Текст книги "Все о советской россиянке. повесть"

Глава 3

В самом начале 1949 года мой папа вернулся в Сергунькино. К сожалению, и мачеха, и отец его уже умерли, а в доме хозяйничал его младший брат по отцу Яша, успевший к тому времени уже обзавестись семьей, так что места моему папе в родительском доме не было.

В Красной Поляне жили две родные старшие сестры: Вера и Лена, обе овдовевшие еще в самом начале войны. Папа отправился навестить их. Дойдя до Красной Поляны, первым, кого он встретил, был мой дед Кузьма Наумович, который очень ему обрадовался и пригласил в гости. Бабушка, Авдотья Дементьевна, засуетилась, накрыла на стол, дед достал бутылочку самогона.

Бабушка родила пятерых детей: двоих мальчиков и трех девочек, но в живых осталась только самая младшая, моя мама. Когда папу забирали на срочную службу в 1939 году, он приходил в поселок попрощаться с сестрами и заходил к Кузьме Наумовичу, который жаловался, что вот только Танька и сталась в живых, а Таньке, то есть моей маме, было тогда лет десять.

И сейчас, сидя за столом, папа вспомнил про жалобу моего деда:

– Кузьма Наумович, а девочка-то ваша жива?

– Жива, здорова и даже передовик. Видишь, – показал дед на стену, на которой висела в рамке репродукция с картины Васнецова «Аленушка», – это ее в райцентре наградили, на слете колхозных передовиков, вместе с подругой ездила туда. Еще и отрез на костюм подарили. Больше всех в уборочную накосили.

– А вы тоже в колхозе?

– Авдотья – да, а я так и остался единоличником.

– Налоги же платить надо.

– Плачу, вот валенки валяю на заказ, с этого и рассчитываюсь.

– А чего же в колхоз не идешь?

– А стоит ли за малость идти, все равно скоро эти колхозы развалятся.

Во дворе хлопнула калитка, и в избу вошла двадцатилетняя брюнетка. Это была моя мама. А в избе за столом сидел голубоглазый блондин с орденом и медалями на груди.

Так познакомились мои родители. Через неделю сыграли свадьбу, и папа переехал жить к моему деду.

Глава 4

Север Оренбургской области граничит с юго-востоком Татарии и западом Башкирии. Мой папа еще вовсю воевал, а в Башкирии в это время в 1944 году забил первый фонтан нефти.

Поженились мои родители в начале марта 1949 года, а в мае папа собрался и отправился в Башкирию, где рядом с нефтяным фонтаном строился новый соцгород. Кто же его населял в эти годы?

Во-первых, специалисты-нефтяники, прибывшие из Баку, во-вторых, русские немцы, которые приехали в Россию еще во времена императрицы Екатерины. После революции они имели свою автономную республику в Поволжье, но во время войны их вынудили бросить все и заставили переехать на принудительные работы, часть из них и оказалась в этом соцгороде. Кроме русских немцев здесь находились и военнопленные немцы из Германии.

Остальной народ– это русские, башкиры, татары, марийцы, мордва, чуваши и другие представители поволжских народов.

Папа устроился разнорабочим на буровую, ему дали комнату в бараке, а мама, будучи уже беременной мною, приехала к нему.

Буровая бригада, в которую устроился работать мой папа, была почему-то отстающей, поэтому аванс им выписывали, а в получку они оставались должниками. Мама не работала, и ей и папе с трудом удавалось на такие деньги прожить месяц. Вот в такой бедности и родилась я в этом соцгороде в декабре 1949 года.

Когда мне исполнилось полгода, папа попал под сокращение, и мои родители вместе со мной снова вернулись в Красную Поляну.

К концу лета папа снова собрался уезжать, на этот раз в Татарию, где находились более перспективные районы бурения. Мама и я остались в Красной Поляне.

