Текст книги "Осьмушка"

Кровь из подбитого носа капает прямо в туманное молоко. Пенелопа вглядывается в колеблемый сумрак и видит.

Теперь точно видит.

Всего в нескольких метрах из озёрной дымки смотрит на неё невероятное, волшебное существо. Видна только изящная голова на точёной шее и хрупкие на вид плечи. Создание жемчужно-белое, большеглазое, словно светится тонким лунным сиянием. Что-то совсем смутно отзывается в памяти, Пенни о подобном точно слышала или даже читала, но какая к чёрту память, когда перед тобой – чудо…

Пенни не замечает, что против разума прямо на коленках ползёт в воду по острым камням. Никакие обиды и горести больше не имеют значения. Сияющее существо кажется встревоженным, чуть отдаляется, оглядываясь на озёрную ширь.

– Эй, – тихонько говорит Пенни. – Погоди… Ты – кто?..

Создание из воды приоткрывает голубоватый рот, показывая два ряда мелких, острых зубов.

И визжит так, что Пенни падает в воду лицом вниз, зажав уши ободранными ладонями.

Боль хуже, чем от крепкого Хильдиного кулака, раз в двести.

Небо рушится, оказываясь холодным и жидким, не даёт дышать.

Чьи-то горячие и жёсткие руки тянут Пенни на берег, она кашляет водой и бьётся, сквозь жуткий звон в башке ещё не пробиваются никакие звуки, но вместе с вернувшимся воздухом она нюхом знает, что рядом оказался ненавидимый, бесящий, неодолимый Штырь-старшак. Тис.

И значит, всё будет… нормально.

Мясо

– Упасли тебя человечьи уши.

С утра это первые слова, которые Пенни над собою слышит. В голове почти уже не звенит. Болят коленки и ладони, ободранные об озёрные камни, да всё ещё страшновато прикасаться к лицу, куда прилетел вчера Хильдин быстрый кулак, но в целом дела не так уж плохи. Занавеска, ограждающая Пенелопино место в Зелёном доме, отдёрнута. Других обитателей Зелёного не видать, но рядом на корточках сидит Штырь, босой, тинные косицы завязаны узлом на макушке, рыжие глаза – бессонные, усталые.

Старшак говорит подняться, тащит Пенни к дневному свету. Хорошо, что небо сегодня затянуто густеющими облаками: даже без солнца свет её пока немного мучает.

При неярком утречке Тис смотрит Пенни в одно ухо, потом в другое, без особой деликатности взявшись рукой ей под подбородок, затем велит косить глазами туда-сюда и наконец зачем-то оскалить зубы и показать язык. Глаза у Пенни немного слезятся. Неизвестно, чего там орчий старшак у неё углядел, но вроде результату осмотра он не огорчается.

– Кровного орка шибче бы законтузило, – говорит Штырь. Пенни ёжится: хлестнула память о вчерашней внезапной боли, расколовшемся небе, злой обманной воде – не обопрёшься, не вздохнёшь, ужас чёрный. А Штырь её вытащил…

Орк бесит теперь Пенелопу даже больше прежнего, придушить ли его охота или обнять, за то, что успел на помощь, за то, что она теперь вроде как в долгу… Она хочет сказать «спасибо». «Спасибом» иногда удаётся прикрыть ту дыру внутри, которая делается, когда кто-нибудь вроде бы поступает с тобой неплохо… и непонятно, чего потом потребует взамен.

Но сказать Пенни не успевает.

Старшачья рука сжимает ей плечо.

– Виноват, шакалёнок, – произносит Тис.

В первое мгновение Пенни никак не может сообразить, за что конкретно ей сейчас-то оправдываться и отбрёхиваться – рыбачка чокнутая чего наплела или за другое что. Но старшак говорит дальше:

– Видишь, где я знак поставил? Здесь, посреди лагеря. Ну, оленью голову. От воды его не увидишь толком. Я для орков ставил. Про сиренок и не подумал даже. Визгучие они, но уж не дуры… Виноват.

