Текст книги "100 знаменитых судебных процессов"

Однако значение восстания декабристов было понято уже их современниками: «Не пропадет ваш скорбный труд», – писал А. С. Пушкин в своем «Послании в Сибирь». Уроки восстания 1825 года были учтены их преемниками по революционной борьбе: Герценом, Огаревым, последующими поколениями русских революционеров. А.И. Герцен писал: «Казнь декабристов разбудила ребяческий сон моей души». Профили пяти казненных декабристов на обложке его «Полярной звезды» стали символом борьбы против царизма. Замечательной страницей в русской истории был подвиг жен осужденных на каторгу декабристов, которые добровольно последовали за мужьями в Сибирь. Преодолев многочисленные препятствия, на рудники Забайкалья приехали М. Н. Волконская, А. Г. Муравьева (с ней А. С. Пушкин передал послание декабристам «Во глубине сибирских руд») и Е. И. Трубецкая, позднее в Читу отправились А. И. Давыдова, Е. П. Нарышкина и др. Уезжая в Сибирь, эти женщины лишались дворянских привилегий и переходили на положение жен ссыльнокаторжных, ограниченных в правах передвижения, переписки, распоряжения своим имуществом и т. д. Они не имели права брать с собой детей, а возвращение в Европейскую Россию не всегда разрешалось даже после смерти мужей. Об их подвиге рассказал Н. А. Некрасов в поэме «Русские женщины», которую первоначально назвал «Декабристки».

«заговор идей», или «Суд над намерениями»

Казнь петрашевцев

Судебный процесс, получивший название «дело петрашевцев», является одним из самых масштабных и драматичных в истории России. Во время следствия по этому делу привлекались более 120 человек. Около 40 из них были арестованы. Обвиненные в «заговоре идей» 15 человек были приговорены к смертной казни. Лишь после произнесения приговора и инсценировки расстрела на Семеновском плацу осужденным объявили о замене казни бессрочной каторгой. Многие из «заговорщиков», получивших столь суровое наказание, были виноваты лишь в том, что не донесли на своих товарищей.

Так называемое «дело петрашевцев» известно в нашей истории прежде всего благодаря участию в кружке Петрашевского большого числа ученых и литераторов – А. и В. Майковых, А. Н. Плещеева, М. Е. Салтыков-Щедрина и, конечно, Ф. М. Достоевского, восходящей звезды на небосклоне русской литературы. А между тем значение этого политического процесса гораздо глубже. Как точно заметил И. Волгин в предисловии к своему труду «Пропавший заговор. Достоевский и политический процесс 1849 года», «здесь, по сути, начинается история русской интеллигенции… Здесь – одна из завязок нашей национальной судьбы».

Свое название петрашевцы получили от фамилии их идейного лидера, организатора кружка единомышленников Михаила Васильевича Буташевича-Петрашевского. Будучи чиновником Министерства иностранных дел, Петрашевский имел многочисленных знакомых во всех слоях общества. В 1844 году в его доме на Покровской площади начали проходить собрания, которые с осени 1845-го стали еженедельными. Их посещали литераторы, чиновники, художники, офицеры, студенты (Д. Д. Ахшарумов, И. М. и К. М. Дебу, М. М. и Ф. М. Достоевские, С. Ф. Дуров, Н. С. Кашкин, В. Н. Майков, А. И. Пальм, А. Н. Плещеев, М. Е. Салтыков, Н. А. Спешнев и многие другие). Петрашевцы не имели ни оформленной организации, ни четко разработанной программы. Первоначально задачи собраний ограничивались самообразованием, общением на политические и философские темы. Разговоры об «Икарии» Кабе и «фаланстерах» Фурье были преобладающей темой их задушевных бесед. В поисках путей изменения социального уклада Петрашевский и его соратники обращались к социально-утопическим теориям Ш. Фурье и А. СенСимона, а также к материалистической философии Л. Фейербаха. Петрашевцы увлекались идеями французских социальных реформаторов, но в этом увлечении не было ничего политически опасного, и притом оно было характерно для многих образованных людей того времени.

