Текст книги "Моя шамбала. Человек в мире измененного сознания"

Заиграли марш, и все стихло. Только шуршали бумажки. Наверно, кавалеры угощали дам конфетами…

Перед нами сидела мелкая шпана с Курской. Я стал ловить себя на том, что не могу сосредоточиться. Что-то мне мешало. Музыка вдруг уплывала, и в уши врывался отчетливый женский вопль и слова Пахома: «Кошелек у кого-то свиснули». Это длилось всего какие-то доли секунды, после чего я снова слышал звуки марша, но что-то опять во мне ломалось, и в ушах снова звучал людской гомон и мужская ругань.

– Клоунов давай! – раздался голос сидящего прямо передо мной пацана. Я чуть не упирался в его стриженную под бокс голову с оттопыренными ушами. Мой мозг с противным звоном стал расползаться сначала до размеров цирка, потом до размеров всей площади, на которой стоял этот цирк. Теперь я видел цирк сверху. Видел вагончики, кассу. А потом меня словно бросило со всего маху на толпу у кассы. Я оказался возле того лопоухого пацана, когда он ловко вытянул кошелек из сумочки молодой женщины, тут же передал его пацану постарше и быстро выбрался из очереди сам. Опять мои уши прорезал женский вопль, и все исчезло. Оркестр играл марш, а я смотрел на арену. Но когда я почувствовал, что оркестр начинает снова куда-то уплывать, я стал протискиваться на другой конец, где стоял Пахом, подальше от сидевшего передо мной карманника.

На арену вышел наш знакомый Станислав Юрьевич. Раздались аплодисменты. Оркестр умолк. Станислав Юрьевич поднял руки, призывая к тишине, и обратился к зрителям:

– Здравствуйте, уважаемая публика. Московский цирк приветствует вас сегодня на этой арене.

Переждав аплодисменты, он продолжал:

– Сегодня мы вам покажем дрессированных диких зверей, а также вы увидите гимнастов под куполом цирка, мага и чародея и его говорящую голову, лилипутов и многое другое, не менее интересное. Весь спектакль вас будут смешить клоуны Бип и Боб.

И сразу выскочили два клоуна: один уже знакомый нам белый и другой, рыжий. Голову рыжего украшала огненная шевелюра.

Белый клоун, ни слова не говоря, огрел рыжего тростью по голове, тот упал как подкошенный, потом встал и заревел, а из глаз его фонтаном били слезы. Он мотал головой, и слезы поливали арену как из лейки.

– За что ты меня бьешь, Бип?

– А это, чтобы ты не врал, Боб!

– Да я еще ни слова не сказал.

– Вот потому и не сказал, что я тебя побил, а если бы сказал, то обязательно соврал бы.

И он снова стукнул рыжего увесистой тростью. Зрители хохотали до слез.

Потом на арену выходили акробаты. Они делали сальто, ловко крутили фляши, прыгали с трамплинов, становились в трехэтажные пирамиды.

Ходили на задних лапах беленькие болонки, считала до четырех сообразительная дворняга, которую портил, а, может быть, украшал, хвост закорючкой.

Красавцы-кони вороной масти тоже ходили на задних ногах, становились на одно колено и, кивая головой, благодарили публику за аплодисменты.

Фокусник показывал забавные фокусы с узлами на веревочках и металлическими кольцами.

Голова действительно лежала на тарелке и разговаривала, а девушку, которая вышла из публики, распилили пополам, туловище откатили в одну сторону, а ноги – в другую, потом соединили, и она, как ни в чем не бывало, вылезла из ящика. Hа свoe место она не вернулась, а ушла за кулисы служебного входа.

Лилипуты проделывали все то же, что и обычные артисты: они показывали фокусы, жонглировали маленькими шарами и булавами, крутили, тарелки на палочках, а девочка-лилипутка доставала зубами розу с помоста, прогнувшись через спину, а потом просовывала улыбающуюся голову между ног и так ходила, держась руками за ноги, головой вниз. У лилипутов был даже свой силач, толстый, почти квадратный, человек. Он ходил по арене, широко расставив ноги и руки, поднимал гири, жонглировал штангой с двумя шарами на концах грифа, бросал вверх металлическое ядро и ловил его на шею.

