Текст книги "Ангел мой, Вера"

Глава 13

Осенью Артамон взял отпуск сроком на четыре месяца, убедил Веру Алексеевну оставить подросших детей на попечение няньки и m-lle Sophie и повез жену к морю, в Гапсаль.

В Гапсале сняли второй этаж небольшого опрятного домика неподалеку от замка, почти на самом берегу. До курзала и до площади, где торговали всякой снедью опрятные лифляндки в широких красных юбках, оттуда было далековато, но Вера Алексеевна решительно объявила, что предпочитает светским развлечениям и ярмарочной толкотне удовольствие дышать морским воздухом. Дом, невысокий, весь какой-то плоский, словно прижавшийся к земле, стоял на таком же плоском берегу, с фасада почти целиком скрытый кустами. Под стать ему были и хозяева – бездетная немецкая чета, добрая и робкая. Хозяйка при виде постояльцев принималась приседать, как заведенная механическая кукла, а застав Веру Алексеевну одну, задыхающимся шепотом спрашивала, не нужно ли того и другого, молока или варенья. Постоялица ей нравилась, и она выказывала петербуржской гостье свою любовь самым незатейливым способом – то и дело поднося какое-нибудь лакомство и жалостно шепча: «Фрау такая тоненькая!» Хозяин только кланялся и улыбался. Вера Алексеевна шутя говорила мужу, что молоком, которое в изобилии предлагала ей добрая фрау Леман, можно было бы доверху заполнить бочку Данаид. Варенье, впрочем, расходовалось быстро: Артамон, большой охотник до сладкого, вечерами за чтением машинально отправлял в рот ложку за ложкой, так что ваза пустела, прежде чем Вера Алексеевна успевала докончить первое блюдечко.

Артамон все-таки убедил жену, что нехорошо дичиться местного общества. Поэтому два или три вечера в неделю, чтобы не соскучиться, они проводили на музыке или в курзале. Вызвать неодобрение местного начальства он не боялся и охотно преподавал унылым гапсальским армейцам уроки столичного щегольства: являлся в курзале в темно-зеленом галстухе взамен уставного черного, в коричневых перчатках, с дорогим плюмажем на шляпе. Курзал, впрочем, был не Бог весть какой – музыкальный салон плохонький, в буфете подавали жидкий чай с черствыми булочками, да и сезон уже прошел. Из развлечений, самое большее, рассчитывать можно было на заезжего фокусника. Общество по сравнению с петербургским не блистало: большую его часть осенью составляли эстляндские и лифляндские немцы, помещики с мыз и бароны, которым ехать на курорт в разгар сезона было чересчур накладно.

Были две-три русских семьи, да и те не из великосветских. Артамону, впрочем, все равно было, с кем дружиться, лишь бы дружиться. Он живо сошелся с несколькими немецкими семействами, даже нашел среди них какую-то отдаленную родню по матери и вообще в городе говорил больше по-немецки, чем по-русски. Вера Алексеевна поневоле начала понимать немецкий язык.

Однажды вечером, отправившись в одиночку исследовать Гапсальский замок, Артамон познакомился со старичком-доктором из Вендена. Вид у старичка был презабавный – он бесстрашно лазал по развалинам стены, помогая себе палкой, маленький, почти шарообразный, похожий на жука. Заметив внизу проходящего, он повелительно крикнул:

– Господин офицер! Господин офицер! Там внизу должна лежать моя шляпа, а в ней часы. Вы ее видите?

– Да, – удивленно ответил Артамон.

– Тогда будьте добры сказать, который час! Я хочу знать, не пора ли мне пить пиво.

Артамон сказал. Старик схватился за голову, заторопился вниз, выронил палку, поскользнулся и наверняка упал бы, если бы Артамон его не подхватил. Последовал взаимный обмен любезностями, и уже на следующий день почтенный венденский лекарь вместе с супругой, такой же маленькой и круглой, пил чай в домике на берегу. В их присутствии даже Леманы перестали кланяться, как автоматы, и зашушукались, чего никогда прежде себе не позволяли. Между венденцем – урожденным немцем – и Артамоном, немцем наполовину, завязался типический русский спор, горячий и довольно бестолковый, о лечении нервных болезней, в чем доктор, по его собственному признанию, понимал мало, а Артамон и того меньше. Докторша снисходительно улыбалась, глядя на спорщиков, пила чай, ворковала с Верой Алексеевной о детях и время от времени говорила мужу:

– Дидерик, ты волнуешься!

