Текст книги "Волошинов, Бахтин и лингвистика"

Общая оценка «абстрактного объективизма» крайне негативна: «Проблема реальной данности языковых явлений, как специфического и единого объекта изучения, им разрешена неправильно. Язык, как система нормативно тождественных форм, является абстракцией, могущей быть теоретически и практически оправданной лишь с точки зрения расшифровывания чужого мертвого языка и научения ему. Основою для понимания и обьяснения языковых фактов в их жизни и становлении – эта система быть не может. Наоборот, она уводит нас прочь от живой становящейся реальности языка и его социальных функций, хотя сторонники абстрактного объективизма и претендуют на социологическое значение их точки зрения» (297–298). Последнее замечание прямо относится к Ф. де Соссюру, говорившему о языке как «социальном аспекте речевой деятельности» (речи, по терминологии, принятой в МФЯ).

Последнее обвинение по адресу «абстрактного объективизма» также непосредственно относится к Соссюру: «Абстрактный обьективизм, считая единственно существенной для языковых явлений систему языка, отвергал речевой акт—высказывание—как индивиду-альный. В этом… proton pseudos (основное заблуждение. – В. А.) абстрактного объективизма» (298). На самом же деле «высказывание – социально» (298).

Здесь, как и в ряде других случаев, точка зрения оппонента дана несколько утрированно. Соссюр никогда не говорил, что речь (высказывание, в терминологии, принятой в МФЯ) несущественна. Те-перь мы знаем, 1 что дважды он собирался завершить свой курс лекцией «Лингвистика речи», но оба раза (вероятно, не случайно) не прочел ее. Но справедливо отмечено, что у Соссюра установлена иерархия, в которой изучению языка отведено привилегированное место, а это давало возможность вообще отвлекаться от речи.

Таким образом, никак не подтверждается точка зрения, наиболее четко выраженная В. В. Ивановым, о МФЯ как книге, структуралистской по идеям; то же относится и к другим работам круга Бахтина. Нельзя принять и высказывание Н. А. Слюсаревой: «Критические замечания В. Н. Волошинова не помешали ему, однако, высоко оце-нить „Курс общей лингвистики“, поскольку, по его мнению, де Сос-сюр придал всем идеям абстрактного рационализма поразительную ясность и отчетливость, а формулировки основных положений лингвистики, которые мы находим в этой книге, могут считаться классическими».[317]317
  Слюсарева 1998: XXVI


[Закрыть]

По поводу принадлежности МФЯ к структурализму отметим слова В. Л. Махлина: «Результатом в МФЯ оказывается, можно сказать, социально-диалогическая („социологическая“) семиология, которая лишь по недоразумению стала в 60—70-е гг. „собственностью“ структуралистской семиотики, советской и зарубежной: никакого другого „диалогизирующего фона“ (Бахтин) восприятия и разумения „диалогизма“ тогда не оказалось. Осознание принципиального различия структурализма и диалогизма произошло в 80-е гг., причем не в России, а на Западе».[318]318
  Махлин 1993: 183


[Закрыть] О враждебности МФЯ структурализму тот же автор писал и раньше.[319]319
  Махлин 1986: 317, 326


[Закрыть] Я не согласен с В. Л. Махлиным по ряду других вопросов, но в данном случае он прав. О противоположности концепций Соссюра и МФЯ пишет и Б. Вотье.[320]320
  vauthier 2003: 259


[Закрыть]

Что касается мнения Н. А. Слюсаревой, то, действительно, идеи Соссюра признаются в МФЯ «ясным», «отчетливым», «классическим» выражением резко критикуемой и отвергаемой концепции. Примерно так же оценивается и З. Фрейд во «Фрейдизме». Вряд ли такую оценку можно считать «высокой». Отмечу, что в последующих публикациях волошиновского цикла оценки Соссюра еще резче. Смягчатся они в саранских текстах, но это уже иной этап развития концепции. В то же время В. В. Радзишевский вспоминал свой разговор с Бахтиным за год до его смерти: «Я не без опаски спросил у Михаила Михайловича, получится ли у них с Юрием Михайловичем (Лотманом. – В. А.) спор. Он ответил: „Конечно. Я же не структуралист“».[321]321
  Радзишевский 1996: 13