А после небольшого перерыва, во время которого мы не выходили из цирка, опасаясь, что назад нас не пустят, мы увидели львов и тигра. Дрессировщик с пышными черными усами щелкнул кнутом, и они выскочили на арену, огороженную металлической решеткой, которую рабочие быстро собрали за перерыв. Дрессировщик кнутом загнал зверей на тумбы. Кнут щелкал беспрерывно, звери рычали и пытались лапами достать кнут, но делали все, что хотел от них дрессировщик: перепрыгивали один через другого, прыгали через горящее кольцо. Дрессировщик раздвигал львам пасти и садился на их спины. Львы на все отвечали рыком, внутренне противясь, но ни разу не ослушались дрессировщика.

Домой мы шли возбужденные и пресыщенные таким для нас редким зрелищем, как цирк.

– Миш, а Миш, – спросил Семен Письман у Монгола. – А как фокусник тетку перелепил, а она целая?

– Как, как! Очень просто! Там две тетки были спрятаны.

– А куда ж они прятались? Там же некуда. Один ящик, в котором она лежала.

Монгол подумал, пожал плечами и честно ответил:

– Почем я знаю?

– А голова? – спросил Каплунский, – Ведь не отрезали же её в самом деле? Куда туловище делось?

– Может это гипноз? – предположил Армен Григорян.

– Ага, гипноз! – засмеялся Монгол. – Туловище есть, а весь зал не видит. Скажи, Вовец.

– Да нет, конечно, – подтвердил я.

Монгол взял кепку Армена за козырек и натянул ему на глаза.

– Я читал в одной книжке, – сказал Самуил. – Там объясняются физические явления. Оказывается, можно так установить зеркала, что они будут преломлять свет особым образом, и всем будет казаться, что это пустое место. Нам кажется, например, что стол с ножками, а на самом деле это ящик.

– Ну, это ты загнул! – не поверил Венька-хорик, который со своими пацанами шел впереди. – Какие зеркала ни ставь, ноги-то закроются. А фокусник ходил вокруг стола, и мы все видели его ноги.

Так и не решив этот вопрос, мы разошлись по домам.

Глава 14 Олька теряет карточки. Симка-дурочка. Городские сумасшедшие. Керосиновая лавка. На речке. Я «колдую»

Мать варила обед. Летом она готовила на примусе. Соседки, Туболиха и тетя Нина, пользовались керосинками. Мать керосинку не любила – в ней хоть и было пять фитилей, грела она слабо.

Бабушка крутилась возле матери. Она приходила к нам почти каждый день. Дядя Павел с Варей уходили на работу, и бабушка, если дел больших не было, шла к нам.

Мать поставила передо мной миску с картошкой, огурцы и отрезала кусок хлеба. Я стал жадно есть.

– Был в цирке-то? – спросила мать.

– Был.

– Ну и что там, в цирке-то?

– Клоуны, львы, лилипуты, – без воодушевления стал перечислять я.

Я уже перегорел цирком, и мне говорить об этом не хотелось.

– Из тебя слова не вытянешь, – вздохнула мать.

– Да все они такие, прости меня Господи, – поддакнула как-то невпопад бабушка. Она больше обычного суетилась вокруг матери и больше мешала, чем помогала.

– А где Олька? – спросил я.

– Сидит в комнате, ревет! – бабушка понизила голос до шепота.

– А чего ревет?

– А от матери попало.

– От моей?

Бабушка промолчала. Олька часто тоже мою мать называла матерью.

– За что?

– А за дело.

– За какое дело? – Я уже начал злиться, потому что от бабушки никогда ничего толком не добьешься.

– Карточки потеряла! – наконец сказала бабушка.

Я молчал, не зная, что сказать. Карточки – это хлеб. В войну – это жизнь или смерть. Сколько людей лишились жизни, оставшись без карточек. Правда, сейчас не война, но все же. На базаре буханка хлеба – двести рублей, для некоторых половина получки.

– Била? – осторожно полюбопытствовал я, жалея Ольку.

– Знамо, по голове не погладила.

– И как же теперь без карточек?

– Дак карточки-то целы.

– Как целы? А говоришь, потеряла.

– Дак, и потеряла.