С нервных болезней перешли на Италию (где оба не были), на последние находки в Романье, о которых печатали в газетах. Вера Алексеевна слушала с искренним интересом: мужчины спорили страстно и увлеченно, видимо забыв о присутствии дам, а потому не считая нужным применяться к их вкусам.

– …Нынче все хотят подражать римлянам, а того не понимают, что на наш взгляд римляне показались бы безобразны. Какие тупые, бессмысленные лица у их статуй!

– Но все-таки аристократическая внешность…

– Если понимать под аристократической внешностью известную тонкость черт, то это прямо-таки нечто противоположное… Габсбургские челюсти, лошадиные лица английской знати – вот подлинно аристократическая внешность! Поверьте мне, я говорю как врач. Во Франкфурте я видел прелестного ребенка, отпрыска знатной княжеской фамилии, последнего в своем роде. Достаточно было притронуться к нему пальцем, чтобы на коже выступила кровь. Несчастное дитя! Слава Богу, что древнейшие русские роды не брезговали мезальянсами, иначе за восемьсот лет ваши Rurikiden[28]28
  Рюриковичи (нем.).


[Закрыть] выродились бы до полного ничтожества…

Докторша тихонько кашлянула, отвлекая внимание супруга от двусмысленной темы. Тот смутился, взглянул на Веру Алексеевну и произнес панегирик славянской наружности.

– Через тридцать лет фрау, окруженная внуками, будет строга и прекрасна, – сказал он. – А вы… вы будете крепкий румяный старик, еще более немец, чем теперь, – простите мне мой наивный патриотизм. Если, конечно, не будете злоупотреблять. Греки говорили: «Кто предается излишествам, не доживет до сорока».

– Как же я буду прекрасна, если вы сказали давеча, что старость убивает красоту? – спросила Вера Алексеевна.

– Можно быть прекрасной, не будучи красивой… Моя супруга это хорошо знает. Берите пример с моей супруги! – простодушно воскликнул венденский лекарь.

Маленькая кругленькая докторша снисходительно улыбнулась мужчинам и закивала.

– А в Гапсальском замке приезжим, между прочим, рассказывают страшную легенду про Белую даму, – сказал Артамон. – Один рыцарь, служивший в дружине при епископском замке, влюбился в местную крестьянку. Вход в епископский замок был закрыт для женщин, поэтому девушка переоделась мальчиком и поступила певчим в монастырский хор, чтобы видеться с возлюбленным. Но некий каноник, удивленный тем, что у маленького певчего не ломается голос, изобличил его и донес епископу. Девушку замуровали в стене замка, как это частенько водилось в те времена, а рыцаря посадили в тюрьму, где он вскорости уморил себя голодом… И теперь, по слухам, в августе в полнолуние Белая дама появляется в замковой часовне.

– И чего же она хочет? – вздрогнув, спросила Вера Алексеевна.

– Не знаю, ангельчик, говорят, она покровительствует влюбленным.

– А вы не спрашивали, на замужних ее покровительство не распространяется? – с самым серьезным видом поинтересовался венденец.

Утром Вера Алексеевна поднялась поздно. Заслышав в палисаднике голос мужа, она оделась и велела открыть ставни.

Он играл на песке с собакой, рыжей лохматой дворнягой, – бросал ей палку, заставлял прыгать. Вера Алексеевна негромко окликнула мужа, он обернулся, и пес тут же поставил громадные лапы ему на грудь, осыпав песком жилет. Артамон столкнул собаку, нашел брошенный на куст сюртук… из-под сюртука, заботливо укрытый, показался большой, почти в охапку, букет веток с желтыми и красными листьями. Он разложил их на высоком подоконнике и взглянул на жену поверх ярких листьев, подперев голову ладонями. Глядя друг на друга через окно, оба словно видели портреты в раме: Вера Алексеевна в серо-зеленом утреннем платье, с шалью на плечах, на фоне комнаты с ситцевыми обивками и веселенькими обоями, что называется в интерьере, и Артамон, растрепанный, с распахнутым воротом, на фоне серого северного неба.