Петрашевский пытался пропагандировать идеи утопического социализма и в обществе. Первым шагом на этом пути стало издание Петрашевским «Карманного словаря иностранных слов» под псевдонимом Н. Кириллов. Основное назначение словаря – показать, что «обновление обветшалых форм жизни есть необходимое условие всякого истинно человеческого существования». Как и во всем, что исходило от петрашевцев, в нем не было ничего опасного для общественного спокойствия. Однако позднее «Словарь», беспрепятственно пропущенный цензурою и даже посвященный великому князю Михаилу Павловичу, станет одним из главных пунктов обвинения против Петрашевского.

Кружок петрашевцев состоял в тесной связи со множеством других, где рассуждали совершенно в том же духе о притеснениях цензуры, о безобразии крепостного права, о продажности чиновничества, где со страстным интересом читали и комментировали теории Прудона, Луи Блана и, наконец, с восторгом слушалось знаменитое письмо Белинского к Гоголю. Один из таких кружков собирался у Иринарха Введенского; его участниками были молодые литераторы и студенты Г. Е. Благосветлов, А. П. Милюков и Н. Г. Чернышевский. Под влиянием Французской революции 1848 года в среде петрашевцев зрели революционные настроения. Петрашевский разрабатывал программы освобождения крестьян, много размышлял об образовании, мечтал о юридических новшествах. Идеал политического устройства петрашевцы видели в республике и намечали программу широких демократических преобразований. В 1848 году М. В. Петрашевский написал «Проект об освобождении крестьян», предлагая прямое, безвозмездное и безусловное освобождение их с тем наделом земли, который они обрабатывали. Проблемы крестьянской революции в России рассматривались на собраниях в кружках братьев Дебу, Дурова, Кашкина. Самый влиятельный и наиболее радикальный из петрашевцев, Спешнев, высказывал мнение о необходимости преобразовать кружок в тайное общество для подготовки к возможной социальной революции. Он строил планы создания нелегальной типографии. Следует признать, петрашевцы не успели сделать ничего конкретного: они не издавали революционных газет и журналов, не призывали к революции и к террору. Даже на суде впоследствии говорилось: Петрашевский в конце 1848 года совещался со Спешневым, Черносвитовым, Момбелли и Дебу «об учреждении тайного общества, под названием, как сами они выражались, товарищества или братства взаимной помощи из прогрессистов и людей передовых мнений, которые бы могли двинуть гражданский быт вперед, на новых началах, посредством возвышения друг друга; однако же это общество, по разномыслию членов, не состоялось».

Итак, петрашевцы ни разу не пошли дальше отвлеченных рассуждений, даже в теории не смогли договориться относительно создания настоящей организации. Их действия ограничивались одними намерениями. Не случайно впоследствии Петрашевский назовет судебный процесс 1849 года «proces de tendances» – «судом над намерениями».

Свою деятельность Петрашевский и его единомышленники считали абсолютно легальной. Тем не менее в ночь с 22 на 23 апреля 1849 года по доносу провокатора наиболее активные петрашевцы были арестованы. «Честь» раскрытия этого общества принадлежала чиновнику, специализировавшемуся по части политического сыска, действительному статскому советнику И. П. Липранди. К следствию по делу петрашевцев привлекли более 120 человек. Комиссия квалифицировала их деятельность как «заговор идей». Несмотря на это участники кружка были жестоко наказаны. Из 23 человек, преданных суду, 15 были приговорены к смертной казни через расстрел, 6 – к более мягким исправительным мерам, один (Черносвитов) оставлен «в сильном подозрении» и один приговор (над 19-летним Катеневым) отложен ввиду того, что обвиняемый подвергся «расстройству ума» и был отправлен в больницу Всех Скорбящих.

