Текст книги "Осьмушка"

Живьём

Время на Мясную луну бежит до того быстро и горячо, что Пенелопа не успевает опомниться. «День да ночь – моргнёшь – и сутки прочь», – говорит бабка Сал. «Луна камнем валится, да солнышко из праща запустили», – говорит Штырь, видимо, имея в виду то же самое.

Как-то раз, резко проснувшись среди ночи – будто в пропасть во сне падаешь – Пенни слышит, как бабка за своей занавеской с кем-то вроде спорит тихонько. Но там никого больше нет, слухом и нюхом Пенелопа уверена.

– Ай лето, самая моя пора, комарики на меня уж и не льстятся, а хоть мёрзнуть не надо… как ты хочешь, а я ещё внучке опояску не закончила, сноровка-то уж не та, а ты обождёшь, не треснешь, – бормочет Сал.

Пенелопа не понимает, но ей делается жутко. Повредилась ли бабка в уме от своей старости? Днём вроде с ней всё нормально, ну, насколько может быть нормально с этим слепым ископаемым. Может быть, Сал слегка лунатит – во сне разговаривает? Если успокоить себя этой мыслью, хотя бы можно снова заснуть.

Утром Пенелопа решается как бы невзначай обмолвиться Ёне. Чернявый в числе нескольких прочих «земляных наёмников» как раз вчера в очередной раз вернулся от матушки Дрызги, всучил-таки осьмушке толсто обёрнутую бумагой «прижорку с картошками» размером в ладонь, до того румяную и завлекательную – только носом потянешь, какой от неё дух, враз в брюхе жалобно заурчит, невмочь отказываться.

Пенни молчком радуется, когда Ёна бывает при лагере. Всё-таки из кровных орков этот какой-то самый привычный, у Ёны даже почти не стыдно что-нибудь спросить.

Ёна идёт к озеру – отдохнув и наспавшись, плеснуть в лицо ещё холодной после ночи водицей; тоненькая майка, всегдашние уродливые бусы из каких-то косточек в один рядок, плетёный ремень на сношенных армейских штанах, укреплённых там и сям заплатками, босые узкие ступни. Пенни шагает рядом, будто бы ей тоже понадобилось в ту сторону.

– Нэннэчи Сал вроде во сне разговаривала…

– Ишь чё, – Ёна взглядывает на неё, цокает языком. – Ругалась?

– Да не… типа спорила с кем-то. Обождёшь, говорит, не треснешь. И что не закончила она чего-то.

– Довелось и тебе услышать! Это нэннэчи Сал со смертью так препирается, – отвечает Ёна.

Пенни чуть не спотыкается.

– Да ты не шугайся, Резак, это ж её смерть свойская, – говорит Ёна. Присаживается на корточки у озёрной кромки, умывается, смочив волосы надо лбом, а потом шустрым движением стряхивает ладони, чтобы брызги попали Пенелопе в лицо и на шею. – Да чего ты… Нэннэчи у нас знаешь какая хитрая! По зиме она смерти говорит: погоди, как внучьё-то моё лопоухое в мёрзлой земельке будет мне яму грызть? Дровишки на мои мощи я им переводить не велела! В весну если или по осени смерть к ней шасть – а нэннэчи тогда ругается: а хвост тебе свинячий, в грязь не лягу! А летом: да плетежок вон смотри не закончен, негоже, потерпишь. Который год с нами кочует, и пока всё отругивается. Ей у нас весело. Лихая!.. – Ёна смотрит как-то разом придурковато и с хитрецой – уши врозь, прищуривается против раннего солнца. – Резак, а Резак. Пойдём вместе синь-луковки копать? У меня примечено, где их должно быть много. У матушки Дрызги каких только овощей не растёт, а синьлуковок-то нету.

– Не пойду, – только и буркает Пенни. Она почти раззадорилась ещё выспросить, как это слепая Сал попала в клан, но теперь злится, что костлявый так глупо сбился с темы. Если охота в земле ковыряться, вот и пускай один тащится.

* * *

– А в те давние времена, когда орки и железа не ковали, прежде самой первой Орды, объявилось тогда на великих лесных землях одно жуткое угрёбище… – рассказывает Магранх-Череп.