[Закрыть] Подобные высказывания Бахтина вспоминает и Б. Ф. Егоров.[322]322
  Егоров 1998: 88


[Закрыть] Показательно и отмеченное мемуаристами его нежелание знакомиться с Р. Якобсоном.[323]323
  Кожинов 1992: 116—117


[Закрыть]

О причинах столь резкой оценки концепции Соссюра кругом Бахтина уже немало написано, особенно за рубежом. Высказываются разные гипотезы. Одни авторы, как Б. Вотье, подчеркивают их разные философские источники: картезианство у Соссюра и кантианство у круга Бахтина.[324]324
  Vauthier 2003: 259—266


[Закрыть] Это, вероятно, так. Но, например, К. Хиршкоп и К. Брандист высказывают идеи о политических причинах такой позиции: «"Общество" у Соссюра– пугающе однородный коллектив. Langue описывает бюрократизированный мир… в котором каждый субьект ведет себя соответственно формальным правилам, которым он подчиняется независимо от целей, ценностей и смягчающих обстоятельств».[325]325
  Hirschkop 1989: 8


[Закрыть] По мнению К. Брандиста, на основе концепции Соссюра получается «официальный язык, навязанный сверху и нейтральный к мест ным или специфическим обстоятельствам, т. е. по существу резко антидемократический»;[326]326
  Брандист 1995: 35


[Закрыть] такая концепция не могла быть приемлемой для Бахтина и его круга. Подобные гипотезы вряд ли возможно доказать или опровергнуть. Трудно себе представить, чтобы погруженный в проблемы лингвистики профессор из Женевы мог себе вообразить то, что выводится интерпретаторами из его концепции языка. Круг Бахтина, разумеется, мог делать и такого рода выводы, однако у нас нет об этом информации. Я не буду строить подобные гипотезы и предпочту при анализе диалога авторов МФЯ с Соссюром оставаться в пределах лингвистики.

Безусловно, в МФЯ мы имеем дело с одной из исторически первых и наиболее продуктивных попыток полемики со структурализмом в лингвистике до Хомского. В то же время предмет полемики здесь шире, и «абстрактный объективизм» вполне правомерно рассмотрен в очень продолжительном историческом контексте. Дей-ствительно, структурализм возник не на пустом месте (как иногда получалось из деклараций структуралистов). Уже выделение парадигм склонения или спряжения, знакомое каждому из нас со школь-ных времен (стол, стола, столу и т. д.), отражает некоторое, пусть чисто интуитивное, представление о «языке как готовом продукте» и о правилах в языке. А первые дошедшие до нас парадигмы строи-лись еще в Древнем Вавилоне; в Александрии более двух тысяч лет назад такой подход к языку уже был хорошо разработанным. В Европе традиция этого подхода с тех пор непрерывно сохранялась, а структурализм лишь эксплицировал и уточнил идеи, лежавшие в основе традиции.

Конечно, общая концепция «абстрактного объективизма» дана в МФЯ в упрощенном и схематизированном виде; к тому же в 1928 г. многого еще нельзя было предугадать. Далеко не все структуралисты укладывались в рамки «абстрактного объективизма» в чистом виде. Уже упомянутый в МФЯ Шарль Балли развивал учение об актуализации, не укладывавшееся в схему изучения «языка в себе и для себя»; то же можно сказать и об идеях появившейся в 1926 г. книги Альбе-ра Сеше.[327]327
  Сеше 2003б


