Текст книги "Осьмушка"

Да.

Возможно, если проводить скоренько, а вернуться аккуратно и тихо, то…

Горхат Нэннэ, терпежу бы Штырю Твоему и Ковалю Твоему, да маляшкам их крепких снов сегодня, да Пенелопе Уортон бы тоже чего-нибудь хорошего по великой Твоей щедрости…

* * *

Пенни лежит в «своём» закутке между двух брезентовых стен-перегородок Зелёного дома, укутавшись серым шерстяным одеялом до самого подбородка. По здешним меркам этот «дом» – большая палатка – считается весьма просторным.

И ведь так спать хотелось! А теперь, блин, и сна ни в одном глазу.

Белоглазая старуха, слышно, не спит, то ли бусины какие-то перебирает там в темноте, то ли вяжет что-то. «Лучше сразу помереть, чем ослепнуть», – думает Пенни.

С другой стороны кто-то тихонечко скребёт ногтями по перегородке, и Ёнин голос шепчет:

– Эй, Уортон, а Уортон! Здоровско! Я тут, я со Ржавкой местами поменялся. Слышь. Если что понадобится, так ты меня тогда через занавеску пни.

Пенни молчит. Пусть думает, что она уже спит давно.

Бабка из своего угла шикает на Ёну:

– Цыц мне! Я всё слышу!

«Ох, и куда же ты попала, Пенелопа Уортон.

Попала, да пока не пропала.

Пропащая ты», – говорили тебе тыщу раз, Пенелопа Уортон.

«Идите вы нахрен», – мысленно отвечает Пенни-осьмушка всем, кто когда-либо на неё орал.

И вскоре по-настоящему засыпает.

Можешь бегать

Пенелопа Уортон упускает счёт дням.

Жизнь бежит живым ручьём, да какое там ручьём – рекой буйной, белокипящей, лихо несёт Пенелопу, но об камни пока ещё не побило.

Орки нюхают воздух, поговаривают, что вот-вот уже подойдёт новая луна – Мясная; пора будет кочевать дальше. Пенни не очень понятно, зачем сниматься с вроде бы хорошего места, но может, у всей этой затеи и есть какая-нибудь конечная цель, смысл.

Смысл, смысл. Клановые орки им то ли вовсе не заморачиваются, то ли все они знают что-то простое и очевидное, о чём Пенни забыли или не захотели сказать, и она злится. Хотя виду и не показывает.

Допустим, понятно, зачем ходят время от времени на охоту, а чаще того рыбачат, а разыскивают съедобное из выросшего на земле – каждый день. Понятно, зачем бывает нужно устраивать постирушки и всё такое. Но какой смысл в кошках? Ещё и присматривать за ними, что ни ночь, поочерёдно отправляются все, кроме неё – новичка, да самых малых и старых. Пенни слышит раз или два, как орки величают мурок «сторожевыми», но разве кот умеет сторожить? Это же всё-таки не собака.

Кстати, раз уж зашла мысль о старых – какой толк клану от двух людских бабок, которые вроде не делают ничего зримо полезного? Правда, похожая на учительницу Ларссон иногда по вечерам читает по памяти какие-то длинные стихи и прочую заумь – кое-что из этого Пенни смутно припоминает по школе. Тягомотина ещё та, и всё про каких-то старых чокнутых царей, несуществующих глупых богов, разные страдашки, ну, обычная муть. Орки слушают Магду Ларссон, замерев, как будто им и вправду интересно. Хотя… когда она читает про того парня, который всех дурил как хотел, навоевался, а сам кучу лет потом не мог найти дорогу домой, Пенни и сама вслушивается с некоторым интересом.

Ладно, пускай Магда служит тут чем-то вроде телека. В клане и других рассказчиков полно, как пойдут клекотать на своём языке – до полуночи другой раз не заткнутся. Иногда Ёна или другой очутившийся поблизости пробует потихоньку переводить для Пенни, о чём там сыр-бор, но особо-то осьмушка не любопытствует. Чаще она просто встаёт и уходит на своё место в Зелёный дом, если ужин уже съеден.

Необъяснимые почёт и заботу, которые оказывают бабке Сал, Пенни и вовсе не взять в толк. Однажды ей пришло в голову, что старуха, может, родня конопатому Ковалю, но и тут выходит промашка. Из орчьей трепотни – они по-прежнему стараются при Пенни говорить так, чтобы ей было внятно, вставляя, впрочем, там и сям свои комканные слова – выходит, что «нэннэчи Сал» обрадовала клан своим присутствием года за полтора до того, как явился Коваль.