Лишь в последнюю минуту смертную казнь 15 петрашевцам отменили, заменив каторгой. Несмотря на это, им пришлось выдержать, как с содроганием вспоминал позднее Достоевский, «десять ужасных, безмерно страшных минут ожидания смерти». 22 декабря 1849 года приговоренные были привезены из Петропавловской крепости (где провели 8 месяцев в одиночном заключении) на Семеновский плац. Им прочли конфирмацию смертного приговора; подошел с крестом в руке священник в черной ризе, переломили шпагу над головою дворян; на всех, кроме Пальма, надели предсмертные рубахи. Петрашевскому, Момбелли и Григорьеву завязали глаза и привязали к столбу. Офицер скомандовал солдатам целиться… Фарс на Семеновском плацу был разыгран до конца (инсценировка расстрела очень выразительно описана Ф. М. Достоевским в романе «Идиот»). Один из приговоренных к расстрелу, Кашкин, вспоминал: «Когда привязанным к столбам и облаченным в саваны жертвам надвинули на глаза капюшоны, ни у кого уже не осталось сомнений, что казнь действительно совершится».

Петрашевцев судили на основании Свода военных постановлений, иначе говоря – сугубо военным судом, хотя осенью 1849 года Россия ни с кем не воевала и на ее территории действовали гражданские законы.

«Оказывается, нас судили!» – воскликнул в свое время один из декабристов, которых ни разу не вызывали в суд, но любезно пригласили для вынесения вердикта. Петрашевцы были лишены даже этой малости. О приговоре они услышали впервые на эшафоте – в виде неразборчивой скороговорки, стоя на 20-градусном морозе в ожидании смерти. В самом приговоре судьи тщательно перечислили статьи, на основании которых они вынесли свой вердикт и которые на эшафоте огласил аудитор. Никто из осужденных не получил на руки копию приговора. Затем всех осужденных отправили обратно в крепость, за исключением Петрашевского, которого тут же на плацу усадили в сани и с фельдъегерем отправили прямо в Сибирь.

В числе приговоренных к расстрелу был и Ф. М. Достоевский. Непостижимо, но к столь суровой мере писателя приговорили за чтение вслух письма Белинского к Гоголю – и только. Возможно, им было сказано и несколько радикальных фраз, но не более. Говоря протокольным языком, приговор Достоевскому был юридически слабо обоснован – писатель был осужден несоразмерно его вине. Оглядываясь на свою «петрашевскую» молодость, Достоевский много позже миролюбиво заметил: «Государство только защищалось, осудив нас». «Положим, что так, – пробует согласиться в своей книге «Пропавший заговор» И. Волгин, замечая при этом, – мера необходимой обороны была, однако, сильно превышена». 22 декабря 1849 года по возвращении с Семеновского плаца в Петропавловскую крепость Ф. Достоевский напишет, что он не утратил надежды когда-нибудь, после Сибири, увидеть и обнять близких ему людей. «Ведь был же я сегодня у смерти три четверти часа, прожил с этой мыслию, был у последнего мгновения и теперь еще раз живу!»

Позднее Достоевский скажет, что они стояли на эшафоте, не раскаиваясь в содеянном, и что людей, близких им по духу, но оказавшихся «необеспокоенными», на воле оставалось значительно больше. Действительно, от преследования удалось ускользнуть многим из бывших петрашевцев – Энгельсону, впоследствии деятельному участнику герценовской «Полярной Звезды», М. Е. Салтыкову-Щедрину и долгое время усердно посещавшему пятницы Петрашевского Аполлону Майкову.

Еще два писателя, которых смело можно причислить к петрашевцам, лишь потому не попали в число подсудимых, что умерли раньше начала следствия: это Валериан Майков и Виссарион Белинский. Майков был очень дружен с Петрашевским и принимал активное участие в составлении «Карманного словаря иностранных слов». Белинский за свое письмо к Гоголю, вероятно, был бы причислен к «преступнейшей категории сообщества», так как многие из петрашевцев были повинны только в распространении этого письма.

