Текст книги "Стихотворения"

XI. Бескрайный путь. Сонет

 
Полярными пионами венчана,
Пирует твердь над бледностью снегов,
Над башнями лазоревых дворцов
У берега холодного Мурмана.
 
 
Узывный бубен древнего шамана,
Утишь круженье огненных духов!
Олени ждут, и самоед готов, –
И белая приветлива поляна.
 
 
Бескраен путь, а нарты так легки!
Мне к небесам, играючи, снежки
Подбросить хочется, – но уж возница
 
 
Заносит жердь… Ветвистые рога
Качаются, – и мы летим, как птица,
Взметая вихревые жемчуга.
 

XII. Искатели

 
Вам по плечу и, знаю, нужен
Чудовищный и тяжкий шлем
И трубка гибкая, – затем,
Что вы – искатели жемчужин.
 
 
Зовут, манят во мглу пучин
Волшебства зарослей пурпурных,
Лилеи в известковых урнах
И сангвинический дельфин.
 
 
Морской конек на ваше пламя
Круглит, дивясь, беззубый рот;
Звезда заденет и падет
И слабо хрустнет под ногами.
 
 
И золотистых рыб игра
Овеет вдруг, как лист осенний…
Но уж, виясь из клуба теней,
Плывет змея… Пора, пора!
 
 
Под грузом непосильной тяги
Вы рветесь ввысь – к земле родной.
Любовь владычицы морской
Не вам – лукавые бродяги!
 
 
Руно червонное кудрей,
Томящий хвост осеребренный,
И лучший перл – тоски влюбленной
Из бледно–голубых очей –
 
 
Тому, кто, с тайной грустью дружен,
Приплыл к ней бледный – наг и нем…
Он презрел этот мудрый шлем,
Вы, похитители жемчужин!
 

XIII. «Я не искал крутых дорог…»

 
Я не искал крутых дорог
На обездоленные скалы;
Их очерк был так дивно строг,
Мои шаги – так скорбно малы!
 
 
От глетчера поток бежал
И пенился, и голос гневный,
Ударясь с кручи, разрывал
Ручьев долины хор напевный.
 
 
И в огненных лучах, зардев,
Свергались, ухая, лавины;
А гром гремит, как ярый лев,
Гремит и бьется о стремнины.
 
 
И чей–то исступленный лёт,
Свой путь означа буреломом,
Безмерной скорбью сотрясет
Столетний лес вослед за громом…
 
 
Мне не искать святых дорог
На цепенеющие скалы,
Где на заре глядится Бог
В золотосиние кристаллы.
 

XIV. «Как столб, иссеченный в горах, один, затерян…»

 
Как столб, иссеченный в горах, один, затерян
У нисходящего пути,
Приказу древнему самозабвенно верен,
Я не могу сойти;
 
 
Я не могу сойти в роскошные поляны,
Где труд и пир людской,
Где нивы спелые грустят благоуханны,
Когда спадает зной.
 
 
И странен я и дик для вас, бегущих мимо, –
Посмешище и грех, –
Но сердце темное мое неуязвимо,
Сокрытое от всех.
 
 
Лишь тот один, кто здесь меня оставил
И пригвоздил пяту,
Тот ведает, что, – против ваших правил, –
Я на моем посту.
 

XV. «Не люби на земле ни леса, ни луга заливные…»

 
Не люби на земле ни леса, ни луга заливные, –
Над полями, над бором люби монастырские главы;
Темносиние главы и звезды по ним золотые,
Колокольный отгул и седины затворника–аввы.
 
 
Припечатанный лаптем, на звоны бегущий проселок
Где в железах поет юродивый, алкающий боли;
И, белея платками, присела толпа богомолок,
Распуская узлы и грустя про земные недоли.
 
 
И над озером тихим, где тянутся братские тони
И огромными хлопьями падают белые птицы,
По–над рокотом пенистых волн, в опрозраченном звоне
Ты услышишь серебряный голос Небесной Царицы.
 