[Закрыть] Вскоре после написания МФЯ пражцы предложат функциональный подход к языку. Разрыв между синхронией и диахронией, признанный в МФЯ одной из черт «абстрактного обьективизма», также преодолевался довольно многими из структуралистов. Но в целом надо сказать, что едва ли не все конкретные претензии «абстрактному объективизму» в МФЯ имели основания. В рамках структурализма (как, впрочем, и предшествующих ему направлений) не удалось создать ни полноценной семантики, ни лингвистики текста, ни разработанной социолингвистической теории, ни многого другого. Современный исследователь Соссюра и Бахтина констатирует, что на основе идей Соссюра не удалось подойти ни к семантике, ни к синтаксису.[328]328
  Vauthier 2003: 251


[Закрыть]

Однако следует ли из этого, что «абстрактный объективизм» сплошь ошибочен или пригоден только для препарирования «мертвых чужих языков»? Отвлечемся сейчас даже от того, что грамматические правила необходимы для обучения вполне живым языкам (Б. М. Гаспаров в приведенной выше цитате это признает) и что список прикладных задач, решаемых «абстрактным объективизмом», может быть расширен. Как раз во второй половине 20-х гг. в СССР создатели структурной фонологии во главе с Н.Ф. Яковлевым очень успешно работали в области конструирования алфавитов; эта деятельность никак не замечена в МФЯ. Примечательно и то, что в США толчком для перехода к структурным методам послужила работа по изучению бесписьменных индейских языков.

Но обратимся к наиболее общим вопросам. В МФЯ верно отмечено, что говорящий и слушающий в большинстве ситуаций не замечают систему языка и его норму как таковые, а думают о передаваемом с помощью языка содержании. На систему и норму люди, закончившие процесс обучения, обращают внимание лишь в случае того или иного рода помех в коммуникации или при явном отклонении от нормы. Верно, разумеется, и то, что языковая система в том ее виде, который отражен в словарях и грамматиках, представляет собой «продукт рефлексии». Но значит ли это, что язык как некоторое устойчивое явление – искусственно выделяемая абстракция?

Выше уже отмечалось одно противоречие концепции МФЯ: языковая система рассматривается то как нечто существующее «с точки зрения субьективного содержания говорящего индивида», то как «продукт рефлексии, совершаемой вовсе не сознанием говорящего». Представляется, что оба высказывания отражают некоторую реальность, но разную реальность, требующую и разграничения терминов. С одной стороны, носитель языка имеет некоторые, обычно автоматические и не осознаваемые (или частично осознаваемые) представления о своем языковом механизме (то, что принято называть «языковой интуицией»). С другой стороны, в результате «рефлексии над языком» происходит моделирование этих представлений, закрепляемое в грамматиках и словарях. Языковая система в последнем виде не просто извлекается из текстов: попытка такого извлечения в чистом виде – дешифровочный подход у крайних де-скриптивистов, провозглашенный в книге,[329]329
  Harris 1948


[Закрыть] – оказалась неудачной. Процедуры анализа текстов всегда совмещаются с учетом (осознанным или чаще неосознанным) лингвистической интуиции носителя языка. Это может быть интуиция самого лингвиста как носителя своего родного или хорошо ему известного языка. Это может быть его же интуиция, по аналогии переносимая на другой (например, мертвый) язык. Это может быть интуиция другого лингвиста (например, если автор присоединяется к точке зрения предшественника). Наконец, это может быть интуиция информанта, который опрашивается по определенной методике.

Еще раз вернемся к статье Л. В. Щербы «О трояком аспекте языковых явлений и об эксперименте в языкознании» (1931). Уже приводившееся высказывание об извлечении языковой системы из текстов далее уточняется указанием на то, что для живых языков такое извлечение должно дополняться экспериментом, иначе «получаются мертвые словари и грамматики».[330]330
  Щерба 1960: 307


[Закрыть] Эксперименты, о которых говорил Щерба, так или иначе, оказываются связанными с экспликацией интуиции самого лингвиста (через самонаблюдение) или информанта.