«Дело Петрашевского» долго было государственной тайной. Само имя Белинского было изъято из обращения и даже в первые годы царствования Александра II не произносилось в печати прямо, а заменялось выражением «критик гоголевского периода». Эта таинственность, в связи с суровым наказанием, понесенным участниками «общества пропаганды», создала представление о «деле Петрашевского» как о серьезном политическом заговоре, который часто ставился в один ряд с заговором декабристов. «Члены общества, – говорил в своем докладе Липранди, – предполагали идти путем пропаганды, действующей на массы. С этой целью в собраниях происходили рассуждения о том, как возбуждать во всех классах народа негодование против правительства, как вооружать крестьян против помещиков, чиновников против начальников, как пользоваться фанатизмом раскольников, а в прочих сословиях подрывать и разрушать всякие религиозные чувства… Из всего этого я извлек убеждение, что тут был не столько мелкий и отдельный заговор, сколько всеобъемлющий план общего движения, переворота и разрушения».

Приговор, вынесенный петрашевцам, был действительно жесток и, по-видимому, служил профилактическим целям. Его карающая мощь была направлена не столько против поступков отдельных людей, сколько против идей, которые казались тем подозрительнее, что прямо не подпадали под статьи Уложения о наказаниях. Правительство пыталось разрушить не тайное общество, а тайную общность людей, думающих не так, как положено. Конечно, Николай прекрасно понимал разницу между повстанцами 1825 года и «клубистами» года 1849-го. Но вторые в известном смысле были даже опаснее первых. Ибо само их существование доказывало, что посеянные декабристами зерна дали «ядовитые» всходы. И если повстанцы 1825 года действовали «почти на голом месте», то за петрашевцами уже просматривалась традиция. Их движение было разрозненно, не оформлено и потому практически неуловимо, что делало его еще опаснее. Оппозиция власти из явления временного и случайного становилась постоянной чертой русской общественной жизни.

Декабрьского погрома хватило почти на четверть века. Второй политический процесс должен был дать острастку на неменьший исторический срок. При всем при том государю Николаю Павловичу не нужны были мученики. Русский царь не желал ужасать Европу публичным убиением на площади двух десятков интеллигентных молодых людей, чья вина в глазах той же Европы, еще не остывшей от настоящих мятежей, выглядела бы не слишком серьезно. Император хотел казнить не казня.

Сам переживший несколько ужасных часов на площади у Зимнего дворца, он знал цену смертному страху. Он понимал, что страх этот порою страшнее самой смерти. Проявив себя в деле декабристов как талантливый лицедей, теперь, на закате своей карьеры, Николай предпочел оставаться за кулисами.

Жертвы Семеновского плаца оказались последними идеалистами: наступала эпоха практических дел. «Целый заговор пропал», – скажет Достоевский и будет прав. Заговор 1849 года пропал как «душевная драма целого поколения; как случайный и обременительный опыт, который не был востребован никогда и никем». Однако именно деятельность кружка М. В. Петрашевского положила начало распространению в России социалистических идей.

«Дело 193-х», или «Большой процесс»

Это был самый крупный политический процесс за всю историю царской России, «процесс-монстр», как называли его современники; на нем власть судила фактически не конкретных лиц, а само историческое явление «хождения в народ», которое имело место в 1874 году.

Весной 1874 года в России развернулось интересное явление: массовое «хождение в народ», то есть в крестьянство, российских революционеров-народников. Они, вооружившись пропагандистской литературой, решили заняться проповедью идей всеобщего равенства, а заодно объяснить жителям села, «кто виноват» и «что делать». Эта акция быстро приняла беспрецедентный размах: «хождение в народ» было зафиксированы в 51 губернии империи, а общее число участников – «просветителей крестьянства» – перевалило за 10 000 человек! При этом одновременно к акции подключились абсолютно все народники, на время оставив споры по поводу тактики движения.

Жандармские документы свидетельствовали, что этот невероятный «крестовый поход социализма» не имел аналогов в мире; такой «энергии и самоотвержения не знала ни одна история тайных обществ в Европе».