Пенни за сегодня совсем убегалась и устала: белобрыска Марр с неговорящими двойняшками Крысью и Брысью сманили с собой «за мясом» для сирен. Всю охоту осьмушке кажется, что от неё нет ни малейшего толка, эти трои и сами бы прекрасно управились. Да чего там – Марр и в одиночку-то не оплошает, хоть даже без ножа, одними руками. Рогатки тут водятся всё серые в рыжину, жиловатые, черноносые, со светлой длинной шерстью на груди и на горле; Пенни не припомнит их правильного человеческого названия. А всё-таки веселит кровь, что и она может учуять и опознать звериный непростывший след, и что ей вполне удаётся нигде заметно не облажаться, да вот и Марр ещё говорит: с твоими ногами, Резак, быть тебе хорошей загонщицей. Не то чтобы Пенелопа и впрямь собирается этим заниматься в жизни, но услышать о себе такие одобрительные слова от Марра, который небось больше оленей уложил, чем ты сама обедов съела – не слишком привычно и очень приятно. Вот переть потом добычу в лагерь, да под начавшимся дождиком – это уже так себе. И ещё чувствовать, как мотается тяжёлая рогатая голова на свёрнутой шее… бр-р-р-р. Но осьмушка терпеливо подставляет плечо в помощь и даже не думает жаловаться: вот уж чёрта с два, сама не слабее вас, кровных!.. Разве что комариный звон в ушах от усталости – привязалась же глупая мыслишка: а полегче ведь было бы с Ёной эти луковки хвалёные пойти копать… и домой бы небось до дождя успели…

Теперь, переодевшись во что нашлось сухое, отдыхают охотники в Жабьем доме. Тут помимо семерых молоденьких орков проживает нэннэчи Магда и сам большой Магранх-Череп с людской дочкой Руби. Сейчас тут и Хильда возле белобрыски трётся, ясное дело. Рыбарка и Пенни, видать, хором решили не обращать друг на дружку внимания. Сидят мелкой стайкой в уголку и старшачьи отпрыски – играли с Руби в камушки, а теперь вот точат пупырчатые Дрызгины огурцы, с бесстрашной ловкостью пластая их вдоль своими ножичками и посыпая огуречную мякоть Дрызгиной же серой солью. Ножичка пока что разве у самой маленькой Шарлотки нету. Пенни тоже перепало огурчика, угоститься до вечерней жратвы.

Слушают Магранхову сказку про лесное угрёбище.

– И звали эту подлюку Совершенное Созданье, – говорит Магранх. – и каких только слухов об нём не ходило! Одни верили, что оно из навьев или мертварей такое выискалось, плохим колдовством, дескать, его подняли, да кто ворожил, тот и сам напоролся. Только навьи да мертвари-то ведь и сами когда-то живую жизнь знали. А это – при своей могучей волшебной силе вовсе было бестолковое. Ни лютости в нём не было какой следует, ни радости, один умище заковыристый. Башка и та с тремя глазами: два глаза где положено, на своём месте мильгочут, а третий – зелёный такой, втрое больше нормальных двух – аккурат посередине лба, и не моргая светится. За это его иногда ещё Влобешником называли.

И городил этот самый Влобешник подлые ловушки своими погаными колдунствами. Где бывало нашопчет – там живьём и влипнешь. Ни подраться, ни ухом дёрнуть, стой да ори, деваться некуда.

Кого ни изловит это Совершенное Созданье – всё сперва допытывается: «Скажи-и-и, живёхонькая туша, в чём суть твоя, в чём смысл, для чего жизнь тебе выдана? Создали-то меня совершенно, с какой стороны ни посмотри, а смысла я не знаю! Отвечай – если мне твой смысл понравится, так я тебя отпущу и награжу по-щедрому».

А тогда ведь больше разных родов велось. Пернатые страфили да гарпии, и разные водырники хвостатые, помимо сирен.

Сильваны-козлоногие. Центуры да полканы – у тех, тоже говорят, копытца были, но только вроде конских. Да те же фейри в те годы куда как гуще жили. Разных много то угрёбище сцапало, не только что дварфов, и людей, и эльфятины.

