, зачем я тогда позволила ему остаться? Не зря ведь я почувствовала, что что-то не так!»

Надя вспомнила их с Олегом отъезд из Казахстана, свое тогдашнее состояние и поняла, что у нее просто не было сил на чем-либо настаивать, она ничего не могла сделать, ничего решить, она была напрочь лишена воли. Но она ни в коем случае не оправдывала себя этим, а напротив, бесконечно и беспощадно укоряла. «Мне нет прощения, – говорила она себе. – Мое безволие погубило все. Я вышла замуж за нелюбимого человека, от которого теперь ношу ребенка, и я проигнорировала свое предчувствие и оставила брата одного на этой чужой земле, которая отняла у меня все – первую любовь, радость жизни, а теперь еще и брата». Так думала Надежда, а заботливое лицо Олега нависало над ней, как ночь.

Это была первая необычайно тяжелая потеря в ее жизни. Горе накрыло ее, как волна. Пережить смерть родных людей – невозможно выразить словами весь ужас этого, и ужас душевных терзаний, когда испытываешь вину за смерть близкого человека.

Вернувшиеся с похорон Анна Семеновна и Вера сообщили подробности гибели Дмитрия.

Он был убит сбежавшим из мест заключения опасным рецидивистом, пытавшимся завладеть трактором, на котором Дима работал. Молодой человек оказал сопротивление, и тогда преступник застрелил его в упор из обреза. Подробности трагедии окончательно добили Надю, ввергли ее в пучину отчаяния. Она словно ожидала, что мать и Вера приедут и скажут, что все хорошо, что написанное в телеграмме – ложь, призрак, дурной сон.

Теперь Надежда почувствовала, что все в ней заглохло, замерло. Вокруг все стало белым, приглушенным и безразличным, как тогда, на целине, когда навсегда уехал Володя. Все, что она делала, она делала на автомате. От безутешного горя Надежда превратилась в призрак, в тень. Реальным казался только большой живот, от которого Надя словно отслаивалась, как мертвая, выцветшая оболочка.

И с этим приходилось тяжело вставать и перемещаться, как автомат, по дому – дела, дела и только они. И пустота, где раньше было сердце. И ниже – огромный уже живот, в котором маленькими пятками подбадривал Надю ее первенец. Когда Наде изредка бросалось в глаза ее изображение в зеркале, она не узнавала себя: в зеркале была почерневшая от печали, болезненная женщина. Прежней Надежды больше не было.

* * *

Седьмого ноября Надежда почувствовала резкие боли внизу живота, и Анна Семеновна отвела ее в больницу. Там решили: скоро рожать. Однако Надя разрешилась от бремени только спустя четыре дня – одиннадцатого ноября в три часа тридцать минут пополуночи. Роды проходили тяжело; воды отошли почти за двое суток. Боли были неописуемые – как будто кто-то вбивал Надежде в позвоночник раскаленный прут, внутренности готовы были взорваться. Полуживую от боли Надю положили на родильный стол только тогда, когда она уже теряла сознание. Будучи не в силах терпеть, она начала стонать. Ее засасывала черная гудящая воронка.

– Валентина Терентьевна, вас уже двое, и, смотрите, еще одна входит! – вдруг неистово, не своим голосом закричала Надежда, увидев нечто в этой воронке.

– Только не теряй сознание! – доносился до нее крик, словно сквозь мутную, зеленую толщу воды.

Ей впрыснули анестезию. Врач Валентина Терентьевна срочно вызвала доктора, и они начали с двух сторон свернутой в калач простыней выдавливать ребенка наружу, но из этой затеи ничего не вышло. Пришлось срочно поднимать с постели главврача – благо та проживала на территории больницы и смогла быстро прийти.

Надя то проваливалась в воронку, то выплывала на свет Божий. Ребенок был очень крупным, а воды отошли слишком рано. Балансируя на грани света и тьмы, Надя слышала:

– Какое кесарево, вы в своем уме? Надо хотя бы мать спасти…

– Нет! – неистово возопила Надежда. – Я сама, я сама!! Не убивайте моего ребенка! Я рожу!