– Что ты, баб, все «дак, дак». Расскажи толком-то, потеряла или не потеряла? – Я все же разозлился.

– Дак…, – начала опять бабушка, но тут встряла мать.

– Украли у нее карточки, – голос у матери был раздраженный, даже злой. – Украли, а она ничего не сказала. Это Кустиха рассказала. Какой-то хромой дядька выхватил у нее карточки из рук. Она закричала, а тот бежать. Спасибо мужики в очереди пожалели, да бросились за хромым. А тот: «Знать ничего не знаю, не брал». Мужики накостыляли ему и обыскали. Нашли карточки и отдали этой дуре.

– А за что же Ольке попало? Карточки-то целы!

– За то, что рот не разевай. Кто карточки в руках держит? Хорошо, мужики нашлись сознательные, а то – ищи ветра в поле.

Я пошел к Ольке. Она сидела в темной комнате и уже не ревела, только шмыгала носом. Я присел рядом.

– Что ты из-за ерунды ревешь? Подумаешь, попало! Мать уж забыла все.

– Да-а, тебе бы так, – всхлипнула Олька.

– А ты помнишь, как меня мать веником огрела. Я хотел увернуться, споткнулся и сопатку раскровянил. И не ревел.

Олька улыбнулась сквозь слезы. Видно, вспомнила, как я летел через порог.

– Вот Пахома мать лупит, это лупит. Прошлый раз она его так поленом отходила, что он три дня на улицу высунуться не мог. А наша больше кричит, чем бьет.

– Ага! А помнишь как меня мать туфлей по голове.

– Ну, Оль, за такое, кто хочешь убьет. Ты же ее новые замшевые туфли испортила. Немецкие. Дядя Павел привез. Надо сообразить было, замшевые туфли гуталином почистить!

– Откуда я знала? Она попросила почистить, я и почистила. Мне никто не сказал, как надо.

Эту почти трагическую историю в семье помнили до конца жизни. Подарки дядя Павла – черное бархатное платье, расшитое бисером, и черные замшевые туфли на высоких каблуках – мать берегла как зеницу ока.

В первый раз, когда она примерила платье и надела туфли, дядя Павел сказал, что она у нас как настоящая артистка. А отец, когда она надевала это платье и туфли, самодовольно улыбался и глаз с нее не сводил.

Мать и платье, и туфли надевала редко, просто некуда было, но туфли время от времени вытаскивала, чистила от пыли одежной щеткой, вытирала тряпочкой, в которую она их заворачивала, любовалась и снова прятала в ящик комода.

Как-то в очередной раз она достала туфли, развернула и стала любоваться. Но тут ее позвала тетя Нина. Мать оставила туфли и пошла, наказав Ольке почистить туфли. Ольга, недолго думая, достала гуталин, взяла щетку и стала мазать замшу. Замша никак не мазалась, и Ольга, наивная душа, пошла докладывать матери, что туфли не чистятся. Мать сначала не поняла, потом не могла поверить, а когда увидела изуродованную туфлю с втертым гуталином, с ней случилась истерика. Ольга стояла ни жива, ни мертва. После истерики последовал яростный взрыв. Мать схватила туфлю за каблук и бросилась на Ольгу. Раза два Ольге попало подметкой по голове, а на третий раз Олька нырнула под кровать. Мать пыталась достать ее, но не могла и только шарила туфлей под кроватью и, всхлипывая, причитала:

– А ну, вылезай, подлюка! Убью!

Олька вжалась в стенку и затихла. Мать еще побегала по комнате и постепенно остыла, села на кровать и заревела сама. Олька просидела под кроватью до вечера. Все поставил на свои места отец. Когда он узнал, что мать била Ольку туфлей, сам пришел я ярость, но ярость его была тихой, может быть, этим и страшной. Он вытащил перепуганную Ольку из-под кровати, прижал ее к себе, погладил по голове, на что Олька разрыдалась, и сказал, едва сдерживая себя:

– Бить ребенка? Сироту?.. За паршивые туфли!…

– Запомни, – процедил он сквозь зубы. – Это в последний раз.

Мать не оправдывалась. Она уже отошла от своего праведного гнева и теперь чувствовала раскаяние…

– Ладно, Оль, плюнь! Смотри, какая хорошая погода!