Папа устроился в разведывательное бурение, где, после очередной пробуренной скважины предполагались бесконечные переезды из одной деревни в другую. Деревни были русские, татарские, мордовские, чувашские. Жилищная проблема буровиков решалась просто. Если деревня была большая, вселяли к тем хозяевам, у кого избы были просторнее, а если деревенька была маленькая, то вселяли ко всем и помногу. Желание хозяев никто не учитывал, впереди вселявшихся буровиков шел милиционер, который помогал находить еще одно койко-место даже в самых крохотных домишках. Времена были суровые, возмущаться никто не смел.

Естественно, «кочевать» с грудным ребенком было невозможно, поэтому до следующего лета мама со мной осталась у деда, но когда мне исполнилось полтора года, папа приехал за ней.

Маму мою к тому времени совершенно разочаровала семейная жизнь. Она очень завидовала своим подружкам, которые продолжали жить в родном поселке и никуда уезжать не собирались.

Но на защиту папы встал дед.

– Не поедешь с мужем, оставь у нас ребенка, а сама живи, где хочешь.

Дед с высоты прожитых лет знал, что ребенку, то есть мне, нужен родной отец, а маме-надежный муж. Так что у мамы выбора не было, и она уехала с папой, а меня пока оставили с бабушкой и дедушкой, которые по-настоящему меня любили.

Когда же мне исполнилось годика три, я тоже начала «кочевую» жизнь с родителями.

Итак, все мое раннее детство проходило в двух местах: поселок Красная Поляна и деревни юго-востока Татарии. Что же сохранила моя детская память из жизни, проведенных с родителями.

Помню, как скважина, которую бурили, находилась совсем рядом с мордовской деревней Ивановкой, в которой мы тогда жили, и мы с мамой носили папе обед на буровую, а папа подходил к нам в своей спецовке, отводил нас в безопасный уголок и прямо из кастрюли ел горячие щи, а я в это время смотрела, как какие-то трубы спускали вниз, под землю, а вокруг этих труб суетились рабочие бригады, многие из них мне были знакомы.

Еще помню, как перевозили бригаду, где работал мой папа, из одной деревни в другую. Была зима, все мы ехали в будке, которая стояла на огромных железных полозьях, а гусеничный трактор по целине тащил все это за собой. Вся бригада со своими вещичками умещалась в этой будке, внутри нее стояла железная печка, в которую время от времени бросали полешки дров, и было от этого тепло и уютно.

В каждой деревне у меня появлялись новые подружки, очень часто слова не знавшие по-русски, но я как-то усваивала чужие языки, и через какое-то время языковой барьер не мешал мне принимать участие в их играх.

А кое —какие моменты моей детской жизни в Красной Поляне я описала в небольших рассказах, и если кого это заинтересует, то я предлагаю их в качестве лирического отступления под общим названием «Росинки памяти детства раннего».

Ботинки

Пока Маришка не ходила в школу, каждый год ее привозили к бабке с дедом в небольшую, среди лесов, деревеньку. Привозили в конце весны, когда дороги уже просыхали и можно было по ним проехать, и увозили осенью, до проливных дождей, по причине тех же дорог. На все лето ей покупали одну пару ботинок с запасом навырост. Да и в них она только приезжала и уезжала. Остальное время ботинки валялись под кроватью, пылились и были совсем не нужны. Маришка бегала босиком, как и все деревенские ребятишки, а ноги ее от пыли и загара делались темно-коричневыми. Раз дед поглядел на них, улыбнулся и спросил, указывая пальцем: «Ты где это свой ботинок порвала?»».«Какой ботинок, -удивилась Маришка, -я в ботинках не хожу, они у меня под кроватью лежат.» Пробегав почти целый день, она и не заметила, что правая нога ее, чуть пониже щиколотки, была вспорота сучком. На задубевшей коже зияла ярко-розовая глубокая прореха.«Походи немного обутой, пока не заживет, -«посоветовал дед. Послушалась, обулась, добежала до огорода, но там, на картофельной меже, долго не раздумывая, расшнуровала и сбросила в траву стеснявшую ее обувь. К вечеру спохватилась и стала искать, но ботинки не отыскались, а Маришка никак не могла вспомнить, в каком месте их скинула. Несколько раз за лето искали вместе с бабкой, но тоже напрасно. Бабка каждый раз ворчала: «И в чем тебя мать домой повезет не знаю.«Маришка, понурив голову, молчала.