Сама Пенни пока что, впрочем, приносить пользу не особо рвётся. Когда другие молодые зовут с собой для какого-нибудь дикого промысла, тупой бытовой работы или глупой игры, Пенни отнекивается, и тогда её на удивление мирно оставляют в покое – ну не хочешь так не хочешь. Вот если сам Штырь говорит или белобрысый Марр, тут она не решается отказаться. Пластает какие-нибудь корешки, драит с песком сиротские миски, помогает чистить озёрный улов, стараясь не кривиться от отвращения, перетряхивает налёжанные спальники.

* * *

Костлявый Ёна, узколицый, загаром почти в масть луковой шелухе – всё ещё частенько вертится поблизости. Ну хотя бы уже не так пристально пасёт, как в первые дни, и то легче. Однажды принёс почти целиком поспевших мелких земляничных ягод, нанизанных на длинный травяной стебелёк, чтобы не смялись в горсти. Пенни ягод не взяла – ещё чего потом ждать от неё будет за эти ягоды. Нет уж, нашёл дуру. Ёна отошёл озадаченный, вручил угощение пробегавшей мимо ребячьей шайке.

Сегодня Пенни как раз закончила с мытьём мисок после «людского» обеда. Думает отсидеться немного в Зелёном доме за своей занавеской, не попадаясь на глаза Марру или старшакам, а то им ведь дело недолгое – найдут занятие для шатающегося без дела новичка. Ага, отсидеться, не тут-то было! Ёна просовывает ушастую башку за входной брезентовый клапан:

– Уортон, идём скоренько, Скабс хрыка сыскавши, аккурат с цветочками!

Пенелопа знает, что от входа её не видно. Должно быть, нюхом чует, что она здесь.

Про хрык она слышит впервые. Не то чтобы Пенни было вовсе не любопытно, но уж не настолько, чтобы вылезать из своего убежища.

– Не… я тут посижу.

Ёна мнётся, не уходит.

– Нынче на кошачьем посту старшаки вздыхали, мол, прибыточек-то всё отмороженный ходит, ровно не свой. Битый крепко, то ли что. А я тогда говорю: кто из нас тут не битый в хлюст?.. разве что маленькие. Ты это…

Пенни выходит, сердясь. Пристал тоже, не отвяжешься. Сходить посмотреть краем глаза на этот их хрык, что ещё за чудо света – да и улизнуть потом. Проще будет.

* * *

На крепком озёрном берегу зарастает молодым лесом давняя гарь.

Возле приземистого кусточка с невзрачными бледными цветами на тёмной зелени собрались почти все костлявые Зелёного дома, да ещё кое-кто из Жабьего. Улыбаются, будто у них там оказался по меньшей мере мешок золота.

Перед самым кустом сидит Скабс – на голове как обычно подвязана какая-то бабья цветастая косынка, глаза прикрыты, поперёк колен – выгнутый орчий нож-хорунш. Покачивается взад-вперёд, мурлычет без слов песенку.

– Скабс у нас знатно травничает, – говорит Ёна тихонько. – Он всему сам у Тиса выучился, а тот от родителя перенял, от Грома Штырь-Печени. Скабс даже с хрыком ладит! Ни разочка ещё не было, чтоб запоровши.

Вскоре Скабс открывает глаза. Срезает с куста тёмный листочек, мнёт его пальцами, подносит к своему носу… оборачивается, процветая такой улыбкой, что кажется Пенни даже более трёхнутым, чем обычно.

– Хрык-душистый, – произносит Скабс так, будто отвечает Пенни на неспрошенное. – Злой, но добрый. Старшак сам говорил. Сердит в нём дух сидит, но теперь хорошо можно взять. В пору. Потом ещё только под Волчью луну можно будет, но тогда уж не для дела, а так – баловаться.

– Дух? – хмыкает Пенни.

– Отвечаю, – говорит Ёна. – Вон хоть у нэннэчи Магды спросишь. Она учёная, она почти то же говорила.

– По-людски хрыкова духа зовут Алкалоид, – подтверждает Скабс.

– Ну и зачем он нужен, этот хрык?

В это время Скабс передаёт размятый листочек, чтобы все в очередь его понюхали. Ржавка, уже успевши, говорит со смешком:

– Ну баловаться.

