Текст книги "Ангел мой, Вера"

Глава 15

В декабре оба брата, и Артамон и Александр, получили наконец долгожданные назначения в армию: старший брат – в Ахтырский гусарский полк, стоявший в местечке Любар, в Малороссии, а младший – в Александрийский, в Троянов. Артамон на радостях, что ему наконец-то дали полк, да еще такой геройский, устроил для сослуживцев роскошный прощальный обед. На него ушли остатки наградных, которые он получил в сентябре по ходатайству Канкрина. Артамон с неизменной нежностью сохранил записку сестры: «Император велел тебе, ангел мой Артемон, выдать 10 тыс. Вот тебе, любимый братец, доказательство, что Егор Францевич просил для тебя, оно и вышло». Но к зиме десять тысяч разошлись до копейки, и Катишь, полагавшая, что брат сбережет хоть часть денег на дорогу и первое обзаведение на новом месте, при прощальном визите была необыкновенно суха.

– Сделай милость, не живи открытым домом, – наставительно говорила она, поджимая губы. – Друзей ты тем не наживешь, а только пересуды…

Артамон виновато кивал.

– …и тем избалуешь офицеров, – продолжала Катерина Захаровна, – которых надобно держать в строгости. А главное, беспорядочной жизнью потеряешь в глазах всех, даже и государя…

И, наконец, не выдержав наставительного тона, со слезами бросилась брату на шею. Выплакавшись, Катишь повернулась к Вере Алексеевне.

– Берегите его, ради Бога, милая кузина. Я не прошу, если с Артемоном что-нибудь стрясется, – пошутила она. – Помните же, голубушка, я всецело полагаюсь на вашу рассудительность.

– Полно, Катишь, это скучно, наконец, – перебил Артамон. – Я сегодня думал веселиться, а ты по мне плачешь, как по мертвому.

– Бог знает что ты скажешь всегда, – пожаловалась Катерина Захаровна. – Но все-таки помни, что мы с Егором Францевичем тебя любим… только, пожалуйста, будь благоразумен! Ты уж не мальчик, а отец семейства.

Тут же улыбнулась, не выдержав, Вера Алексеевна. Катишь, невзирая на все нотации, сама была завзятой мотовкой, и прижимистый Егор Францевич, нежно любивший жену, принужден был выдавать ей условленную ежемесячную сумму на карманные траты. Впрочем, в тот вечер грустила не только Катишь. Вере Алексеевне предстояло разлучиться с мужем, самое малое, до весны. Поначалу Артамон был настроен решительно: семья едет с ним, и точка. Вера Алексеевна отважно готовилась пуститься в неблизкий путь. Но сначала простыл Никоша, потом закашлял Левушка, и она с тоской признала, что с больными детьми зимой, на пустое место, она ехать не может. Самому Артамону первое время предстояло жить бог весть где и как. Ютиться на постоялом дворе или в чужом доме, без возможности достать молока для детей или найти лекаря, значило без надобности рисковать.

Мужу она сказала твердо: они приедут весной, как только дети поправятся и установится дорога. Артамон грустил, несколько дней ходил как в воду опущенный, уверял, что без нее он насмерть соскучится, но потом, смирившись, сообщил жене, что она права и так будет даже лучше. Он тут же воодушевился новой идеей – обустроиться на новом месте, нанять дом и встретить Веру Алексеевну готовым хозяйством.

– Ты представляешь, Веринька, ведь у тебя будет всё, всё свое! И дом, и сад, и в комнатах всё, как захочешь.

Вера Алексеевна смеялась, но отнюдь не потому, что восторги мужа казались ей наивными. Она искренне радовалась. Самые незатейливые вещи – возможность самой обставлять квартиру, ходить с детьми гулять в собственный сад, дышать свежим воздухом – казались ей необыкновенно прекрасными.