– Вовка! – донеслось с улицы, – Вов, выходи. И я уже собрался шмыгнуть в коридор.

– Куда? – остановила меня мать. Еще не нагулялся? Целыми днями на улице. Сходи-ка за керосином.

Я нехотя вернулся:

– Пусть Олька сходит.

– Олька сейчас полы мыть будет. А потом мы белье на речку полоскать пойдем. Вот деньги на два литра. Сдачу принесешь.

Я с кислой физиономией взял жестяной жбан. Проволочная ручка резала руку, и мы, когда ходили за керосином, обматывали ее газетой, свернутой в несколько слоев.

– На речку не идешь что-ли? – бросил взгляд на керосиновый жбан Каплунский.

– Не видишь, его мамка за керосином послала! – не мог удержаться ехидный Пахом.

– Как будто тебя не посылают! – шикнул на него Монгол и сказал:

– Приходи, Вовец, мы на своем месте будем.

Я побежал в керосиновую лавку, которая находилась в трех кварталах от нашего дома, в крошечном полуподвальном помещении, где кроме керосина продавались мыло, фитили, стекла для керосиновых ламп, примусы, керогазы и керосинки, а также толстые стеариновые свечи, гвозди, различный инструмент, веники, гуталин и даже хомуты, и много другого товара. За керосином сбегать было недолго, но я терпеть не мог стоять в очередях. Конечно, это была не хлебная очередь, но все равно очередь.

В очереди шел обычный разговор о том, что, где сегодня давали, что-где почем, и сплетничали о соседях.

– Симку-то дурочку знаете? – сказала тетка из углового дома с нашей улицы.

Симку знали, и все помнили, как ее хотели определить в школу для умственно отсталых. Привели к учителям, стали задавать разные вопросы, а она как в рот воды набрала. Молчала, молчала, потом как обложит учителей матом, да таким, что они уши позатыкали. Вот и вся ее учеба, которая закончилась, так и не начавшись.

Кто-то засмеялся, кто-то сочувственно покачал головой. И все согласились с набожной старушкой, которая пeрекрестилась и сказала:

– И смех и грех. Не дай Бог! Прости нас, Господи!

Отец Симки, маленький еврей Исаак, считался хорошим портным и кормил один всю семью. Он каждое утро с точностью часов шел через всю улицу на работу в ателье и также точно возвращался домой вечером. Ходил он важно, насколько ему позволяла его незначительная комплекция. А после работы он опять работал допоздна, выполняя частные заказы на дому. Его жена, дородная и белая лицом Фира, сидела дома. Считалось, что она воспитывает детей. Кроме Симы у них была еще Галя, девушка на выданье, очень симпатичная, смуглая, с черной шапкой густых волос, миниатюрная как отец. Еще одна дочь, Женя, вышла замуж за русского, такого же коротышку, как ее отец Исаак, составив похожую на родителей пару.

Сима пошла в мать. Несмотря на свои неполные тринадцать лет, она уже была вполне сформировавшейся девицей. Симу, дурочку от рождения, не запирали, и она привидением бродила по улице, заходя в квартиры и часто насмерть пугая хозяек.

Стали говорить ее матери, Фире, чтобы следила за дурочкой, и некоторое время Симу держали дома. Но попробуй, удержи живого человека взаперти. И Сима продолжала гулять по улице. Особенно-то никто и не возражал. Хуже стало, когда Сима почувствовала свою плоть. У нее появилась привычка задирать подол перед мужчинами. Свои мужики знали ее и стыдили, нехорошо, мол, Сима, так нельзя. Чужие сразу понимали, что девушка не совсем в своем уме, и быстро проходили дальше, а ребятам это было на потеху. Иногда они приходили с другой улицы специально на это представление, и, улучив момент, просили: «Сима, покажи». А потом с хохотом разбегались. Мать Симу секла, но это помогало мало.

В нашем городе, как и в любом другом, были свои сумасшедшие. Одни вели себя тихо и были почти незаметны, другие чудили.

Был такой Витька Лавровский, маленький и толстый мужичонка, он всегда хотел есть, и есть мог сколько угодно. Как-то раз он выскочил под колеса милицейского мотоцикла. Мотоцикл чуть не сбил Витьку и едва не перевернулся.