Однако «хождение» народников при этом продолжало оставаться вполне мирным, пропагандистско-просветительским движением, а сами крестьяне реагировали на беседы неопасным для самодержавия образом. На борьбу жители села подниматься не собирались, а особо активных «учителей» просто сдавали местным властям. По сути, в этом случае правительству следовало бы ограничиться судом над самыми необузданными бунтарями (их даже народники называли «вспышко-пускателями»); однако царизм мелочиться не стал. Видимо, кто-то наверху решил, что «лучше перебдеть, чем недобдеть», и на головы всех без исключения «ходебщиков» обрушились жесточайшие репрессии.

Устроить нечто похожее на общегосударственную облаву на народников помог случай. 31 мая 1874 года в Саратове жандармы «накрыли» всероссийскую явку, законспирированную под башмачную мастерскую. В руках властей оказались десятки адресов и шифров, что позволило «вычислить» огромное число кружков в разных губерниях империи. 4 июля того же года повсеместно начатое дело «О пропаганде» было централизовано; теперь за результаты расследования отвечали начальник Московского губернского жандармского управления генерал-лейтенант И. Л. Слезкин и прокурор Саратовской судебной палаты С. С. Жихарев. Последний, кстати, являлся юридически ответственным распорядителем дознания.

Стараниями этой «сладкой парочки» Россию захлестнул такой «следственный потоп», какого история русского революционного движения еще не знала. За несколько месяцев число арестованных превысило 8000 человек! Затем правительство решило устроить грандиозный показательный процесс против «крамолы»; его целью должно было стать представление революционеров в виде закоренелых преступников. Предполагалось, что после столь масштабного разбирательства на народников ополчится как российская, так и мировая общественность.

Власти рассчитывали на успех недаром. Россиян можно было легко припугнуть размахом «преступных группировок»; к тому же против 8000 арестованных жандармы успели собрать массу документальных улик, что позволяло разоблачить опасность «крамолы» и щегольнуть профессионализмом карателей. Вопрос о подготовке процесса обсуждался на заседаниях Комитета министров 18 и 26 марта 1875 года. Однако вскоре стало ясно: жандармы в горячке посадили за решетку массу совершенно непричастных к «хождению» людей. Наспех проведя отсев жертв следственной ошибки, лица, ответственные за подготовку процесса, привлекли к дознанию… всего 770 человек! А после нового отбора число обвиняемых «просветителей крестьянства» сократилось до 265 человек.

Следователи старались сформулировать обвинения как можно более жестко, и с этой целью старательно подтасовывали факты. К тому же на подследственных весьма изобретательно «давили», на них науськивали свидетелей. В итоге следствие растянулось на три с половиной года. За это время число народников, привлеченных по делу о «крамоле», существенно сократилось: не выдержав жуткого существования в тюремных казематах и «задушевных» бесед с жандармами, 43 человека скончалось, 12 предпочли сами наложить на себя руки, а 38 сошли с ума…

Осенью 1877 года 197 наиболее опасных народников получили на руки обвинительный акт. Но вскоре скончались еще четверо подследственных, так что перед судом предстали в итоге 193 человека. Обвинительный акт, составленный по указанию сверху, говорил о «едином преступном сообществе», которое ставило своей целью «исполнение всероссийского злодейского заговора». В частности, подсудимым вменялась в вину подготовка «ниспровержения порядка государственного устройства», «готовность к совершению всяких преступлений» и намерение «перерезать всех чиновников и зажиточных людей». Об учении народников говорилось отдельно; «крамольники» якобы проповедовали житье за чужой счет. Естественно, власти были уверены, что такие обвинения ужаснут не только среднестатистического обывателя, но и представителей «мозговой элиты». А значит, общество с ужасом отвернется от народников.

«Процесс 193-х» начался 18 октября 1877 года. Председателем суда выступал умудренный карательным опытом сенатор К. К. Петерс, а прокурором был назначен карьерист В. А. Желеховский, которого даже собственные коллеги за глаза именовали «воплощенной желчью». Подсудимые в большинстве своем успели договориться между собой, как вести себя во время заседаний. В том случае, если власти пойдут на проведение закрытого процесса, обвиняемые решили бойкотировать его, а если суд все же будет гласным, то использовать его как трибуну для пропаганды своих идей. Из-за этого 62 человека вообще отказались от услуг адвокатов, самостоятельно подготовив защитительные речи.