Предчувствия оказались правильными: хлопот в Любаре поначалу было необыкновенно много, а удобств мало. Дом, который нанимал прежний полковой командир, человек несемейный, оказался мал и тесен, к тому же без сада и слишком близко от кожевенного завода. Обеды для офицеров готовили скверные, и приходилось посылать за едой в трактир. А кроме того, на Артамона сразу свалилась такая масса бумаг, расписок, векселей и прочего, что первые два или три месяца он чувствовал себя в полнейшей растерянности. Офицеры, даже после торжественного приема в честь передачи полка, поначалу посматривали на бывшего кавалергарда косо, как и положено армейцам. Но, убедившись, что он держит себя попросту и незаносчиво, они понемногу оттаяли и даже, поборов гордыню, ходили советоваться по поводу столичных мод и обыкновений. У Артамона достало такта не посмеиваться над армейскими потугами на петербургский шик и не наживать себе смертельных врагов. И так ему хватало мелких подозрений и недомолвок, которыми всегда окружено такое непростое дело, как переход полка из одних рук в другие. От неразборчивых расписок, загадочных недостач, жалоб, непонятных интриг, споров с интендантами и ремонтерами голова шла кругом, и ни на какие развлечения, будь то карты или визиты, попросту недоставало сил. Карт, впрочем, Артамон не любил, выезжать без Веры Алексеевны ему было скучно, а потому волей-неволей приходилось сидеть дома одному или приглашать к себе.

Поскольку сидеть в одиночестве Артамон не мог, он почти каждый вечер звал кого-нибудь составить ему компанию за ужином. Гостей он принимал охотно и умело, на угощенье не скупился, и ахтырцы вполне оценили его усилия. Вскоре о полковом командире в один голос отзывались как о человеке щедром и веселом, всегда готовом видеть у себя даже самых зеленых корнетов. Обычая ставить что получше в средину стола, куда подходят старшие, а что похуже по концам, где теснилась молодежь, полковник Муравьев не придерживался: в гвардии такую прижимистость с насмешкой называли «фельдфебельскими именинами». Деньги, как водится, таяли, но в кредите отказу не было, и дом по вечерам полнился разговорами, смехом и песнями. Дольше всех держался подполковник Куликовский, полагавший, что все это столичная блажь и пусканье пыли в глаза. Но когда однажды за ужином Артамон предложил тост за Куликовского, дельного и опытного офицера, с которым всякому лестно служить, тот не выдержал, расчувствовался и пошел лобызаться с хозяином.

И все-таки поначалу он тосковал. Ахтырские офицеры, бойкие, горластые, приходя в гости, говорили в основном о лошадях, выпивке, картах и полковых амурах, сквернословили, поддразнивали тех, кто за время лагерей не обзавелся «обжешкой». «Это тебе не Петербург», – с тоской думал Артамон. В порядочном театре или в концерте за последние несколько лет из его нынешних сослуживцев не был ни один. На тех немногих, кто выписывал книги или журналы, смотрели как на изрядных чудаков. Артамон признавал: они добрые, славные люди, с которыми приятно выпить и закусить, но говорить… говорить с ними, помимо военных анекдотов, было решительно не о чем.

Он беспокоился и о том, как-то Веринька сойдется с новым кругом знакомых – уездных «львиц». Она умная, начитанная, гордая – и вдруг неизбежные сплетни, провинциальное сюсюканье, глупые домашние спектакли от скуки, с обязательными ссорами за главную роль, разговоры не о книгах, а о новых оборках, о варке варенья… А если замкнуться в семейном кругу, скажут: «Дерет нос».

Зима вдобавок выдалась слякотная, теплая, люди и лошади вязли по колено – ни о каких мостовых в Любаре, разумеется, слыхом не слыхивали. Временами Артамон проклинал это захолустное местечко, куда загнала его судьба, избравшая своей посредницей Егора Францевича.