– Слушай, – обратился Витька к подбежавшему милиционеру, как ни в чем не бывало, – езжай в столовую возле автоколонны. Там сегодня макаронов наварили во-о, – и провел рукой по грязной, небритой шее. – Меня накормили от пуза и тебе дадут, только побыстрей, а то сожрут все без тебя, – посоветовал он ошалевшему старшине.

Милиционер в сердцах плюнул и дал Витьке по шее, чем того смертельно обидел.

Был еще сумасшедший, Саша. Тот любил переодеваться. Он мог, например, надев где-то раздобытую милицейскую фуражку, завернуть в далекий объезд телегу с простоватым деревенским мужиком.

– Да мне ж вот сюда, тут три шага, – молил мужик. Но Сашка-милиционер оставался непреклонным;

– Сказано, проезд закрыт. Давай заворачивай. И Мужик заворачивал и ехал черте куда.

А когда Сашка надевал тельняшку, то ходил вразвалочку, широко расставляя ноги, будто под ним качает палубу. И тогда он говорил: «Полундра», «братки», «свистать всех наверх». Пацаны дразнили его. На это Сашка поворачивался, делал блатной полуприсед с разводом рук и говорил: «Ша, салаги», и орал: «Полундра, наших бьют».

Был еще один тихий помешанный, на вид совершенно нормальный человек, чисто одетый и неприметный среди людей. Каждый день он приходил на Главпочтамт, брал телеграфные бланки или просто любые клочки бумаги, заполнял их крючками и закорючками, а потом четко выводил адрес: Москва, Кремль. Кто знает, что творилось в его душе! Но, видно, его съедала какая-то обида, и он жаловался высшей власти.

Тихо помешанные жили бок о бок с нами. Они никому не мешали и даже скрашивали трудную послевоенную жизнь. А буйных отправляли в психушку, расположенную возле деревни Кишкинка. Название стало нарицательным: отправить в Кишкинку, значило – отправить в психушку.

Один такой буйный, Слава Григорьев, жил в нашем дворе и с ума сходил на наших глазах.

Григорьев пришел с фронта в 1944 году, списанный вчистую по контузии. Это был высокий широкоплечий двадцатипятилетний красавец, бывший спортсмен. До войны он занимался боксом и даже был чемпионом округа. После контузии у него часто болела голова, и тогда он сидел дома, в маленькой комнатенке с крохотным коридорчиком. С ним жила его тетка, мрачная, затюканная старуха. Она боялась Славку, никогда ни с кем не разговаривала, тенью проскальзывала по двору в магазин и также, умудряясь оставаться незаметной, возвращалась домой в их со Славкой каморку. Славкина тетка даже помои старалась выносить по ночам.

Славка хорошо играл в шахматы, и когда у него не болела голова, выходил во двор со старенькой шахматной доской и играл со всеми, кто мог составить ему партию. Мой отец, тоже любитель шахмат, иногда играл с ним и говорил, что Славка играет, по меньшей мере, по первой категории.

Но любимым Славкиным увлечением была литература. Он писал рассказы о войне и относил их в редакцию. Ему рассказы возвращали, и он беззлобно поносил редактора. Свои рассказы Славка показывал всем. Рассказы были короткими и непонятными. Я помню начало одного: «В болоте, берега которого были обосраны коровами, квакали лягушки…». Но, видно, к своим литературным опытам Славка и сам относился с иронией. Он смеялся, когда читал что-нибудь из своих рассказов. Впрочем, он все время смеялся. А иногда вдруг начинал нести такую чушь, что его собеседники недоуменно пожимали плечами и отходили. Жил он на небольшую пенсию, которую ему платили по инвалидности. Пенсии не хватало, и он пытался работать на заводе. Но больше двух месяцев удержаться на работе не мог, его увольняли. Мужики с нашей улицы, которые работали с ним, говорили, что он ненормальный. Всё чудил. А последний раз пошел к директору завода и сказал, что начальник их цеха – шпион и работает на американскую разведку. Директор сначала внимательно слушал, но потом, когда Славка понес ахинею про какие-то явки в туалете завода и пленки с разведданными, понял, что перед ним душевно больной человек, вызвал милицию, и Славку забрали. Отпустили его, правда, в тот же день.