XVI. Христова невеста

 
Хрусткой ночью путь–дороженька ведет,
Хрусткой ночью глаз Лукавый не сомкнет.
 
 
Ты иди, моя смиренница, иди,
Ничего, душа, не бойся и не жди!
 
 
Льдистой ночью исчисляются дела,
Льдистой ночью закаляется стрела.
 
 
Непорочная, иди себе да пой –
И жива пройдешь под вражеской стрелой.
 
 
Синей ночью сопрягаются пути, –
Синей ночью, одинокая, иди.
 
 
А увидишь если беса под кустом,
Огради себя ты Спасовым крестом.
 
 
Чуткой ночью замыкается кольцо,
Чуткой ночью открывается лицо.
 
 
Ах, не нужно бы, не нужно бы кольца,
Всё идти бы без оглядки, без конца!
 
 
Чтоб тропинка да за горы поднялась,
Через звездные узоры повелась…
 
 
Зоркой ночью путь–дороженька ведет,
Зоркой ночью глаз Лукавый не сомкнет…
 

XVII. Скиты

 
Они горят еще – осколки древней Руси –
В зубцах лесной глуши, в оправе сизых вод,
Где в алый час зари, распятый Иисусе,
Любовный голос Твой и плачет и зовет.
 
 
Чуть из конца в конец неизречимый клекот
Небесного Орла прорежет сонный бор
И сосен мачтовых ответит струнный рокот
И запоет в груди разбуженных озер;
 
 
И, за свечой свеча, разверзнут очи храмы –
Кругом у алтаря, как черный ряд столпов,
Сойдутся иноки, торжественны и прямы,
Сплетать живую сеть из верных тайне слов.
 
 
Там старцы ветхие в священных гробах келий,
Где дышит ладаном, и воском, и смолой,
Уж видят кровь Твою, пролитую сквозь ели,
И воздвигают крест иссохшею рукой.
 
 
И в алый час зари, распятый Иисусе,
Как голос Твой томит и манит и зовет
Разрезать плен сердец – к осколкам древней Руси,
К зубцам лесной глуши, к оправе сизых вод,
 
 
К сиянью алтарей и чарованьям строгим
Стихир таинственных, чтоб сетью властных слов
Жемчужину любви привлечь к сердцам убогим
Из царства розовых и рдяных облаков.
 

XVIII. Старцы

 
Волы священные – Иосиф, Варсонофий, –
Глубоко взрезали вы скитские поля.
И белый – тих и благ, а сизый – тем суровей,
Чем неподатливей заклеклая земля.
 
 
На жесткий ваш ярем, два сопряженных брата,
В лучистом трепете нисходит крестный знак;
И с ликом огненным божественный Вожатый
К отцовым пажитям ведет ваш мерный шаг.
 
 
Две кельи связаны объятьем низких сводов,
Две дружные сестры у нежно–алых врат;
Их окна зрячие, презрев дрему и отдых,
В седую мглу ночей без устали глядят…
 
 
Глядят на дремный бор, что глуше всё и старей,
На перегиб тропы, завитой меж стволов,
Где тихо шествуют Амвросий и Макарий
Прозрачной радугой в лиловый сон снегов.
 

XIX. Икона

 
Я не один, когда с таинственной иконы
Предтеча Господа, Архангел окрыленный,
Глазами дикого, пустынного орла
Глядит, пронзительный и острый как стрела,
И в согнутой руке, глася о грозном чуде,
Подъемлет голову кровавую на блюде.
Хладеют сумерки, и желтый вечер строг.
Из скал зазубренных, опоры смуглых ног,
Кривится тощий куст, а у корней, под древом,
Секира брошена, отточенная Гневом,
И свиток выгнулся, как разъяренный змей,
Готовый броситься в сумятицу людей.
 
