Текст книги "Ангел мой, Вера"

Глава 12

Про полковника Шварца, сменившего с зимы в Семеновском полку Потемкина, слухи ходили самые разные. Одни говорили, что он храбрый и честный офицер, однако же, будучи из немцев низкого происхождения, груб на худший русский манер; другие – что он болезненно мнителен, а потому без нужды жесток; третьи – таких было меньшинство – что его пороки с лихвой искупаются несомненными добродетелями. «Честный-то честный, – говорил полковник Шереметев, – только честность у него, знаете, такая, с душком. От полковой экономии отказался – это значит: я честный, а вы воры». Некоторые называли Шварца темной личностью и намекали, что он не немец вовсе, а еврей. Были, наконец, и те, кто не обинуясь заявлял, что полковник Шварц в лучшем случае скот, а в худшем маниак.

Неприязнь гвардейских офицеров, даже тех, кто признавал за Шварцем кое-какие достоинства, была единодушной. Он чересчур выбивался из общего круга, не стремился поддерживать принятые в гвардии обычаи и всем своим поведением словно давал понять, что не ищет ни дружбы, ни одобрения. Одетый бедно, даже неопрятно, с отрывистой речью и бегающим взглядом, на костлявой кобыле, купленной из кавалерийского брака, поначалу он возбуждал насмешки, затем стал вызывать нечто сродни брезгливости. «Скромность хороша, ежели она идет от великого ума, – рассуждал генерал-майор Каблуков. – Его сиятельство граф Канкрин ездит в экипаже об одну лошадь и завтракает копеечным хлебцем, потому что его повадки и без внешних прикрас возвышенны. А скудостью от глупости гордиться нечем. Господин полковник, кажется, считает себя бессребреником – за ради Бога, только других не нуди. Он солдатам своим запретил ходить на вольные заработки и удивляется теперь, почему у них денег на ваксу нет».

Те, кому доводилось беседовать со Шварцем, впоследствии жали плечами и признавали, что «по наклонностям характера» этот офицер к командованию гвардейским полком не пригоден. Даже его заступники сходились на том, что полковник от излишнего упрямства склонен forcer la note, по-русски говоря – перегнуть палку. «Точней, обломать», – мрачно пошутил кто-то. Уверяли, что в Калужском полку по нем осталась недобрая память – целый погост забитых насмерть солдат. «Враки! – говорили доброжелатели. – У Шварца палки редкость». Впрочем, и они брезгливо замолкали, когда речь заходила о том, какие наказания ввел у себя свежеиспеченный семеновский командир, вообще отличавшийся фантазией по карательной части. «Это уж как-то, знаете, того… чудачества». А к весне Шварц, прежде обходившийся выдиранием солдатских усов и плевками, обжился в полку и принялся «гонять» и «щелкать» вовсю…

Полковник Шереметев, вообще уверенный, что кавалерия есть наилучший род войск, а потому пренебрежительно смотревший на всех пехотных офицеров, утверждал, что «чудачества» Шварца происходят от природной армейской грубости и избыточного досуга.

– Армейцы нижними чинами, как игрушками, тешатся, а у нас того не водится, – говорил он. – Вон, какого-то пехотного полка поручик велел рядовым себя на ковре носить, как турка, а другой на пятьсот рублей об заклад побился, что его взводный ведро сивухи выпьет. Это они со скуки шалят, а нам на службе скучать некогда, потому как ты не один, а при лошадях. Если тебе делать нечего, так заместо того чтоб взводных сивухой поить, ты пойди в манеж. В уставе сказано: «Офицерам смотреть свою часть ежели не всякий день, то по крайней мере три раза в неделю». Коннику безделье первый враг! Все-таки когда человек при лошади, это дисциплинирует. У нас и в нижних чинах нет той расхлябанности. Загуливают меньше, потому как всякий знает: ежели напьешься, то либо с седла упадешь, либо за конем недоглядишь, а ущерб на тебе же выправят. Одно дело шинель пропить, а другое – если у тебя конь обезножел. За дело – следует, а за каждый пустяк в палки ставить – это всё то же баловство и роскошь.

– Однако ж вот у Левашева был скандал: у него вахмистра, да еще кавалера, за чужую оплошку насмерть засекли, и разбирать никто не стал. А казалось бы – лейб-гусары.

– Ну, Левашев – озорник известный.