– Тогда тужься, черт побери! Чего ж ты лежишь, как мертвая?! Тужься давай!!! Изо всех сил!!!

Это кричала главврач с тающими следами сна на лице. Неожиданно неведомая сила, похожая на свет, наполнила каждую клеточку ослабевшего за трое суток тела Надежды. Через несколько мгновений она родила девочку.

Она была фиолетовой, со сморщенной головкой и весила четыре килограмма пятьсот граммов. В длину была шестьдесят сантиметров.

Это был очень крупный ребенок, особенно для хрупкой Нади. Увидев дочь, Надя успокоилась, и сон тут же подхватил и понес ее на своих легких, сильных руках; где-то далеко скрипели колеса, когда ее везли в палату… Вскоре она уже крепко спала.

Спала Надя долго и увидела сон: она не может понять, где находится, ей страшно. Потом осознает: она в какой-то темной, узкой и сырой траншее. Такие роют для водопровода, думает Надя, и в безотчетном страхе бежит по этой траншее и не знает, что предпринять. Подняв голову, она видит высоко над собой холодные звезды, а по обеим сторонам ямы – неприступную земляную насыпь. Никакой возможности выбраться. Пахнет сырой землей. Надя бежит дальше и упирается в тупик. Потом понимает, что здесь проходит еще одна траншея, перпендикулярная той, по которой она только что бежала. Куда теперь – направо или налево? Охваченная паникой, она мечется из стороны в сторону и тут замечает толстые корни дерева; почему-то она подумала, что это дуб. Про себя решила: дуб – крепкое дерево, я – спортсменка; по этим корням и выберусь.

Проснулась Надя с ощущением приближающейся неведомой и страшной опасности. Сон остался недосказанным – выбралась или нет? Тусклый синий свет сочился сквозь окна. Самочувствие было из рук вон плохим. Под вечер резко подскочила температура; ночью ртуть подкралась к отметке «41». К утру откатилась до 35,3. Постель и рубашку хоть выжимай. Надю перевели в полутемную, затхлую палату для тяжелобольных. Ей становилось все хуже.

Ночью температурный маятник опять взлетал выше сорока одного, а утром рухнул к тридцати пяти. Эти взлеты и падения поставили врачей в тупик. Насквозь мокрую постель меняли несколько раз за ночь. К Наде была приставлена медсестра, которая не отходила от больной ни днем, ни ночью, внимательно следила за состоянием ее здоровья и сцеживала грудное молоко. Дочку Надежде, учитывая ее состояние, в руки не давали.

Поначалу врачи решили, что температура скачет в связи с переизбытком молока, но вскоре отказались от этой версии. Причина крылась в чем-то другом, но в чем – оставалось загадкой. Уколы не помогали. Прошло уже около десяти дней после родов, а температура продолжала скакать как бешеная. Надя отдавала себе отчет, что врачи в замешательстве, что они не в курсе, что делать, и, стало быть, помочь ей бессильны. Подобная ситуация делала возможность смерти вполне реальной.

Надежда обратилась к дежурной сестре с просьбой, чтобы та показала ей ее девочку. Медсестра, в обход правил, ни слова не сказав главному врачу, принесла малышку на несколько минут.

Наконец, Надя смогла рассмотреть свое чадо. Девочка была прекрасна. На ее белом личике красовался отточенный крохотный носик и пухлые губки, а из-под длинных темных ресниц на нее смотрели светло-голубые, немыслимо глубокие глаза. При мысли, что это чудесное создание может остаться сиротой, Надя заплакала.

Женщина, которая лежала рядом на прерывании беременности, сказала:

– Надя, дочь у тебя просто красавица! И такая спокойная!

Медсестра между тем унесла девочку.

На вопрос Анны Семеновны, будет ли ее дочь жить, врачи ответили так:

– Очень сложно что-либо сказать. От нас уже ничего не зависит, хотя мы делаем все возможное. Мы собрали консилиум, сюда приезжали лучшие специалисты из Донецка. Во время родов у нее отказала правая почка. Будем молить Бога, чтобы ваша дочь справилась с болезнью; все-таки молодой организм. Лечение она принимает лучшее, какое есть на сегодняшний день, так что… Теперь все зависит от вашей дочери. Крепитесь.