 
Я не один, когда с крылатым Иоанном
Я, духом пробудясь, пою о несказанном,
И в тихие часы мне, как своя, близка
Меж скал гремящая пустынная тоска,
И пальмы стройные, и волны Иордана,
Где, верую, моя запекшаяся рана
Тобой омоется, а перст укажет твой,
Вдали Идущего с поникшей головой.
 

На лоне родимой земли

И распяты копны крестами старинными

На лоне родимой земли…

I. «Ударил гром. В ночи бездонной…»

 
Ударил гром. В ночи бездонной,
Раскрыв пурпурные глаза,
На колеснице окрыленной,
Как фурия, летит гроза.
 
 
Там – треск осей и ржанье коней,
И бледных грив слепящий взлет;
Здесь – шелест листьев на балконе
И в сердце – жути тонкий лед.
 
 
Что ты несешь родимым нивам
Под громыхающей пятой,
Сердцам унылым и пугливым,
Царица ночи боевой?
 
 
Ломящий вихрь? Кристаллы градин?
Огонь, что нищий дом сожжет? –
Дать сок от лучших виноградин –
Довлеет сердцу в свой черед.
 

II. Багрянородному

 
Кремлевый дуб, один ты близ опушки взрос
Широк размах ветвей державных;
Чело кудрявое над лесом ты вознес
И трепет листьев своенравных
 
 
Гармонию творит неведомых услад
В часы вечерних откровений,
И пляска легкая доверчивых дриад
У ног твоих колышет тени.
 
 
Лесные голуби в развилине суков
Найдут семейственным заботам
Прибежище и мир под сению листов;
Замедлит сойка перелетом
 
 
На маковке твоей, лазоревым крылом Кичася…
Безмятежный, строгий,
Ты всем окрест отраден и знаком,
Откроешь всем свои чертоги.
 
 
Когда же, в осени, вдруг бурей омрачен,
Воспримешь гневную завесу,
Ты, мнится, сам той бурей порожден
И злую мать бросаешь лесу.
 

III. Береза

 
Остановись. Смотри, как хороша сквозная
Игра моих листов… Уж больше сотни лет
Тростинку хрупкую сажал твой грозный дед,
О лаврах боевых мечтательно вздыхая.
 
 
И он мне изменил – в двенадцатом году.
А я росла в громах иных, воздушных ратей…
Вы, страсти грозные и взрывы злых проклятий,
Когда металась я в горячечном бреду! –
 
 
Я вас осилила!.. Иного поколенья
Неслась ко мне волна – лазурный, нежный сон;
И кроткий человек, осмеян и влюблен,
Лишь мною понятый, бродил, как привиденье…
 
 
И ночью вешнею ко мне издалека
Домчалась песнь любви… Как сладко шелестели
Юнейшие меня, и серьги в лад звенели,
А соловей молчал под чарами смычка.
 
 
Я выше всех росла и стала я – царица.
Я мантию снегов, мой горностай, люблю.
Приди: моя кора – как чистая страница,
Белей, чем тело жен, – тебе ее даю.
 
 
Мой ствол – как столп небес. Я древняя береза.
Я как своей – горда мне близкой синевой;
Но ветвь поникшую родню с твоей мечтой
И трогаю чело, как трепетная греза.
 

IV. На балконе

 
Стихи прочитаны, приветы отшумели,
И самовар погас. – Молчи и слушай ночь.
И совы, может быть, про то, что не сумели
Мы воплотить в слова, проплачут нам – точь–в–точь.
 
 
Ты слышишь? Вот они, раскатистые кличи,
Где робкая мольба вдруг перельется в смех,
Смех истерический, русалочий – не птичий…
И снова жалоба – на смутный миг утех.
 
 
А полночь звездная тиха, – и месяц нежный
На небе выведен, как некий тайный знак;
И шепоты в листах о доле неизбежной,
О том, что путь любви прорежет злой овраг…
 
 
Куда умчало нас? Иль мы не на балконе.
Где недопитый чай и бедный том стихов,
А в мире чудом вдруг открывшихся гармоний
Божественных и музыкальных сов?
 

