Текст книги "С собой наедине. Записки долгожительницы"

Валентина Ивановна Елисеева
Записки долгожительницы

© Елисеева В. И., 2022

© ООО «ИТК «Дашков и К°», 2022

…1918 год. Мне 9 лет. Живу в г. Ельне (“в елочках”) – малозаметном городке, вокруг которого в радиусе 7 км почти сплошняком росли небольшие елки. Знаменитым он стал после Великой Отечественной войны из-за страшных сражений и несметного числа погибших людей. Живем со своей старой (еще маминой) няней, мамой, старшим братом и сестрой в небольшой четырехкомнатной квартире одноэтажного деревянного домика с чистым двориком и несколькими хлевами для коров, свиней и кур.

Отец – военный инженер, бывший царский полковник, служащий теперь в Красной Армии, приехал навестить семью и заодно повидать своих сестер, живущих в 40 км от Ельни в бывшем нашем имении. Там его и арестовали по ордеру ЧК.

Мы с мамой идем от знакомых по Соборной площади. Тепло, солнце, радостно. Я бегу впереди “велосипедом” и вижу: навстречу едет на лошади, запряженной простой телегой, наш сельский дьякон. Встречается с мамой, останавливается и что-то ей говорит. Я подбегаю послушать… вижу, мама в смятении. Понимаю: отец по приезду в деревню арестован и его везут в ельнинскую тюрьму.

В то время город жил в постоянном страхе – ЧК свирепствовала. Вслед за массовыми арестами следовали незамедлительные расстрелы. За тюрьмой в “чертовом рву” по вечерам слышались выстрелы. Взрослые говорили об этом шепотом; дети прислушивались, знали, говорили между собой. Поэтому весть об аресте отца была для меня равносильна сообщению о его смерти. Пораженная внезапным горем, я, громко крича и плача, бросилась бежать к дому. У дворовой калитки меня встречает испуганная няня. Кроме слова “папа” она ничего не может разобрать и плачет вместе со мной. Потом видит маму, медленно бредущую по улице.

Следователь, арестовавший и сопровождавший отца в тюрьму, позволил ему провести ночь дома, вместе с семьей. Душераздирающая сцена, когда 11-летняя сестра Маруся, любимица отца, бросается с рыданиями перед следователем на колени, умоляя “отпустить папу”… Видимое спокойствие подавленного отца, его уговоры… А потом – тюрьма.

Мама с сыном уехали в Смоленск “хлопотать за мужа”. Отчаянно рыдавшую сестру увезли в деревню.

Я с подругой (11 лет) проводили время у ворот тюрьмы и услышали там, что хлопотать за арестованных ходят к комиссару Филиппову, он добрый. Отстояв с подругой длинную очередь, я вхожу к нему в кабинет и вижу худощавого белокурого молодого человека в сапогах и брюках-галифе, обтягивающих его колени; я перед ним стою, плача и уговаривая “отпустить папу”. Оттуда бежим домой с радостной вестью: папу обещали отпустить. Тогда были еще не сталинские времена и у “властей” оставались какие-то человеческие чувства. Я с подругой могла ежедневно приходить к железным воротам желтого трехэтажного здания тюрьмы и передавать через охранников мелкие передачи вроде подсолнухов, купленных на базаре.

Охранники меня знали. Однажды один из них поднял меня к “глазку”: “Смотри, твоего папу на допрос ведут”. И я увидела папу в синей форме военного покроя, пересекающего большими шагами арку, которая вела из ворот во двор тюрьмы. Лицо у него было сосредоточенное, он смотрел вниз.

А в другой раз освобожденный сокамерник отца неожиданно пришел к нам на квартиру и сказал мне: “Пойдем, с папой повидаемся, только, чур, не плакать!”

Вход в помещение для свиданий располагался в стене арки, через которую отец проходил на допрос. В помещении – земляной пол и поперечная решетчатая стенка. Ничего не понимая, увидев отца, входившего по ту сторону решетки, я бросилась к нему и плакала, плакала, пока меня не увел охранник.