Между тем время шло, а Надино состояние не улучшалось, поэтому она смирилась с мыслью, что скоро умрет. Она попросила Анну Семеновну приготовить ей платье для похорон, привезти и показать его.

На следующий день Анна Семеновна стояла у окна Надиной палаты на первом этаже. Надя выглянула в окно, бледная, с черными кругами вокруг глаз и словно крошащимся от усилия быть твердым голосом произнесла:

– Мама, вы принесли мне то, что я просила?

Анна Семеновна, не поднимая глаз, вынула из сумки платье, развернула его и, будто распятая на нем, подошла поближе к окну, чтобы дочь могла рассмотреть то, что она просила. Платье было светло-голубое, байковое, слегка расклешенное, с пояском, набитое редкими алыми цветами, с шалевым воротничком, с длинными рукавами.

– Спасибо, мама, платье замечательное, мне понравилось, – шепотом произнесла Надя.

Анна Семеновна вдруг разрыдалась, закрыв платьем лицо.

– Мама, прошу вас, перестаньте! – взмолилась Надежда. Женщина, которая лежала напротив Нади, тоже затряслась от рыданий.

– Господи, у вас что-то случилось? – повернулась к ней Надя.

– Деточка моя, мне так тебя жаль, ты такая молодая, тебе еще жить да жить, у тебя такая чудесная дочка, – произнесла соседка сквозь слезы. – Может быть, все еще обойдется, все будет хорошо, а?

На двадцать пятый день температура пошла на спад. Врачи были несказанно рады и поспешили сообщить Анне Семеновне, что кризис миновал, что опасения, к счастью, были напрасны и что они верят в скорейшее выздоровление Нади.

Зимой, десятого декабря, Надежду с дочерью выписали из роддома. Но на второй же день ее с дочкой госпитализировали в детскую больницу, потому что у Марины (так назвали девочку) на теле образовались гнойнички. Слава Богу, все обошлось.

Марина была спокойным ребенком, засыпала в одиннадцать часов вечера и только в шесть утра просыпалась, кроме того, и днем спала в одно и то же время. Проблем с ней не было, она практически никогда не плакала. Аппетит у нее был отменный; к удивлению, у молодой мамы после болезни не пропало молоко, так что до года Марина была на грудном вскармливании.

С появлением девочки в доме у Анны Семеновны стало совсем тесно, поэтому Гетманы предложили Зарецким пожить у них.

* * *

А в скором времени Олегу выделили однокомнатную квартиру на первом этаже кирпичного дома в замечательном, спокойном месте. Радости молодых родителей не было предела – это была их первая шикарная квартира в полном смысле этого слова.

В сентябре 1962 года Олегу дали очередной отпуск, и Зарецкие впервые вместе отправились в Молдавию – навестить родителей мужа. В жаркой, зеленой и странной Молдавии Надя сразу почувствовала людскую скупость, стремление во всем искать выгоду, жить исключительно для себя. Такая жизнь была Надежде абсолютно чужда.

Родители Олега, как, впрочем, и вся его родня, ничем не отличались от остальных обитателей этой загадочной цветущей страны, пахнущей виноградом и чудесными винами. Молодых они приняли так сухо, что у Нади возникло ощущение, будто на нее кашлянула огромная вобла.

Один только отец Олега отнесся к Надежде с уважением. Мать оказалась черствой женщиной, проявила абсолютное равнодушие даже к детям – вниманием и лаской тут и не пахло. Казалось, особенно в сумерках, что эта женщина изваяна из черного камня – во всяком случае складывалось впечатление, что, если бы на ее глазах кого-нибудь из присутствующих избивали до полусмерти, она продолжила бы лущить горох или вязать цветной ковер, глядя в одну точку. Такие впечатления овевали Надю вместе с теплым ветром вечерней Молдавии, в которой небо, казалось, поглотило все звезды, словно серебряные монеты.