– Тебя, Тёма, вот так писать нужно, – заметила Вера Алексеевна. – Но ты бы все-таки надел сюртук, холодно.

– Полно, Веринька, не беспокойся. Мы в тринадцатом году и под дождем ночевали, и в снегу… Бывало, хлюпаешь за фуражом, по колена в грязи, потом бы самое оно зайти в шалаш погреться и сапоги высушить, а нельзя, в шалаше начальство спит. Во дворе ляжешь где попало, седло обнимешь, чтоб какая-нибудь каналья ночью не украла, да тут же и заснешь. Даже и глупо мне теперь от ветерка простудиться. Честное слово, я могу в прорубь нырнуть, и ничего со мной не будет.

– Нет уж, пожалуйста, в прорубь не надо.

– Пойдем, ангельчик, гулять перед завтраком? Подожди… возьми шляпу и подойди сюда, пожалуйста.

Вера Алексеевна, слегка недоумевая, со шляпой в руках подошла к окну. Муж, встав на приступку под окном, велел: «Держись» – и с легкостью перенес ее через подоконник. Вера Алексеевна не противилась, но все-таки с улыбкой попрекнула:

– Тёма! Сумасшедший. Что это за похищение из окна, почему не выйти, как все ходят?

– Я люблю тебя на руках носить, только и всего.

– Ну, поставь. Неловко, право – кто-нибудь выйдет…

Они постояли в палисаднике рядом, перебирая лежавшие на окне ветки. Вера Алексеевна уже представляла, как поставит их в вазу – непременно простую, стеклянную – и будет писать акварель. Она украдкой взглянула на руки мужа – крупные, с широкими ладонями, совсем не изящные – и подумала, что всё, всё уже про него знает, как и он про нее. Привычки, вкусы, любимые слова, а кроме того – все мелочи, из которых складывается обычная жизнь, все подробности «портрета». Она знает, что он любит очень сладкий чай, что щурится, улыбаясь, что в углу губ у него крошечный, чуть заметный шрам от давнего удара тренировочной рапирой – его видно, только если подойти вплотную…

Артамон потянулся за окно и достал лежавшую на подоконнике книжку. Вера Алексеевна однажды, будучи в городе, купила сборник «Старинных историй и песен» и иногда развлекалась ими, разбирая готический шрифт и улыбаясь наивным сюжетам.

– А, Веринька, да ты всерьез взялась учиться. Славно, очень славно! Ну, прочитай мне что-нибудь.

Вера Алексеевна, приняв вид благонравной ученицы, открыла книжку наугад.

– «Однажды, когда Господь еще ходил по земле, Он странствовал вместе со святым Петром. Случилось так, что они заблудились и никак не могли найти дорогу. Святой Петр, заметив спящего под грушей батрака, спросил у него, как пройти в Иерусалим. Но батрак был такой ленивый, что даже не пожелал встать. Вытянув ногу, он ткнул ею вперед, а затем повернулся и захрапел. Господь и святой Петр пошли в ту сторону, но опять заблудились. Тогда святой Петр, завидев жницу, обратился к ней. Крестьянка отложила серп, которым жала рожь ловко и умело, пошла впереди и вывела их на дорогу, после чего вновь принялась за работу. Святой Петр сказал: „Господи, награди эту добрую девицу. Она заслуживает хорошего мужа“. – „Я уже предназначил ей в мужья того лентяя, что спит под грушей“, – отвечал Господь. „Боже сохрани, – сказал Петр. – Будет ли она счастлива в таком браке?“ Тогда Господь рассердился и сказал: „Часто пеняют на Меня за то, что Я творю неравный брак, а подумал ли ты, что Я облегчаю ношу обоим? Ведь праведным мужем она может возгордиться, ну а этот лодырь, в свою очередь, непременно угодит в петлю, если некому будет приобщать его к добру“. – „Я понял, Господи, велика мудрость Твоя“, – благоговейно произнес святой Петр».

Возвращаться в Петербург было решено через Куремяэ. Узнав в Гапсале от одной из русских дам, что в этом месте некогда была обретена икона Божией Матери, Вера Алексеевна загорелась желанием там побывать, тем более что крюк выходил совсем небольшой. Артамону нравились внезапные желания жены. Когда она, после долгого домоседства, вдруг называла места, где хотела бы побывать, или дела, которыми хотела бы заняться, и живо принималась придумывать, как это всё можно устроить, он почти всегда присоединялся к ее затеям. Ему нравилось видеть Веру Алексеевну веселой и оживленной – а в таком настроении, выдумывая очередное приключение, она бывала особенно весела.