И только поздней осенью, когда убирали последний картофель, отыскались злополучные ботинки. Они лежали на сырой меже, разбухшие и раскисшие от дождей и никому уже теперь не нужные.

HE УСПЕЛА

Маришке нездоровилось. Она сидела перед избой на завалинке в суконном пальтишке. Изба была пуста и не заперта. Послышался гул Маришка запрокинула голову. Очень низко и как-то кругами летал над ней самолет-кукурузник. Потом взял вправо, долетел далеко за околицу и стал садиться. Что тут началось! Неслись к нему все– и не только дети. Изо всех сил припустилась к самолету Маришка. Бежать было нелегко: из-за тяжелого суконного пальтишка, из-за слабости во всем теле, а особенно в ногах. Они стали ватными и не своими. Горло все пересохло. Как ни медленно бежала Маришка, а вот уже совсем близко и сам самолет, и толпа людей вокруг него и летчик в шлеме. Оставалось добежать еще чуть-чуть, когда самолет вдруг окутался пылью и поднялся над головами людей.

Все что-то кричали, кидали вверх фуражки. Только Маришка стояла одна на расстоянии от всех и тихо беззвучно плакала.

ТЕТКА АНИСЬЯ

Pas в лето из села, которое находилось километрах в трех от деревеньки, приходила погостить на недельку-другую очень жизнелюбивая, спокойная и приветливая бабкина тетка-тетка Анисья. Маришке она годилась не только в бабушки, но и в прабабушки, но Маришка называла ее теткой, как и все, и та ее почему-то не пресекала. К тетке Анисье относились с почтением, а Маришка ее просто по-детски крепко любила. Утром, за столом, бабка жаловалась, что Маришка опять своим кашлем спать всю ночь никому не давала, а все потому, что целыми днями из речки ее палкой не выгонишь. Тетка Анисья, улыбаясь, тихо отвечала: «Вот сегодня в бане всю хворь и оставим.»

Каждая баня в деревеньке была одна на три-четыре двора и топили ее по очереди по-субботам. Летом топили поздно, чтобы могли помыться все, кто работает до темна в поле на косовице. Первыми в первый жар, шли мыться мужчины, а после них уже и бабы с детьми. Маришкины болезни лечили всегда одинаково. Самая тушистая из баб клала ее на полок и, крикнув: «А ну, плесните-ка еще на каменку, -парила березовым веником. Маришка истошно вопила, но ни для кого, а так, для всех сразу, может поэтому все моющиеся относились к этому очень спокойно. Сегодня же она вопит для тетки"Ой, тетка Анисья, отбери меня.«Тетка повысив голос, спрашивает и грозится строго: «Кто обижает мою Маришку? Я вот ей сейчас задам!» Потом не спеша приподнимается с лавки, отбирает Маришку, ополаскивает теплой водой из ковша, а затем вытирает насухо длинным узким льняным полотенцем.

И во всех ее движениях столько любви и ласки, что Маришка всхлипывает все реже и реже, а тетка Анисья неторопливо одевает на нее одну одежку за другой.

ПАТЕФОН.

Если дед покупал новую вещь для хозяйства, то бабка считала, что без нее можно было обойтись, и что все это пустая трата денег. Дед, чтобы не попасть впросак, прятал купленное на погребке и показывал тогда, когда бабка была в хорошем настроении* Так он купил керосинку, и сепаратор. Первый сепаратор появился в доме у деда* Маришка очень гордилась этим и было отчего. Поздно вечером, когда уже зажигали керосиновые лампы, в задней избе у деда собиралось около десятка баб с подойниками, полными молока. Они занимали очередность, рассаживались на лавках и о чем-нибудь тихонько толковали. Маришка сидела на печке и вслушивалась в их разговоры. Сначала они доходили до нее ясно и отчетливо. Потом, когда ее одолевала дремота, то и голоса баб, и однообразные, повторяющиеся звуки, которые издавала ручка сепаратора «у-у-у-блям, у-у-у-блям», и бегущие по желобам молоко и сливки, все это сливалось в единый, слаженный оркестр, исполняющий очень знакомую, близкую и родную мелодию. И от всего этого становилось почему-то очень мирно и покойно на душе.