Процесс тем временем власти объявили публичным. Однако для заседаний было выделено такое помещение, что в зале едва уместились судьи, подсудимые и охрана. При этом на обычные для подсудимых места усадили якобы организаторов «преступного сообщества» – Мышкина, Ковалика, Войноральского и Рогачева. Что же касается остальных обвиняемых, то им пришлось занять… места для публики! В итоге, свободными остались только 15–20 мест в углу зала. На них усадили «проверенную публику», пришедшую по именным билетам, и нескольких агентов III отделения. Кроме того, сановная публика занимала проходы между судейскими креслами. Двери здания, наводненного невероятным числом жандармов, во время процесса оставались закрытыми. Складывалось впечатление, что здание находится в осаде…

Таким образом, суду удалось оградить себя как от излишней огласки, так и от возможных эксцессов. Сами же обвиняемые на процессе были разделены на 17 групп; их дела рассматривались раздельно ввиду «недостаточности помещения». Из-за этого 120 народников заявили о том, что власти прибегают к юридическому шулерству, и бойкотировали суд (отказались являться на заседания). Этих участников процесса пресса окрестила «протестантами». Свое решение они мотивировали желанием остаться чистыми в глазах России; поскольку «протестантов» фактически лишили возможности превратить скамью подсудимых в трибуну, они «прямо и открыто плюнули на этот суд». Каждый из 120 «отказников» не только говорил о том, что не признает суд, но и сопровождал это обличительными репликами. Особо отличился в этом плане Феофан Лермонтов; молодой человек язвительно предложил сенаторам «вместо всего другого лучше прочитать сегодня же окончательный приговор, который, вероятно, уже давно заготовлен у суда». «Протестанты» поставили суд в весьма затруднительное положение, выбив из рук устроителей процесса инициативу обвинения. Эти 120 человек держались принципа «один за всех, все за одного» и столь эмоционально выступили против организаторов процесса, что судья вынужден был закрыть заседание и удалить народников из зала. Сцены протеста продолжались до тех пор, пока эту часть подсудимых вообще не перестали приводить в суд. Ничего подобного в истории царского суда не было ни до, ни после этого процесса! А впереди его устроителей ждали еще более интересные сюрпризы… Сенаторы роптали на необходимость ежедневно выслушивать от подсудимых оскорбления в свой адрес, судьи пребывали в растерянности, каждое заседание оборачивалось скандалом. Не выдержав этого, К. К. Петерс 30 ноября серьезно заболел, и доводить процесс до конца пришлось сенатору К. К. Ренненкампфу.

Когда суд над «протестантами» скандально провалился, обвинение взялось за так называемых «католиков», которые согласились на участие в процессе. Но и их не удалось выставить выродками. Улик в преступной деятельности обвиняемых не хватало; в лучшем случае судьи обнаруживали, что кто-то из них вел «предосудительные беседы» или распространял «запрещенные книжки». А тут еще свидетели массово стали отказываться очернять народников. Они заявляли, что прежние показания давали под давлением прокурора, лгали из корысти. В большинстве же своем свидетели говорили: следствие шло слишком долго и они успели «все забыть»…

Никогда в России – ни раньше, ни позже – состав защиты на политическом процессе не был таким блестящим, как по делу «193-х». Здесь был представлен почти весь цвет российской адвокатуры. Эти люди так или иначе оказались связанными с революционерами – идейно, лично или родственными узами. Так, «король адвокатуры» В. Д. Спасович, например, был ближайшим другом Сигизмунда Сераковского. «Совесть адвокатского сословия» Д. В. Стасов долгое время поддерживал приятельские отношения с А. И. Герценом и Н. Г. Чернышевским. Е. И. Утин был братом основателя и руководителя Русской секции I Интернационала Н. И. Утина, В. О. Люстиг – братом народовольца Ф. О. Люстига (осужденного на 20 лет каторги), Г. В. Бардовский – братом социалиста П. В. Бардовского (повешенного жандармами ранее). Что же касается знаменитого оратора П. А. Александрова, то он сам лично числился в списках III отделения как лицо весьма неблагонадежное… А молодой Н. П. Карабчевский, впоследствии ставший лучшим адвокатом России, был женат на сестре народовольца С. А. Никонова. Подобным образом с революционерами оказались связаны 35 участвовавших в процессе защитников!