Только ни один ответ Влобешнику не нравился. Что ему ни соври: в земле мой смысл, или в золоте бесскверном, или в полёте вольном небесном, или в любови жгучей, или хоть в малых детушках – а Влобешник только глазом своим светячим посверкает, подумает, и дальше пытает: «А докажи! А зачем? А потом-то что? Нет-нет, и земля рано или поздно иссохнет да сотрясётся, и летучие крылья нет-нет да сломятся, и например любимые холодеют и помирают, а маляшки твои в лучшем случае вырастут и тебя оставят». Как-то, говорят, эльфа одного Влобешник особенно долго допрашивал. Тот всё выкручивался разными мудрёными словами, потом уж не выдержал и орёт: «В истине смысл, в истине!» А угрёбище ему: «Ну а в истине какой смысл?» На этом эльф и срезался.

Умучив таким манером пойманных, Влобешник светячим глазом из них жизнь выпивал и с того сильнее становился. Совсем никому житья не стало в тех краях.

А мы, орки, туда редко шастали, потому что как раз в тех лесах была тогда самая большая эльфивая городуха. Противно орку в таком краю ходить, и обиды между нашим родом и ихним уже тогда было много. Как ни крепки были лучшие чароделы эльфивого двора, да и те не смогли с Совершенным Созданием управиться: оно всю их ворожбу точно так же своим глазом и выпило – не икнуло даже. Может быть, они сами Влобешника и сотворили на свою беду, этого не знаю, но откуда ж ещё взяться такой напасти!

А всё-таки одного костлявого в те тропки занесло. Чего орк там забыл – неведомо. Но вряд ли нарочно попёрся. Разве что вовсе отчаянный. Ножик носил вострый – кремнёвый, да каменный кистень на широком ремешке. Шёл-шёл – и как раз в колдунскую ловушку ввернулся: её же не видать, не слыхать и нюхом не счуять. Вылезает тогда Влобешник и давай орка допрашивать: «Для чего жизнь тебе выдана, а? В чём твой смысл, в чём суть сердцевинная?»

А орк и отвечает: «Погоди-ка, Совершенное ты лесное угрёбище! Мы, орки, народ не особо грамотный, да и словами я плохо объяснять умею. Дай-ка я тебе прямо руками покажу».

Влобешник до того орков считай и не нюхал. Разобрало его любопытство: разве можно суть сердцевинную вот так спроста руками показать? Ну, разжал он чары-то. Орчара тут и говорит: «Ну, гляди внимательно, повторять не буду!» – да ка-а-ак вломит угрёбищу лесному прямо в светячий глаз кистенём. Тут Влобешник весь и кончился. А по лесу, где поганые ловушки были нашоптаны, там огоньками вот так и пыхнуло, вроде болотных. Пыхнуло да погасло. А орк тот плюнул, кистенёк кленовым листом обтёр и дальше себе пошёл. С тех пор и нет на свете никаких совершенных созданий.

– Поразительно, – говорит Магда, дописывая карандашом в своей толстой тетрадке какие-то, видать, важные пометки.

Мелюзга тут же начинает канючить ещё сказочку, а Пенелопа как будто в глухой тупик влетела с разбегу от такого нелепого финала.

– Так, а в чём типа смысл-то был? – спрашивает она.

Вредная Хильда громко фыркает, а нэннэчи, кашлянув, загибает какой-то бред о том, что в орочьих сказаниях воля, случай и деяние всегда оказываются сильнее предопределения и готовеньких ответов.

Пенни сидит в Жабьем ещё некоторое время, терпит, пока Магранх заведёт следующую байку, и уже потом тихонечко уходит под смолкающий дождь – всё ещё с пламенеющими ушами и с недогрызенной половинкой огурца в руке.

* * *

А такое веселье было… Наконец-то вновь удалось незаметно утечь из-под надзора сестёр-хранительниц, наплаваться всласть во всю резвость. Быстро плавать не дозволяют: «Ты, – говорят что ни день, – не чешуйка безродная, понимай, кто ты есть – веди себя подобающе».