Другие тут же пускаются вспоминать случаи, когда клану пригодился хрык – например, его варят, когда у нэннэчи Сал сильно болят суставы, или ещё когда Магде тащили изо рта пару совсем, совсем плохих зубов.

Кривда передаёт хрыковый листочек Пенелопе, хотя она и так уже может чуять вокруг странно щекотный запах. Листок пахнет как-то пьяно и густо-фиолетово… хотя разве бывает цвет у запаха?.. Отчего-то в память вламывается Мэй, пусть запах и не схож, а только… так же полна башка сладкой ваты, и кровь бежит по жилам быстрее и горячее, и…

– Хорош, – Ёна живо забирает листок. – Тебе впервой, да на человечью кровь, не сильновато ли будет. Смотри, пальцы не лизни, пока руки не помоем.

Сейчас Пенни почему-то нет никакой охоты злиться. Тени от набегающих на солнце быстрых облаков кажутся ей ласковыми, и почти видно, как ветерок добрым гривастым зверем скачет там и тут, мягонько ластится к коже.

– А оркам-то хрык пригождается? – вопрос будто сам собой выпархивает вместе с выдохом, ничто его не держит.

– Да вот хотя бы когда Билли-Булат себе руку ломал и вот эту косточку, – Ёна постукивает кончиками согнутых пальцев себе по ключице. – Это два раза пришлось ломать, – постукивает по ключице Пенни, наверное чтобы было понятнее.

– Сам себе, что ли? Специально? Два раза? Зачем ещё? – ух, вопросики просто как мармеладные червячки полезли, легко так, весело.

– Так срослось когда-то худо, вот и пришлось.

– А что будет, если я теперь пальцы облизну, пока руки не вымою?

– Ой, плохо может стать, – говорит Ёна мечтательным голосом. – Ветролёт головой словишь. Живот заболит, чего доброго. Присядь-ка, Уортон, посиди пока, видать крепковасто тебя забрало, на первый-то раз.

Ёна усаживает Пенелопу в тень у вывернутого пня. Костлявые помогают Скабсу, аккуратно срезают хрыковые листочки. Скабс складывает их к себе в сумку. Пенни думает, что крепковато забрало не только её – вон Ржавка с Дэем тоже совсем не помогают, а за берёзиной мурчат, в дёсны долбятся. Ей сейчас совсем и не противно на это глядеть, а только забавно. Ржавку и так хлебушком не корми – дай только полизаться с кем попало. Смешно. И как это им клыки не мешают!

– Хватит, – говорит Скабс, и сбор удивительного хрыка закругляется тут же по его слову, хотя на взгляд Пенни с куста немного-то отбавилось. – мы Алкалоида не обидим – так и он на нас не осердится.

Гладит куст ладонями по блёклым цветочкам, по тёмной зелени, низко кланяется, коснувшись листвы лбом.

Потом все идут к озеру мыть руки, чтобы ни у кого случайно не приключился «ветролёт». Пенни смеётся над этим словом. Ёна тянет её за запястье и лопочет что-то весёлое, сбившись на орочье наречие. Ёна хороший, вправду, кажется, друг…

Хрыков лёгкий дурман выветривается быстро, едва они доходят до вольной воды.

Пенелопа отряхивает мокрые руки.

Снова злится, втрое против прежнего. На Ёну-дурня, на всех этих костлявых, за то, что… да велика ли разница, за что. И за себя стыдно – ишь тут, размякла от какой-то дрянной травы. И досадно. Очень досадно, что дурман прошёл как не бывало. Не выпрашивать же у Скабса ещё листочек. Может, потихоньку вернуться…

Ёна говорит, что она, оказывается, хорошо смеётся, а прежде он такого, мол, и слыхом не слыхал. Пенелопе враз делается ещё стыднее и досаднее.

– Нне, а чё, – вдруг подаёт голос Кривда. – А нне размять бы ннам жилочки? Забежим отсюда берегом до стойбища в правские догонняйки?

– Да что мы – дети малые, что ли, – ворчит Пенни, не удержавшись.

– Так то ж не простые тебе маляшьи догоняйки, а правские! – возражает Мирка, откидывает с лица синеватые кудри.

Объясняют вперебой:

– Так и старшаки с нами, быват, бегают.

– Битьём в догоняйках не бьют, а свалили тебя на землю – значит, всё: ты мертвятина!

– А если так догнали, можешь ловца на землю сбить – и беги себе дальше, выходит твоя победа.