Кончилось все на этот раз неожиданно быстро и счастливо. Вскоре, играя на улице перед домом в “классики”, я увидела двух идущих к дому мужчин в шинелях и не сразу узнала в одном из них отца.

Почему его отпустили? Разобрались, что он все же служащий Красной Армии, хоть и бывший полковник (тогда большевики проявляли внимание к необходимым им “спецам”). Помогли ли хлопоты матери? Невероятно, чтобы повлияло поведение девятилетнего ребенка.

Следующий арест отца года через два в том же городе не был таким быстротечным. Он происходил в нашей квартире после ночного обыска бригадой вооруженных револьверами чекистов под руководством председателя городского ЧК Ткачева. Этот тип – бывший каторжник – наводил ужас на весь город. Низенький человек с крючковатым носом и страшным лицом, одетый в синюю поддевку и коричневую баранью папаху. При встрече на улице я со страхом смотрела на него во все глаза, как на какого-то гада. Такой же страх я испытала впоследствии, когда однажды с любопытством посмотрела на известную всем городскую проститутку, ответившую мне взглядом, полным яростной ненависти.

Мрачные взгляды и председателя ЧК, и уличной черноглазой проститутки, казалось, шли из преисподней.

Обыск продолжался всю ночь. Детей с няней закрыли в детской комнате, которую почему-то не тронули. Были перерыты все книги и папины бумаги. То, что для них не представляло интереса, рвалось и бросалось на пол. На утро весь пол в гостиной, столовой и спальне был покрыт толстым слоем разорванной бумаги и выдернутых из переплетов книг. Странным образом деревянный ящик, в котором находились служебные бланки отца со штампом “Управляющий заготовками Западного фронта Красной Армии” (из этих бланков, напечатанных на великолепной бумаге, я шила себе школьные тетради), стоявший в передней, чекисты не тронули. А вот письмо маме от сельского дьякона, будучи малограмотными, прочли неверно: “…Вам шлет привет… Махно”. Мы в детской услышали громкий и спокойный голос отца: “Такого письма у меня быть не может”. И визг Ткачева: “А-а, не может? Я тебя в 24 часа расстреляю!” Потом – тишина. Папа взял письмо и прочитал: “Вам шлет привет Мар. Прок. Это – жена дьякона”.

Отца, окруженного тремя вооруженными солдатами, увели. Ткачев шагал позади.

Следствие продолжалось три месяца, и отец теперь сидел не в тюрьме, а в помещении ЧК. Здесь, в пустой кирпичной камере, дают с ним свидания. Отец серьезен, молчалив, дети подавлены. Дома – тягостное ожидание. Приходят знакомые. Мать ходит к ним советоваться. Пропадает на приемах у местных властей, ездит в губернский город, иногда берет с собой брата. Дети затаились, ждут. По ночам трепещут от ужаса – слышат выстрелы из рва за городом, где расстреливают осужденных.

В школе на уроках ужасы забывают, в играх на переменках не участвуют. На сердце все время тяжесть.

…Иногда по вечерам где-то воет собака. Няня говорит: “К покойнику”. Плачет.

Но отца выпускают и на этот раз. Вскоре случилась демобилизация и он переехал с семьей в Смоленск, где нашел работу по гражданской специальности строителя. А я провела несколько моих счастливых лет. Отцу удалось спастись. Многие его друзья расстреляны.

Такими были первые опыты над самым дорогим. Что это? В стране голод, холод, нищета. В городе едят картошку и хлеб из льняного семени. В магазинах ничего нет. Дети сами шьют себе обувь на веревочной подошве. А власти одуревают от безграмотных подонков, которые выискивают врагов среди мирных жителей, издеваются над ними и их детьми, возят их в пересылочные тюрьмы на расстрелы. И получают за это неплохое содержание от государства. Вот тогда и начало действовать то, что позже развилось во власть уголовную, пропитавшую все органы страны, в раковую опухоль.