Что же отражает языковая интуиция? Многие исследования, прежде всего, исследования языковых расстройств – афазий,[331]331
  Лу-рия 1947; Спивак 1986


[Закрыть] показывают, что в мозгу человека имеется некоторый набор первичных единиц (в норме – слов), хранимых, актуализируемых при говорении и сопоставляемых с воспринимаемой речью при слушании. Существуют также механизмы построения высказываний из таких единиц (или из их уже готовых блоков) и расчленения воспринимаемых высказываний. Данные афазий важны тем, что они свидетельствуют о существовании в мозгу человека от-дельных центров: в одних хранятся единицы языка, в других—правила их сочетания. При повреждении одного из центров может либо нарушиться хранение единиц (тогда говорят правильными фразами, но происходят трудности с их лексическим заполнением), либо выйти из строя механизм построения высказываний (тогда появляется «телеграфный стиль»: человек начинает говорить однословными предложениями). Обширный материал таких нарушений см. в книге;[332]332
  Лурия 1947


[Закрыть] его лингвистическую интерпретацию см..[333]333
  Головастиков 1980; Алпатов 1982


[Закрыть]

Тем самым старые идеи И. А. Бодуэна де Куртенэ и других ученых (отчасти разделявшиеся и Соссюром) о психологических коррелятах фонемы, морфемы или слова имеют, безусловно, серьезные основания. Показательно здесь изменение позиции такого чуткого к веяниям времени ученого, как Роман Якобсон. В приводившемся выше высказывании 1942 г. он выводил за пределы лингвистики вопрос о психологических коррелятах фонем, но к концу жизни он очень интересовался исследованиями языковых функций головного мозга (с этим была связана его последняя поездка в СССР в 1979 г.). Конечно, во времена Соссюра или МФЯ информации об этих функциях было значительно меньше, чем сейчас, и в основном можно было заниматься лишь рефлексией над интуитивными представлениями носителей языка. Но эти интуитивные представления являются психическим отражением механизмов мозга. Этот аспект игнорируется в МФЯ (что, впрочем, соответствовало духу времени).

Безусловно, речевые процессы не сводятся к только что упомянутым процессам построения высказываний и отождествления воспринимаемых высказываний с эталоном, хранящимся в мозгу. Несомненно значение процессов актуализации, правил построения сложных высказываний (связного текста), ведения диалога и т. д. К моделированию этих процессов лингвистика в 20-е гг. ХХ в. лишь подступалась, а программа исследований, выдвинутая Соссюром, давала возможность на какой-то период от них отвлечься. Однако те процессы, о которых говорилось выше, составляют как бы «нижний этаж» всех речевых процессов, объективно существующий. Этот «нижний этаж» в наименьшей степени осознается говорящим и слушающим, но он составляет основу всего остального.

Любой «абстрактный объективизм», начиная с александрийцев и кончая структурализмом, ограничивал (обычно бессознательно) объект исследования моделированием указанного «нижнего этажа». Точнее, моделировалась лишь его часть: процессы восприятия текста. Как уже отмечалось в первой главе, вся европейская традиция, как и выросшая из нее научная лингвистика, занималась лишь анализом, но не синтезом текстов. Выше отмечены справедливые слова МФЯ о том, что построение целого высказывания лингвистика предоставила риторике и поэтике. Однако правила риторики и поэтики были совершенно иными, гораздо менее жесткими по сравнению с правилами грамматики.

Долгое время такой подход проводился имплицитно и нестрого. Первые попытки его экспликации появились в психологических направлениях лингвистики второй половины XIX в. (например, у В. Вундта), но они многим казались неубедительными. Вопрос же о границах области лингвистического анализа встал в это же время в связи с появлением экспериментальной фонетики. Первые же фонетические приборы показали существование множества звуковых различий, в том числе явно несущественных для лингвистики. Введение понятия языка в смысле Соссюра дало возможность сознательно и достаточно строго установить рамки первоочередных задач науки о языке. Недаром разграничение языка и речи было подхвачено очень многими и само по себе не вызвало значительного несогласия.