– Другой раз и коза от волчары отобьётся, и заяц лисовина запороть может!..

– Давай с ннами, Уортон, если жилы крепкие!

– Да в жилах ли дело – если духу хватит… Уортон с другими орками-то ещё не бегавши.

Руки Пенни сжимаются в кулаки.

«Ах, думаете, духу не хватит с вами бегать?

Думаете, я слабачка!

Вот и поглядим…»

* * *

Когда пора притормозить, ноги не слушаются!

Пенни с маху пролетает почти половину лагеря.

Ошарашенная собственной скоростью, жгучей погоней, правскими догоняйками, оглядывается назад – налетает на кого-то жёсткого и рослого.

Штырь-старшак щурится, придерживает за плечи – растрёпанный межнячок готов, кажется, броситься обратно так же резво, как сюда лытал.

Через пару мгновений след-в-след налетает орава, наваливается горячим, орущим от восторга клубком.

– Оой, Уортон, можешь!

– Рогатку взрослую на охоте как есть догонишь!!

– Тис!! Ты видал, как бегает?!!

– Ёна за ловца, так сперва догнал было, а Уортон не промах!

– Ага, так меня шатнувши, что я кубарем!

– А Уортон тогда ещё лише бежать!

– И слухайте, дышит-то почти ровненько…

– Да, – произносит Тис. Улыбается. Доволен. – Я-то видел. Ишь как удачно мы тут встретились, а то тебя мимо унесло бы в дали дальние.

Пенелопе отчего-то хорошо.

Может она бегать.

Ещё как.

Даже злость с досадой далеко отстали.

Или, может быть, хрык ещё не до конца выветрился?

– Вот, старшак, держи. – Скабс протягивает Штырю сумку. – Мы в старой гари хрыка набрали, сердитого. Теперь посушить правильно, а это мне ещё тебе бы в руки посмотреть немножко.

* * *

К ночи у Пенни готов дельный план.

Встать выйти, пока все спят или сонные – никто особо не спросит: ну мало ли по какому неотложному делу бывает необходимо выйти. Тихо обойти лагерь подальше от сторожевых – не кошек, конечно, а орков. Про себя Пенелопа думает, что вся эта пасека якобы за кошками – вроде как фигура речи, означающая бодрствующих по очереди часовых, ну а кошки просто рядом крутятся в расчёте на какую-нибудь подачку. Ни в коем случае не оказаться возле старшачьей палатки. Потом бегом-лётом до старой гари. Пользоваться своим прекрасным нюхом Пенелопе доводилось прежде не раз. Она не сомневается, что хрыков куст найти будет совсем не сложно. Набрать себе в пакетик, понадёжнее завернуть в целлофан – как раз сыскала нужную торбочку – да и запрятать под берегом, у камня, куда она ходит купаться, отдельно от остальных. А что такого? А ничего такого. В злого духа Пенелопа не верит.

* * *

И ведь всё идёт гладко.

Никто, кажется, не замечает, не окликает её вблизи лагеря.

И дорогу ноги хорошо помнят, просто на удивление.

Хитрость удаётся на славу, комарик носа не подточит, как говорила иногда вторая приёмная мамка.

Ну вот. Успокоиться, а там можно и нарвать для себя, сколько нужно. Сколько угодно.

Ха, алкалоид…

– Гуляешь?

Рука Пенни замирает, не коснувшись хрыковых листочков.

Прямо у неё за спиной стоит орчий старшак.

Пенелопу Уортон обливает потом, точь-в-точь как холодной росой.

Луна плывёт в облачной дымке сточенным с одного боку пятаком высоко над ними. Пенни медленно, как в дурнотном сне, оборачивается. Ни единой мыслишки во всей голове. Одна перед ней гибель, или адская трёпка, ой. Неизвестно ещё, что легче.

– А то давай в самые правские догоняйки до стойбища. Чур я за ловца.

Лицо Штыря скрыто густой тенью от той самой берёзы, возле которой днём, неворотимое время назад, целовались Дэй и Ржавка.

По голосу так и слыхать – улыбается зубасто.

Но это явно не обещает ничего хорошего.

– До костра не возьму – выходит твоя победа, – Штырь делает полшага вперёд. – Ну. Чего стоишь? Поймаю – съем!

Пенни бросается бежать.

* * *

Скоро становится ясно: одной скоростью не спастись.

Пенни пытается петлять.

Но Штырь, кажется, везде.