1926 год. Мне уже семнадцать. Смоленск. Утро. В комнату заглядывает солнце. Просыпаюсь, привычно смотрю на будильник: пять. Надо бежать! В восемь уже быть дома, чтобы никто не заметил. Няня (старая, дореволюционная) похрапывает на соседней кровати, свернувшись по обыкновению скобкой. Я поспешно вскакиваю, быстро одеваюсь, застилаю постель, тихо открываю дверь, чтобы не скрипнула. Неслышно спускаюсь по лестнице мансарды. Замирая, перехожу комнату, где спит старший брат. В кухне – раковина и кран. Умываюсь… вытереться нечем. Тяжелая дверь – на крючке, ее без скрипа не откроешь. Осторожно снимаю крючок, выдвигаю из притолоки толстую дверь, чтобы в щель только пролезть. Осторожно задвигаю обратно. Выхожу на крыльцо. Свобода! Сердце радостно замирает: Володька! Через зеленый садик бегом на улицу. Там – никого. Иду мимо тополей по дощатому тротуару, мимо желтых деревянных домиков к церкви. Вот она, вокруг нее – старое кладбище, белая каменная ограда. Через ограду пробираюсь туда. Юбка зацепилась и при прыжке с треском рвется на половину длины. Мгновение размышляю: как быть? А-а-а! Сбоку можно завязать края узлом. И бегу туда, к заветному месту… Заросшее травой каменное надгробие, рядом – оцинкованная решетчатая ограда, увитая ветвями сирени. Сидя на надгробии в рубашке с расстегнутым воротом и засученными на загорелых руках рукавами, смущенно и радостно улыбается мне Володька! Здесь мы договорились встречаться после окончания школы в последнюю школьную (всем классом) прогулку.

Я смущенно здороваюсь и сажусь напротив тоже на старое надгробие, ноги ставлю на его сиденье рядом с ним. Но никаких касаний, только радость быть вместе, видеть друг друга и говорить, говорить… Обо всем – учителях (хороших), книгах, родных, житье-бытье – обо всем, что приходит в голову, но не о любви, о ней не упоминалось.

От него я узнала, что они живут с “бабушками”. Так во множественном числе они и фигурировали в его рассказах. А сколько их было – две, три, я так и не поинтересовалась… Что отец его в тюрьме в Москве и мама тоже там. А их четверо: он с братом (на год его моложе) и два маленьких, из которых мальчика (4 года) они одобряют, а его младшую сестренку, еще ползающую, зовут “тварью” и через нее перешагивают, вызывая гнев бабушек. На какие средства они живут, я тогда не интересовалась. Как и тем, почему он так бедно одет и почему после окончания школы стал работать чернорабочим на кирпичном заводе – возить в тачках глину. Это несмотря на то, что семья была очень интеллигентная. Его тетку-врача знал весь Смоленск, а ее муж был первым шахматистом в городе. Я брала уроки музыки у сестры его матери, преподававшей в музыкальном техникуме. Ни о каких семейных неприятностях он мне никогда не говорил. Но однажды, изменившись в лице, рассказал, что в детстве, забавляясь с ружьем, он нечаянно застрелил старшего брата.

Промчалось лето. Осенью места встреч переместились в парки. Встреч было много. Иногда собирались компанией у подруги, имевшей хорошую квартиру, играли в “испорченный телефон”, “шарады”, “мнения”. Но продолжалось это недолго.

Я с сестрой уехала в Ленинград готовиться к вступительным экзаменам в институты, Володя поступил в Смоленский университет. И отношения начали меняться.

“Утро любви” – это, по-моему, высшее ее проявление; это – счастье. Вспоминаю строки из стихотворения С. Надсона “Только утро любви хорошо”:

 
Только утро любви хорошо: хороши
Только первые, робкие речи,
Трепет девственно-чистой, стыдливой души,
Недомолвки и беглые встречи…
Поцелуй – первый шаг к охлаждению…
 

И что? Скучно? Надоедает все – люди, обстановка, богатство, любое однообразие… А что нескучно? Активная деятельность, творчество, в первую очередь созидательный труд.