Как-то с самого утра лил дождь. Маришка и дед с бабкой сидели дома. Дед читал сказку про Финиста Ясного Сокола. Маришка любила сказки и видела, что деду самому очень она нравится. Чтобы не поте] ять строчку, он водил по книге указательным пальцем правой руки. Средний же палец был согнут и крепко, навсегда прижат к ладони. С такой рукой дед вернулся с войны. Бабка успевала и слушать, и суетиться по хозяйству. Вдруг Маришка и дед вздрогнули, когда рядом с книгой на столе появился синий продолговатый чемоданчик, а бабка запричитала:” Ну, а это нам, старикам, для чего нужно?» Это был патефон. Патефон Маришка уже видела и даже знала, как заставить его играть. Дед, застигнутый врасплох, смущенно молчал, не зная, что и сказать в свое оправдание. Бабка продолжала ругаться, а Маришка занялась самим патефоном. Неожиданно, всю избу заполнила песня:

«Окрасился месяц багрянцем.

Где волны шумели у скал,

Поедем красотка кататься.

Давно я тебя поджидал.»

Голос, поющий песню, был настолько сильный, что бабке было трудно его перекричать. Она осеклась на полуслове, села, облокотилась на руку и уставилась куда-то вдаль.

Чтобы лучше видеть, как крутится пластинка, Маришка придвинулась поближе к деду. А дед поглядывал на бабку, а сам гладил и Маришкину головку правой ладонью и ее нельзя было спутать ни с чьей другой ладонью в мире.

ЯГНЯТА.

Школа в деревеньке была только начальная, да и то малокомплектная. Деревенька распадалась, детей в ней оставалось все меньше и меньше. Школа находилась рядом с избой деда, может поэтому, когда начинался учебный год у него всегда квартировал кто-то из учителей. Дом деда был просторным пятистенником, состоящим из передней и задней избы. Главной примечательностью задней избы была огромная русская печь с печурками, а передней – двухъярусный стол, накрытый скатертью. На ней были вышиты цветы, по форме похожие на ромашки, а по величине– на цветущий подсолнух. Скатерть скрывала первый, нижний ярус стола. Тут летом хранились книги школьной библиотеки с хорошими рисунками и в ярких обложках, и лежала небольшая стопочка дедовых книг в темных переплетах. Дед проучился три класса в церковно-приходской школе и книги его были на старославянском языке. Из них он иногда зачитывал вслух небольшие абзацы, а затем растолковывал прочитанное. Когда Маришка оставалась одна в избе, то усаживалась на полу возле стола и пересматривала всю библиотеку. Из дедовых книг Маришка брала только одну «Жития святых,» потому что только она одна была с картинками. Каждая страница этой книги рассказывала о жизни и муках какого-нибудь святого и тут же был его портрет. Все они -высокие и худые -стояли босиком на холодном полу. Над головой у каждого сиял венец, и смотрели они не прямо_s а куда-то вверх, закатив глаза. Только Илью Громовержца нарисовали не так. Он ступал решительно, как-будто хотел выйти со страницы. Плащ на нем развевался, глядел на Маришку в упор и очень строго, а позади него сверкали огромные стрелы молний. Маришка побаивалась этой картинки, но в то же время и жалела Илью. Он не был похож на остальных праведников, и, наверное, ему было неуютно среди них.