Впрочем, с приходом весны Любар стал обретать в его глазах некоторые достоинства. На свой лад здесь было красиво. Местечко тянулось вдоль берега реки Случи, за которой стоял старинный дворец Потоцких, и по весне утопало в зелени и в цветах. Сиренью и акацией пахло до одури. По мере того как Любар оживал от зимней спячки, захолустным его было уже не назвать. По праздникам звонили колокола во всех восьми православных церквях, в костеле и в монастыре, вечерами целыми толпами возвращались с кожевенных заводов, с мельницы и с винокурни рабочие, а после ужина валили обратно на улицу «гулять» – пели, плясали, бывало, что и дрались конец на конец. Бегали по лужам целыми ватагами русские, польские и еврейские ребятишки, сновали бабы в расшитых юбках, евреи в лапсердаках и ермолках, местные шляхтичи в старинных кунтушах с откидными рукавами…

В апреле в Любаре зашумела ярмарка. Ржали лошади, горланили босые цыгане, в шинках визжали скрипки, под окнами шныряли мальчишки и девчонки, предлагая молока, сала, маковников, «килбаски». Съезжались окрестные офицеры, собиралась и местная знать: побогаче – в колясках, попроще – на подводах. Слушали цыган, продавали и перепродавали лошадей, щупали кожевенный товар, покупали гостинцы, зазывали к себе. Артамон окончательно уверился, что и в Любаре можно жить… Он освоился настолько, что начал даже слегка поругивать полковые порядки, с жалостью отмечая, что прежний командир, конечно, был хорош, но, не в обиду ему будь сказано, полк изрядно распустил – не то что люди, кони и те расхлябаны. «Ну, здесь не столичная выучка», – заметил как-то ротмистр Семичев. Артамон ответил резко: «Оно и видно. Лагери покажут».

В апреле неожиданно пришло письмо из Василькова, от Сергея Муравьева-Апостола. Тот выражал желание увидеться, жалел, что не может отлучиться сам, и звал в гости. «Узнав о твоих чувствованиях от брата Матвея, – писал Серж, – желаю очень тебя видеть и узнать заново, ежели не теперь, так хоть летом в Киеве или в лагерях». «Родная кровь» отозвалась – Артамон с искренней радостью ответил, что польщен, обещал свидеться непременно и оправдать хорошее о себе мнение.

Он уж и забыл, что зимой, собираясь в Любар, не нашел в себе никаких родственных чувств и даже не подумал подать кузену весточку, хотя, разумеется, они могли бы тогда при желании съехаться в Киеве. С самого отъезда из Петербурга Сергей не писал ему, а Артамон не желал первым напоминать о себе. На юге у кузена снова начались какие-то замыслы, переговоры, секреты, в которые Артамона никто не думал посвящать, словно родичи окончательно забыли о нем. Артамон не то чтобы сердился – дела семейные и служебные постепенно заступили место прежних увлечений. Он уверял себя, что даже думать о Сергее ему некогда и незачем, хотя и тосковал иногда по былым спорам и беседам, как тоскуют по юности вообще.

Но после разговора с Матвеем – когда Сергей чуть не попал в беду и они вместе думали его выручать – Артамон словно оттаял. Жажда подвига, никогда не угасавшая вполне, вновь ожила в душе… Сергей, нуждавшийся в дружбе и в братской помощи, был ему гораздо ближе и приятнее, чем Сергей гордый и язвительный. «Я доказал бы ему… доказал бы, что помню прежнюю дружбу!» – думал Артамон. Кузен Серж, как показывало письмо, не забыл о ней, и Артамон уже сам ругал себя за то, что заподозрил его в холодности. «Да и как ему было писать? В письме не скажешь то, чего хочется… Он под надзором, любое лишнее слово могло усугубить его участь, да еще и припутать безвинных людей. Ничего! Летом мы свидимся и тогда скажем друг другу всё, всё… Сережа умница, славный, храбрый Сережа!»