За семеновскими офицерами, впрочем, наблюдали скорее с интересом, чем с сочувствием: как-то они вывернутся против ненавистного Шварца? Семеновцы держались несколько наособицу, охотно и смело рассуждали о политике, много читали, а главное – приучали к тому же и нижних чинов, которые от такого обращения усвоили вид слегка надменный, но безусловно почтительный. На семеновских солдат не жаловались даже в лагерях, где вольностей в поведении вообще бывало больше, чем в городе. Самые строгие фрунтовики неохотно признавали, что в потемкинской методе – не бить – и вправду крылось здравое зерно, хотя чтение в солдатской казарме газет приводило иных «стариков» в суеверный ужас.

Блестящая молодежь, узнавая об очередных новшествах в Семеновском полку, насмешливо поднимала брови. Но тем не менее мнение о семеновских офицерах всегда составлялось самое благоприятное: светскими знакомствами они не пренебрегали, неизменно были учтивы и ловко танцевали мазурку. Эти их достоинства признавал даже полковник Башмаков, питавший к «пехтуре» исключительную неприязнь, какую только можно питать к людям несходных привычек, особенно после того, как в Семеновский полк из кавалергардского перевелся корнет Бестужев. Этот случай, сам по себе пустяковый, отчего-то возбуждал немалый гнев Башмакова.

– Дожили! – ворчал он. – Из кавалерии в пехоту бегают.

– Средств нету содержать себя, – однажды примирительно заметил Рагден.

– А ежели средств нету-с, так незачем было и поступать в кавалергарды! Поступал бы в армию. А вы, полковник, лучше расскажите – что, у них и вправду там всякие чудеса творятся? У вас родич как-никак…

Артамон на вопросы отвечал уклончиво. По правде сказать, многого он и не знал. Он, конечно, виделся в свете с Сергеем Муравьевым и с прочими друзьями юности, но нарочно встреч не искал и не набивался на приглашения, а уж тем более на задушевные разговоры. Урок восемнадцатого года оказался весьма чувствителен. Артамон предпочитал не знать наверняка, о чем «у них» ведутся разговоры, а их настроения ему были более чем известны.

Сказать по правде, побаивался он и того, что его будут уговаривать, склонять на всякие новшества, попрекать дедовскими обычаями, и тогда он встанет в неприятное положение виноватого, вынужденного оправдываться. Это уж, несомненно, омрачило бы дружбу – или, во всяком случае, уцелевшее воспоминание о ней, которое Артамон предпочитал сохранять нетронутым.

Что Сергей принялся бы разъяснять ему его неправоту, он не сомневался – было в его службе то, что кузену наверняка бы не понравилось, – но слушать нравоучения, да еще от младшего, Артамон решительно не желал. И ему было чем гордиться – хотя бы тем, что он во Франции прошел четырехлетнюю выучку у генерала Голицына, известного противника бесчеловечия в армейской жизни. За бессмысленное битье солдат, за жестокое обращение с денщиками его высокопревосходительство гневался на подчиненных не на шутку. Он и четыре ланкастерские школы открыл, и из военных судов всячески изгонял царивший там барственный произвол… Однако же по возвращении в Россию, в восемнадцатом году, корпус Голицына был расформирован – а два года спустя «либерала» Потемкина в Семеновском полку сменил «маниак» Шварц.

– Сергей ваш Муравьев, говорят, солдат грамоте учит, а фельдфебелей по-французски выучил, это всем давно известно. Но скажите, на кой черт это нужно? – допытывался Башмаков. – Или он думает, что солдаты, со службы выйдя, газеты будут читать?

– Я так полагаю, образованным народом управлять проще, – смущенно отвечал Артамон, припоминая московские беседы в Шефском доме.

– Артамон Захарыч, вот ты умный человек, а такие, извини меня, несообразные вещи говоришь. Дело известное, если мужик выучился грамоте, пахать землю он не будет, а все норовит, как бы полегче – целовальником, или табак тереть, или ябеды в кабаке писать. Я, мол, теперь в образованное состояние перешел и все равно что чиновник. А главное, зачем? Что он из книг вычитает, чего и без книг не знает? Наша образованность ему без надобности.

– А вот я недавно в одной компании слыхал… Как оно, погодите…

 
Отечество наше страдает
Под игом твоим, о злодей…
 

– Ну, это штука известная, полковника Катенина сочинение.