И светило золотое так ласково и красиво пронизывало утреннюю воду своими лучами, и травы донные колыхались, и так хотелось всё плыть, плыть в этих лучах, подальше от всех, и представлять, будто свободно можешь выбрать себе любую невероятную судьбу.

На дальнем острове, над омутками, живут забавные длинноте-лые звери с маленькими глазками и перепонками на лапах – выдры. Весело живут, много играют, любят болтать по-своему – стрекочут, покрикивают, тявкают. Еще ранней весной у выдр вывелись детёныши, а теперь, наверное, они совсем подросли. Здорово было бы с ними подружиться; звери едят рыбку, и может если их подкармливать, ещё молоденьких, то получится и приручить. Это в старых сказках выдра – существо глупое и легкомысленное, не может окончательно рассудить: жить ли ей в воде или на сухом дне, вот и мается весь свой век то так, то эдак. А по правде-то они вон какие хорошие, храбрые и смешные.

Только теперь возле крутого берега стоит какой-то ещё незнакомый плавучий островок, вытянутый, странный, а выдр совсем не слыхать.

Слышится всплеск.

Неподалёку от плавучего островка вдруг затанцевали в воде крупные разноцветные блёстки – вертятся, вспыхивая и сверкая, медленно опускаются. Конечно, надо всегда проявлять осторожность – случиться может всякое. Но разве может что-нибудь совсем плохое стрястись с сиреной в родной воде? Здесь, вдали от ядовитых больших поселений всякого сухого народа, от опасных их кораблей с бешено вращающимися винтами и прочих напастей? Как ни трудно было переселяться сюда с прежней воды, Старейшая Мать сказала непререкаемо: здесь будет безопасно. Не станут малые и старые хворать и умирать, задыхаясь, от подурневшей отравленной воды. Не станут юные и отчаянные девы исчезать бесследно – как ни гадай потом об их судьбе, только и выходит на вещих камешках перевёрнутый крюк, сушь да великая горесть. И эти цветные блестяшки ведь тоже могут сгодиться, скажем, на ожерелье, или украсить волосы. А если даже и случится встретить многоядного врага – так всегда наготове мешок визгу, которого никакой сухоногий не может выдержать!..

Когда уже полны горсти прекрасных тоненьких блёсток, плавучий островок вдруг слегка колеблется, и слышен ещё плеск, а дальше вода кругом непроглядно темнеет, будто в неё опрокинули густых чернил.

Страшно, страшно, и больно дышать.

Частая сеть опутывает тело и тянет кверху, и дышать так становится плохо, что вовсе не завизжишь.

Чьи-то страшные руки хватают за волосы, и тонкая игла больно жалит в шею, под самое горло.

И волокут на жёсткое, под слепящий свет.

Но и этот свет тоже стремительно заволакивает чернилами – ничего больше не помни, забудь, не будь.

Самый отчаянный визг за всю жизнь: «Беда! Враг!» – не рождается в разом помертвевшей гортани. Глаза не видят. Голос не звучит.

Дышать, дышать.

– Ну голуба, даже не кусалась, рыбонька! Давай мешок ей на башку и ходу отсюда, пока они там не прочухали.

– Ё, никак это пацан?

– Да ладно?! Удача-то откуда не ждали!! Хорош пыриться, давай заводи мотор, пока мамки-няньки не налетели…

Страшно, страшно, темно, темно, больно.

Дышать, дышать.

Под ноги

Вой, отчаянный и страшный – весь сон как есть разбивает вдребезги, ледянит нутро, подкидывает Пенелопу со спальника. Где Ёна, Ёны нет рядом, конечно, как раз сторожит при кошках – пусто на всегдашнем его месте сразу у Пенниной брезентовой занавеси, вот так всегда в жизни бывает – когда не надо вечно кто перед глазами мельтешит, а когда…

Костлявые, впрочем, суматохи не подымают – снаряжаются живо, молча, и выскакивают друг за дружкой из Зелёного дома в светлую ночь. Каждый на ходу натаскивает на голову какую-то ерунду, резковато пахнущую резиной, мелким тальком и пластиком. Рослый Сорах – острые уши торчком – суёт Пенни в руки сразу две такие штуки, сильно хлопает по плечу, указывает в угол:

– Нэннэчи Сал!