Успех? Да, но это скоропроходящее и такое же мимолетное, как и достижение цели.

Один мой умный приятель сказал: “Счастье – в преодолении препятствий”. (Он погиб во время альпинистского похода – упал в пропасть.) Но счастье – это мгновение, а “не скучно” – жизнь.

…Сдаю экзамены. Еду из Политехнического института на задней площадке ленинградского трамвая. Ночь. Огни. Движение. Жизнь огромного города. Я одна. Мне не скучно. Я буду, я хочу много работать. Хочу много знать… Скорей… Скорей…

…Вступительные экзамены я сдала. Было подано 810 заявлений на 27 мест – 30 желающих на одно место. Выдержали конкурс 40 человек, я в том числе. Но меня не принимают: не комсомолка, отец – служащий (не рабочий). Год напряженной подготовки пропал. Надежда на желаемое образование рухнула…

…Позади – пережитое горе и душа в нем, как в футляре…

…Была любовь – полудетская, горячая, чистая, какая бывает в 16–18 лет. Мы шли навстречу друг другу только до известной черты. А потом мое чувство погасло, разбившись о его страсть, возбудившую во мне непреодолимую неприязнь.

Уехала в Ленинград. Его горячие письма все реже получали ответ, и, наконец, наступило молчание. Он приезжает в Ленинград. Моя сестра приводит его в публичную библиотеку, где я провожу целые дни. Идем домой вдвоем. Он бледен, курит, взгляд колючий. Приходим в освещенный низковисящим красным абажуром кабинет, в котором я живу.

Он понимает – разрыв. Берет меня за руку: “Что же мне, застрелиться теперь?” “Пороху не хватит!” При этом я не верила в такую возможность и интуитивно выбирала наименее болезненное, как мне казалось, для него поведение, старалась вызвать в нем гнев и чувство достоинства. Наверное, этого достигла, так как получила оглушительную пощечину. Остолбенев, смотрю, как он уходит. Навсегда.

…Весной сестра получила от папы известие о самоубийстве Володи. Папа писал об этом сестре, не мне, зная о нашем громком “романе”…

…И вот я снова в Смоленске. Мне рассказали, как друзья несли на руках через весь город гроб с Володей и как ветер трепал его светлые волосы.

Мое горе невозможно описать. Что со мной было! Вся моя первоначальная любовь вспыхнула с новой силой. Места, где мы встречались на улице, в парках, резали душу по живому. А на старом кладбище, где мы встречались каждый день (мы просто не могли жить друг без друга), его рукой на зубцах могильной ограды написано мое имя. А на другом кладбище – Володина могила с белым крестом и его школьной фотографией.

Боже, как могла я все это пережить?

Но пережила… Пережила для новой жизни, немногих радостей, многих унижений и изощренных страданий. Бог наказал меня еще непомерной живучестью…

Поступаю в Смоленский университет на физико-математическое отделение педагогического факультета.

После сдачи вступительных экзаменов мучительно размышляю, стоит ли идти учиться или лучше пойти работницей на фабрику. Под давлением отца выбираю первое. На выбор уходит время.

…Еще два года – последних – счастливой жизни…

Тогда не было телевидения, радио появлялось в редких домах в форме наушников. Главный интерес представляла сама возможность слышать информацию на большом расстоянии, независимо от программы. Реальность существования внешнего мира – других материков, мировых столиц, блеска и роскоши мировых достижений культуры, картин старинных мастеров, дворцов, храмов, морских курортов и пляжей – никто не ощущал; знали о нем абстрактно по книгам и немому черно-белому кинематографу. Энергия молодости расходовалась на учебу, чтение (городские и университетские читальные залы были полны молодежи). Общение значило неизмеримо больше, чем теперь – “вечеринки”, прогулки. Советские демонстрации по праздникам тогда еще не были постылой обузой, а использовались как повод для общения, острот, веселья, смеха.