Конечно, собравшиеся родственники шумно восхищались дочкой Зарецких, которая, будучи всего десяти месяцев отроду, уже отчетливо произносила многие слова и считала на пальчиках до десяти.

В доме родителей Олега Надя окончательно для себя уяснила, что тогда, на целине, она не ошиблась в своих ощущениях относительно тяжелого детства мужа.

В семье он был седьмым ребенком. Славное число, но ни мать, ни отец не обрадовались появлению сына. Ласки, тепла, любви, заботы со стороны родителей мальчик не видел даже во сне. Во сне он видел коров, которые смеялись над ним и бросали в него камни. Когда же он подрос и окреп, его начали активно использовать в качестве бесплатной рабочей силы. Он пас скот, ходил босой, в рубище, грязный и голодный. Дни он проводил среди копытных животных, грамота была для него, как луна или птичий язык, и вырос он молчаливым, замкнутым, угрюмым и смотрящим на мир из-под тяжело нависших бровей. Помимо своих прямых обязанностей, он также возил скотину в город на Неве, где ее забивали. За это он получал хорошие деньги, но всю выручку отдавал скупым родителям.

На прощание родители подарили сыну шерстяной ковер ручной вязки – все, что он заработал за двадцать лет жизни.

Бедный Олег! Надежда жалела мужа, ибо он не получил ни капли того, без чего ни один ребенок не может стать полноценным человеком, – материнской любви, нежности, внимания. С тяжелым чувством покинула Надя Молдавию, и в то же время она испытала невероятное облегчение, чувствуя, как растворяется позади в тумане эта странная, противоречивая, словно вышедшая из сна, страна.

* * *

Когда Марине исполнился год, Надя поступила на завод НКМЗ имени В. И. Ленина в инструментальный цех учеником шлифовщика. Шефство над ней взяла Нина Ивановна – лучшая работница этого цеха. Наде предоставили новый кругло-шлифовальный станок немецкого производства, который покорился ей с первых минут работы. Всего пару дней Нина Ивановна давала своей способной ученице полезные наставления, далее Надя трудилась самостоятельно. Особенно ее привлекала работа в ночную смену, когда можно было самой выбирать для изготовления и обработки мелких деталей: метчики, резцы и другие мелкие инструменты. В следующем месяце она уже легко перевыполняла план квалифицированной шлифовщицы, правда, платили ей всего лишь ученические 60 рублей в месяц, а вся ее работа шла в зачет Нине Ивановне. Та ей говорила:

– Надюша, поверь, никогда у меня еще не было такой способной ученицы, ты схватываешь все на лету. У меня нет сомнений, что за станком ты долго не задержишься.

– Ну, что вы, Нина Ивановна! – скромно отвечала Надя. – Мне нравится эта работа, очень хотелось бы долго трудиться за этим великолепным станком, который мне покорился с первой минуты безукоризненно!

И в самом деле, по сравнению с тем, что ей уже довелось испытать, это была работа, что называется, не бей лежачего; здесь требовались только сноровка и несложные математические расчеты, а с этим проблем у нее не возникало. Два месяца Надиного ученичества принесли Нине Ивановне чрезвычайно высокий доход. В знак благодарности мастер презентовала Надежде рижские духи.

Увы, Нина Ивановна как в воду глядела – Надя не задержалась за станком. Вскоре она тяжело и надолго заболела – началось с неумело сделанного аборта и занесенной инфекции, а закончилось двухсторонним аднекситом и перитонитом – воспалением брюшины.

Отныне ее пристанищем стали больницы. Обычными были случаи, когда Надю выписывали, она благополучно возвращалась домой и буквально через двадцать минут ее на «скорой» увозили обратно. В течение этого ужасного времени двухлетняя Марина находилась на попечении Анны Семеновны.

Особенно врезался Наде в память эпизод, когда в очередной раз она вырвалась из белого плена госпитализации, а буквально через пару часов ртуть в термометре резко поползла вверх. Палец Анны Семеновны, как на спусковом крючке, дрожал на цифре «ноль» приевшегося телефонного диска. Не успел никто и глазом моргнуть, как «скорая» уже стояла в дверях.