В след, справа ли, слева, а то даже непостижимым образом впереди – несколько раз Пенни едва опять не налетает на страшного орка, шарахается прочь с придушенным криком.

Она уже напрочь теряет дорогу. Сбивается, не может понять, где озеро, где лагерь, где она сама.

Не может. Больше не может.

Запоздало верит всем жаром сердца в проклятого злого духа. Конечно, злой дух, охраняющий хрыковый куст, существует, и ещё как. Только последняя дура могла не верить в это. Духа зовут Штырь, и убежать от него невозможно.

Бежит уже на одном своём ужасе, и ужас шире неба, острее стального лезвия, ледяней Луны.

Вдруг замечает огонёк лагеря – и не такой уж дальний! Пускай и совсем не с той стороны, с которой чаяла его увидеть.

Враз являются какие-то запасные силы, второе дыхание, надежда, чтобы ещё поднажать…

И вовсе недалеко от спасения запинается обо что-то – поди разбери – ахает бессильно, взмахивает руками, падает прямо в гибель – невозможная сила выхватывает её из падения вверх.

Держит крепко, и осторожно ставит на дрожащие ноги.

И без спешки ведёт, спотыкающуюся, всхлипывающую, к маленькому огню, к кошкам, к спокойному конопатому Ковалю, к бабушке Сал…

– Хорошо бегаешь, – говорит Штырь-старшак. – Почти меня победила.

Пенни судорожно дышит, пытаясь не разреветься.

– От нынешней ночи и в свой черёд теперь тоже будешь над кошками пастырничать.

Пенелопа не может разобрать, наказание это ей такое или что-то совсем другое, да и важно ли это сейчас, когда кажется – её вот-вот своим же сердцем вырвет.

– Ты хоть слышишь ли, как ребята тебя величают, м?

Кажется, старшак ждёт ответа, и Пенни через силу, давясь слезами, выговаривает:

– П-по фамилии…

– Так, да не так, – Тис хмыкает. – Ты слушай-то хоть попристальней. На людской-то слух, может, и невелика разница. Но она есть. Не «Уортон», а «Воартн», «Резак». Я тебя тоже так стану звать.

Тис ведёт Пенни к стойбищу.

К маленькому огню под огромным небом.

Туман

Три дня пути.

Нет, не просто было бы измотать Пенелопу до скулежа.

Уж этого Штырь от неё не дождётся.

Клан идёт к западу, и ясно, что не впервые – при каждой урочной ночёвке Пенни видит на земле очередную прокалённую огнём плешину, старое кострище.

Маленький «дом»-палатку, в котором обычно жили страшненькие Булаты, возводят к закату для старух. Прочие обходятся так, благо погода стоит сухая и тёплая. Ну как тёплая. Пенни под утро мёрзнет, жмётся невольно к чьему-нибудь боку в поисках тепла, раз уж всё равно почти все тут укладываются кучей. На вторую ночь здоровенный Сорах, не особо просыпаясь, сгрёб в охапку – получил крепкий тычок локтем под рёбра. И что? А ничего – ни драки, ни разборки настоящей, поморгал только сонными глазищами, шепнул «извиняй, ррхи», перевернулся на другой бок и сгрёб тем же манером Ржавку. Вскоре послышалось приглушённое хихиканье и тихая возня, а Пенни, сердясь – поспать не дают нормально! – перебралась к кошачьему посту на час-полтора прежде своей очереди.

Пенелопа прёт не только пожитки, которые числит своими, но и довольно объёмный, хотя и сравнительно лёгкий узел с вещами старой Сал. Когда Коваль в первое кочевое утро пристроил ей в заплечник лишний груз, коротко приказав: «Понесёшь», и поудобнее поправил широкие лямки на Пенниных плечах, у неё аж нутро загорелось: «Да он издевается!» Это, впрочем, живо прошло: прочие костлявые Зелёного дома, оказывается, по очереди тащат за спиной саму Сал на подобии широкой плетёной седёлки, и даже переругиваются шутейно за эту честь. Слепая старуха время от времени грозится завести себе хороший ивовый прут, чтобы погонять очередного вызвавшегося в «лошади» и кататься с ветерком.

Озеро по левую руку тянется и тянется. Топкий бережок чередуется со славными, приветливыми на вид местами, и Пенни всё чаще мается вопросом – чего бы не обосноваться где-нибудь здесь? Но клан идёт дальше. В третий день водная блескучая гладь вовсе пропадает из виду, но потом снова показывается – впереди. Штырь говорит, что это – другое озеро.