Пенни трясущимися руками надевает фильтромаску, вприскочку, хотя и на ослабших ногах, идёт помочь старухе. Бабка сама уже поднялась, на удивление шустро застёгивает свою хламиду с разномастными пуговками. С маской её узловатые тёмные пальцы тоже управляются привычно: легко и ловко. Потом Сал вцепляется Пенелопе под локоть:

– Не бойся, внучатко, тебе-то впервой, а я уже бывалая! Не беда – ученье. Слышишь, какой крик – на два голоса: Тис воет, да Коваль помогает, уж их-то ор блажной от кошачьего я всегда различу. Ну, пойдём теперь до старшачьей палатки…

Вой смолкает разом.

Пенелопе видно, как клан широкой цепью идёт от лагеря – всё так же молча, быстрым и ровным волчьим шагом – ни пересмешки, ни запевки.

У дома Штыря и Коваля их ждут Магда, увечный Билли, Скабс и все четверо детей. Билли держит на руках сердитую маленькую Шарлотку, тормошит, не даёт стянуть с головёнки великоватую противомаску:

– Не, не, не, потерпи, вояка, пока нельзя.

– Ну-ка, – Скабс подвязывает Шарлотке свою цветастую косынку – от макушки под шею, чтоб маска сидела плотнее и чтоб Шарлотке труднее было бы её стащить.

Старшачьи несхожие близнята крепко держатся за руки. Пенелопа уже привыкла, что здесь, в клане, даже такая мелюзга таскается посвюду с ладненькими вострыми ножиками, но в эту минуту отчего-то при виде маляшьих воронков на ум осьмушке приходят отнюдь не Дрызгины резаные огурчики. Орча-та, конечно, горазды прятаться, таиться так, что чёрта с два их найдёшь, особенно если нюхом обижен, а ведь случись что, даже эти сопляки готовы дорого продать свою жизнь. Пенни делается плохо. И совсем некстати она вдруг жалеет, что до сих пор так и не приметила как следует, кого из близнят звать Дхарн, а кого – Рцыма.

В следующие три четверти часа (Пенни кажется, что гораздо дольше) они идут от стойбища прочь, потом заворачивают по широкой дуге и тихо возвращаются – не с той стороны, как уходили. Билли со Скабсом, кажется, хорошо знают, что делают. Да и нэннэчи Магда спокойна, шагает, поддерживает слепую Сал под другую руку, следит, чтоб не споткнулась ненароком. Пенелопа и себе-то под ноги поглядывать забывает – всё цепляется взгляд за косоглазого кота Дурака. Дурак как ни в чём не бывало семенит сбоку по каким-то одному ему ведомым причинам – хвост задран к небу, ушки на макушке.

– Кыса, – комментирует Шарлотка.

– Мя-я, – отвечает Дурак.

Прочие уже вернулись в лагерь. Вон стоят вольно у кострища, вновь ожившего огненными языками.

Пенни чувствует лёгкое пожатие на своём свободном запястье. Руби. Девчонка глядит на неё сквозь фильтромаску снизу вверх:

– Ты свой резачок забыла. Тис наругается.

Ох. Про себя Пенни удивляется, как это ей удалось штаны не забыть. И ещё она в упор не помнит – какого вообще хрена она вечером отцепила ноженки от ремешка.

– Возьми мой нож, – толкует Руби тихонько. – Может, не заметит. А с меня чего, с меня не будет спрашивать.

В человечьей речи девочки так и скачут сухим горохом совсем настоящие орчьи отзвуки, словно бы нелюдской клёкот ей привычнее и роднее.

Пенелопе будто мелкого песку в глаза сыпанули, несмотря на защитную маску.

– Ишь, – ворчит бабка Сал. – Мала ты ещё, деточка, чтоб старших-то дурить! А ты, Пенелопа, лучше веди меня сразу спать, прежде чем к костру показываться, тогда заодно вот и ножик свой подберёшь. В другой раз уж не забудешь.