Когда врач выводила под руки сжигаемую жаром больную, Марина в слезах выбежала из комнаты и громко запричитала:

– Мамочка, не уходи, я не хочу, чтоб ты уезжала, прошу тебя, вернись! Тетя, не забирайте мою маму!

Надя отвернулась, слезы обильно потекли по ее изможденному, пылающему, как солнце, лицу. По пути в больницу она рыдала.

В скором времени в тяжелой форме в дверь постучалась болезнь Боткина – это были последствия воспаления брюшины. Надя пожелтела, как лимон. Она легла в специализированную клинику, все процедуры были чрезвычайно болезненными, особенно бесконечные подкожные литровые капельницы. Но Надя, стиснув зубы, стойко переносила все эти истязания.

Пока Надя болела, Олег ни на секунду не оставлял жену. Ежедневно навещал ее в больнице, и соседки по палате завидовали ей, глядя на столь заботливого мужа. «Вот бы нам такого!» – словно говорили их глаза, подернутые пеленой глубинной безысходности жизни. Кроме жены у заботливого мужа была работа на ТЭЦ и маленькая дочь. Возвращаясь после трудового дня, он заходил на рынок за продуктами, потом шел домой, включал плиту, готовил еду, а затем отправлялся к жене в больницу с дочерью на руках. До больницы было километров пять, а ТЭЦ находилась еще дальше, таким образом, за день Олег проделывал пешком порядка двадцати километров.

Анна Семеновна также навещала дочь, но она ничего не говорила, а только плакала. Надю это угнетало и меньше всего способствовало ее скорейшему выздоровлению. Забегали также школьные друзья и коллеги по работе, но Надежда не любила их визитов, потому что не хотела предстать перед ними в том жалком виде, в каком пребывала на тот момент.

Много ли, мало ли прошло времени, но Надя почувствовала облегчение, и проблески света стали мелькать в ее глазах.

Наконец-то она смогла выйти на работу, вновь почувствовать себя полноценным человеком. Ее перевели в отдел ПРБ, где руководителем была Тамара Григорьевна Цынько – женщина удивительной красоты и редких душевных качеств. Увы, год спустя неизлечимая болезнь забрала ее. Гроб несли на руках через весь город. Для сослуживцев уход этой прекрасной женщины был настоящей трагедией – словно вместе с ней навсегда ушло что-то очень важное, что-то такое, без чего невозможно прожить, но что очень трудно добыть, и поэтому об этом забывают. Тамару Григорьевну любили все и все плакали. Надежда плакала вместе со всеми, а покойница лежала в гробу, лицо ее светилось умиротворением, и какая-то высшая улыбка сияла на ее бледных губах.

Наде вдруг вспомнилось индийское изречение: «Когда ты явился на свет, ты плакал, а кругом все радовались; сделай же так, чтобы, когда ты будешь покидать свет, все плакали, а ты один улыбался».

Между тем к Надежде постепенно вновь вернулось плохое самочувствие – у нее болело все тело, но в особенности ее мучил живот. Она чувствовала внутри разъедающее движение, словно в ней нашло пристанище некое страшное существо, которое медленно, истязая надеждой на выздоровление, неотвратимо пожирало ее. Внезапно, как молния, в голове Нади сверкнула мысль: «Вот она, плата за аборт. Убивать нельзя». Она огнем опалила ее мозг и исчезла, словно при помощи какого-то колдовства заставляла сама себя забыть… «Видимо, я схожу с ума, – подумала Надя. – Ничего страшного. Посмотрим, что там, за умом… Для советского человека не существует преград… Так ведь говорила Роза на целине…»

* * *

Однажды вечером на проходной к Наде подошла пожилая женщина. Надя никогда ее раньше не видела. Женщина выглядела необычно, или это Наде так показалось, потому что она была словно в лихорадке и границы привычного мира были размыты.

Женщина была неестественно высока, но ничего пугающего в ее облике не было, напротив, ее глубокие, словно бездонные, глаза светились необычайной добротой. «Галлюцинация, – подумала Надя. – Ничего, ничего. Держись, дорогая».