V. Иволга

 
В сады моей страны и хмурые дубровы
Ты солнце тропиков на перьях принесла;
И строгой красоты нарушила основы,
Вся – слиток золота, и уголь – два крыла.
 
 
И крик твой радостный волшебною валторной
Как вызов прозвенит, как дерзостная весть,
Что для любви моей медлительно–упорной
Есть солнце жаркое, и счастье тоже есть!
 
 
Когда по синеве пологими волнами
Ты мягко кинешься, твой золотистый след
Хочу я задержать широкими глазами,
В душе зарисовать отрадный силуэт.
 
 
В сады моей страны и строгие дубровы,
Вся – слиток золота, и уголь – два крыла,
Ты образ женщины любимой принесла,
С ноги заточника снимающей оковы.
 

VI. «Я пью мой долгий день, лазурный и прохладный…»

Эрнесту Кейхелю

 
Я пью мой долгий день, лазурный и прохладный,
Где каждый час – как дар и каждый миг – певуч;
И в сердце, трепеща, влетает рдяный луч,
Как птица райская из кущи виноградной.
 
 
Я пью мой синий день, как брагу хмелевую
Из чьих–то смуглых рук, склонивших древний жбан.
От утра до зари брожу, смятен и пьян,
И землю под ногой жалею и милую.
 
 
И тайно верится, что в струях этой влаги
Отныне и вовек душа не отцветет…
Но тише… Меж дерев – ты слышишь? – Бог идет.
И ветви, заалев, колышатся, как стяги.
 

VII. Февраль

 
Уж истощил февраль последние метели, –
Сегодня синева, и солнце, и капели;
И тронули сугроб предвешние лучи.
Иссиня–черные клювастые грачи
Над первой лужицей ступают осторожно.
Крыльцо уж высохло, и сельской деве можно,
Накинув на лицо лазоревый платок,
Без шубки выглянуть на солнечный припек
И поцелуй принять от берегов далеких;
Меж тем, как бережно два парня краснощеких
На долгих поводах проводят у крыльца
В попоне праздничной гнедого жеребца.
 

VIII. Ранний сев

 
Лишь воды вешние в оврагах отыграли
И озимь тронулась – прозеленели дали;
И, спячку долгую с трудом преодолев,
Тушканчик выбежал взглянуть на первый сев.
Из деревень, бренча, съезжают сохи к нивам;
Влекутся бороны, и сосункам пугливым
За кроткой матерью не спрятаться никак;
Спокойней стригуны: их юношеский шаг
Степенен и ленив, а морды, то и дело,
К телеге, где овес, склоняются несмело…
 
 
Вот пашня рыхлая. И каждый черный ком
Рассыплется в руках, едва его сожмем…
Соха налажена. Старик проводит лехи.
Севалку поднял сын – не видно ли прорехи;
И, осенив крестом широкий белый лоб,
Рядно отворотил и семена загреб.
 

IX. «В сизые волны речные юноши, сбросив одежды…»

 
В сизые волны речные юноши, сбросив одежды
И долгогривых коней метким прыжком оседлав,
Бойко вступают. Храпят боязливо добрые кони,
В брызгах и плесках зыбей мерно копыта взнося.
Там, где студеней бегут родников потаенные струи,
Прянули юноши вдруг, рядом с конями плывут;
Снова и снова взлетают на скользкие зыбкие спины,
С кликом победы лучам стройные кажут тела.
Этот, – могучий плечами, раскинувши смуглые руки,
Ржанью коней подражал, – тот, – горделивый нарцисс, –
Нежной рукой подбочась, заслушался песни далекой,
Рокота первой тоски зорких и ласковых дев.
 

X. «Любишь ржавых тростников…»

 
Любишь ржавых тростников
Полусонное шептанье?
Любишь утренних часов
Золотое одеянье?
 