Куремяэ оказалось маленькой деревушкой, главной достопримечательностью которой, кроме крохотной часовни и священного дуба, были разве что огромные, похожие на ульи, круглые поленницы. Поцеловав образ, стоявший в часовне, Вера Алексеевна подняла голову и встретилась взглядом с нарисованной на своде потолка Богоматерью – в лазурном одеянии, с разведенными руками, как Она явилась четыре века назад местным пастухам на Куремяэ, иначе Журавлиной горе. Фреска казалась необычайно большой: руки, не поместившиеся на потолке, словно обнимали часовню, выписанный у ног ручей, поблекший от времени, стекал на пол.

Оба постояли, запрокинув головы, на истертой, как в средневековом замке, каменной плите.

– Meine liebe Frau[29]29
  Богоматерь (нем). Игра слов: liebe Frau по-немецки – и «Богоматерь», и, буквально, «любимая женщина».


[Закрыть], – шепотом, отчего-то по-немецки, произнес Артамон.

Шепот разнесся по часовне. Вера Алексеевна испуганно оглянулась, глазами сказала мужу: «Тише». Держа ее за руку, он шагнул ближе к стене, коснулся пальцами штукатурки… Часовня эхом отзывалась на каждое движение, каждый шорох.

– Подожди, – тихо сказал он.

Часовня зашелестела, ахнула, когда Артамон потащил из ножен палаш – осторожно, словно боясь напугать кого-то незримого, кто наблюдал за ними. Переглянувшись с улыбкой и затаив дыхание, они оба поцеловали оружие и вместе подошли к стене. Артамон вытянул руку – Вера Алексеевна положила ладонь ему на обшлаг – и палашом притронулся к ногам Богоматери, передавая поцелуй.

– Ты о чем просишь? – шепнул Артамон.

– Что ты, Тёма… я не стану говорить.

Он улыбнулся:

– А я и так знаю.

«Господи, пусть этот ребенок родится и вырастет в спокойные времена. Пусть у него будет отец, а у меня муж, Господи. Да… и чтобы мы были вместе, когда это будет».

В мае 1823 года Вера Алексеевна родила третьего сына – Льва.

Глава 14

Артамон уже не так сердился, когда Вера Алексеевна заговаривала о возможном переводе в Москву или в провинцию. Столичные удовольствия ему приелись, непомерные расходы, хоть он и махал на них рукой, начинали тяготить, к балам и театрам он сделался заметно равнодушнее с тех пор, как обзавелся семейством. Он не раз вслух принимался мечтать о «собственном гнезде» и возможности пожить барином. Бдительная Катишь принялась поддерживать брата в этом желании, и вскоре Артамон уже сам со вздохом говорил Вере Алексеевне, как хочется ему из Петербурга на свежий воздух.

Вера Алексеевна догадывалась, что Канкрины действуют небескорыстно – наверняка им, с подрастающими четырьмя детьми, надоело содержать шурина из своего кармана, – но она искренне радовалась хлопотам Катишь.

– Живи спокойно, Артемон, скоро будет тебе повеление, – ободряюще говорила Катерина Захаровна. – Обещали просить за тебя при первом представившемся случае.

В двадцать третьем году Артамон заново сошелся со старшим кузеном – Матвеем Муравьевым-Апостолом, братом Сергея. Тот недавно вышел в отставку и, обретя свободу передвижений, бывал и в Петербурге, хотя предпочитал отцовское имение в Полтавщине. Артамон давно искал встречи с кузеном, но всё как-то не выходило, а весной они вдруг столкнулись у Бибиковых. Артамон был не один, а с двумя младшими сослуживцами – корнетами Вадковским и Свистуновым. Те, услышав, что Матвей здесь, обрадовались – хоть они с ним до сих пор не видались лично, но с восторгом заговорили о Сергее, с которым состояли в переписке, и отчего-то о Мишеле Бестужеве. Видимо, их всех связывали теплые, хотя и не вполне ясные Артамону отношения. О Бестужеве, покинувшем полк в двадцатом году, у него сохранились самые смутные воспоминания; никаких особых талантов Артамон за ним припомнить не мог.