«Заткнись, что ты мелешь!! Это я облажалась! Это я вчера днём вроде сирену в озере заметила, и не сказала, а надо было сказать! Это я облажалась, а не ты, ты же такой… такой…»

– Отдыхай пока, – говорит Штырь. – А про то, почему у Хильды костяшки содраны и как это тебе так ловко под пятак прилетело – это я в охотку послушаю. Потом расскажешь, как в башке гудёж прояснится.

* * *

– Ну ты сила, – Ёна к обеду притаскивает для Пенни мисочку жидкого варева, вроде каши, прямо в дом; не уходит, усаживается в ногах и смотрит, как она ест. – Если бы на меня с двух с трёх саженей сирена визганула… да я бы помер, наверное.

Пенелопа пожимает плечами. Сейчас она даже радуется, что Ёна пришёл. Привыкла, что костлявый часто крутится где-нибудь поблизости. Привыкла к ясным голубым глазищам, как у лайки – зрачки только несхожие, не собачьи, а длинные, почти такие, как у неё самой.

– Штырь говорит, это у меня уши как у человека, вот и оглушило легче, – отвечает она.

Ёна рассказывает, как Штырь-старшак полночи туда-сюда бегал – то возле неё посидеть, то на озеро поорать.

– А чего орать-то? – удивляется Пенни.

– Так для сирен старался… Он по-ихнему немножко знает. Ну, всякое там: «сдохни, стерлядь», «ершить тя в жабры», «сухозадый гад», «дружба-мясо»… Вот про дружбу с мясом и орал, чтоб обиду не держали, если что.

Наверное, у Пенелопы на лице написано всё, что она думает по поводу мнимой обиды сирен в противовес её собственной, и Ёна пытается объяснить, как может, повторяя слова Тиса – насколько уж они запомнились.

– Ну. Смотри. Прежде мы сирен никогда тут не видели, так? Значит, что? Значит, сирены в этом краю первый год. Сирены не как мы. Переселяться им ой трудно, особенно если с другой воды. И уж если они тут объявились, значит, что? Верней всего, на прежней воде вовсе скверно стало. Или беда какая стряслась. То есть что выходит? Выходит, соседушки у нас теперь и так злющие да задёрганные. Что мы тут на Мясную луну стоим, очень вряд ли они знали. Нас мало. Их – пёс разберёт, сколько. Ну, замириться бы чин чинарём, вот всем бы и полегчало. Наши теперь почти все на охоту пошли, за мясом-то. В это время тут рогаток ходит полно.

Пенни сидит, поджав ноги, с опустевшей железной миской, а Ёна придвигается ближе и говорит странным голосом, медленно, будто жуёт слова:

– Старшак разочек на безлунную ночь нам рассказывал… Они когда ещё в наёмном отряде воевали, так однажды и с сиренами пришлось, на злой реке, на отмелях. Говорит, немного чего за жизнь страшнее случается, чем с сиренами воевать. Уши, говорит, наглухо резинками заложили – и то у тех, кому повезло, кровь потом из ушей точилась. А кому не повезло, тех уже ни сожгёшь, ни закопаешь. Кто живьём ушёл – так это потому только, что победили. Я тебе отвечаю, Резак, с таким лицом, как у старшака тогда было, о победе славной никогда орки не говорят… «И с тех пор, мол, я скорее сам себе руку отгрызу, чем с сиренами воевать полезу». И нынче в ночь вон чего сказал: если не возьмут от нас дружбы и мяса – уйдём с этого озера. «Да ну в жопу», – говорит.

Молодой орк сопит носом, будто сам переводит дух от своего рассказа. А у Пенелопы в памяти, как живое, встаёт жемчужно сияющее в тумане, хрупкое, чудесное существо с тёмными большими глазами, кукольным носиком… и острющими зубами между нежных голубых губ.

Пенни встряхивает головой, прогоняя видение.

– А ко мне зачем Штырь сидеть бегал? – спрашивает она, чтобы переменить тему.

– Ты не помнишь? Так худо тебе было.