«Не будет никакого другого раза, – думает Пенни. – Завтра же уйду на Дрызгин двор. Через четыре дня – ой нет, уже через три – клану с места сниматься; потерплю и огородную работу. А там Коваль возьмёт грузовик – в город ехать. И всё. Не всю же жизнь так жить… ещё чего… От Дарлинга доберусь уж как-нибудь и до Аргесты, Виктора Дрейка найду, а потом…»

Правда, дальше пункта «найти Дрейка» Пенелопины планы не идут. Да если уж совсем по-честному, сама идея оставить клан её уже гораздо меньше радует. Но она твёрдо себе говорит, что так надо; по-другому нельзя.

Валить надо, прежде чем всем мясом прирастёшь.

Когда в Зелёном доме ложатся доспать остаток ночи, межняку почему-то не хочется отгораживаться полотнищем от остальных костлявых. Портки можно стянуть и под одеялом, невелика возня. Ёна поворачивается лицом. Без полотнища можно даже почувствовать тепло, исходящее от Ёниного крепкого мяса, живой крови и кожи. Возможно, после завтрашнего дня они больше и не увидятся. Эх. А могли бы дружить.

– Ты не промах, – произносит Ёна в потёмках. Протягивает руку – дотронуться до осьмушкиного острого локтя.

– Я слабачка, – признаётся Пенни шёпотом, без выражения. – Перетрусила, как овца. Ножик забыла.

Ёна хмыкает:

– Ай да ну. Когда старшак впервой ученье нам устраивал, так из нас половина вообще портки обмочили.

По плечу гладит, будто крадучись.

– И ты тоже, что ли? – удивляется Пенни.

– Я… не. Меня прям в маску со страху стошнило, – отвечает Ёна.

Не то чтобы Пенелопе кажется это смешным, да если уж на то пошло, Ёниной байке она не очень-то верит. А всё-таки становится намного легче. Пенни хихикает, прикрыв рот ладонью. Ёна тоже хихикает, хотя если оно и в самом деле когда-то случилось, то тогда ему явно было не до веселья.

– А ну-ка спать, беси баловные, – подаёт голос бабушка Сал из своего закутка. – Я всё слышу.

– Спи, Резак, крепко, полной силы набирайся, – Ёна вздыхает глубоко и добавляет не очень понятное: – Тебе во всю стать дорасти ещё малёх… я пожду, ничего.

Пенелопа хочет сказать молодому орку что-нибудь хорошее, но ничего не идёт на ум. Поэтому она лишь говорит:

– Добрых снов, Ёна.

И вскоре сама засыпает, без единой мысли о завтрашнем дне, и даже – удивительно! – без особенной стыдобы за нынешнюю беспокойную ночь.

* * *

С утра в стойбище неспокойно. Перед самым рассветом кошачьи пастыри слышали над озером далёкие сиреньи голоса.

Штырь рассудил так, что водяные соседушки вроде кого-то ищут. Пробовал сам позвать «дружбой-мясом», узнать, не нужна ли помощь в сухопутном поиске – худо-бедно, а сумели бы столковаться, была бы на то добрая воля, но сирены не откликаются.

Старшаки решают, что не лишним будет на всякий случай обследовать ближайшие вёрсты берега в обе стороны. С Ковалем идёт Марр-следопыт, а ещё Сорах и Костяшка, которые и так вечно возле конопатого крутятся на кузнице. Со Штырём идут Ёна, Дэй и Чабха Булат, а Руби дуется, как мышь на крупу, что её с собой не берут.

Пенни думает, что эти обстоятельства очень ей на руку. Из старших при лагере остаются только Магранх-Череп да нэннэчи, может, и удастся уйти без лишних расспросов и отговорок. Вот бесячий Штырь… Тис Штырь-Печень её бы отговорил. Влёгкую. Сказал бы: «Здесь твоё место, шакалёнок. У наших костров». Или так: «Резак, не дури». Или даже просто бы посмотрел да хмыкнул – и она осталась бы.

Большая удача, что Штыря сейчас нет.

Большая и обидная удача.