Ждала его и еще одна радость: в июне, на сей раз уже совершенно точно, должна была приехать Вера Алексеевна. Она уверяла, что доберется до Любара сама, но Артамон настоял: он непременно встретит ее в Киеве, и два-три дня они проведут там, чтобы она отдохнула с дороги.

Второго июня, приехав в Киев, он снял самый большой номер в гостинице «Зеленый трактир», от скуки съездил на бульвар, вернулся, сыграл на бильярде несколько партий, поговорил с двумя знакомыми офицерами о лошадях и непрестанно посылал слугу взглянуть на часы. Время текло томительно. «Если Веринька приедет через час…» – загадывал Артамон и сам обрывал, не договорив – что именно будет.

Среди публики, наблюдавшей за игроками, вдруг заметил он знакомое лицо, мигом напомнившее о довоенных годах, о юности. Лицо некрасивое, с утиным носом и широкими губами, но умное, насмешливое и внимательное… Артамон сорвался с места, крикнул:

– Саша! Александр Сергеич! Мне говорили, что ты здесь, да я не верил… и вправду ты!

Александр Грибоедов, бывший университетский однокашник, с ласковой улыбкой смотрел на Артамона поверх очков.

– И я смотрю – ты или не ты… Сколько же не видались?

– С войны… в четырнадцатом году в Питере разминулись. Какими судьбами? Надолго ли?

– Я – проездом, с Ермоловым, на Кавказ. Должно, с неделю побуду. А у тебя стал пресерьезный вид, уж и неловко Артюшей звать. Ты ведь, я слышал, женат?

– Женат, Саша, и незаслуженно счастлив.

– Ну, раз счастлив, значит, по заслугам.

– Ба! Господа, да вы знакомы.

Оба обернулись. Перед ними стоял молодой человек в мундире пехотного подпоручика, темноволосый, коренастый. Сообразив, что его не узнали, да еще вот-вот выругают за неучтивость, он поспешил представиться:

– Я – Бестужев, Michel Бестужев. В двадцатом году служил в кавалергардах, теперь в Полтавском. Вы, ваше высокоблагородие, должно быть, меня помните смутно.

– А вы что здесь делаете?

– Жду Сергея Ивановича.

– Как, Сергей приезжает? – вскричал Артамон.

– Должен вот-вот быть.

– Чудеса, право: сколько лет не могли сойтись – и вдруг встречаемся все вместе. Вы, подпоручик, просто благословенный вестник какой-то. Послушай, Александр, – Артамон обернулся к Грибоедову, – вас непременно надо познакомить с Сережей. Ты его, должно, не помнишь, он с десятого года в службе…

– Встречались когда-то, да только и знаем друг о друге, что я Грибоедов, а он Муравьев, – подтвердил Александр Сергеевич.

– Ну вот видишь… это, брат, само Провидение, не иначе. Так что я тебя отсюда не отпущу, покуда не сведу с Сережей. Бестужев, голубчик, за такую новость я ваш должник навеки, и с меня угощение…

– Да вон он, вон!

Артамон обернулся – и угодил в объятия Сергея. Тот, веселый, загорелый, смеясь, с разбегу обхватил кузена, и целую минуту шли шумные приветствия и объятия – посреди киевской бильярдной, на глазах у любопытных зрителей.

– Что, соскучился по родне?

– Не то слово! Но ты, брат, мало изменился, и только к лучшему. Вид у тебя совсем богатырский! И гусарский мундир идет тебе больше кавалергардского. Помнишь, в опере пели: «Rouge va aux brunettes»[32]32
  Красное идет брюнеткам (фр.).


[Закрыть], – пошутил Сергей.

– Ну, великий князь, говорят, от Георгиевской ленты отказался только потому, что она ему в масть не шла. Однако, Сережа, я тебя познакомить хочу.

Сергей обернулся к Грибоедову и тут же посерьезнел, даже подтянулся.