– Ну мало ли! Почему старшак…

– Так если ты зовёшь. На берегу и без него наш Коваль с Морганом-Черепом и нэннэчи Магдой дежурили. А ты зовёшь. Как не прийти. Я бы тоже побежал… но я и так тут был.

Пенни сжимает губы. Суёт мисочку Ёне в руки. Укладывается на бок – лицом к зелёной брезентовой «стене», и говорит, что хочет спать.

* * *

Серые вечерние облака придвинулись к земле низко, мурашат дождиком широкую озёрную гладь. Хорошо, наверное, было бы сидеть сейчас спокойно дома, при свете жёлтого фонарика, подвязанного к бутылке с водой, чтобы свет рассеивался мягким и уютным пятном. Дождь шуршал бы себе тихонько по полотняному скату. Не прятаться, как обычно, за своей занавесью, а подсесть к ребятам в общий круг – перекинуться в карты, Дэй таскает с собой засаленную колоду, сам выдумывает игры, непохожие на человеческие, и зовёт карты совсем другими странными именами. Или послушать страшноватых и смешных сказок, какие они там в очередь рассказывают. Может быть, даже пересказать для общей потехи один из виденных в кино ужастиков. Или вместе с остальными начать упрашивать бабушку Сал, чтобы она спела песню. Сал поёт негромко, тряским старческим голосом, и вечно у неё в песнях кто-нибудь помирает самым тупым образом, но орки слушают, даже жмурясь от удовольствия, будто бабкин голос ласково их гладит.

Прежде всё это казалось Пенни ужасно глупым, но теперь, на стынущем сыром берегу, так и течёт в уме, без конца, по кругу, печальная протяжная бабкина песня про больного парня в простыне, который просит, чтоб к могиле его понесли шесть красивых девушек с цветочками.

Очень страшно.

В стойбище, дома, остались Сал и Булаты – смотреть за кошками и маляшками. Весь остальной клан стоит метрах в двадцати от озёрной кромки.

А старшаки – вон они, в воде по грудь, оба совсем раздетые.

Держат освежёванную оленью тушу.

Из туши вынули только белёсый пузырь с кишками, оставив почти всю прочую требуху – самую сыть, как говорит Ёна: сердце, печёнку, желудок, лёгкие. Время от времени Штырь «орёт на озеро», высоким, уже подхрипшим голосом, всё повторяет сиренам про дружбу-мясо.

Пенни кажется, что время вовсе остановилось.

«А кому не повезло, тех уже ни сожгёшь, ни закопаешь», – нет, не думай, держись за песенку про того парня, держись, как за надёжную чью-то руку, не думай, не смей…

Страшно.

– Почему они сами… никого другого не послали? – Пенни почти не замечает, что произносит это вслух. – Они же…

– Они же старшаки, – выдыхает Ржавка рядом с ней. – Горхат Нэннэ, я об этом песню сложу.

Пенни смахивает с лица дождевую влагу, заглаживает назад смокшие волосы. «Из-за меня. Из-за меня же всё. Это мне надо бы там в воде стоять. Если что, так никому не жалко…»

Под поверхностью воды заметно движение.

Ещё миг – и они медленно выныривают перед Штырём и Ковалем, на расстоянии чуть дальше вытянутой руки. Пятеро белых «водяных дев». Пенелопе они кажутся явно крупнее и как-то некрасивее той, которую она видела накануне, впрочем, чего уж там разглядишь особо, в дождливом сумраке да с такого-то расстояния. Сирены хранят безмолвие. Штырь, стуча зубами, повторяет хрипло про дружбу и мясо.

Приближается одна, та, что посередине, с круглыми костяными выростами поперёк высокого лба и с отвисшими складками кожи на шее. Протягивает перепончатую руку – прикасается к татуировке в виде усатой пучеглазой рыбы на плече Коваля, потом трогает тисов полукруглый втянутый шрам повыше локтя. Жестом подзывает своих спутниц. Сирены забирают оленью тушу, цокают языками, негромко посвистывают.

Исчезают под водой с мясом – ни плеска, ни визга, как их и не было.