В передней же избе, за перегородкой, стояла кровать молоденькой учительницы. Веры Ивановны. В этом году она квартировала у деда. Наступила осень, а за Маришкой все еще не приезжали. У бабки с дедом окотились две овцы. Черная принесла одного ягненка, а белая– двойню. Ягнят держали в задней избе, а когда немного окрепли стали пасти за домом. По утрам ребятишки шли учиться, Вера Ивановна уговорила и Маришку ходить с ними. Дала тетрадь, карандаш. Вечером при свете керосиновой лампы Маришка прилежно выводила палочки.

Так прошло несколько дней ее школьной жизни. Но вот, как-то утром, Маришка проснулась с радостно-тревожным предчувствием. Гера Ивановна уже была готова и поторапливала. Начала собираться, но вдруг заупрямилась и наотрез отказалась идти в школу. Вера Ивановна стала уговаривать, обещала даже ленточку купить, но все напрасно. Со двора в избу зашла бабка. Маришка к ней: «Дай, я сегодня пригляжу за овцами.» Бабка почему-то не удивилась ее просьбе, ни о чем не расспрашивала, а велела только побыстрее позавтракать. День был погожий и солнечный. Присматривать за овцами было не трудно. Они далеко от стожка сена, стоящего за избой, не отходили. Маришка сначала пасла их, а потом присела, и до слез в глазах всматривалась в дорогу у околица деревеньки и все ждала, что вот-вот проедет грузовичок, остановится и высадит долгожданных для нее родителей.

Солнце повернуло далеко за полдень и освещало стожок уже с другой стороны. Овцы дремали. К ним тесно прижались ягнята. А немного поодаль, сиротливо свернувшись калачиком и уткнувшись головой в стожок, крепко спала Маришка.

СТРАХ.

В то лето, когда Маришке уже исполнилось семь лет, и осенью надо было идти в школу, деревенька распалась окончательно. Некоторые семьи уезжали в города, но большинство, как и дед с бабкой, перебирались в село, от которого и откололись лет тридцать– тридцать пять назад. Дом в деревеньке дед только сладил к продаже, а в селе уже купили новый. Потихоньку перевозили вещи, и жили теперь на два дома, поэтому Маришка иногда оставалась только с бабкой, иногда с дедом. Был конец августа, темнело уже рано. Набегавшись, с наступающими сумерками заявилась домой, Дед уже дня три жил один, как мог так и хозяйничал: «Ну-ка, Маришка, -сказал он, – сбегай-ка с чайником к роднику, воды совсем в доме нет.» Родник находился под горой, на краю деревеньки. Несколько ключей било из земли в этом месте. На самый большой когда-то поставили деревянный сруб, а вокруг-вечное болото от маленьких ключей и от копыт скотины. К срубу пробирались по огромным камням, выдолбленным из той же горы. Камни всегда были мокрые и скользкие, а по вечерам на них, как и на срубе, устраивались проквакать лягушки. В нескольких метрах от родника текла речушка, питавшаяся ключами, и начиналась урема.

Маришка быстренько добежала до горы, но вдруг остановилась как вкопанная, дальше идти страшно. Внизу, под горой, уже совсем темно, а вокруг ни души. Босые ноги мерзли, но никакая сила не заставила бы ее спуститься. И такой она казалась себе маленькой и беспомощной в этой ночной, безлюдной тиши, под этим скромным куполом неба с его бесчисленными звездами. Сколько бы еще простояла– неизвестно. Но тут до ее слуха сначала донеслось тихое понуканье: «Но, но.» Затем увидела, а может и почудилось, что увидела, как по дороге, ведущей в деревеньку, ехал кто-то на лошади. И хотя внизу стало еще темнее, Маришка уже не была одинокой. Вихрем слетела к роднику, прошлепала по скользким камням до сруба, лягушки при ее приближении спрыгивали и плюхались в воду, зачерпнула она чайник и так же бегом забежала на вершину горы.

Улица по-прежнему была безлюдной. Сердце у Маришки колотилось часто-часто, но руку оттягивал тяжелый чайник с родниковой водой, поэтому в душе все ликовало, и страх прошел.