– Как же, наслышан. И весьма польщен. Как только подпоручик меня уведомил, что вы будете…

«Так это, стало быть, не случайная встреча! – сообразил Артамон. – Ну, хитрецы… Сергей в Киев прискакал нарочно, чтоб повидать Грибоедова, и отправил вперед Бестужева караулить, чтоб тот его предуведомил, когда Грибоедов приедет. Однако зачем он сдался Сереже, если они даже не знакомы?» Случайным здесь оказался один Артамон – все это сделалось вовсе не ради него, – но Сергей искренне обрадовался встрече, тем искреннее, что она и вправду вышла неожиданной.

– Вашблагородь, вашблагородь, – заговорил над ухом Старков. – Барыня приехали!

– Вот что, дети мои, – решительно сказал Артамон. – Я сейчас отлучусь… но мы же потом непременно увидимся? Приходите завтра сюда обедать, то-то и наговоримся.

– Приходи лучше завтра к Трубецкому, мы туда званы. Говорить там можно… без стеснений.

Показалось ему или нет, что в этот момент Сергей улыбнулся «со значением»?

– Я понял, Сережа, понял, – торопливо заговорил Артамон. – Непременно буду!

Вера Алексеевна ждала на дворе, отправив детей в нумер с нянькой и Софьюшкой. Муж, не стесняясь окружающих, принялся целовать ей руки. Выше ее на голову с лишком, он как-то умудрялся смотреть ей в глаза снизу вверх, как смотрят дети.

– Веринька, ангельчик… Боже, как соскучился, полгода не видались. Ведь это же вечность!

Вера Алексеевна гладила склоненную голову мужа, обводила пальцем выпуклую жилку на тыльной стороне ладони… так бы и стояла, не смущаясь того, что люди смотрят. Она неохотно отстранилась и произнесла:

– Пойдем к детям.

– Папенька приехал, папенька приехал! – запел Никоша, с разбегу повисая на отце.

Вера Алексеевна принялась рассказывать, как ехали, как дети перенесли дорогу, как, стосковавшись по лакомствам, по приезде в Киев упросили мать заехать в кондитерскую и купить конфект.

– А мне не купили? – быстро спросил Артамон.

И такое всамделишное недоумение было написано у него на лице – как можно было ему не купить сладкого! – что Вера Алексеевна, не сдерживая улыбки, обратилась к сыну:

– Никоша, поди принеси бонбоньерку, угости papa.

– Нет, я! – крикнул Сашенька. – Я, я, я!

– Ну хорошо, Саша, ты поди, – сказал Артамон, всегда баловавший Никошу и потому иногда радовавшийся случаю выказать беспристрастность. Пока Саша бегал за конфетами, он усадил старшего сынишку на колено и спросил: – С Сашенькой дружно живете, не ссоритесь?

– Ссоримся иногда, – честно ответил Никоша. Подумал, вздохнул и добавил: – Я его обижаю.

– Ну, братья когда поссорятся, а когда и подерутся, не беда – главное, потом помириться. У меня вот брат, тоже Саша – ты его видал, Александр Захарыч, усатый-то, – так мы в детстве воевали, да… Я, бывало, упрусь: я старший, делай по-моему! А все равно друг друга любили. Помню, лет пять ему было, маменька раз наказала – оставила на неделю без сладкого. Сестра Катя такая ехидная была, нарочно ела медленно, чтоб его подразнить… а я на другой день додумался – взял и спрятал тихонько в рукав кусок пастилы. После обеда понес ему в детскую, и, понимаешь, так захотелось еще кусочек… ну, я взял и откусил, потом другой раз… Вхожу в детскую, сам слезами заливаюсь. Саша, говорю, я пастилу тебе нес и все съел… нечаянно. Обнялись мы и давать вместе реветь, как телята, – я Сашу жалею, а он меня. Бонна услышала, спросила, что стряслось, мы рассказали. Она к отцу, тот смеяться… идите, говорит, к маменьке и скажите, что я велел Сашу простить.