– Из нынешних m-r Pouchkine лучше.

– Вовсе не сочинение, а перевод.

– А дальше, дальше как?

 
Коль нас деспотизм угнетает,
То свергнем мы трон и царей.
Свобода, свобода!
Ты царствуй отныне над нами.
Ах, лучше смерть, чем жить рабами:
Вот клятва каждого из нас!
 

Честное слово, господа, я не затверживал, оно как-то так, само запомнилось.

– Ты не на тот голос поешь. Оно поется на «Vous, qui d’amoureuse aventure…»[27]27
  «Вы, влюбленные в приключения…» (популярный романс).


[Закрыть].

Полковник Башмаков вытаращенными глазами смотрел на своих офицеров, с улыбками напевавших «страшную песню», известную в самые ужасные дни революции. Однако же и он не желал сдаваться.

– Чем гордятся – в семнадцатом году в подписке на подарок его сиятельству графу Аракчееву отказались участвовать! Подумаешь, доблесть. Это не доблесть, а мальчишество. Он не красная девка, чтоб его любить. Но относиться к нему надо с почтением! Какой ни на есть, а поставлен свыше. Политика и лицеприятие, господа, не дело воина. Какое начальство над тобой поставлено, тому повиноваться надо беспрекословно. Ежели он неправ, он перед Богом ответит, а тебе за терпение зачтется. Светлейший князь Александр Васильич, Царствие ему Небесное, говорил: «Исполняйте приказ, не рассуждаючи, – я отвечаю». И исполняли. Вот был человек! В голову никому не вступало сомневаться. Реки трупами запруживали…

Вечером Артамон в шутливых красках изобразил кузену недовольство полковника.

Сергей невесело рассмеялся.

– Вот-вот, реки трупами… Я так думаю – если идут за мной солдаты, то пускай хоть знают зачем.

– Странно ты рассуждаешь, Сережа. Дело солдата – подчиняться. А если они тебе скажут: «Не пойдем, не желаем»? То-то ты тогда матушку-репку запоешь.

– Не то, не то… Шварц говорит: «Девятерых забью насмерть, из десятого выбью дурь». Великий князь Михаил, только что из детской куртки, уж возмущается, что у нас за оторванные пуговицы не секут. А в свете, послушаешь, говорят: ах, великодушный, добрый, милое сердце. Не фрунт, а каторга. Больно смотреть… что учили, что растили с двенадцатого года – всё под нож идет. Ты пойми, ведь они мне ученики, как дети. Хорошо, что Матюша в Полтаве, ему бы совсем нестерпимо было. Он мягкий сердцем…

– А ты? Я помню – говорили, – ты в обморок упал, когда при тебе наказывали.

– Смешно тебе?

– Нет, что ты!

Помолчали оба…

– Ты заходи к нам хоть иногда, – сказал Артамон. – Совсем нас забыл, Сережа. Тебе, конечно, с товарищами там веселее, а у нас может показаться скучно, но все-таки ты знай, что я тебя буду рад видеть. И… и Вера Алексеевна тоже. Я ей не устаю повторять, какой ты добрый, хороший человек, – добавил он.

Сергей кивнул, но не сказал ни слова.

Гром грянул шестнадцатого октября, когда первая рота первого батальона Семеновского полка, вернувшись с учения в казармы, объявила ротному командиру капитану Кошкареву жалобу, требуя отмены предстоявшего назавтра, в воскресенье, смотра. Кошкарев убеждал солдат разойтись, грозил суровыми наказаниями, но передавать по начальству имена зачинщиков не стал. Вместо этого он сам отправился с докладом к Шварцу. Полковник Шварц к месту происшествия не явился, однако известил о случившемся высшее начальство.

Произвести расследование было поручено генералу Бенкендорфу, вместе с которым отправился в Семеновский полк и великий князь Михаил Павлович. Солдаты первой роты зачинщиков выдать отказывались и в ответ на упреки твердили одно: Шварц их истязает нещадно, мучает экзерцициями даже по праздничным дням, заставляет непрестанно чистить и белить амуницию, не пускает не только на вольные работы, но и в церковь. Батальонный командир упрашивал не давать делу официального хода, а ограничиться домашним взысканием; полковник Шварц где-то прятался; государева рота шумела, а глядя на нее, начинали волноваться и остальные. Под конвоем Павловского полка первую роту отправили в Петропавловскую крепость. Семеновцы шли под арест покорно, без сопротивления…

Вечером того же дня Шварцу объявили выговор за то, что он допустил в полку волнения, однако же предписали ни в чем не изменять прежних правил, «дабы не подать нижним чинам повода думать, что они своими требованиями могли сделать отмену по своему желанию».