Старшаки выжидают ещё немного, и наконец бредут к берегу, дрожащие, целые. В руках у Коваля здоровенный чёрный сом. Ответный подарок.

Тут уж клан бросается навстречу многоногим кричащим от радости зверем – обнимать, греть и хвалить вернувшихся из воды. Пенни не помнит себя, сейчас она такая же ошалевшая, как остальные, и точно так же хочет дотронуться до старшаков, удостовериться, что всё взаправду обошлось. Штырь и Коваль в колючем одеяле, которое принесла заранее под курткой умница нэннэчи Магда, и кто-то уже поволок дарёного сома в лагерь, и осьмушке почти даже жарко делается под моросящим сквозным дождём маковки лета.

* * *

– А парнишки у них редко нарождаются. Один, может, на сотню мальков, как я слышал. Парнишки у сирен драгоценные. Мелковатые такие, передают – до ветхих лет гладенькие, и чарами сильны. Берегут их, прячут. Я ни одного не видел… – рассказывает Тис.

В Зелёном доме сняты оба внутренние полотнища, спальники скатаны к стенкам, на них можно удобно сидеть. Пенни думает, что обоим старшакам сейчас, должно быть, хочется пойти к себе и отдохнуть, но они сидят здесь со всеми, болтают, как ни в чём не бывало, пьют горячий завар, обнимают детей, дают вдоволь на себя насмотреться, и это почему-то важно.

Пенелопу то и дело покусывает глупая и незначительная мысль – как Штырь сегодня назвал её шакалёнком. От этого «шакалёнка» сейчас что-то непривычно подрагивает внутри.

После Штыря про сирен пускается вспоминать нэннэчи Магда; уж чего она только не читывала за жизнь о водяном народе! Даже те скупые хроники, на которых позже люди сделали великую сказку. Как несколько столетий назад одна из внучек или правнучек суровой Владычицы северного моря ушла жить на сушу, потому что её угораздило втюриться в какого-то дурацкого принца Антуана из Гримбольга. Ну, теперь хоть понятно: с парнями-то хоть завалященькими у них там негусто, на морском дне. Так и корёжит, когда Магда рассказывает, что та сирена сама повредила себе то ли сложную хрящевую гортань, то ли внутренний резонатор, чтобы не оглушить ненароком милого, и как плохо ей жилось не в своей-то стихии, и как она умерла, бедняга, от истощения на суше года через два, подурневшая и покинутая, аккурат после свадьбы Антуана Гримбольгского с Изабеллой из Аззанмари…

Потом рассказы и орочьи запевки идут уже более весёлые. Большинства слов Пенни в запевках не понимает, но клан над ними смеётся. Некоторые частухи, похоже, орки на ходу выдумывают, и как пить дать, далеко не все из них приличные.

Когда Марр, Хильда и Мирка начинают таскать на всех в Зелёный дом куски дарёного сома, испёкшегося в мелком крошеве сочных пахучих трав, Пенни видит, что Штырь уснул, прислонясь к расписному плечу Рэмса Коваля.

Лезвия

Первые деньки после озёрного стояния Пенни сама себя презирает, но всё-таки ничего не может поделать – будто нарочно оказывается от старшаков поблизости, вострит уши, подмечает. «Не заболели бы» – ох как стыдно от этого непрошенного беспокойства. Конопатый и впрямь пару дней отходил в соплях, чихал с подвыванием, много пил горячего чаю. А проклятый Штырь, лишь отоспавшись, снова делает вид, что железный и ничего такого особенного не произошло. Только снимает олений череп в лоскутьях и разных волосяных прядях с жердины и переносит рогатое пугало ближе в берег. Пенни помогает. Никто не просил, но помогает, хотя это глупость несусветная, да Штырь и сам бы прекрасно справился. Работу делают молча, без единого слова. Штырь её не гонит, посматривает вовсе не сердито.

Когда жердь надёжно вкопана на новом месте, старшак говорит:

– Резак, тряпка лишняя есть?

– Не, – отвечает Пенни, передёрнув плечами.