 
Любишь дни, как валуны,
В синь реки бросать без счета?
Любишь степи? Табуны?
Ветер? Шмелей диких соты?..
 
 
Любишь – Бог тебя дарит!
Выбирай коня любого, –
Вихрем взвейся… Гул копыт
Сердцу слаще говорит,
Чем докучливое слово.
 

XI. Вечер

 
Слышишь ли иволги голос влюбленный
В куще зеленой?
Видишь, как ласточки вьют хороводы
В синих просторах Пьянящей свободы?
 
 
Трав подрастающих шорох,
Шепоты в чаще цветочной,
Повисшей от неги…
Грохот порожней телеги,
Где, стоя, красотка несется;
За первой – вторая…
И парень смеется,
Скоком ее догоняя, –
Сельских ристаний
Нестройные клики!
 
 
Меж тем как багровый, великий
Расточитель желаний,
Могуч и безгрешен,
Трогает ложе земли, лиловой чалмой занавешен…
 

XII. День тумана

 
Тихий день тумана струйно–белого
Над рекой, над бором и лугами, –
Передышка лета всепобедного,
Утомленного льстивыми хвалами.
 
 
Влажный сноп, оставленный, не вяжется,
Не свистит косы стальное жало.
В праздный день скорей усталость скажется;
И клубы из труб струятся вяло…
 
 
Дымка неги вьется над равнинами,
В грезах смерти поникают злаки;
Красный царь с очами соколиными
На охоте позабыл о браке.
 
 
Краток отдых лета перед родами
Над рекой, над бором и лугами, –
Сон царицы с синими глазами,
Утомленной хвалебными одами.
 

XIII. «Тревожен лепет темных верб…»

 
Тревожен лепет темных верб,
Вздыхает красная пшеница;
Заносит позлащенный серп,
Склонясь, божественная жница…
Час совершений и ущерб!
 
 
И колос жизнь предать готов
Янтарной горсти спелых зерен;
И лишь насмешливо упорен
То здесь, то там, – со всех концов, –
Немолчный бой перепелов.
 

XIV. Казанская. Сонет

 
И вот они – кануны сельской страды.
Под липняком толчется мошкара;
И, жарким солнцем залито, с утра
Цветет село, что маков алых гряды.
 
 
Владычице мы поклониться рады,
А колокол гудит: пора! пора!
Но смутен лик под ризой серебра
И красными миганьями лампады.
 
 
А вечером, при трепете зарниц,
Тревожны взлеты диких, вольных птиц
Над слабо плещущей, заросшей речкой;
 
 
И в полумрак малейшей между хат
Заглянешь Ты, – где, возлюбя, почтят
Смиренную копеечною свечкой.
 

XV. Дрофы

 
Вы не верите нам… О, как знаете
Вы нас, – дрофы мудрые, сторожкие…
Как будто беспечно гуляете,
А заходите в межи – заросшие.
 
 
Вы крылами широкими, мощными
Плеснете – и тихо отходите;
И кругами своими урочными
За собой обманчиво водите.
 
 
Наши кони ничуть не страшны вам,
Отвратительны – бледные лица!
Но чужда своевольным порывам
Умудренная степью птица.
 
 
Безопасно по жнивью гуляете:
Не дохватят винтовки мелькнувшие…
Вы нас знаете, мудрые, знаете,
Глубже нас в нашу ложь заглянувшие!
 

XVI. «Я не сменю на вас, возвышенные грезы…»

 
Я не сменю на вас, возвышенные грезы,
Мой тихий серый день,
И крик сорок, насевших на плетень,
И бедный гул моей березы.
 
 
И по тропам спускаюсь я неспешно
К обрыву над рекой.
Парит бездумно взор над сизой чешуей,
А сердце стонет безутешно.
 