– Деточка, вот смотрю я на тебя, и у меня сердце сжимается. Больно тебе, да? – произнесла женщина чистым, глубоким голосом. Голос раздавался где-то высоко над Надей, в вечерних облаках, в шуме листвы, ожидающей дождя…

– Больно, – опустив голову, шепотом произнесла Надя. – Все горит внутри, не знаю, что делать… Вся пылаю… Врачи не могут помочь, потому что они не знают, что это такое…

– Деточка, тебе Бог поможет, а я буду молиться за тебя, – сказала женщина. – Ты только верь.

– Спасибо, – сказала Надя.

Когда она подняла голову, женщины не было. Надю знобило. Качаясь от слабости, она побрела домой. В эту ночь ей приснился сон:

Она идет по крутому берегу извилистой реки, река сверкает далеко внизу, вокруг строгий лес, сумерки. Надя смотрит вниз с обрыва. Высота берега огромна. Сверкающая нитка реки теряется внизу. Там мерцают какие-то огни. «Лица волков, – думает Надя. – Так они сияют».

Но страха нет. Неожиданно стало совсем темно, на небе засверкали звезды. Звезд становится все больше, и вот они начинают падать, плавно, медленно, словно синий снег.

Восходит трехчастная луна, у нее три части разного цвета, но Надя не может понять, что это за цвета, луна убегает от ее глаз. Между деревьями Надя увидела уютное мерцающее окно. Она пошла в ту сторону. Вскоре Надя оказалась возле маленькой часовни.

Дверь была приоткрыта, над притолокой тускло горела зеленая лампада. Молодая женщина вошла. Внутри было темно, только в открытой печи мерцали угли. Рядом с печью сидел старик в темной длинной одежде, с узкой светлой бородой. Лицо у него было спокойное, благородное и доброе, от его пронзительных глаз исходил необъяснимый свет, настолько глубокий, что казался темным.

И этот темный свет проницал и согревал все вокруг. Взгляда этих глаз можно было даже испугаться, и Надя уже собралась сделать это, но тут старик мягким жестом пригласил ее сесть рядом и тут же тихо заговорил: «Дочь моя, я знаю, ты тяжело болеешь. Это ничего. Твоя жизнь во многом зависит от твоей выдержки и терпения.

У тебя будет трое детей. Третий ребенок поможет тебе справиться с твоей болезнью. Немало еще горя и страданий тебе предстоит вынести, но жизнь твоя будет долгой. Ты должна нести людям добро и радость. А теперь иди и помни: путь твой извилист. Выход ты найдешь. Трудолюбие, бескорыстие и доброта помогут тебе. Ничего не бойся!»

Надя увидела себя на краю обрыва. Часовня исчезла, но она была реальнее всего окружающего, даже невидимая…

Проснувшись, она погрузилась в размышления, но, как ни старалась, не могла понять значения этого сна. В нем была обычная для сна зыбкость и текучесть окружающего мира и удивительная, какая-то железная реалистичность часовни, старика и его кристальных слов. Казалось, они, став невидимыми, были реальнее самой окружающей действительности, всегда такой непоколебимой, бесспорной.

А видимые врачи между тем убедили Надежду, что родить она больше не сможет. Постепенно впечатление от сна изгладилось, забылось, и лишь через многие годы откроется Наде его истинный смысл. А пока тянулась эпоха болезни, врачей, незыблемой, как смерть, повседневности.

Олегу приходилось очень туго. Помимо работы на производстве он управлялся и по хозяйству. Соседи хвалили Олега:

– Надя, у тебя не мужчина, а золото. Не каждый такое выдержит.

Надя смотрела на них и, казалось, не понимала, о чем они говорят.

* * *

Вопреки железной убедительности врачей Надежда забеременела. Гинекологи в один голос твердили, что рожать нужно, во что бы то ни стало, что это спасет от болезни. Но по прошествии пяти месяцев Надя начала чувствовать сильные боли в правой почке. Ее направили в областную клинику Донецка, где после проведения обследования ей заявили о необходимости прерывания беременности.