Второй раз его забрали, когда он попытался запатентовать «Способ подготовки бочек для соления огурцов». Причем, патентовать он пошел в ту же редакцию, куда носил свои рассказы, а когда его оттуда выставили, двинул в Обком КПСС. Там его и скрутили, но через пару дней, обследовав и поставив на учет, снова выпустили. Во дворе и на улице Славку стали сторониться. Он лез ко всем со своими рассказами, бестолково и бессвязно что-то объяснял, часто хохотал и говорил громко, будто сам ничего не слышал, а, может быть, и не воспринимал реальность происходящего, оставаясь со своим миром наедине. Он уже утверждал настойчиво и серьезно, что послевоенная страна преображается при его непосредственном участии, что его план роста благосостояния народа лежит в Кремле у товарища Сталина. Эти его слова пугали людей. Теперь, завидев Славку, знакомые старались нырнуть в первый попавшийся двор и переждать, пока он пройдет.

Вскоре после этого его поместили в Кишкинку, а во двор приходили неприметные штатские люди и интересовались, что еще Григорьев говорил про товарища Сталина.

– К зиме Славка пришел тихий и сильно похудевший. Вяло рассказывал, как выигрывает у главврача психушки в шахматы. Посмеивался, но как-то словно нехотя. Иногда жаловался, что в психушке бьют, заставляют работать и дают насильно лекарство, от которого уходит вся сила. Его перестали бояться и замечать, и он снова растворился в нашей повседневной жизни.

А в начале весны в Славку опять вселились черти. В глазах появился лихорадочный блеск, движения стали резкими, речь отрывистой и быстрой. Опять его понесло, и он начал говорить бессвязную ерунду. Потом он собрал все бумаги, какие нашел в доме, сложил их в коридорчике и поджег. Тетка, пришедшая из магазина, потушила костер. Тогда Славка избил тетку. На этот раз скорая приехала за ним к ночи. Но он раскидал санитаров, здоровых мужиков, и они бегали за ним по огородам и ловили чуть не до утра. На этот раз Славку упрятали надежно, и больше мы его не видели…

Керосин наливали из широкой железной бочки литровыми, полулитровыми и двухсотпятидесятиграммовыми мерками. Эти алюминиевые мерки-черпаки висели на длинных ручках с ушками вокруг бочки. Керосин качали в бочку как пиво ручным насосом из большой черной цистерны, стоящей на металлических подставках у стены.

Уже подходя к своей улице, я увидел Юрика Алексеева с его вечным молотом. Он шел на пустырь, ежедневную свою боль и радость.

– Юрик? Вчера сколько? – вежливо спросил я, готовый разделить его триумф или неудачу.

– Пятьдесят три семьдесят, – ничуть не заносясь, ответил спортсмен.

– Молодец, Юрик! – похвалил я. Алексеев хорошо улыбнулся мне, мое сердце заколотилось радостно, и я на крыльях полетел домой.

Мать с Олькой меня не дождались, и я, поставив жбан с керосином в коридор, помчался на речку.

Женщины стирали и полоскали белье на больших камнях, отполированных бельем и водой, и на небольшом дощатом плотике, одним концом закрепленном на берегу, другим к двум сосновым столбикам, вбитым в неглубокое дно у берега.

– Мам, я с ребятами купаться! – нашел я мать. Олька с девчонками плавали на надутых наволочках рядом.

Чуть выше мылся Шалыгин. Намыленная голова белым поплавком покачивалась в воде. Это он плыл к берегу. Вот он вышел из воды по пояс, выставляя на обозрение развитый торс, синий от наколок. Эти наколки мы знали наизусть, потому что летом Шалыгин ходил по двору полуголый. По вечерам, выпив водки, он выносил гитару и пел сильным хриплым голосом с блатным надрывом, пел здорово, а мы слушали и разглядывали наколки. На груди красовались профили Ленина и Сталина, на руках кинжал, обвитый змеей, и голая красавица с длинными ресницами; на спине средневековый замок и еще бог весть что: и орел, несущий опять же голую красавицу в когтях, и «не забуду мать родную», и могильный холмик с крестом; у него и на ногах были наколки. Я помню надпись: «они устали». При всем при этом, мужик Шалыгин был умный и не злой, любил книги и читал запоем. Но в подпитии становился буйным, и тогда от него старались держаться подальше как от греха.