«Сергей, опять Сергей… все нити всегда тянутся к кузену Сержу».

Матвей с некоторым смущением выслушал дружеские излияния двух шумных молодых кавалергардов, протянул руку кузену и сказал, кивком указывая на Вадковского и Свистунова:

– Это ведь наши орлы.

– Опять вы с Сержем что-то затеяли на благо Отечества? – добродушно спросил Артамон.

– А тебе удивительно?

– Половина офицеров у нас состоит по обществам да ложам, и всё на благо Отечества… вот уж не удивлен!

– Ты, стало быть, совсем отошел от разных дел?

– Да, вот так уж… Всё это, дети мои, хорошо, пока семьи нет.

Артамон сказал это и покраснел.

Здесь, в присутствии двух бойких «орлов» и Матюши, который явно желал говорить об интересных делах, а не об Артамоновом семействе, он вдруг почувствовал себя стариком и обскурантом, тем самым, против которых некогда составлялись розыгрыши в Шефском доме. Артамон с тоской подумал, что его время уходит, уходит безвозвратно, может быть и совсем ушло. Его теснили молодые, не знавшие войны, – Анненков, Бестужев, Свистунов, Вадковский, для которых он, тридцатилетний, был уже «пожилым»… Но отчего же время не ушло для Сергея и Матвея, бывших ему ровесниками?

– Но, честное слово, я сочувствую, – торопливо добавил он, чтоб не показаться совсем уж устарелым.

– Скажи, кузен – только не обижайся! – почему ты тогда, в Москве, из общества вышел?

Артамон смутился…

– Ты не доверяешь мне, что ли?

– Бог с тобой, я просто так спрашиваю.

– Вот как! – со смехом воскликнул Вадковский. – Стало быть, господин полковник в молодости был изрядный карбонар! Ну, теперь, Артамон Захарович, не отвертитесь и нам пенять не станете.

– Неужели были? – с необыкновенно серьезным видом принялся расспрашивать Свистунов. – И что ж? В самом деле, отчего же вышли?

– Хм… захотел и вышел, что тут такого? Дело добровольное. Не я один вышел. Вот и Лунин, например… Показалось все это несерьезно – разговоров много, а толку мало, и никак меж собой не сговорятся. Да ты, Матвей, ведь и сам знаешь, вы с Сергеем тогда много там смеялись.

– Да, это правда, – с улыбкой ответил Матвей. – Такие планы строили, что небу жарко было.

– И потом, мне было бы не совсем удобно продолжать, раз я уехал.

– Ну, Петербург – не дальний свет, есть у нас верные люди и дальше…

Тогда он ушел рано, с добродушной улыбкой обремененного семейством «старика», а Матвей остался беседовать с «орлами» – на благо Отечества. Весной двадцать четвертого года кузен вновь напомнил о себе. На сей раз он был беспокоен и сразу после дружеских приветствий заговорил довольно бессвязно о предстоящем Артамону переводе в армию, об отце, о Полтаве, о чем попало… Артамон догадался: Матюша чем-то всерьез обеспокоен и не знает только, как начать.

– Это хорошо, что тебя переведут… Ты, наверное, огорчен, но я тебя заверяю: это хорошо, даже и к лучшему. Петербург, извини меня, стоячее болото. Там ты почувствуешь разницу! Не в столице живут люди с духом и с сердцем, а в провинциях и в армии.

– К чему ты мне это говоришь? – подозрительно спросил Артамон.

– Скажи, а ты еще думаешь о том, о чем говорил тогда, в Москве?

– Смотря о чем, – уклончиво ответил тот.

– Ты говорил, что сочувствуешь идеям…

– Говорил, и не отрекаюсь, только выпал бы случай доказать…

Матвей перебил:

– Я сам думаю об этом часто, да. Полагаю, эта неизбежность рано или поздно настанет. Решительных людей много, больше прежнего, поверь. Я готов пожертвовать собой… – и вдруг оборвался на полуслове. – Погоди, я не о том хотел говорить. У меня горе… От Сергея давно нет вестей, а ведь мы условились… два моих последних письма к нему остались без ответа. Может быть… может быть, он арестован.

– А есть за что? – напрямик спросил Артамон.