– Тогда шнурок. Или лента. А то прядку давай срежу, если хочешь с остальными свою метку на рога повесить.

Пенелопа уже открывает рот, чтобы отказаться. Но тут ощущает, как стало горячо и щекотно внутри, будто разом потянуло смеяться и плакать.

– Прядку, – произносит она.

Штырь опрятно срезает ей прядь толщиной в мизинный палец из-под затылка. Мурашки даже по шее бегут от остро отточенного, холодного, выгнутого серпом лезвия. Опускается на корточки возле оленьего черепа, перекладывает Пенелопины волосы серединкой через ветку рога и быстро-быстро – за пальцами не уследишь – заплетает из них косичку, а самый конец сворачивает для надёжности узелком «курочкин хвост». Ха. Этот узел с петелькой Пенни ещё помнит по давнёшнему скаутскому лагерю. Цвет косички невнятный и унылый – русый в бледную рыжину.

– Ты земляных мастей, – произносит Штырь. – Сильных. Упрямых. Так у нас говорили. Ну, теперь берись за рога крепче, на верх его подымешь. Я подсажу.

* * *

Рыбарка Хильда заявляет весело, что на всю Мясную луну у неё теперь каникулы – не придётся с острогой по отмелям шарить: рыбку для клана водяные соседушки взяли на себя. Но совсем без дела она особо-то не слоняется. Нынче горячей пойдёт охота, мясо нужно не только на дневной прокорм и завялить в запас, но и поделиться с сиренами. Те, видать, оленину жалуют, а поживиться ею им всё же приходится нечасто. Возни с очередной тушей бывает много, труд этот тяжёлый, грязный, и Пенни шастает к Рэмсу под навес кочевой кузни. Там, конечно, тоже не мёд. Но уж и не в потрохах по локоть.

Пенелопе даже интересно быть на подхвате, пока они молотарят её будущий резачок. Выходит он прямой, ладный, с лезвием чуть длиннее её ладони, и недолго ожидает костяной рукоятки да простенького обклада. Человек-старшак даже похваливает её ловкость. Правда, потом он говорит:

– Ох, и сколько же я заготовок запортил, пока выучился… Намучился со мной Щучий Молот, и говорить нечего. Так меня костерил – прямо хоть в книжку записывай.

После этих слов Пенни становится ясно, что её первоначальный план – запороть несколько заданий, чтобы Коваль сам велел ей убираться подальше и не совать носа к нему в кузницу – явно не сработает. Придётся свалить молчком и не отсвечивать. Да у Коваля и так на подхвате то Сорах, то Костяшка. Они-то стараются как надо. Обойдутся и без неё.

* * *

Какое-то время Пенни надеется, что про рыбачкин отбитый кулак Штырь забыл. Она сама не понимает толком, с чего это тогда ей прилетело, но выяснять не чувствует ни малейшего желания. Хильда ведь явно с орками кочует давно. Череп зовёт её дочкой, и её, и Руби-мелкую. Оба Булата по-людски сестрейкой называют. Про Марра, с которым рядом Пенелопу другой раз аж жуть берёт, и говорить нечего… Хильда здесь давно своя, не то что она сама – без году неделя. Тут и думать нечего, кого обвиноватят, если станут разбираться. Дело известное. «Мне же по роже прилетело, меня же и обвиноватят», – думает осьмушка, и заранее так обидно ей делается от этого – хоть вой.

Но Штырь же не такой…

Здесь ведь по-другому…

Самый хвостик этой мысли отчего-то кажется Пенни даже больнее и страшнее возможной несправедливости. И тогда, чтобы отвлечься, она снова сама себе рассказывает, что уйдёт, обязательно уйдёт в город при первой хорошей возможности. Не впервой ведь из дому-то сбегать.

* * *

Ржавка будит посреди ночи – тянет за ногу.

– На кошкин пост, – говорит тихонько, – твоя очередь.

Самое сонное время, перед рассветом.