На следующий день вторая рота Семеновского полка отказалась выходить в караул. В казармах кричали: «Государева рота погибает!» В помещении третьей роты сломали двери, оттолкнули часовых, подняли на ноги всех солдат. Полковник Шварц, узнав о новом волнении, скрылся из дому – его не нашли. Сергей Муравьев, командир третьей роты, успокаивал своих солдат, уговаривал расходиться. Остальные кричали: «Не расходись, третья рота! не расходись! государева рота погибает, а третья рота спать пойдет? Нет здесь третьей роты, здесь все мы братья!» С трудом ему удалось убедить солдат не ломать дверей в других казармах, а остаться на месте и сообща обдумать, как быть.

Ни корпусной командир, ни Бенкендорф, ни даже сам военный генерал-губернатор – блистательный Милорадович не добились ничего. Семеновцы, обезумевшие от отчаяния, готовы были стоять насмерть. Не слушали даже любимых офицеров, кричали: «Мы не бунтовщики! Генералы государя обидели, без него его роту арестовали! не пойдем в караул без первой роты! а ежели хотят, пусть забирают нас всех вместе, один конец!»

На просьбу ротного командира выпустить «государеву роту» из крепости Бенкендорф ответил: «Нет».

Страшный был день. Город готовился к мятежу.

В казармы гвардии новости приходили неутешительные. Егерскому полку был отдан приказ занять Семеновские казармы, конногвардейцам – окружить плац. Семеновцы, по слухам, узнав, что на них готовится конница, презрительно отвечали: «Мы под Бородином и не такое видали». Казалось – вот-вот покатится по городу кровавая волна, будут грабить, убивать, ломать. Ужасы пугачевщины и революции ожили в памяти разом. Весь петербургский гарнизон поставили под ружье, ехала артиллерия, скакали ординарцы, лавки стояли запертыми. Докатился новый слух – семеновцы отрядили сотню человек, чтобы разыскать и убить «злодея-мучителя», вломились в дом, выбили стекла, изорвали висевший в шкафу семеновский мундир, бросили в воду мальчика – воспитанника Шварца, однако сами тут же пожалели его и вытащили. Шварц со страху спрятался в навозную кучу позади дома…

Однако время шло, а погромов на улицах слышно всё не было. Наконец пришла другая новость, утешительная: семеновцы хотя и ходят целыми толпами, но без оружия, полагая, что «слова с правдой» послужат им вернее.

На кавалергардском плацу было тревожно: ждали приказов, готовились отражать мятежников. Корпусной командир, генерал Орлов, лично явился провести срочное учение, заставлял атаковать шеренгами и повзводно, колоть и рубить – примеряться на чучелах. Офицеры и солдаты шевелились неохотно, даже под гневными окриками Орлова не выказывали особого рвения. Не верилось, что придется идти против своих.

– До чего же паршивая история, – сказал Рагден. – Старослужащие ведь помнят, как под Аустерлицем семеновцев выручали. Целый эскадрон мы там положили, восемнадцать человек только уцелело. Ежели бы не кавалергарды, худо бы им пришлось… А теперь – коли, руби!

– Говорят, и офицеры там с ними?

– Офицеров никого нет, кроме унтеров.

– Капитан Муравьев их уговаривал остаться, не выходить из казармы… да не удержал.

После отъезда Орлова полковой командир, хмуро оглядев кавалергардов, распорядился:

– Вот что. При первой атаке не руби – опохмеляй их плашмя. Ну а ежели не одумаются…

На рассвете двадцатого октября, в понедельник, Семеновскому полку было объявлено, что первая рота за своевольство предана суду и без личного разрешения государя ее не выпустят из крепости. Рано утром под арест отправился весь полк. Солдаты шли тихо, без оружия, шли вместе с солдатами даже полковые кантонисты и музыканты, изредка только из серой шинельной толпы раздавались возгласы:

– За государя терпим!

– Шварц изменник!

– Не бунтовщики мы! Не бунтовщики!

– Будем сидеть, покуда государь своего слова не скажет!