Глава 5

Прошло несколько лет, и весь юго-восток Татарии был разведан, и было понятно, где необходимо строить соцгород для нефтяников. Что представляли из себя послевоенные соцгорода? Это огромное количество бараков, куда вселялись люди.

Во дворе барака находилась уборная, рядом ящик для мусора, а еще сарайки с погребом для хранения картошки, капусты, а в самих сарайках держали кур, поросенка и даже коз с козлятами.

Полоска земли перед своим окном в бараке огораживалась, вскапывалась и появлялись грядки с луком и огурцами.

Каждую весну нефтяникам выделяли в поле вспаханную землю под посадку картошки. Эту землю разбивали заранее на участки и ставили деревянные колышки с фамилиями рабочих. В день посадки в конторе бурения выделяли огромный грузовик, который подъезжал к баракам. Каждая семья загружала в кузов свои мешки с семенным картофелем, затем размещались сами и ехали в поле, где сначала по колышкам с фамилиями искали свой участок, а потом начинали сажать. Где-то, к обеду, снова приезжал этот грузовик, и люди возвращались в его кузове обратно домой. Осенью убирали урожай, и так же грузовики ездили по полю и забирали по очереди и отвозили к баракам и мешки с картофелем и их хозяев.

При конторе бурения был ларек для своих работников, где все продавали мешками: муку, сахар, крупы, макароны. Осенью завозили в него в огромном количестве вилки свежей капусты, закупали ее нефтяники тоже мешками, затем засаливали на зиму и хранили в погребе в деревянных кадках. А ягоды и грибы собирали в близлежащих лесах.

Я не знаю, когда построили первый барак в нашем соцгороде, но мы переехали сюда из деревни, где, кстати, родился мой младший братишка Славик и где была поставлена последняя точка нашей «кочевой» жизни, когда мне шел уже шестой год.

Город мне понравился. Наш барак хоть и находился на самой окраине, но по центральной улице, которая была асфальтирована и по ней на Седьмое Ноября и Первое Мая проходили демонстрации. А еще на нашей улице находилось единственное красивое кирпичное здание Дома культуры имени Максима Горького со зрительным залом, куда по воскресеньям ходили мы, дети, на дневной кино-сеанс. Вокруг Дома культуры был сквер с летней танцплощадкой, а перед центральным входом находился киоск, где продавали газированную воду и мороженое, которое находилось в огромных флягах, наполненных кусками льда.

Школа, столовая, больница, магазин, библиотека – все это размещалось тоже в бараках.

Поначалу соцгорода так и назывались «соцгород», но потом их стало появляться в нашей стране в таком большом количестве, что их необходимо было как-то различать и называть.

Названия придумывали очень даже разнообразные: или город Октябрьский в честь революции по старому стилю или город Ноябрьский в честь той же революции, но только уже по новому стилю.

Поэтому назовем условно наш соцгород как город Октябрьский в честь революции по старому стилю.

В нашем бараке было двенадцать комнат: шесть с одной стороны, шесть с другой, а посередине барачный коридор, который убирали и мыли жильцы барака по очереди. В комнатах находились печки с плитой, топили печки дровами. Семьи, живущие в барачных комнатах, были молодые. Женщины, в основном, были домохозяйками с маленькими детьми. Каковы же были взаимоотношения моих родителей? Мы на протяжении всей жизни слышали, читали, видели в кино о храбрости и доблести солдат, воевавших на фронтах во время Второй Мировой войны, но как-то совсем не говорилось, с какой расшатанной психикой возвращались эти солдаты после четырехлетнего ада. Сложно было ожидать от них ровных, спокойных отношений с окружающими. Мой папа тоже не был исключением. Заводился с полуоборота. Естественно, дома все претензии были в адрес мамы; то еда пересоленная, то что-то вовремя не сделано.

Мама, в свою очередь, не спешила сломя голову исправляться, а тут же отвечала:

– Не нравится, делай сам.

– Если я буду все делать, то ты чем будешь заниматься?

– Пойду работать, а ты сиди с детьми.