Где-то за лагерем распевается ночная уродская птица. Звук такой, будто вдалеке кому-то пришло в голову покататься на барахлящем мопеде. Сперва Пенни от этой песенки даже всерьёз обманывалась, но Ёна тогда сказал, что это козодой – любови хочет, козодоиху выкликает, и что впрямь выходит очень похоже на далёкий маленький дряхлый мопед. А вот Магда Ларссон козодоя Капримульгусом величает, смешное слово.

Сегодня луны нигде не видать, а вечером в кругу орки пели тоскливо и рассказывали самые страшные свои сказки. Пенни порой и не могла понять – сказка ли это, или орчара, блестя глазами, говорит о себе самом. В тяжком молчании слушали Булата Красавчика, Чабху. Начал он по-людскому, о вольной птице – медной орлице, гнездившейся над белым ручьём, и Пенни так поняла, что будет сказка. Но почти сразу Чаб стал сбиваться на орчий говор, и ей было почти ничего непонятно, кроме того, что дела в этой сказке творились какие-то ужасные. Только под самый конец Булат вскочил со своего места и закричал, и повторил трижды, и эти слова Пенни вроде узнала и разобрала.

Я ИХ УБИЛ!

Я ИХ УБИЛ!

Я ИХ УБИЛ!

После этого – на удивление – костлявые засмеялись и тоже закричали, и несколько минут всё не желали угомониться, а оба Булата сгребли друг друга в охапку, тоже смеялись и долго потом не могли разняться, как будто бы после большой разлуки. Пенни немного злится, что так мало смогла понять.

Теперь в лагере тихо, если не считать Капримульгуса с его мопедом.

Сквозь облачные разрывы видно звёздное небо – будто соль просыпали.

У дымного костерка сидит Магранх-Череп, вычёсывает белого котофея, и очёски прячет зачем-то в торбочку. Смешно. Частый костяной гребешок в его ручище выглядит совсем как игрушечный. Штырь тоже тут и тоже с занятием. Перед старшаком миска с водой и маленький тощий обмылок, а в руке – тонкое лезвие: забривает себе виски и надлобье. Ладно хоть сбритую щетину никуда специально не собирает, вытирает об тряпку, да и всё.

– Раз ты нынче с пустыми руками, Резак, – заговаривает Штырь, – так может, историей нас порадуешь. Безлунных сказок у тебя силком тянуть не стану, их только своей охотой рассказывают; а вот как это тебе недавно по лицу угораздило – мне интересно послушать. Я бы и Хильду позвал… да Магранх говорит, тогда ты от неё, чего доброго, снова да ещё хуже схлопочешь. А тебе и так достаточно.

«Ну во-о-от.

Так и знала.

Только они ведь оба совсем не сердитые. Ни вот столечко.

Ну да, Штырь тоже совсем и не сердился, когда от хрыкова куста загонял до полусмерти!»

Пенни ёжится, обхватывает руками коленки и огрызается, глядя на угли:

– Вот у Хильды бы и спросили!

– Так мы спросили, – пожимает плечами Череп.

– Ну всё ясно, – выговаривает Пенни. – Ей и верите, хоть бы что она там наплела. А я-то вам никто. Валите всё на меня, давайте.

Пенни натаскивает на голову капюшон тонкой курточки, поддёргивает шнуры капюшонной завязки, чтобы ткань была поплотнее к ушам, и всё смотрит на угли, не поднимая взгляда. Штырь с Магранхом немного озадаченно переглядываются.

– Чего ещё на тебя валить, тебе уж и без того Хильда ввалила. – Штырь проверяет ладонью, гладко ли выбрился, вытирает остаток мыла и прилипшие к коже срезанные щетинки чистым концом тряпки. – Я за другое. Ты и впрямь при ней «шлюхой» выругавшись?

– Мало ли что могло быть, – произносит Магранх. – Не знаю. Может, ты ей про плюху, или про шлюпку. А слух у Хильды моей хотя хороший, но всё ж таки не орочий… да и память – страшная.

Тут уж осьмушка поднимает голову – посмотреть на орков. Да они что, издеваются???