– Есть.

Уточнять Артамон не стал. Слухи о том, что в семеновской истории Сергей Муравьев-Апостол был замешан сильнее, чем казалось, ходили долго. И вряд ли они были совсем уж пустыми.

– Ты знаешь, я ведь с Москвы совершенно от всего отошел и ни с кем не знаюсь… но я догадываюсь – это всё очень серьезно? Только ответь честно. Настолько, как было прежде?

– Да, очень серьезно.

– И что же ты намерен делать теперь?

– Я не знаю, – искренне ответил Матвей. – Но, ей-богу, я готов пойти на все, на все! Если понадобятся крайние меры, чтоб спасти брата, я возьму оружие, пойду во дворец и…

Он не договорил.

– Если понадобится, – негромко произнес Артамон, – постарайся предпринять это, когда в карауле будет мой эскадрон. Я прикрою.

Матвей бросился к нему на шею.

– Обещаю, Артамон, ни я, ни Сережа тебе этого не забудем! Дай Бог, чтоб все обошлось, но если вдруг понадобится твоя помощь, я так буду тебе благодарен… ты не представляешь, на какие крайности я готов пойти, только чтоб выручить его. И… – Матвей вдруг словно спохватился, – и ведь это я не только ради себя, честное слово. Если Сергея арестуют, всё погибнет, всё наше дело. Ты честный, славный, ты ведь понимаешь, nous t’aimons comme un frere[30]30
  Мы тебя любим как брата (фр.).


[Закрыть].

– Любите лучше comme un cousin[31]31
  Как кузена (фр.).


[Закрыть], – пошутил Артамон.

Он задумался тогда: Сергея, Матвея и, видимо, еще загадочного Мишеля Бестужева связывала, по всем признакам, теснейшая дружба. Счастливцы! Вот уж кто оказался последователен и сохранил в себе с юности призвание к истинной, нераздельной дружбе, о которой они мечтали, читая об античных героях. Сергей всегда умел заводить и сохранять друзей, которые любили его всей душой, невзирая на разницу в возрасте и в привычках. Братья его обожали. Матюша, самый старший и, наверное, самый рассудительный, ловил каждое слово брата; Ипполит, еще ребенок, в Петербурге ходил за ним хвостом…

Кто не обожал его, тот, во всяком случае, уважал. Было в Серже и впрямь что-то от героя, не античного даже, а средневекового – рыцаря и сюзерена, клятвой верности навсегда связавшего с собой своих вассалов, в горе и в радости. Артамон сам не знал, удивляется он или завидует. У него, как у любого человека с легким и открытым нравом, приятелей было множество, а близких друзей, пожалуй, ни одного… К кому он пошел бы, если бы случилась неприятность, которую можно было бы поверить только самому близкому человеку? Не считая Веры Алексеевны, конечно. Артамон признавался: к ним бы и пошел, к Сергею, к Матвею, с кем вместе играл, потом учился, рос… если не свои, кровные, то кто же тогда? «Родная кровь отзовется» – таков был негласный девиз огромного Муравейника, иначе говоря, многочисленных потомков боярского сына Ивана Муравья.

Зачем он предложил Матвею свою помощь? Минули уже те времена, когда он с восторгом и трепетом примерял на себя роль героя и жертвы попеременно, когда, едва переводя дух от волнения, мечтал о подвигах и необыкновенных поступках. Артамон вспоминал о себе тогдашнем, молодом и полном романических грёз, с улыбкой… Но «родная кровь» – и смутное согласие с словами Сергея, что крышка захлопнулась, что вздохнуть теперь не позволят, дали о себе знать с необыкновенной силой.

Спустя несколько дней от Матвея пришла записка. Кузен извинялся за беспокойство, подшучивал над собственными страхами, объяснял, что Serge не получал от него писем, поскольку уехал по делам и забыл приказать, чтоб ему пересылали почту. Тон был неожиданно сдержанный для столь радостного события, и Артамон зацепился взглядом за одну строчку: «Они с Мишелем уехали…» Там же, на обороте записки, он написал старшему кузену приглашение. Матвей приехал.