– Веселей гляди, Резак, скоро уже обживаться будем.

* * *

Удивляясь, почти стыдясь, Пенни обнаруживает в себе два новых, греющих чувства.

Первое – гордость собственной силой. Ведь идёт, без особых поблажек, наравне со всеми, глядите-ка, и к ночёвке не падает от усталости – по кускам себя не собрать. Чернорожая рыбачка Хильда, что ни вечер, валится в траву, где погуще, с протяжной бранью: «О-о-ой, спина-а-а, о-о-ой, уходили, черти, руки-ноги сейчас отвалятся!» И недокроенный Марр тогда бросается разминать ей молодое мясо, воркует лесным голубем, называет царь-женщиной и какими-то орочьими словами, а та знай пищит. Стыдоба, одним словом. Вот Пенни скорее язык себе откусит, чем пожалуется, даже если и впрямь устанет до невозможности. Силу-то свою она и раньше ощущала, но привыкла к тому, что такое свойство – признак чего-то в ней ненормального… теперь – иначе.

Второе – ненависть.

Не такая, которую Пенни знала в себе раньше.

Горячая, глубокая, из самого живота.

Пенни ненавидит Штыря.

С тех самых страшных догоняек.

Ненавидит с непрошенного осознания, что старшак мог бы поймать её гораздо раньше, но дозволил почти спастись, почти поверить в собственную исключительную ловкость и быстроту.

Ненавидит, как цеплялась за Штыря, ковыляя тогда к лагерю, как распустила при нём сопли от пережитого ужаса, а он…

Ненавидит – лучше бы побил, лучше бы наорал, ну хотя бы дал упасть тогда, расшибиться об землю с маху! Тогда хоть было бы ясно, а так… ведь даже не рассердился, как полагается.

Но и не пожалел.

И теперь – не приручает.

Не отталкивает.

Ни одного худого слова от орка Пенни пока так и не дождалась.

Как тут поймёшь?! Как подстроишься?!

Глаза бы на Штыря этого не смотрели, а смотреть надо: где в нём слабина, где зазубрина?

Не видно.

* * *

– Чабха, Резак! Живой ногой вперёд до кострища, – от старшачьего голоса, да с её кличкой, у Пенни даже морозом по спине дерёт.

– Давай заплечник, – говорит Ёна, увидев, что Пенни замешкалась.

Старшаки так высылают вперёд двоих-троих легконогих, разведать, всё ли ладно. Нынче вот и Пенни… удостоилась. От вольного размашистого бега, да без надоевшего рюкзака – радуется тело. Вот спасибо Штырю, что послал в этот раз именно её. За эту свою благодарность Пенни старшака тоже ненавидит особым счётом.

Чабха – один из Булатов, кудрявый, клыкастый, застриженный по-штырь-ковальски: лоб и виски скоблёные, а по затылку – длинно. Про себя Пенни называет его Красавчиком, в отличие от второго Булата, узкоглазого страшилища. Тот вперёд никогда не бегает, он и пешком-то ходит так себе, кривенько. Но при этом сплясать бывает горазд, с тем же Чабхой. Да уж, наверное, и не только сплясать.

Пенелопа часто себе повторяет, что у орков оно не как у людей, но до сих пор бывает неловко и пакостно на душе. И почти всякий раз выезжает, словно кино идиотское, как всё плохо вышло полтора года назад, в третьей приёмной семье, когда…

«Арррргххх, да ну на хрен!» – Пенни прибавляет ходу, чтобы не думать, не вспоминать.

– Хоро-ош, Резак, тебе ещё обратно бе-ечь, – окликает Булат-Красавчик. – Дыхло побереги.

* * *

– Вот зде-есь оно и есть – на-аше место на всю Мясную луну, – произносит Чабха. Осматривается, разнюхивает, похаживая вокруг.

Пенни пока переводит дух, косится на крепко вбитый в землю шест, увенчанный для красоты оленьим черепом с какими-то линялыми лоскутьями на рогах.

Пенелопа может сказать одно – наверняка закаты тут над озером просто чумовецкие.

– А эт чо за жлыга? – всё же любопытствует она.

– Рогаткина башка? А-а, это зна-ак другим оркам, – объясняет Булат. – Старшак его ещё на второе ле-ето поставил.

– Так тут и другие орки есть?!

Красавчик выдаёт странную, слегка пугающую улыбку. Прикасается к шесту, будто это рогатое пугало ему – вещь любимая и святая.