И начинала упрекать папу, чем она «городская» счастливее своих деревенских подруг, которые вышли замуж за парней-односельчан и не болтались по разным деревням, по чужим углам.

Просто мама очень рано вышла замуж, не успев напугаться, что останется одинокой, поэтому и не ценила поступок папы, которому она сразу понравилась. К тому же ей и самой хотелось чего-то большего, чем быть просто женой, матерью, домохозяйкой, а для чего-то большего не было образования.

Когда мы приезжали летом к деду, мама и ему часто выговаривала, что мог бы он как-то помочь ей в свое время и отправить учиться в райцентр, где была средняя школа. Школа-то была, но райцентр находился в тридцати километрах от поселка, к тому же годы были военные, поэтому не только мама, но и никто из ее подружек в райцентре не обучался.

Да и в годы детства моей мамы образование в глухих деревеньках ассоциировалось с мужчинами, а не с женщинами. Учитель начальных классов, фельдшер – все это были мужчины. До революции в церкви вел службу образованный священник. Правда, была одна образованная женщина – дочь батюшки, которая после окончания епархиального училища обучала крестьянских мальчиков в церковно-приходской школе, но она была «поповка» и ей сам Бог велел.

Зато в годы раскулачивания крестьяне насмотрелись на грамотных стриженных девок, которые приезжали откуда-то из городов. Их прозвали «делегаткам», которые действительно были грамотные, но уж очень на передок почему-то слабые, и у всей деревни на глазах, без зазрения совести, таскались с местным начальством. Это была вторая причина из-за чего не стремились крестьяне обучать своих дочерей.

Теперь, после войны, времена изменились, но для мамы время для получения образования безвозвратно ушло.

Часто ссоры с папой мама заканчивал фразой:

– Успокойся, не сижу, не сижу сложа руки.

При всем желании сидеть «сложа руки» маме было невозможно. Воду надо было носить из колонки, стирка вручную, двое детей, которых не только купать, обстирывать и кормить, но еще и обшивать надо самой. Хорошо еще, что в приданое дед подарил ей швейную машину «Зингер».

Кроме повседневных дел, мама, как и другие женщины, находила время и на украшение нашей комнаты. Разноцветными нитками «мулине» вышивала гладью салфетки, «дорожки», которые вешались на стену, из белых катушечных ниток плела крючком кружева для накидушек и подзорников. Так женщины в те годы создавали уют в своих барачных комнатах.

Когда мне исполнилось семь лет, я пошла в первый класс. Школа размещалась в трех стоящих рядом бараках. Я, как и моя подруга Галя Егорова из нашего барака, была зачислена в 1 Д класс.

Похоже, в него собрали остатки детей, которые уже не умещались в четырех набранных ранее классах.

Первую мою учительницу звали Зоя Ивановна, которая была очень молодая и очень красивая. Читать и считать я уже умела, но писать красиво у меня не получалось, хотя я очень старалась. Учиться мне нравилось, и я с удовольствием ходила в школу. Утром вставала рано и с большим запасом времени выходила из дома, но из дружеской солидарности я заходила за Галей, которая еще, как правило, спала, мне приходилось ждать ее и, естественно, на пару с Галей я частенько опаздывала на первый урок и выслушивала, виновато опустив голову, нарекания Зои Ивановны.

В первом классе оценки выставляют только в конце второй четверти, перед Новым годом. Неожиданно я затемпературила и не пошла на классный час, где зачитывались оценки за четверть.

К обеду к нам зашла Галя прямо из школы с портфелем и сказала маме, что Марина, то есть я, единственная «круглая» отличница в классе. Это было огромной приятной неожиданностью для меня. Хотя это было, наверное, закономерно, я ведь так старалась. И все четыре года, пока я училась в начальных классах, я была «круглой» отличницей, а моя мама все эти годы возглавляла родительский комитет нашего 1Д класса.