 
И этот стон, как будто извлеченный
Из гулких тростников,
Растет, подьемлется, – как небо однотонный,
Как полог серых облаков…
 

XVII. Памятник брата

 
Ах, верно, мертвецам покоя не найти
И в матери–земле!.. И нет черты заветной:
Твой бедный памятник велели нам снести,
Дождями вымытый твой столбик безответный!
 
 
Живым всё места нет… И ветхий сельский храм,
Болея и кряхтя, разверз объятья шире
Таким же, как и он, убогим старикам
И детям ласковым, как ты, уснувший в мире.
 
 
Но нет… К тебе стучат, и холмик твой разрыт…
И больно, что ты там, – стенами окруженный,
Что птица ранняя весной не прилетит
К твоей проталинке, пригретой и зеленой.
 

XVIII. Белые ветки

 
Колыхались бледные гардины,
Манили блуждать и вздыхать;
Цветом яблонь томились куртины,
Когда умирала мать.
 
 
И кукушка золото ковала,
Обещала нам долгий век,
А рука на руке лежала,
И темнели провалы век…
 
 
Голосящая нота псалтири,
Огоньки, огоньки – как в бреду,
И мечта, что лучшее в мире –
Это белые ветки в саду.
 

XIX. «Вы прошли, как листва прошлогодняя…»

 
Вы прошли, как листва прошлогодняя,
Вы, смиряясь, легли под кресты,
Чтобы внукам дышалось свободнее
И пестрели над тленом цветы.
 
 
Чтобы в ночь половодья безлунную
К вам сбегали, журча, ручейки
И, упав на ограду чугунную.
Заплетались две милых руки.
 
 
Если вешние стрелы нас маяли,
Нам так любо у тихих отцов,
Что, как снежные куклы, истаяли
На распутьи ребячьих годов.
 

XX. На лоне родимой земли

 
Близ пруда брожу и пою под осинками,
Репей рассекая хлыстом,
А пруд мне кивает кугой и кувшинками,
Обласканный ранним лучом.
 
 
Из чаши лазурной на желтые пажити
Прольется томительный зной;
И миги промчатся – провеяли, скажете,
Стрекозы над рябью стальной.
 
 
Вот косы пришли и звенят над равнинами…
Ряды золотые легли;
И распяты копны крестами старинными
На лоне родимой земли.
 
 
И миги, сменяясь, промчатся за мигами;
И, жизни свершая чертеж,
Закованный в годы, как в цепи с веригами,
Согбенный ты снова придешь.
 
 
Рукой заслоняясь от солнца, с усилием
Поймешь, как осинник подрос;
Опять умилишься над злаком и былием
И свисты почувствуешь кос.
 
 
И пруд, изумрудной затянутый ряскою,
Меняя загадочный лик,
Покажется вещей и мудрой присказкою
В предсмертный и радостный миг.
 

Интимные лики

Гр. Алексею Н. Толстому

I. Памяти Фета

 
У парка дремного, где на заре весенней
Рокочут горлицы среди зеленых теней;
Где в ризе золота, воздушный иерей,
Взывает иволга под куполом ветвей, –
Просторный, белый дом, уютный и прохладный,
Обвитый дикою лозою виноградной,
Как бы расцвеченный лирической мечтой,
Лелеял бережно твой вдумчивый покой.
Белели яблони в расчерченных куртинах,
И ранний первоцвет ждал песен соловьиных,
И ждали соловьи, когда ты выйдешь к ним,
Старик болезненный, но с пламенем живым
Неутолимых глаз, влачащий слабо ноги,
И станешь, охватив колонну, на пороге…
Лениво громоздясь, воздушных облак рой
В лазурной высоте проходит над тобой;
Сонливый ветерок, дохнув, на кольцах ржавых
Натянет полотно – и опадет на травах;
И белая твоя взовьется борода
От вздоха жаркого, забывшего года…
Ты в светлой комнате… Твой профиль хищной птицы
Заостренную тень на белые страницы
Бросал, а зайчиков лучистая игра,
Лаская череп твой, скользила у пера;
Меж тем, как радуга из песен восставала
И вещим таинством два мира сопрягала.
 