– Мы надеемся.

* * *

Чабха остаётся приготовить место – натащить для костра палчёвин, надрать сухой коры, развести огонёк, обойти старые места для полотняных домов – всё ли благополучно, проведать какую-нибудь там знакомую змеиную нору – ну мало ли что орки делают в таких обстоятельствах. Прежде чем побежать обратно к клану, Пенни идёт к воде – прохладиться малость, плеснуть в лицо, утереться ладонями.

«Уйду, – думает Пенни. – Это что же, всю жизнь теперь так жить? Ни кровати нормальной, ни в кино сходить. День надрываешься, ночь на тощем спальнике ёрзаешь? Вместо телека бабка заумная со стихами? А зимой как? Штырь ещё этот, чтоб он сдох. Бесит. Уйду. Ничего, устроюсь как-нибудь…»

Неясными сполохами в башке мельтешат ещё обрывки мыслей про Штыря-старшака, чтоб ему показать и доказать, но это уж совсем спутанно.

Пенни вдруг кажется, что на неё кто-то смотрит. Межняк настораживается, замирает, вглядываясь в берег. От солнечной ряби неловко глазам. Ей чудится лёгкое движение поодаль, за ка-мышиным островком, там вроде мелькнуло между колышущихся стеблей что-то белое – или показалось? Мгновение спустя слышен лёгкий всплеск. Ерунда.

Должно быть, рыба играется. Или птица какая-то нырнула. Кто их разберёт.

* * *

– Быстро ты, – хвалит Коваль.

Ёна снимает с груди Пенелопин рюкзак, держит его за лямки, помогая осьмушке снова навьючиться. Все рады её скорому возвращению, и от этого Пенни непривычно тепло. Одёргивает себя: «Да не самой тебе они радуются, мозгами-то подумай! Ишь лыбы тянут – скоро долгая стоянка, можно будет отдохнуть и устроиться с бо^́льшим удобством, вот и всё».

Коваль протягивает свою флягу – там кипрейный неслащёный завар, вроде чая:

– Я подумал, не годится тебе всё-таки без своего ножа бегать… Когда буду там мастерить, иди ко мне подпомощницей. Скуём тебе резачок по руке и по имени. Что скажешь?

Пенелопа кивает. Ножик – вещь полезная. Только небось ещё припашет к какой-нибудь нудной работе, а вот это уже кисло. Но и это, впрочем, не беда: получивши свой резачок, взять запороть пару заданий – конопатый сам и выгонит, чтобы не мешалась. Ха. Проходили такое, знаем.

– От Мясной стоянки половину дневного перехода ещё – будет матушки-Дрызгин двор, – продолжает Коваль. – Пироги она печёт – с пальцами откусишь…

Шагающие поблизости орки, видать, уже водившие знакомство с Дрызгиными пирогами, аж стонут от предвкушения.

– Особенно которые с картошками… – подтверждает Ёна, сглатывает слюнки. – Матушки-дварфы в прижорках понимают толк!

– Двор большой, я бы сказал, даже целая ферма. Работы полно. Тётенька она прижимистая, но что есть то есть – честная. Заказы я что ни год у неё беру.

– В прошлое лето мы нанимались ещё разный овощ собирать, – говорит Ёна.

– А после обычно я с бабушкой Магдой у неё грузовичок беру на день – в сам Дарлинг гоняем, купить чего, поменять. Оркам природным там лучше особо лицами не светить, глухомань, совсем ещё люди дикие; захочешь, так езжай с нами в этот раз.

Пенни слушает болтовню молча. «Вот и поеду – хрен обратно вернёте», – думает она с некоторым злорадством.

– Да как вы так можете, – то ли устала всё-таки больше, чем сама чуяла, то ли Ковалев завар, попав в желудок, заставил вспомнить, как она проголодалась, – выскочили слова, а зря, умнее надо быть, помалкивать, при себе держать…

– Ты что имеешь в виду? – щурится Коваль.

Пенни не знает, как объяснить очевидное.

– Да это вот всё… – бормочет она, глядя под ноги. – Заказы… работа… купить-поменять… Вы… мы… Это же орки!

– Что-то я не смекну, – говорит Ёна, морщит надбровье, теребит уродливую ожерёлку под шеей – снизанные одним рядом вместе какие-то мелкие косточки.