Так эта припадочная ударила именно потому, что она сказала…

– Я за Ржавку, – говорит Пенни. – Я же не про неё! Ржавка со всеми… шляется.

Оба орка какое-то время смотрят на неё странно. Словно она им только что по секрету сообщила, что гвозди гораздо суше воды, или иную подобную нелепицу.

Череп даже котейку вычёсывать перестаёт. Тот взмахивает пушистым хвостом, бьёт его по руке мягкой лапой. Потом Череп усмехается.

– Ладно хоть не при Чабхе. Твоё счастье, – говорит он. При чём тут этот Красавчик, Пенелопе и вовсе неведомо.

Штырь вздыхает. И опять кажется Пенни уставшим, или скорее грустным. Ей охота немедленно провалиться под землю. Будто по сердцу резануло тонко. И как же это злит, злит! Лучше бы наорал, морда рваная!!! Лучше бы подзатыльника отвесил, гад!!! А не это вот… непонятное… как будто тебе на меня и вправду не плевать!!!

Но старшак вдруг легонько улыбается – зимним солнышком из-за рваной тучи. Подбрасывает сухую ветку жарким углям. И когда прянувшие оранжевые язычки принимаются облизывать угощение, охотнее разгоняя предрассветные потёмки, Штырь вдруг заговаривает словно бы о другом. Об орках из дальних и ближних времён. О редких орках, которые могли праздновать жизнь так, что небу и земле становилось жарко; как сражались они, как пели, и какой сильный в них горел огонь, чтобы согреться многим, или немногим, или хоть одному; как они даже гибли – но по этому пламени их помнили. И называли Горящими-в-Ночи, Пылающими Ярко.

Пенни заслушивается невольно. Не сказать, чтобы голос Штыря её убаюкивает, но он куда-то уводит. Туда, где очень тепло и совсем не обидно. Пенни даже вздрагивает, хлопает от неожиданности глазами, когда Штырь вдруг ни с того ни с сего произносит:

– Ох и трёпок от меня натерпевшись Ржавка-то в первый год, помнишь, Морган?

– А как же, – кивает Магранх-Череп, – я скажу даже, в первые полтора.

– До чего костлявки нашие сперва были отмороженные – тогда у меня кажись первая седина и полезла, – говорит старшак.

– Это ты мне рассказываешь? – со смешком говорит сивый, почти седой Магранх.

– И я тогда старшачить только взялся. Мало знал. Умел мало. И тут подлеток отмороженных целый мешок… и Ржавка ещё – среди отмороженных горелое горюшко…

– Ну, хорош прибедняться, Тис Штырь-Печень, вон межнячок на тебя глядит и рот разинул.

При словах старшака про горелое горюшко Пенни вспоминает Ржавкины ожоги. Ох, небось больно было – словами человечьими не передать.

– Резак, ты это… не ругайся больше тем словом, – говорит Магранх. – Ругайся, о чём крепко знаешь. А о чём не знаешь – стерегись. А то видишь, как не по-орочьи вышло.

Пенелопа согласна, что вышло не ахти. И почти готова поверить, что Ржавку обозвала напрасно. Но то ли рассказ Штыря про Горящих-в-Ночи – и потом вдруг про Ржавку – её чем-то поддел, то ли давно уж копилась своя горечь, и она опять огрызается:

– Я не орк.

– Да ладно! Распрягай, приехали, – хмыкает сивый, а Тис протягивает руку и кладёт ладонь Пенелопе на загривок:

– Ты межняк. И у меня маляшки-межнячки подрастают: как я – орки, как Рэмс – люди.

Пенни каменеет спиной и отворачивается. Закричать бы сейчас на этих… самыми последними словами. Убежать, пост там или не пост, ничего, и без неё кошаки не разбегутся!

Да только почему-то не хочется.

– А я и не орк, и не человек, – произносит она мрачно.

– Ну, шакалёнок, – старшак за плечо сгребает Пенни поближе к своему горячему боку. – беги доспи. Полегчает.

Козодой снова заводит свою тарахтящую песню.