– Керосин принес? – донеслось до меня.

– Принес.

– Сдачу принес?

Но я уже бежал на наше место под ремеслухой. Ребята наплавались и лежали на песочке, лениво переговариваясь. Разом замолчали, увидев парней, спускающихся к реке,

– Орех с Кумом! – тихо сказал Мишка Монгол.

Парни поздоровались за руку с Шалыгиным, чему-то посмеялись и стали раздеваться. Мы с восторгом смотрели на Кума. Мощные плечи, тонкая талия и мышцы, змеиными клубками перекатывающиеся под белесой и кажущейся прозрачной кожицей торса. Орех был массивнее своего друга, такой же широкоплечий и мощный, но мышцы его обволакивал небольшой слой жира, и они не казались такими рельефными как у Кума.

– Они физкультурники? – спросил Семен Письман.

– Орех играет за город в хоккей, а Кум чемпион по гирям. А вообще они на пятом заводе работают, – объяснил Мишка Монгол.

– Миш, а ты слышал, как Кум монастырских побил? – опросил Мотя-старший.

– Слышал. Только он их не бил. Они там перебздели все.

– Расскажи, Миш, – попросили мы.

– Ладно, – согласился Монгол. Помолчал и, глянув на Мотю, предупредил:

– Только, чур, не перебивать! Я как слышал, так и расскажу… Кум познакомился с девахой в горсаду. А деваха оказалась монастырской. Ну, пошел он ее провожать, а там сидят человек пять шпаны у забора.

– Больше, там человек шесть было.

– Мотя, рассказывай ты, если такой ушлый! – обиделся Монгол.

– Вить, дай Мишка расскажет, – вмешался Мухомеджан.

– Ну, сидят там, не знаю, может и шесть человек, – продолжал рассказ Монгол.

– Точно шесть, – подтвердил Мотя.

– Кум с девахой прошел мимо – ничего, все тихо. А когда пошел назад, один, самый блатной, остановил его. Остальные сидят, смотрят. Этот блатной начинает рыпаться: тебе, мол, что, жить надоело? И все такое прочее. Кум ему так спокойно отвечает: кореш, мол, ты меня не знаешь, и я тебя не знаю, я, мол, тебя не трогаю, и ты иди своей дорогой. Блатной Кума за грудки. А Кум, если его разозлить, – зверь. Недаром их любая шпана стороной обходит. Короче, Кум взял его за кадык и вломил ему с такой силой, что тот пролетел метра три.

– Больше, метров пять, – поправил Мотя.

– Вить! – Монгол строго посмотрел на Мотю-старшего.

— Ну вот, блатной пролетел, не знаю, сколько, и прямо на своих корешей, которые сидели у забора. Забор завалился. Шпана понять не может, что случилось, бабки за забором перепугались, орут на своих, а тот, кто с Кумом залупился, лежит без памяти. Потом до кого-то из монастырских дошло, что это Кум, а Кум даже не оглянулся на все это и спокойно себе пошел.

– А потом что? – спросил Пахом. – Монастырские не простят так просто.

– Да ничего! Видишь, вон, плавает.

– А пацан тот жив? – тихо спросил Армен Григорян.

– Жив, Кум ему челюсть сломал, и еще у него сотрясение мозга, – объяснил Монгол и добавил:

– А мог и убить.

– А, говорят, они с Орехом и Мироном ходили к монастырским и пили мировую с их паханом.

Монгол закончил свой рассказ, и пацаны молча стали смотреть, как резвятся в воде Орех с Кумом, и от их мощных тел, как от моторок, волны расходятся кругами и бьются о берег.

– Вовец, дело есть! – сказал Мотя-старший.

– Сейчас, я только окунусь!

Я на ходу скинул майку и феску, сбросил свои видавшие виды сандалии и с размаху врезался в теплую ласковую воду.

– Ну, так значит что? В лес мы пойдем? – сказал Мотя, когда я вылез из речки.

– Тебе мало досталось? – лениво усмехнулся Монгол. – Вон у Пахома еще фингал не сошел, а ты на всю задницу не садишься, все боком норовишь.

– Будто тебе не досталось? – обиделся Мотя.