Естественно, адвокаты не давали обвинению ни единой спокойной минуты; за два дня до окончания процесса представитель III отделения жаловался императору на то, что «защитники, вместо того чтобы сдерживать подсудимых, подстрекают их».

15 ноября 1877 года произошло кульминационное событие суда над народниками. В этот день на заседании выступил Ипполит Мышкин, чья речь, предварительно согласованная с остальными подсудимыми и выражавшая их общую точку зрения, стала одной из наиболее знаменитых в истории политических процессов. Мышкина, успевшего поведать присутствующим об основных идеях народнического социализма, разоблачить антинародную политику царизма после «мнимого освобождения крестьян» и предупредить, что нынешнее положение народа чревато революционным взрывом, председатель суда прерывал 60 (!) раз. В конце обвиняемый сказал: он имеет полное право назвать этот суд отвратительной и позорной комедией.

Председатель суда хотел удалить речистого народника из зала, но другие подсудимые ему помешали это сделать. В помещении завязалась самая настоящая драка; Мышкина жандармам все же удалось выволочь за дверь, а его товарищи по несчастью тем временем бросали в лицо судьям обвинения. Дмитрий Рогачев, который мог легко завязать узлом кочергу, до полусмерти перепугал сенаторов, пару раз основательно тряхнув решетку, за которой сидели народники.

Такого в истории криминалистики не случалось ни разу. Достаточно сказать, что председатель суда просто сбежал, даже не объявив о закрытии заседания. В зале стоял невообразимый шум. Желеховский причитал: «Это настоящая революция!» Наконец вооруженной охране удалось выпроводить присутствующих и отправить подсудимых обратно в камеры.

Речь Мышкина обошла мировую прессу, сильно подорвав авторитет российского суда и дома Романовых. Обвинение решило передать слушание «дела 193-х» в военный суд, однако адвокатура настояла на продолжении публичного процесса, который закончился только 23 января. Итог его для властей оказался печальным: вместо обличения «крамолы» правительство предстало в совершенно неприглядном свете.

Чтобы сгладить общее негативное впечатление от процесса, Особое присутствие приняло решение смягчить приговор и даже рискнуло оправдать 90 человек обвиняемых. К тому моменту они уже успели отбыть по три-четыре года предварительного тюремного заключения… Но Александр II с этим постановлением не согласился, отправив 80 из 90 оправданных в административную ссылку; 39 народников были приговорены судом к ссылке, 32 – к тюремному заключению, а 28 – к каторжным работам на срок от трех с половиной до 10 лет. Самый большой каторжный срок получили пятеро подсудимых: Мышкин, Войноральский, Ковалик, Рогачев и Муравский. Ипполит Мышкин 19 апреля 1882 года бежал с Нерчинских каторжных рудников, добрался до Владивостока, но там был схвачен и доставлен в Шлиссельбургскую крепость, где заточен навечно в одиночную камеру. Но он и в Шлиссельбурге не опустил рук, боролся, протестовал, запустил тарелку в физиономию смотрителю-изуверу и за это 26 января 1885 года был расстрелян.

Кстати, никто из 193 осужденных прошение о помиловании так и не подал. Вместо этого 24 народника перед самой отправкой на каторгу обратились к «товарищам по убеждению» с политическим завещанием. «Процесс 193х» произвел огромное впечатление на современников; он всколыхнул как Россию, так и Европу, а также способствовал активизации оппозиционных царизму сил. …А ведь все могло быть иначе, если бы власть не превратила обычное расследование в цирк едва ли не мирового масштаба. Вот уж действительно: «Какой мерой меряете…»