Ф. де Соссюр провозгласил первоочередную задачу лингвистики: изучение языка, langue, сосредоточение на том, что он назвал «внутренней лингвистикой». Он прямо не утверждал, что всем остальным заниматься не нужно, но приоритеты были установлены. А дальше можно было идти разными путями. Одни лингвисты, не возражая против самого разграничения, стремились к лингвистике языка добавить и лингвистику речи, как К. Бюлер и А. Гардинер (см. о них в пятой главе). Другие, не думая о развитии теории, работали в очерченных великим швейцарцем рамках. Третьи, стремясь к большей строгости метода, шли дальше Соссюра и еще больше ограничивали рамки лингвистики. Это ограничение могло проводиться по-разному, что можно видеть в двух влиятельных школах структурализма. Рационалисты-глоссематики во главе с Л. Ельмслевом сводили лингвистику к изучению абстрактных систем, обрывая связи с реальностью. Эмпирики-дескриптивисты, особенно З. Харрис и др., сводили лингвистику к тому, что можно «объективно» наблюдать извне, отказываясь от учета значения и сводя науку о языке к дешифровке.

Авторы МФЯ не шли ни по одному из этих путей, поскольку отвергали соссюровские приоритеты в принципе. Правда, в одном месте можно усмотреть некоторое признание допустимости сознательного ограничения объекта лингвистического исследования: «Языковая форма является лишь абстрактно выделенным моментом динамического целого речевого выступления – высказывания. В кругу определенных лингвистических заданий такая абстракция является, конечно, совершенно правомерной. Однако на почве абстрактного объективизма языковая форма субстанциализируется, становится как бы реально выделимым элементом, способным на собственное изолированное историческое существование» (294–295). Но в целом МФЯ свойствен явно максималистский подход. Вот, пожалуй, концентрированное выражение максимализма: «Субстанциализируя систему языка и воспринимая живой язык как мертвый и чужой, абстрактный объективизм делает его чем-то внешним по отношению к потоку речевого общения. Поток этот движется вперед, а язык, как мяч, перебрасывается из поколения в поколение. Между тем язык движется вместе с потоком и неотделим от него. Он, собственно, не передается, он длится как непрерывный процесс становления. Индивиды вовсе не получают готового языка, они вступают в этот поток речевого общения, вернее, их сознание только в этом потоке и осуществляется впервые. Лишь в процессе научения чужому языку готовое сознание – готовое, благодаря родному языку, – противостоит готовому же языку, который ему и остается толь-ко принять. Родной же язык не принимается людьми – в нем они впервые пробуждаются» (297). Еще в самом начале второй части книги подчеркивается, что язык представляет собой «сложный, многосоставный комплекс», имеющий физический, физиологический, психологический компоненты, но который для понимания его «души» должен быть включен «в гораздо более широкий и обьемлющий его комплекс – в единую сферу организованного социального общения» (258).

По сути вся критика «абстрактного объективизма» в МФЯ сводится к тому, что в его рамках нельзя ответить на ряд вопросов (те же вопросы, на которые он может ответить, во многом дискредитируются в книге). И большинство этих вопросов может быть сведено к одному большому вопросу о «человеческом факторе» в языке. Этот фактор не надо смешивать с антропоцентризмом, без которого и «абстрактный объективизм» не смог бы сформироваться. Но уже у александрийцев язык сводился к системе правил и отделялся от говорившего на нем человека. Человеческая деятельность была слишком сложна и многообразна, в ее хаосе надо было, в первую очередь, выделить наиболее единообразное и четкое. Тем самым рассматривался статичный продукт этой деятельности, ergon, в терминологии Гумбольдта. Соссюр лишь сделал отделение объекта исследования от говорящего более строгим.