– Мне не досталось. Раз только мать по кумполу съездила шваброй. Да она до моей морды не дотянется! – довольно засмеялся Монгол.

Монгол был и правда длинный. И нескладный. От своего роста он сутулился и ходил плечами вперед, смешно размахивая руками.

– И чем копать? Теперь лопату не пронесешь, увидят. Да и не найдем мы сами ничего, – поставил точку Монгол. – Всю землянку, что ли, перекапывать? А, может быть, там вообще никаких документов нет.

– А с запиской что? – Каплунского, конечно, больше всего волновала записка – ведь это он ее нашел.

– Я думаю, что записку с патроном надо отнести в краеведческий музей или сообщить в военкомат, – предложил Самуил. – А, может быть, музей сам свяжется с военкоматом. Если их это заинтересует, мы покажем место.

– Молоток, Самуил, – похвалил Монгол.

– Кому нужна одна записка? – я уже успел обсохнуть и лежал со всеми на песке, лениво щурясь на солнце. – Лучше будет, если мы принесем вместе с запиской документы.

– Ты знаешь, где искать? – живо повернулся ко мне Монгол.

– Я знаю, что найду! – уклончиво ответил я. По-крайней мере, я знал, что они реально существуют…

В лес мы шли втроем: Мишка Монгол, Мотя-старший и я. На этот раз до леса мы дошли быстро. Мы не отвлекались, не глазели по сторонам и не дурачились. Помня урок нашего первого похода, мы решили вернуться назад до обеда. Дома мы сказали, что идем на речку, а ребят предупредили: если что, после речки мы пошли на пустырь играть с хориками в футбол.

Землянку мы нашли без труда, и только здесь сели отдохнуть и в один присест съели хлеб, который прихватили из дома, посыпав его солью и потерев корочку чесноком,

– Ну, давай, Вовец, колдуй, – сказал Мотя.

Мне не нравилось, когда пацаны говорили «колдуй», но я не обижался, потому что говорилось это без всякого умысла.

Я уверен был, что у меня получится. Сон дал необходимый толчок, хотя я всегда чувствовал, когда смогу «видеть». Я прошел по траншее и остановился у полуобвалившейся землянки. Теперь я уже не управлял собой. Я подчинялся какой-то другой силе, и мои действия похожи были на действия лунатика. Я спустился в землянку, пролезая под обвалившимися бревнами, и присел на дощатый лежак, сдвинув рукой еще не сгнившее тряпье. В ушах появился легкий звон, и землянка колыхнулась. Воздух завибрировал, как в жаркий день над асфальтом, и заколебались неясные тени… И все разом исчезло.

Я взял гильзу от противотанкового патрона, подержал ее, бросил и снова сел. И вдруг звон в ушах до боли сдавил мои перепонки, заставляя согнуться. Звон так же внезапно пропал, как и появился, и я увидел окоп, двух солдат: один припал к пулемету, другой стрелял из винтовки. Голова того, который стрелял из винтовки, была кое-как перевязана белой тряпицей, очевидно оторванной от рубахи полосой, потому что стоял он у бруствера полуголый, а разорванная нижняя рубаха и гимнастерка валялись рядом. Повязка пропиталась кровью и смешалась с пылью, образуя засохшую грязную корку. Вот раненый оставил ружьё, поднял гимнастерку, достал маленькую записную книжку, вырвал листок, сложил его пополам и стал писать что-то огрызком карандаша, часто поднося его ко рту. Потом свернул клочок бумаги в несколько раз, засунул в пустую гильзу и заткнул пулей, выбитой из целого патрона.

Вся картина виделась мне как замедленное кино. Что-то я видел четко, что-то еле различимо, но картина не исчезала, и я знал, что только моя воля теперь может остановить её.

Раненый что-то беззвучно сказал товарищу, и тот вынул из кармана белую картонку, свернутую пополам, наверно, документ, и отдал раненому. Потом снова взялся за пулемет. Раненый достал из своей гимнастерки точно такую же книжицу, завернул в остатки нижней рубахи, спустился в землянку, огляделся и стал копать саперной лопаткой землю у стенки возле лежака; положил сверток в образовавшуюся ямку, засыпал землей, разровнял и притоптал ногами.