* * *

Заплечник собран наскоро, и всё равно полупуст. Перемена одежды с чужих плеч. Подаренный Марром гребешок – Марр вроде для всех такие пилит, костяные частые патлодёрки, чтобы не разводились вши в колтунах. И всё. Кроме ножика, ничего больше не нажила. Теперь пойти вымыться перед дорогой – это вроде как принято, это поможет совсем решиться. Идти в одиночку Пенни не страшно: путь хоженый, как-никак ноги запомнили дорогу. Если даже и повстречаются какие-нибудь подозрительные хари, что очень вряд ли, то чего проще спрятаться или убежать – так она себе говорит. У Дрызги подождать спокойно поездки в город, обзавестись кстати новой обувкой: на старых кедах подмётки истёрлись уже почти до дырок. Пенни слышала, что конопатый собирался покупать детям башмаки навырост, для холодного времени, даже обводил их лапки жирным карандашом на листе бумаги. А потом…

* * *

– О, привет, Резак.

Ржавка – грива рыжая собрана растрёпанным пучком над неприлично обритым затылком – стоит себе у Пенниного бережка. Уффф! Хоть джинсы на себя натащить успела до этого, блин, явления!

– Эй, у тебя грудина болит, что ли? Чего руками прижимаешь?

– А ТЫ ЧЕГО ПЫРИШЬСЯ, ДУРИЛА!!!

– А. Людской обычай? – Ржавка ладонями закрывает себе глаза. – Никак его не пойму. Когда у Марра-Маррины были для красоты человеческие цыцки приделаны, так он их тоже прятал. Вот как тут в толк взять. Для красоты приделаны – и прятать. Потом у нас Хильда появилась. У неё от природы цыцоньки свои. Она не прячет. Нэннэчи по самую шею любят одетые ходить, даже в самую теплынь – ну они старенькие, может, их кровь уже слабо греет? Потом Рэмс Коваль. Опять не прячет ничего. Хотя у него лады как у некормячего орка, только с подшёрстком, так. Теперь ты. Вроде орчанский же грудак, ну, подумаешь, с людскими жирочками немножко. И ты прячешь. Ххе. Хоть деревом меня стукни – не понимаю ни черта в этих человеческих обычаях.

Пенни не слушает Ржавкину трепотню – сражается с футболкой, не желающей послушно надеться на мокрое туловище; одержав над шмоткой победу, сразу зачехляется в тонкую курточку, застёгивает молнию до самого горла.

– А ты чего здесь?!

– А глаза открыть уже можно?

– Открывай.

– Да чистухи думаю набрать, – Ржавка показывает на густую лопушню при самой воде. – Сейчас у чистух корневища мясистые, самый сок. Сырьём их не особо нагрызёшься, а испечь можно вкусно. Резак, а ты куда собравшись? Ранец-то…

– На Дрызгину ферму, поработать захотелось, аж зубы сводит, – отвечает Пенни, засунув руки глубоко в карманы.

– Так вчера же последняя банда туда отправилась.

– А я вчера не хотела, а сегодня передумала.

– Ясно, это бывает, – Ржавка пожимает плечами. – Только старшаки нынче не велят по одному ходить.

– Ну пусть они меня поругают потом, когда встретят.

Ржавка теперь стоит близко. На осьмушкины слова вдруг жмурится, фыркает, улыбается во всю пасть.

– А ты знатная заноза, Резак. С тобой не заскучаешь. То-то Ёна по тебе сохнет – даже со мной обниматься не хочет.

Ветерок морщит озеро мелкой рябью, качает чистухи, рогозы и прочую дикую зелень.

– Ээ… чего? – Пенни успевает прикинуть, не случится ли сейчас злая драка. Но Ржавка ничуть не подбирается и смотрит кротко, чуть набок склонив голову.

– Это уж вы сами разберётесь. Я другое давно сказать хочу. Мы с тобой вроде похожие, я ещё с первого денёчка примечаю. – Вытягивает руку ладонью вниз, – Гляди. У меня тоже шкурка немножко с пеплом. И мастью мы двои красавушки с рыжиной, только я больше в огонь, а ты в землю. А ещё мне нэннэчи Магда в зеркальце рас-смотреться давала. Мы с тобой и мордахами сродные слегонца.