Спорт только начинал “внедряться в массы”: создавались спортивные залы с турниками, брусьями, кольцами, стенками. В парках были зимние, иногда самодельные, катки. Спортсмены назывались физкультурниками. Они упражнялись на снарядах, некоторые занимались французской борьбой, некоторые шахматами; зимой катались на коньках, летом плавали и купались на природных (образовавшихся естественным образом) пляжах.

Парки были старинные, поэтичные, не изуродованные плакатами и аттракционами. Вечером там гуляло много молодежи, в основном группами, редко парочками; ни драк, ни хулиганства не было и в помине.

Комсомол тогда лишь приступал к захвату влияния и власти. Комсомольцами в старших классах школы и вузах были в основном дети партийных лидеров, интеллигентная молодежь их сторонилась. Как правило, повышенным интеллектом, что тогда особенно ценилось, они не отличались, но держались самоуверенно, были подозрительными и бдительными по отношению к выдающимся ученикам.

Некоторые из них, возможно, уже тогда пользовались покровительством ГПУ, которое в 1920-е годы активно интересовалось студенческой молодежью. Интеллектом в то время совершенно отчетливо обладала беспартийная, острая на язык молодежь.

Приоритетными науками у молодежи были физика, математика, астрономия. Экономические и общественные (тогда политизированные) науки презирались.

Любовь была почтительной. Юноши и девушки были друг с другом на “вы” (“тыкали” комсомольцы). Под руку на прогулках не ходили. При посещении домов общались с родителями учтиво, беседовали, часто с искренним интересом.

Такие книги, как “Яма” А. Куприна или “Санин” М. Арцыбашева вызывали интерес в основном у мужской части молодежи, со смущением и отвращением воспринимали их девушки. Однако тенденция к приземленности в этой сфере уже замечалась писателями: среди комсомола – “Без черемухи” П. Романова; среди нарождающегося пролетариата – “Виринея” Л. Сейфуллиной.

Впрочем, такая литература не была в фаворе. Много читали переводной литературы романтического направления. Любили Джека Лондона про золотоискателей, “Мартина Идена”, “Маленькую хозяйку большого дома”, знали наизусть стихи Есенина, “передовые” увлекались Маяковским.

Так было в Смоленске. Наверное, и так было в других старинных русских городах, в которых еще сохранилась интеллигенция.

1927 год. Физико-математический факультет Смоленского университета, переделанный недавно в физико-технический факультет Педагогического института. На первом курсе – лекция по педологии – науке, пропагандируемой Бухариным (в целях перековки человеческого существа в идеальную рабочую машину – строителя коммунизма). Профессор излагает теорию Фрейда. Все ново, интересно, солено. Аудитория набита битком, пришли студенты с других курсов и факультетов.

На последней, длиной, узкой и неудобной парте сидит элита.

Лавниканис Владимир Иванович, 1908 г. Социальное положение – сын царского офицера; занятие – студент; средства существования – частные уроки. Живет с бабушкой, которая находится на его иждивении. Внешность: высокого роста, атлетического телосложения, черты лица свидетельствуют о литовских предках, когда-то властвующих над Смоленском. Голова крупная, острижена “под первый номер”, лоб высокий и широкий, рот довольно большой с нетолстыми губами, зубы мелкие, выдающийся подбородок, большие, очень красивые глаза зелено-серого цвета. Общее впечатление необычности, красоты, силы, серьезности, чистоты. Много читает, много знает, умен.

Дзерович Сергей Евгеньевич, 1908 г. Социальное положение – сын дежурного генерала Добровольческой армии Деникина; занятие – студент; средства существования – на иждивении матери (служащей) и отца (эмигранта), присылающего из Парижа доллары от имени какой-то тетки; находится под неусыпным наблюдением ГПУ, где он раз в неделю отмечается. Внешность: невысокого роста, подвижный, шатен, короткостриженый, лицо удлиненное, прямой нос, высокий красивый лоб, на щеках постоянный румянец, губы красные, подбородок не скошенный, но и не выдающийся. Глаза темно-карие, чрезвычайно живые; блещет остроумием. Любит шахматы. Во всех обстоятельствах прежде всего замечает смешное. Много знает, остроумен необычайно. Пожалуй, ему бы нужно быть на факультете журналистики, но… не в то время.