Когда были общешкольные родительские собрания, а поскольку в бараках, где располагалась школа не было актового зала, то собрания проходили в зале дома культуры имени Максима Горького. На сцене сидел избранный президиум, в числе которых была и моя мама, гордо восседавшая в своем коричневом с белым воротничком, на которым были вышиты ромашки, выходном платье, вызывая зависть соседок по бараку.

Хотя в президиуме мама находилась заслуженно: она и к школе меня готовила и следила за моей учебой, и не жалела денег на приобретение детских книжек, которые выходили в тираж под названием «Мои первые книжки». Это были произведения Пушкина, Толстого, Ушинского и другая литература, достойная детского ума. А когда я начала учиться, то тут же записалась и в школьную и городскую детские библиотеки, а моей любимой игрой была игра в библиотекаря. Я сделала самодельные формуляры, а затем предлагала подружкам из нашего барака брать для чтения мои собственные книжки.

На Новый год мы наряжали елку, которую из-за отсутствия места ставили на стол. Стеклянных покупных игрушек было на ней мало, в основном сами делали и раскрашивали всякие гирлянды и фонарики из бумаги. С буровой папа приносил многослойные бумажные мешки, мы их разрезали, мама затем на машинке прострачивала из них мешочки для подарков, которые тоже сами разрисовывали и писали на каждом «С Новым годом». Потом покупали конфеты и печенье и раскладывали их по этим мешочкам, а я приглашала к нам своих подружек, а мама наряжалась Дедом Морозом и раздавала подарки сначала тем, кто читал стихи или пел песенки, а потом и всем остальным.

И еще мне запомнились два ярких события из барачной жизни.

Первое, это осень 1957 года, когда был запущен первый искусственный спутник Земли, и вечером все: и стар, и мал-высыпали на крыльцо и внимательно глядели в звездное небо и неожиданно увидели, как одна звездочка начала перемещаться, и все закричали: «летит, летит», – и начали хлопать в ладоши и искренне радоваться.

Второе, когда вышел на экраны фильм «Тихий Дон». Сначала, первая серия, затем, спустя какое-то время, вторая, а потом, так же с большим перерывом, и третья.

Все взрослое население барака ходили в дом культуры имени Максима Горького смотреть все три серии этого фильма, а затем пересказывали друг другу, делились своими впечатлениями, без конца повторяя фамилии артистов, до того и не очень-то известных, которые так талантливо перевоплотились на экране в лихих казаков и казачек. А мы, дети, крутились рядом и вслушивались в разговоры об этом фильме.

Потом, став взрослой, и впервые посмотрев этот фильм, я была восхищена им ничуть не меньше моих родителей.

И этот период барачной жизни был для меня одним из лучших: у меня были и мама и папа. Благодаря папе, который добросовестно трудился на буровой, материально мы жили ничуть не хуже окружающих нас соседей, благодаря маме, в доме всегда было тепло, сытно и уютно, а летом в поселке меня ждали любящие бабушка и дедушка и мои деревенские подружки. Единственное, что мне не нравилось, это скандалы родителей, и я думала

– Вырасту, выйду замуж и никогда не буду ругаться с мужем.

Когда я пошла в четвертый класс, семья наша состояла из мамы, которая была беременна, папы, меня и братишки Славика.

Повзрослев, я как-то спросила маму:

– Почему ты решила родить третьего ребенка?

– А в те годы налог за бездетность переставали брать только с рождением третьего, – объяснила мне мама.

Наша барачная комната становилась явно тесноватой для нашей семьи.

К этому времени, оставив наш барачный городок в покое, где-то в километре от него стали отстраивать новый центр города четырехэтажными домами с больше габаритными квартирами. Дома строили из белого камня, который добывали в каменном карьере, находящемся недалеко от города.

Мой папа, как и все барачные, стоял в очереди на получение квартиры. Он давно уже был первый, но квартиры, которые выделялись на их контору бурения, отдавали в обход очереди кому-то другому, более остронуждающемуся. Хотя папа был участником войны, но в те годы он, как и остальные, никакими льготами и почетом не пользовались. Может оттого, что тогда живых участников войны было еще слишком много.