Сашенька, вернувшись с бонбоньеркой, тоже влез к отцу на колени.

– Дядя усатый, a papa толстый и красивый, – сказал он, явно желая польстить отцу.

Вера Алексеевна тихонько засмеялась.

– Чего это толстый? – обиделся Артамон, всегда бывший несколько преувеличенного мнения о своей наружности. – На себя, брат Сашка, посмотри – щеки со спины видать.

– А ведь я вашего papa тоже помню с усами, – сказала Вера Алексеевна. – Такой был бравый молодец…

– Да будто и сейчас не плох, – весело заметил муж.

«Хорошо, когда много детей, – думал Артамон. – У нас, помню, всегда полный дом. Двоюродные, троюродные, соседи, крестники, и летом, и на святки… и в Москве тоже. Весело! Там уж почти совсем взрослые. Сколько спорили, сколько говорили, республику Чока придумали. Ничего не боялись… а теперь всех раскидало, иных уж и нет. Где Nicolas, где Перовские, где Сенявин… вот хорошо, с Сашкой Грибоедовым встретились. А он все такой же! И меня узнал… Черт знает что творили!»

Nicolas Муравьев, Саша Грибоедов и братья Перовские в университете однажды составили дерзкий план. Артюша частенько являлся на утренние лекции с опозданием: он был не любитель вставать рано и ленив собираться. Бывало, что он час и полтора бродил сонный, тщетно пытаясь найти раскиданные по комнате вещи. Мать, Елизавета Карловна, напрасно пыталась внедрить спартанские нравы в домашней педагогике. Большинство ее попыток заканчивались неудачей, когда старик Муравьев, добродушный и своевольный, говорил: «Это все немецкие выдумки».

Артамон принес уютные домашние привычки в университет, хотя быстро усвоил внешнюю бойкость московской ученой молодежи. Педантичный профессор Рейнгард, принимавший пансионеров, в этом отношении был суров: желая приучить юношей к порядку, он неизменно требовал собираться и одеваться самим, не прибегая к помощи прислуги. «У Катонов и Аристидов, конечно, были рабы, но вы, господа, покуда уж больно не Катоны», – язвительно говорил он. (Только угрозой приводить воспитанника на лекцию в любом виде, ежели тот не будет одет к началу занятий, Рейнгард победил Артюшину утреннюю лень.) Прокравшись в Ректорский дом, к квартире Рейнгарда, товарищи застали Артюшу уже проснувшимся, но еще в постели – тот, растрепанный и сердитый со сна, тер глаза кулаками и явно раздумывал, не вздремнуть ли еще. Тут приятели с гиком бросились на него, стащили с кровати, Лева Перовский с хохотом брызнул водой из графина. Артюша, опомнившись наконец, схватил со стола тяжелую чертежную линейку, с боевым кличем вылетел за незваными гостями в коридор, в ночной рубахе, и вынужден был спешно ретироваться в комнату, когда вдалеке показалась фигура Рейнгарда. Нужно сказать, жертвою дружеских шалостей по очереди становились все студенты. Остерегались подшучивать только над Никитой Муравьевым, который в юности был как-то болезненно, нервозно застенчив.

Грибоедова, который, как оказалось, стоял в той же гостинице, Артамон на следующий день таки зазвал к себе, посулив напоить чаем, прежде чем вместе ехать к князю Сергею Петровичу.

– Это, Веринька, господин Грибоедов, Александр Сергеич. Вместе учились. Достойнейший человек, редкий остроумец, музыкант, поэт, герой…

– Полно, Артамон, меня расхваливать.

– Вот и опять вы, господа, куда-то бегом спешите, – посетовала Вера Алексеевна.