Леонов Леонид, 1911 г. Социальное положение – крестьянин; средства существования – почти никаких, помощник профессора математики; холостяк, одинокий; привлек внимание выдающимся математическим талантом и нищетой, помощь из деревни мизерная. Внешность: высокий, тонкий, очень бледный блондин; мелкие правильные черты лица; непропорционально большой лоб и широкий череп; молчалив, реагирует на остроты, речь крестьянская.

Печорин Сергей Федорович, 1909 г. Социальное положение – сын советских служащих, на иждивении которых находится. Внешность: выше среднего роста, правильного телосложения, с правильными чертами лица, рыжеватый, короткостриженый; часто краснеет, казалось бы, и без повода. Застенчив, неразговорчив, отзывчив на смех и остроты. Способный, хорошо учится, но по отношению к трем первым служит как бы планкой обычности, которую они все превосходят.

Центром притяжения всех троих является Володя Лавниканис по кличке “слон”. Особые отношения между ним и Леоновым возникли на основе долгих математических дискуссий и решения каверзных интегралов, которые им дает покровительствующий Леонову профессор. Иногда эти дискуссии заканчиваются в двенадцать ночи на квартире у профессора, куда после занятий они отправляются все втроем. (По слухам, в этой многокомнатной одинокой квартире вместе с профессором – высоким крупноголовым лысым человеком – живут несколько кошек.)

Итак, идет лекция по педологии о теории психоанализа Зигмунда Фрейда. Тишина, все внимательно слушают. Вдруг открывается дверь и появляется девичья фигура в коротком красном платье с неровно подстриженной каштановой челкой. Осторожно закрывает скрипнувшую дверь, на цыпочках идет по проходу между партами и садится на предпоследнюю парту, впереди сидящей на задней парте элиты.

“Братцы, что это за фрукт?” – обращается “слон” к соседям.

А “фрукт” – это я. Этот “фрукт” ему съесть не удалось, как, впрочем, и никому другому.

“Нужно жить так, чтобы не было скучно!” Это – впервые сформулированное мной желание для будущей жизни. Когда? Когда мне было 16 лет, когда я по-настоящему не знала горя и нужды, когда я была здоровой, веселой, хорошо училась и нравилась сверстникам и подругам. Где? На лавочке под кустом цветущей сирени в садике перед одноэтажным желтым домиком. На тихой потемкинской улице славного города Смоленска.

Никаких честолюбивых стремлений, желания богатства, успеха себе и ближним. Только одно – прожить так, чтобы не было скучно, и умереть в 18 лет! Дальше какая же жизнь?! То же и у М. Цветаевой в стихотворении “Молитва”, чего я не знала.

 
…Ты дал мне детство – лучше сказки,
и дай мне смерть – в семнадцать лет!..
 

Чтобы не было в жизни ничего подлого, неэстетичного. А в этом понятии кое-что и выходит за рамки семи заповедей христианской морали. Мне не должно быть скучно. А другим в моей общности? Об этом не думалось. И напрасно.

“Блаженны чистые сердцем…” – эти слова из Евангелия сказал священнику перед казнью американец Тэд Банди, сексуальный маньяк, замучивший и убивший десятки девушек. Он сказал, что не хочет умирать, но знает, что общество должно уничтожать таких, как он. Еще он сказал, что на формирование его преступных наклонностей огромное влияние оказало чтение порнографической литературы и ни с чем не сравнимое по своему воздействию порнографическое телевидение. Накануне смерти он мучительно вспоминал о зарождении и постепенном усилении в его душе под этим воздействием скрытой в повседневной жизни мощной потребности опьяняющего наслаждения от жестокости и насильственного секса, как бы внушаемой ему посторонним существом, которому он не в силах был противиться. И лишь после совершения жуткого преступления он возвращался к нормальной жизни молодого образованного и даже семейного человека.