Вспоминали юность, университет, треволнения двадцатого года… Непременно желая поделиться с кузеном своей радостью, Артамон попросил жену привести Никошу и Сашеньку. Матвей совсем не умел обращаться с детьми – трудно было сказать, кто больше дичился при этой встрече. Желая выказать свое расположение, он протянул Никоше руку и спросил: «Ты хороший мальчик?» – но ничуть не поправил дела. Четырехлетний Никоша замер на пороге и громким шепотом сказал матери:

– Маменька, это ангел пришел!

Матюша умилился, а Вера Алексеевна неожиданно смешалась. Гость долго смотрел на Никошу и наконец воскликнул, явно полагая, что матери будет приятна любая, даже самая преувеличенная похвала: «Из этого мальчика вырастет необыкновенный человек!» Вера Алексеевна, не любившая ничего нарочитого, вежливо улыбнулась и, как показалось Артамону, чересчур поспешно отошла, уводя Никошу. Его кольнуло больно: жене вновь не понравились его родственники… Самому ему с Матвеем, по старой памяти, было легко: Матвей не злословил, добродушно шутил, искренно смеялся. «Легче, чем с Сергеем», – невольно подумал он.

– Помнишь, Артамон, Москву, юность, всех наших? Nicolas, Саша, Алеша Сенявин, Левинька Перовский…

– Сергей, – закончил Артамон и задумчиво повторил: – Наших…

– Как мы вас дразнили, что вам математика не давалась, – помнишь?

– Еще бы. Я за те прозвища чуть раз в драку не полез, да не по-благородному, а попросту за волоса. Хорошо вам было – с детства при ученых отцах, а меня в пятнадцать лет, этакого недоросля, в университет сунули. Из нас с братом псари были лучше, чем грамотеи.

– Полно, не прибедняйся. Ты потом многих обошел. Судьба твоя счастливая, Артамон.

Артамон улыбнулся.

– Я и правда счастлив, Матвей. Очень, очень счастлив. Веринька, дети, друзья – все у меня есть, слава Богу.

– И брат у тебя очень славный человек, – великодушно сказал Матвей.

Артамон молча кивнул. Брат, Александр Захарович, сдержанный, немногословный, в детстве даже немного увалень, всегда вроде бы держался рядом и в то же время был совершенно сам по себе, не в тени старшего брата, но и не соперник ему. Стороннее мнение его словно не трогало. На первых порах в университете самолюбивый Артамон бранился с насмешниками, плакал от обиды, даже дрался, потом, больше с досады, сел за книги… Совсем не то был его брат. Без тщеславия, без особой лихости, Александр Захарович спокойно и уверенно шел с ранней юности своим путем, не завидуя и не соревнуясь. Он неизменно оставался добродушен, умерен и ровен в дружбе ли, в убеждениях. С самого начала объявив брату, что насмешливая и бойкая компания родичей, с их затеями, ему не по сердцу и что заискивать в их расположении он не намерен, Александр Захарович предпочел искать себе друзей по уму и по склонностям на стороне, и, конечно, нашел их немало. Так продолжалось более десяти лет. Артамон с горечью признавал, что выросли они не только разными, но и попросту чужими людьми. Разговаривать с вежливым и равнодушным братом, как с Сергеем, Матвеем и Никитой, было немыслимо.

– А помнишь, мы в Москве в манеж фехтовать ходили и я тебя раз одолел, а ты потом говорил всем, что у тебя нога раскатилась?

– И верно раскатилась.

– А тебе и до сих пор досадно? – поддразнил Матвей.

Артамон расхохотался.

– Полно! Вы с Сережей меня во многом лучше, я это точно знаю… даже и во всём.

После ухода Матвея Вера Алексеевна, ощутив подавленное недовольство мужа, со смехом объяснила:

– Никоша меня совсем сконфузил! Ты знаешь, Софьюшка ему вчера стихи читала – и откуда только взяла? – о маленькой Лизе, которая смертельно больна и тоскует. Мне просто страшно, как на него всё это действует: он послушает, а потом не спит и плачет, и головка болит. Ты же знаешь, я и няньке запретила рассказывать детям про домовых и прочую нечисть. Никоша от этих стихов так плакал… вот я и сказала ему, что за хорошими детьми приходит ангел и берет их на небо.

– Веринька! Так это ты из-за Никоши смутилась, а не из-за… – Артамон вовремя спохватился, но Вера Алексеевна поняла недосказанное: «А не из-за того, что Матвей к нам пришел».