– Веринька, мы же с тобой к Трубецким званы назавтра оба. А сегодня мы так, посидим своей компанией, вспомним молодость…

Вера Алексеевна махнула рукой.

– Езжай, езжай. У меня покуда никаких сил нет с дороги.

– А ты, Александр Сергеич, приезжай погостить ко мне в Любар. Я тебя таким хохлацким кулешом угощу – пальчики оближешь! – говорил Артамон, возясь с тугим воротником мундира. – А, ч-черт его…

– Сядь, пожалуйста, я перешью, – сказала Вера Алексеевна.

– Что, Артамон Захарович, полгода на здешних харчах, и уж крючки не сходятся? – съехидничал Грибоедов.

– Злой у тебя язык, Саша… и нехороший, – пожаловался Артамон, скашивая глаза на сновавшую с иголкой женину руку. – Смейся, смейся, а все-таки приезжай.

Компания у князя Трубецкого собралась действительно небольшая – никого чужих. Сергей Муравьев, молодой Мишель Бестужев, Александр Грибоедов… Артамона приняли в этой компании как своего – Трубецкой тепло приветствовал его, не расспрашивая, и тут же вполголоса обратился к Сергею:

– Ты слышал, что говорят? Что Витт предлагал Киселеву выдать, как он выразился, «шайку заговорщиков» головой. По-твоему, есть нужда беспокоиться?

– Блефует, – спокойно ответил Сергей. – Пронюхать ему неоткуда. А если что и знает – Киселев хода не даст. Раевского, говорят, он выгородил, хоть бы и для того, чтоб замять дело.

– А я бы побеспокоился, – заметил Мишель. – Торопиться нужно, господа. Торопиться!

Сергей обернулся к Грибоедову.

– Александр Сергеич! Тут присутствуют люди, которых вы давно знаете и которым, полагаю, доверяете вполне. Я нарочно поставил своей целью собрать их здесь, дабы расположить вас к моим словам и, простите, в надежде убедить вас. С князем и с Артамоном вы старые приятели, также знакомы и с подпоручиком Бестужевым, который, думаю, не раз уже имел повод сказать вам, какого мнения он о вашем таланте, – с улыбкой добавил Сергей. – Ваша слава идет впереди вас, все передовые люди в этом единодушны, и мы видим, что доверять вам можно вполне. Человек, написавший «Горе уму», обскурантом быть не может. Мы – не смею сказать «рассчитываем» – но надеемся на ваше сочувствие.

– Чем я могу быть вам полезен? – спросил Грибоедов.

– Для начала позвольте спросить вас, известно ли вам о существовании обществ, именуемых «Союз спасения» и «Союз благоденствия»?

– Известно, равно и о том, что эти общества прекратили свое существование.

Мишель и Трубецкой быстро обменялись взглядами.

– Известно ли вам о восстановлении тайного общества, после того как Союз благоденствия в двадцать первом году был распущен?

Грибоедов улыбнулся.

– И об этом догадываюсь. Судя по вашим вопросам, я сейчас имею честь говорить с одним из… глав? управителей? Извините, не знаю, господа, как вы между собой называетесь.

Наступила тишина.

– Вы ведь сказали, что вполне мне доверяете, – напомнил Грибоедов.

Сергей перевел дух и произнес – необыкновенно внятно, хоть и негромко:

– Можете обращаться ко мне как к одному из членов нынешнего общества.

– Так чем я могу быть вам полезен, господа? – повторил Грибоедов.

Офицеры переглянулись… казалось, они ожидали большего пыла от знаменитого сочинителя. Грибоедов смотрел на них чуть снисходительно, как на юношей. А может быть, так только казалось от свойственной ему, как многим близоруким людям, манеры смотреть сквозь верх стекол.

– Александр Сергеич, я буду говорить с вами совершенно откровенно, – предупредил Сергей.

– Говорите же, ради бога, – с легкой улыбкой произнес тот.