Вот пример влияния литературы извращенной, уродующей души людей.

Я же тогда зачитывалась изящной художественной литературой, которой мой отец наполнял шкафы и присылал багажом в дощатых ящиках. Эта литература оказывала огромное воздействие на формирование моего сознания, приведшее к многим личным трагедиям при вхождении во взрослую жизнь.

 
…Ты твердо знаешь: в книгах – сказки,
А в жизни – только проза есть…
 

А. Блок. Они читают стихи

И причиной этих трагедий были, как правило, болезненные заблуждения, а часто и преступное легкомыслие, заимствованное из увлекательно описанного художественного образа, не скорректированного автором христианской моралью, основополагающие тезисы которой я признаю после опыта моей почти вековой жизни. Я не хочу сказать, что художественная литература должна корректироваться – на то она и художественная; я говорю лишь о ее возможном реальном воздействии на духовное формирование человека. Огромное значение здесь имеет и селективность восприятия.

Если сравнить жизнь с книжным материалом, то художественная литература отражает лицевую ее поверхность, касаясь лишь намеками изнанки. И это самое главное. Намеки понимают лишь искушенные люди, а наивные неискушенные принимают лицо жизни за полную ее правду, жестоко при этом обманываясь. Во всяком случае я из прочитанной мной художественной литературы не прониклась сознанием того, что “нужно прожить жизнь не так, чтобы было интересно, а так, чтобы совесть была чиста”. Слова Блока о “сказках в книгах” в меня не проникли, когда я начинала жизнь, и горестно глубоко оправдались в течение моей длинной-длинной последующей жизни, исправить которую было нельзя.

Что пришлось пережить долгожителю двадцатого века? Когда, задержавшись до конца столетия, человек, родившийся в его начале, как бы вступает – через два поколения – в новый, чуждый ему мир? Что произошло в России за это время с русской интеллигенцией, ее народом, ее душой, биографиями людей, их целями и образом жизни? Хорошо бы обсудить все это с моими своевременно ушедшими друзьями, так как понимания у моих более молодых современников я не найду.

Двадцатый век. Начало. Россия. Интеллигенция, ментальность до советской власти и сразу после – ренессанс, романтизм: Блок, Мандельштам, Мережковский, Рязанов, Цветаева, Ахматова, Гумилев, Надсон.

 
Меняя каждый миг свой образ прихотливый,
Капризна, как дитя, и призрачна, как дым,
Кипит повсюду жизнь в тревоге суетливой,
Великое смешав с ничтожным и смешным.
…Вот жизнь, вот этот сфинкс! Закон ее – мгновенье,
И нет среди людей такого мудреца,
Кто б мог сказать толпе – куда ее движенье,
Кто мог бы уловить черты ее лица…
 

С. Надсон. Жизнь

Крупнейшие философы – Соловьев, Бердяев. Вера в Бога. А в общественной жизни – революционные движения, вплоть до террора и народных восстаний. Столыпин с его репрессиями и виселицами. И бунт аристократов против монархии, дошедшей до маразма с Распутиным, и ее презрение к “грядущему хаму”.

И – революция! Разрушение государства. Февраль 1917 года и октябрьский переворот мягкотельными говорунами-интеллигентами. Наступление “Грядущего Хама”, возбужденного “бесами” Достоевского; большевики надолго, почти на столетие. Двадцатые, тридцатые годы – советская власть, смута, ужас невообразимый, всепроникающая ложь, уничтожение духовности, красоты и романтики. Интеллект из романтики и философии переселяется в технику и науку.

Жулики говорят о светлом будущем. А почему за 2 тысячи лет люди должны измениться?

У поэтов – романтизм, как бы они себя не называли.

А за этот период сколько жизней прошло! Миллионы, миллионы жизней!

Кстати, демократия (если это капитализм) – власть меньшинства над большинством? При социализме (власти большинства над меньшинством) появление ярких личностей еще менее вероятно.

Цикл: рождение – развитие – активность – спад – смерть – для всех одна. Рождение из ничего и превращение в ничто. Почему?