II. Утро охотника

 
Еще тенета паука
Волшебны в бисере росистом;
Еще замглевшая река
Прибережного кулика
Не внемлет перекрестным свистам;
 
 
Еще бакчи столетний страж,
Приметив, как подъемлет донце
Подсолнечник, – бредет в шалаш
И проворчит, кряхтя: шабаш!
Оставя караульным солнце.
 
 
Деревню лиловатый дым
Волнистым ладаном окурит,
И, прозвоня ведром своим,
Лучом обласкана рдяным,
Молодка томный глаз прищурит; –
 
 
А уж псари ведут на двор
Коней, – и ты, степной патриций,
Спешишь, под завыванье свор,
Чтоб кончить твой вчерашний спор
С ушедшей в камыши лисицей!
 

III. На выборах

С. С. Романовскому

 
Да здравствует задорный треск шаров
И ящики загадочных избраний;
Мундирный блеск и рокот голосов, –
Внезапный взрыв призывных восклицаний!
 
 
Пожатья рук и сочный поцелуй, –
И на руках взлетает предводитель!
И острый ток шампанских пенных струй
Широко льет румяный победитель.
 
 
Я слушать вас любил с досужих хор,
Шумливые российские дворяне.
Смотрю, дивлюсь… Потом слабеет взор, –
Вы там, внизу – в мистическом тумане…
 
 
Меж тем со стен, где бледных досок ряд
Златят имен немые вереницы, –
На буйный пир таинственно глядят
Блестящие холодные гробницы.
 

IV. Дом дедов. Сонет

 
Ты не для жизни, нет, – для томной мелодрамы
Построенный, стоишь, дощатый серый дом,
Где стекла – в радугах, и покосились рамы
С сердцами по углам, поросшими грибком.
 
 
Здесь были до конца меланхоличны дамы…
Как нежно клавесин журчал и пел о нем!
Но франты ловкие ловили легче гаммы
Записку жгучую с надушенным платком.
 
 
И тонкий аромат красивого порока,
Насквозь провеянный дыханьем злого рока,
Струил трагический и пряный пустоцвет;
 
 
И сколько шепотов носилось в темных залах,
Когда оглядывал в раздумьи пистолет
Вивёр, развенчанный усмешкой губок алых!
 

V. Портрет в кабинете. Сонет

 
В шлафроке стеганом, над грудью утучненной
Чубук подъемлет он как некий властный жезл;
Десница ж мягкая с истомой полусонной
Качает плавно кисть пурпурную у чресл.
 
 
На блеклом бархате резных огромных кресл
Как светел воск лица и череп обнаженный!
А над челом кумир Киприды благосклонной
Восставил друг искусств и судия ремесл.
 
 
Припухлые глаза, не ведая печали,
От дней медлительных лазурность потеряли, –
Лишь тлеет искорка в хладеющей золе.
 
 
Отец для поселян, а к девам пуще ласков,
Он весь тут до конца. – Прибавьте на столе
Том кожи палевой с тиснением: Херасков.
 

VI. Церковный староста. Сонет

 
Ты был простой и тихий человек
И в сюртуке ходил ты длиннополом;
Краснел как девушка, детей не сек
И не блистал ни сметкой, ни глаголом.
 
 
– Стань ктитором! – тебе однажды рек
Сам протопоп. В молчании тяжелом
Ты сгорбился, потупя пленку век,
Зане ты был смиренным мукомолом.
 
 
И двадцать лет по церкви ты бродил
С тарелкой жестяной, покуда сил
Хватало. Колокол, тобой отлитый,
 
 
Так сладок в ночь, когда затихнет мир,
Что для тебя, почивший под ракитой,
Он, – верю, – слаще лучших райских лир.