– А что, господа, – негромко поинтересовался Арапов (кавалергарды стояли на Троицком мосту, пропуская шествие), – не боитесь, что наши-то солдатики нас…того? Вон лейб-гренадеры, говорят, вчера кричали: «Нашего бы командира вслед за Шварцем проклятым в воду!»

– Ну вас с вашими страхами… выдумываете.

– В городе военное положение, какие уж тут выдумки.

– У Стивы какой-то правофланговый стал семеновцам кричать: «И мы с вами пойдем». Стива хотел его по уху смазать, да, знаете, как-то раздумал.

– С моста головой никому не охота.

– Как ни говорите, а семеновцы молодцы. Не выдали своих. Благородно поступили. Жаль, что из-за скотины Шварца столько людей гибнет.

– А мы тут стоим, как пугала, глаза мозолим.

– Р-разговоры! И господа офицеры туда же…

– Ваше превосходительство, а вы как полагаете?

Полковник Башмаков в тяжелом раздумье поиграл бровями…

– Вот что. Солдаты, конечно, негодники, а за офицеров хорошо бы его величеству адрес подать. Пострадают ни за что – жалко.

Адрес, впрочем, подать не пришлось. Второго ноября судьба Семеновского полка решилась: солдаты и офицеры были раскассированы по разным армейским полкам, хотя и с замечанием от его величества, что семеновцы, даже совершая преступление, вели себя «отменно хорошо». Шварца предали суду и отставили от службы, «с тем чтобы в оную никогда не определять». Сергей Муравьев провел трое суток под арестом за то, что послал тайком в крепость своего каптенармуса – передать весточку арестованным. Затем вышло ему, высочайше прощенному по молодости и неопытности, повеление отправляться в Полтавский пехотный полк и пребывать там под надзором, без отпусков и выслуги.

«Ибо мог он быть завлечен к неуважению начальства нынешними событиями в Европе, произведенными вольнодумством и так называемыми либеральными идеями…»

Судьбы семеновцев продолжали решаться.

Артамон простился с кузеном в день отъезда, на дворе. Шел мелкий холодный дождь, Сергей кутался в шинель и был бледен. Рука, которую он протянул кузену, дрожала…

– Так ты к нам и не зашел, – пожурил Артамон, не зная, что еще сказать. – Ведь небось и писать не будешь? Ну, Бог даст, свидимся. Год, другой, а там государь простит…

– Я бы особенно не надеялся, – ответил Сергей.

Лицо у него исказилось на мгновение и тут же закаменело, словно он усилием сдержал слезы.

– Жалко, Артамон… ах, как жалко, Господи! Волком бы выл. Да ты понимаешь ли? Всё, всё, что растили, погублено, с корнем вырвано! Помнишь, еще в семнадцатом году надеялись вздохнуть вольно? Помяни мое слово, теперь не вздохнем. Кончено… заколотили гроб.

– Что-то ты больно мрачен.

– Я-то легко отделался, а их там… – И у него вновь болезненно дернулись губы. – Мне временами кажется, брат, что я с ума схожу. А может быть, не я?

– Бог даст, свидимся, – повторил Артамон.

Что еще он мог сказать, чем ободрить кузена, кроме надежды на встречу? Тогда, стоя на Троицком мосту, когда мимо проходили понурые семеновцы, он спрашивал себя: а что бы он сделал, если бы к мятежникам присоединились и другие полки? Артамон постарался ответить самому себе честно: «Если бы не дошло до того, чтобы защищать жизнь, свою или чужую… нет, не сделал бы ничего, наверное, как и большинство офицеров. Не можешь сделать добро – хотя бы не делай зла. Шварц ненормален, это всем ясно. Ну и пошли бы скопом под суд… Или не пошли бы? Всю гвардию в крепость не посадишь. А если бы восстание перекинулось в город и пришлось бы вести против семеновцев свой эскадрон? Ну, на первый раз, как было сказано, колотил бы плашмя. А потом… потом…»

Через два года Шварц, с чином полковника, был принят Аракчеевым на службу в Отдельный корпус военных поселений.