Зарождение. Вот Палеонтологический музей. Экспонаты существ в последовательности их эволюционного биологического развития. Вот возникшие в водной среде бесформенные студнеобразные одноклеточные организмы; вот продукты их деления – двухклеточные, многоклеточные; вот обрастание студня оболочкой для защиты от внешних воздействий; вот вычленение выпуклостей – отростков для перемещения (зачатки ног). В структуре студня дифференцируются зачатки функциональных структур, возникает приспособление для его выхода из воды на сушу.

Зачем же вся эта жизнь? Вопрос, впрочем, риторический, на который не нашли ответа величайшие умы. Толстой называет все мыслимые человеческие блага – гениальность, ум, любовь, богатство.

Процесс развития усложняется, идет все глубже и глубже вплоть до образования сложнейших живых организмов – динозавров (которые погибли, возможно, потому что не смогли вовремя измениться – приспособиться к изменяющимся условиям внешней среды). В японском телевизионном фильме о зарождении из клетки жизни на Земле (3,5 миллиардов лет тому назад) говорится, что это возможно лишь под влиянием силы тяжести. Почему?

Модель процесса – зачатие человеческого зародыша во внутренних органах матери. Результаты исследования процесса получены с помощью электронного микроскопа. Развитие зародыша в сложнейший организм ребенка (только в головном мозге находятся миллиарды организмов, нервных клеток). Что же является движущей силой прогресса? Появление живой материи, созданной из мертвой? Свойство самой материи организоваться в живое существо, дезорганизующееся в конечном счете в мертвую материю? Кто создал эту умную материю? Бог или Дьявол? Или Вселенский Разум, не имеющий понятия о добре и зле.

Наши верующие мыслители – Чаадаев, Бердяев, Толстой. Как они пришли к вере в Бога? Никто не доказал его существование, просто они в него поверили. Найти Бога посредством разума – задача всего человечества. Кто-то думает, что вера позволяет человеческому разуму подняться выше своих возможностей и что существует истина для него непостижимая, так как он не универсален и не все даже физические законы может познать. Может быть, во Вселенной существуют и другие интеллекты, для которых возможно более глубокое познание?

Людям вера в Бога нужна для самосохранения, чтобы они не перегрызли друг друга. Может быть, даже не сам Бог, а совесть – критерий нормальности человека.

Закон жизни – это изменяемость. Ничего нет постоянного, на что можно было бы надежно рассчитывать. Это я знала абстрактно, но в старости и одиночестве, “подбивая итоги”, пронаблюдала в ретроспективе и очень прочувствовала. Не говоря о физическом плане, за 70 лет сознательной жизни изменилась сама я (от здоровой, эгоцентричной, окруженной людьми девочки и до одинокой, ослабевшей и рассчитывающей каждый шаг старухи) – от энергично живущей к пассивно думающей. Но что-то в духовном осталось и постоянным: гордость, ненависть к “неэстетичному” и по большому счету доброжелательность, а вернее – сострадательность к одним и непримиримость к другим людям. Это качество я вижу унаследованным в моем немножко похожим на меня сыне Алеше и в совершенно непохожей внучке Тане. Это – о себе.

А как же преобразились среда, в которой я существую, и жизнь на Земле: интеллектуальная, экономическая, промышленная, политическая, психологическая сферы, природа, люди, ноосфера. Романтизм, в котором я выросла, полностью исчез, народился жесткий прагматизм, цинизм. Романтическая любовь выродилась в секс, изощренно развивающийся. Ничего не стоит на месте. Зародившись, развивается все. За этим развитием я могу только наблюдать со свойственной мне эмоциональностью, т. е. или с чувством отвращения (политика, войны, отношение между людьми), или с восхищением (наука, немыслимые раньше достижения человеческой мысли). Наблюдать в совершенном одиночестве: собеседников у меня, кроме этих записок, т. е. самой себя, нет. И при этом оставаться в каком-то равновесии – не кончать самоубийством, не сходить с ума, медленно двигаться к естественному концу.