«Господи Боже мой, почему, почему он так равнодушен?»

– Осенью, во время царского смотра, мы намерены совершить решительный переворот.

Мишель Бестужев, весь подавшийся вперед, с полуоткрытым ртом, закивал: «Так, правильно».

– Насколько решительный?

– Настолько, насколько этого потребуют обстоятельства. В случае удачи – долженствующий привести к смене государственного строя в России.

«Так, правильно».

И, словно ощутив за спиной поддержку, Сергей заговорил быстрее:

– Мы знаем, что вы близки к Ермолову, что он доверяет вам, как родному сыну. Мы уверены, что найдем в нем сочувствие и что Кавказский корпус нас поддержит, поскольку и в нем есть преданные нашим идеям люди. Мы просим вас предварительно известить Ермолова о наших намерениях… если не теперь, то в момент, когда мы выступим открыто и успех склонит чашу весов на нашу сторону. Если вы согласитесь быть нашим посредником, Александр Сергеич, я сообщу вам о сроках и ходе нашего выступления.

– Какими силами вы располагаете?

Офицеры переглянулись вновь. Господин Грибоедов задавал вопросы, которых, казалось, они не ждали совершенно.

– Мы не уполномочены нашими товарищами, как вы понимаете, давать точные сведения, тем более называть имена, – сказал Трубецкой. – Прошу поверить на слово.

– Извините, поверить на слово при таких обстоятельствах я не могу.

– К выступлению на нынешний момент готовы более десяти полков. Из них два артиллерийских и несколько конных, в том числе один гусарский.

– Посчитай и меня, Сережа, – вполголоса сказал Артамон.

Сергей развернулся к нему… и усилием воли заставил себя не выказать удивления в присутствии гостя.

– Да, ведь ты с нами, – спокойно произнес он, и только дрогнувшие в улыбке уголки губ выдали его радость…

– Это здесь, на юге? – уточнил Грибоедов.

– И в Петербурге тоже. Также мы рассчитываем, что к нам присоединятся военные поселенцы! – воскликнул Бестужев.

– Иными словами, за вами чуть более одной дивизии, и то не наверняка, – сказал Грибоедов, не сводя с Мишеля глаз. – И этакими силами вы рассчитываете сменить государственный строй?

– Послушай, Александр, нельзя же быть таким, извини меня, равнодушным… – начал Артамон.

– А я бы сказал – нельзя быть таким непредусмотрительным.

Сергей прикусил губу.

– Скажу честно, я ожидал от вас больше гражданского бесстрашия. Конечно, легко говорить тому, кто в стороне от…

– Но вы, господа, кажется, хотели видеть меня не в стороне, а с вами? Тогда извольте выслушать мое мнение. Или вас интересуют те только, кто с вами во всем согласен?

– Князь, скажите вы хоть что-нибудь!

Трубецкой молча пожал плечами.

– Я, во всяком случае, надеюсь, что при всей разнице мнений этот разговор останется между нами, – колко заметил Сергей.

Грибоедов вспыхнул…

Артамон примирительно развел руки.

– Господа, господа, не надо горячиться. За сдержанность Александра Сергеича я ручаюсь честью, ну а ты, Сережа, остынь, ради Бога. Александр, честное слово, ты меня удивляешь, я ожидал от тебя большего сочувствия… или хотя бы интереса, что ли.

Грибоедов дернул плечом, отводя его руку.

– Господа, ну о чем вы говорите, честное слово?.. Это даже и не серьезно.

– Я предлагаю оставить этот разговор до завтра, – перебил Сергей. – Мы все погорячились, и я первый прошу извинения. Завтра, Александр Сергеич… До завтра у вас будет время обдумать наше предложение, ну а если ваше суждение останется прежним… что ж, мы расстанемся друзьями. Мое мнение о вас ничто не переменит.

– Вы ведь будете завтра? – спросил Трубецкой.

Грибоедов кивнул.