– Я вроде понял, – хмыкает Коваль. – Ты, Пенелопа Резак, наша. Только об орках немного знаешь пока…

Вытерпеть этот «взрослый» тон Пенни не может, да и желания такого ни на грош нет. Она всё же удерживается, чтобы не огрызнуться, и только прибавляет шагу – подальше, подальше от всей этой трепотни.

* * *

Праздник по случаю очередной «долгой» стоянки затягивается в самую ночь. При ужине съедены почти все припасы, потому что завтра будет совсем новый день, клан уж себя прокормит. Трое орчат, мал-мала меньше, долго бодрились, подвизгивали общей гортанной песне, прыгали среди больших возле высокого огня. Потом как-то разом отчалили спать в старшачью палатку. А вот девчонка Руби, из детей вроде старшая, так и задремала, привалившись к сивому Магранху-Черепу, и вся окружающая мельтешня ей нипочём. Пенни в их сторону не смотрит.

Орчанский чай из котелка с горсткой зелёных брусничных листочков был, конечно, на вкус неплохой и наверняка до кучи ещё полезный, но довольно быстро прогнался по молодому организму, и теперь мочевой пузырь явно намекает, что пора бы и прогуляться от костра подальше.

«Эх, Виктор Дрейк, зачем сюда свёз.

Оставил бы при себе, что ли, с другими перекроенными, в городе. Наверняка было бы легче. Проще. Понятнее…»

Возвращаться к костру вышло по пути с Хильдой – её, наверное, тоже чай с места согнал. Для вечеринки рыбарка вырядилась в когда-то красивое красное платьишко. По мнению Пенни, среди разнопёрых обносков клана оно смотрится глупо. Делиться этим своим наблюдением она, впрочем, не намерена.

Воздух здесь такой чистый и вкусный. Пенелопа к этому совсем уж было привыкла, но сейчас опять накатило, может быть, от мысли вернуться к городской жизни и попробовать как-то уж там вертеться. Конкретных мыслей и планов, впрочем, пока нет.

Видно – Ржавка без майки, ничуть не стесняясь большущих пятен смятой, когда-то обожженной кожи на боку и животе, тащит кого-то за руку прочь от лагеря, кажись, одного из отменно тупорылых двойняшек. От этих костлявых, одинаковых с лица, Пенни за всё время в клане ни одного внятного слова не услышала.

– Н-ну шлюха, – замечает Пенни.

В следующую секунду ей кажется, будто в лицо её лягнула невесть откуда взявшаяся лошадь.

– Гнида. – лицо у рыбарки смертельно спокойное. Встряхивает отбитой кистью, сплёвывает. – Нутро гнилое и мозгов нет, так молчи лучше в тряпочку.

Пенни знает, что намного сильнее этой черномазой, но что-то сковало по рукам и ногам, не даёт в ответ ударить, не даёт даже заорать – стой-шатайся, сглатывай кровь, проверяй языком – целы ли зубы. Хильда – это совсем тебе не Дэвис и Атт, трусливые сопляки. Или нет, при чём тут сама Хильда, это от внезапности всё, от неожиданности, вот чокнутая – с ничего прямо в морду бить, охренела, сама гнида…

* * *

Пенни идёт умыться подальше от стойбища, чтобы никому не попасться.

Отсвет костра и голоса едва долетают сюда, на битый галечный берег. Камешки под тонкими подошвами кед острые, не особо выглаженные водой, как бывает – Пенни слышала – у моря.

Завтра всё равно придётся как-то объяснять вот это вот художество на своём лице, если только чёртова рыбачка сама первая чего-нибудь не наябедничает. Но завтра будет завтра, и ещё почему-то Пенелопа почти уверена, что Хильда смолчит.

Вдоль бережка и над водой хлопочет ночная насекомая жизнь.

Проносится пара летучих мышей.

Белая дымка от озера собирается медленным туманом, мягко накатывает на землю; опустишься на колени зачерпнуть воды в горсть – тонет рука в непроглядном молоке.

«Ничего, ничего. Вот дождаться только обещанной Ковалем поездки в городишко – и пошли вы все, уроды. Очень вы нужны… бесите… слова не скажи…»

Мелкие волоски вдоль загривка вдруг снова встают дыбом.

Кто-то смотрит.

Оттуда, с озера.

Ощущение вдвое сильнее чем тогда, днём.

Нюхом не слыхать никакого чужачьего запаха – обычное озёрное дыхание, равнодушный тихий плеск большой воды.

Но кто-то смотрит.