Ни структуралисты, ни их предшественники – «традиционалисты» не могли ответить на вопрос о том, как функционирует язык в человеческом обществе. Этот вопрос ставили Бодуэн де Куртенэ и Поливанов, но для той эпохи популярнее оказался подход Соссюра, который снял этот вопрос с повестки дня. Однако он все равно не мог быть устранен. Напоминая о существовании вопроса, авторы МФЯ были правы. Но рассматривать этот вопрос невозможно, не имея ответа на другой, более простой вопрос: как устроен язык. На этом вопросе сосредоточились структуралисты. Вопрос о функционировании языка они либо оставляли «на потом», либо отдавали ант ропологии, психологии и прочим, отличным от лингвистики наукам.

Те же исследования афазий подтверждают, что устройство языка – не фикция и не второстепенный вопрос, связанный с освоением чужих языков. При нормальном владении языком «нижний этаж» речевого механизма работает автоматически и не осознается. Осознание, впрочем, возможно, но для него требуются специальные усилия – отмеченная в МФЯ рефлексия. Но существование этого «этажа» подтверждается при любых проявлениях недостаточного владения языковой системой. Один такой случай—ситуация сознательного обучения чужому языку – специально отмечен в МФЯ. Бывают, однако, и другие случаи. Это и бессознательное обучение родному языку: анализ детской речи также указывает на существование разных центров мозга. Это и случаи, когда взрослый человек недостаточно владеет родным языком (когда, например, мы сталкиваемся с незнакомым словом или, реже, с незнакомой синтаксической конструкцией). Наконец, это случаи афазий. Поэтому существование «потока речевого общения» не означает, что не существует «готового языка». Его отрицание—явный максимализм.

В истории самых разных наук бывают и периоды резкого расширения объекта исследования, и периоды сосредоточения на более узких, но и более четко поставленных проблемах. 20-е гг. ХХ в. для лингвистики были периодом второго типа, хотя, конечно, не все были согласны с сужением тем. Но в результате такого ограничения наука о языке получила теорию оппозиций, концепцию дифференциальных признаков, дистрибуционный анализ и многое другое, какими бы устаревшими ни казались многие теоретические и методологические предрассудки структуралистов. Характерны здесь слова такого, казалось бы, непримиримого противника структурализма, как академик О. Н. Трубачев. В конце жизни он писал: «Следует спокойно признать… что в каждом из нас, хоть, наверное, в разной степени, засели зерна структурализма, непротиворечиво согласующиеся с исследовательской практикой (оппозиции всякого рода, нейтрализация оппозиций etc.), и было бы неблагодарностью отрицать это».[334]334
  Трубачев 1997: 6


[Закрыть] Такие оценки структурализма имеются и у Хом-ского, о чем будет говориться в седьмой главе.

Теория соссюрианства была достаточно ограниченной, здесь авторы МФЯ были правы. Но ограничение теории давало возможность развивать структурные методы изучения языка. Это развитие в 1929 г. еще только начиналось, но уже быстро шло вперед. Теория, декларируемая в МФЯ, была более широкой и всеобьемлющей, а признание структурного подхода пригодным в ограниченных целях (даже в целях изучения мертвых языков) давало возможность включить в нее и этот подход в качестве частного случая. Но для развития науки нужны и теории, и исследовательские методы. Метод без теории или с бедной теорией приводит либо к чистой игре, либо к «преклонению перед фактом». Но теория без метода оказывается красивым сооружением, которым любуются, но которое не знают, как использовать. Типичный пример – богатая идеями теория Гум-больдта; Б. М. Гаспаров вполне правильно оценивает ее судьбу. Предвосхищая выводы данной главы, сразу скажу, что метод исследования «потока речевого общения» в МФЯ не выработан. И вряд ли в 1928–1929 гг. эта задача была реализуемой. Одной из причин этого было то, что сначала еще надо было разрабатывать метод анализа «готового продукта», на чем тогда и сосредоточилось большин-ство теоретиков лингвистики.