Пенелопа думает, что чертами лица они с Ржавкой похожи разве что наличием двух глаз и тем, что рот у обоих располагается под носом, а не как-нибудь иначе. Но не перебивает. Уж проще выслушать.

– Может, и впрямь у нас с тобой общая кровь есть, как думаешь? Поколения три-четыре назад… Ты ведь о кровных своих ничего не знаешь?

– Не…

– А давай я тебе буду ррхи. И тебя так же звать буду. И всем-всем песням тебя научу. И сказки расскажу, и разные наши былички, которые помню. И про всех родных, кто… Покажу, как гадюк руками ловить, и ни одна тебя не укусит. Затылок тебе подбреем тоже, если захочешь. Ты да я – вдвое больше Змееловов на свете! А?..

– Можно я обдумаю? – говорит Пенни. Не хочется Ржавку обижать.

Надо же.

Впервые кто-то её зовёт в родные сёстры.

И надо же, чтобы так – в последний день…

– Обдумай, – кивает Ржавка. – Дело-то не плёвое.

* * *

Валить прежде, чем всем мясом прирастёшь.

Это правильно.

Других мыслишек лучше в черепе и не держать, а то потом наплачешься, да поздно будет.

Нельзя дожидаться.

И так размякла уже со своими понарошечными играми, кисель, слабачка.

Верста за верстой под ногами горит, и тем легче, чем дальше от рогатой оленьей башки, на которой среди чужих линялых тряпиц и срезанных волос покачивается её собственная прядь, крепко заплетённая старшачьими руками – земляная масть, сильная, упрямая.

Солнце давно миновало свой высокий полдень, а до заката ещё неблизко. По разным приметам Пенни вполне уверена, что идёт она верно, да и её ноги действительно помнят хоть раз пройденный путь. Отродясь не случалось плутать или нечаянно теряться. А вот сбегать…

О, вот этой самой низинкой они шли, когда Ржавке взбрело запеть про старшаково озёрное стояние. А вон там, впереди, возле густой серебристой ивы – мелка для дерева, крупна для кусточка – конопатый Коваль насмешил их непотребной песенкой про полтораста штук ершей…

Что-то привлекает внимание Пенелопы.

Под ивой, в сырой траве, прячется что-то живое, грязно-белое. Вздрагивает, скорчившись комочком.

Пенни подходит медленно, внюхиваясь, вслушиваясь, вглядываясь. Ладонь, мимо разума, сама, обнимает костяную рукоятку прямого ножика – и так же сама отпускает.

Да это же сирена, маленькая сирена из тумана.

Пенни почему-то не сомневается, что это – та самая.

Но только теперь белая кожа не сияет жемчужно. Большие глазища мутноватые и больные, совсем безумные от ужаса. И дышит с трудом, со всхлипом. Вокруг рта размазано и присохло что-то тёмное, похожее на кровь. Поджатые ноги ободраны, да и руки тоже. Пенни опускается на колени, не зная, как помочь. Выговаривает единственное, что знает, на сиреньем замороченном языке:

– «Дружба-мясо», «дружба-мясо».

Сирена глядит на неё из травы, и кажется, тоже узнаёт. Тихо сипит без голоса, показывает двумя руками себе на горло – там виден припухлый синяк с маленькой точкой посередине, словно от укуса насекомого.

Или от укола какой-нибудь дрянью.

– Я помогу, – говорит Пенни. – Я помогу. Но надо встать. Давай. Вот так, потихонечку…

Сирена плачет без слёз, всё пытается что-то сказать и не может, цепляется тонкими пальцами с маленькой перепонкой за осьмушкины крепкие руки.

Пенелопа вдруг замечает какую-то жуткую неправильность, странность.

Она уже некоторое время слышит пение птицы-козодоя, Капримульгуса, но ведь сейчас день. Поют козодои днём или нет? Раньше она слышала их тарахтение только ночью. И звук какой-то не такой. Более ровный. Сильный. Моторный. И приближается.

– Я помогу, – обещает Пенни. – Я помогу.