Время было тревожное. Между тем и кавалергардские офицеры поплатились за свое плохо скрываемое сочувствие к семеновцам. В полку высочайшим приказом было остановлено производство в очередные чины, с объяснением: «За то, что много болтают». Артамон подумал: кузен Серж был прав, крышку прикрывали все плотней…

Выручил своих корпусной командир, генерал Васильчиков, отписавший государю: «Я не могу согласиться с мнением, что останавливать производство в полку было бы средством прекратить болтовню; напротив, при настоящих обстоятельствах это лишь увеличит толки, так как наказание пало бы не только на виновного, но и на невиновного… произвол во время брожения умов может иметь прискорбные последствия». Как только Семеновский полк прекратил свое существование, государь сменил гнев на милость. Даже для признанного кавалергардского «болтуна» – полковника Шереметева – обошлось без взыскания.

В октябрьской книжке «Невского зрителя», запоздавшей на месяц, вышла злая, очень злая сатира за подписью «Рылеев» и под названием «К временщику». Каковы бы ни были мнения читателей об ее художественных достоинствах, в адресате единодушно опознали графа Аракчеева. Самые внимательные уверяли, что в ней эзоповым слогом «всё прописано», от скудости военных поселений до новейших налогов. Говорили, что Рылеев многое позаимствовал в напечатанной десятью годами ранее «персиевой сатире» г-на Милонова, вплоть до «пронырствами взнесенного злодея». Однако же Милонов не посмел ввести в свою сатиру Кассия и Брута… В обществе ходил анекдот о ловком ответе цензора, предложившего его сиятельству лично отметить во «Временщике» те места, которые тот изволил принять на свой счет. Столь опрометчивого поступка Аракчеев, разумеется, не совершил. Правда это была или нет, но автору и цензору публикация сатиры и впрямь сошла с рук.

В апреле последовал приказ по гвардейскому корпусу о выступлении в западные губернии. Предстояло готовиться к долгой разлуке. Вера Алексеевна, носившая второго ребенка, пообещала писать при каждой оказии. Проводив мужа, она отправилась в Москву к родителям, как было условлено, и там в августе родила мальчика, которого крестили Александром. Вспоминая пышные крестины Валериана Канкрина, Вера Алексеевна невольно улыбалась: церемония была скромная, крестными выступали брат Алексей с маленьким сыном, сестра Любинька и «девица Митрополова», иначе сказать Софьюшка.

Чтобы позабавить мужа, к следующему письму она приложила чернильный оттиск младенческого пальчика, а на полях набросала карандашом две детские головки. Артамон отвечал неисправно, зато превесело – рассказывал всякий вздор, жаловался на ужасные дороги, хвалился удачно проведенными маневрами, юмористически повествовал об адресе витебского дворянства «за кроткое господ офицеров обращение». Витебское дворянство благодарило русскую гвардию за «облегчение местных жителей во всем, из уважения к расстроенному сей страны положению, когда по ощутительному недостатку помещиков и крестьян в пропитании многие воины вспомогали бедняков из собственного своего провианта»…

Весной 1822 года, проведя в западных губерниях почти год, полк выступил в обратный путь. В Гатчину кавалергарды прибыли 27 июня. Никоше Муравьеву был тогда год и десять месяцев, Сашеньке, никогда не видевшему отца, шел десятый месяц.

Сашенька, пухленький и круглолицый, настоящий бутуз, издал громкий крик и заболтал ножками в вязаных башмачках. Никоша, темноволосый, но чертами лица уже явственно похожий на мать, спрятался за m-lle Sophie и смотрел, широко раскрыв рот и не моргая. Личико его, и без того бледное, сделалось совсем фарфоровым от страха… отец, которого он, разумеется, не помнил, должен был казаться ему огромным и громогласным.

Никоша уже собирался зареветь, когда Артамон вдруг сам догадался, что пугает мальчика. Он присел и снова протянул к сыну руки. Теперь, когда отец не возвышался над ним, как башня, Никоша набрался смелости, выпустил юбку m-lle Sophie и, со слезами на глазах, сделал шажок навстречу. Артамон поднялся с сыном на руках, потормошил его, слегка подкинул, не зная, как еще развлечь. Никоша от смущения отворачивался, но на вопрос, не страшно ли ему теперь, шепотом ответил: «Неть». К вечеру он уже перестал дичиться и, прерывисто вздыхая от радости, карабкался, как обезьянка, по сидевшему на диване отцу. Артамон боялся шевельнуться, чтобы не уронить или не придавить ребенка, однако за проделками Никоши наблюдал с явным удовольствием. Только когда подали чай и нужно было пересесть, он попросил взять мальчика.