Текст книги "Моя шамбала. Человек в мире измененного сознания"

Глава 12 Мила. Последнее средство. Погружение в особое состояние. Исцеление. Рассказ Милы. Загадочные следы на шее. Благодарность

Ждать вестей от генерала нам долго не пришлось. Уже на следующий день за отцом прислали машину. На этот раз председателя горисполкома заранее поставили в известность, что отец на весь день поступает в распоряжение комитета госбезопасности. Меня нашли на пустыре, где я с пацанами играл в футбол. Мать меня быстро переодела, и мы поехали к генеральскому особняку.

Кира Валериановна еще в прихожей скороговоркой, волнуясь и промокая глаза кружевным носовым платком, рассказала нам, что к ночи у Милы опять разболелась голова, она плакала, потом с ней случилась истерика. Таблетки не помогли. С трудом ей удалось уснуть. Во сне она задыхалась. Утром голова не прошла. Сейчас болит не так сильно как вчера, но Мила в депрессии. Ничего не ест, никого к себе не пускает. Варя, домработница, принесла к ней поднос с завтраком, так она выгнала ее. На меня кричит…

Кира Валериановна всхлипнула и высморкалась в свой кружевной платочек.

Мы, как и в прошлый раз, прошли в зал, но на этот раз Кира Валериановна, оставив нас, сразу пошла за дочерью. Мила не заставила себя ждать, она помнила, как быстро я унял ее головную боль вчера, и сейчас торопилась освободиться от этой боли. Красные воспаленные глаза девушки застилали слезы. Бледность, словно маска, покрывала ее лицо. Было видно, что боль измотала ее.

– Володя! – тихо сказал отец.

Я подошел к Миле, попросил закрыть глаза и стал водить руками ото лба к затылку и в стороны. Темно-красные сгустки снова выделялись на фоне сине-сиреневого свечения.

– Ты чувствуешь тепло? – спросил я Милу.

– Да, приятное тепло, как теплый ветерок. Даже не ветерок, а какое-то колебание, которое проходит через голову. Я чувствую покалывание.

– Боль проходит?

– Проходит, – тихо, словно боясь спугнуть это ощущение наступающего облегчения, сказала Мила.

Еще немного и боль исчезла. Снова на ее лице проступил легкий румянец. Посветлели глаза. Некоторое время Мила сидела неподвижно, прислушиваясь к новому ощущению.

– Как ты, доченька?

– Хорошо, – одними губами ответила Мила. Она все еще боялась, что боль может вернуться.

– Юрий Тимофеевич, но ведь потом все снова повторится? – Кира Валериановна даже не спрашивала, а утверждала.

– Кира Валериановна, Володя хочет попробовать другой метод. Для этого он должен ввести Милу в особое состояние, которое может испытывать сам.

– Это гипноз? – попыталась осмыслить Кира Валериановна.

– Не совсем, – уклонился от объяснения отец.

– Это опасно?

– Да нет. Он будет контролировать ситуацию.

– Что для этого нужно?

– Ну, прежде всего, чтобы Мила полностью доверилась моему сыну.

– Мила! – Кира Валериановна умоляюще посмотрела на дочь. У нее самой на мой счет, по-видимому, никаких сомнений не осталось.

– Я согласна. Я на все согласна. Вы не представляете, что такое постоянная головная боль. Я все последнее время нахожусь в каком-то полуживом состоянии. Я ничего не могу делать, я никого не хочу видеть. Иногда мне хочется убить себя.

Мила разрыдалась. Этот эмоциональный взрыв выплеснул накопившуюся в ней душевную боль, позволяя организму расслабиться, и набрать силы для сопротивления болезни.

– Вот и хорошо, вот и молодец, – попытался успокоить ее отец, а Киру Валериановну стала бить мелкая дрожь. Очевидно, она тоже была на грани срыва.

Отец глазами показал мне на нее.

Я подошел и быстро ввел ее в состояние гипноза. Через минуту вывел уже расслабленную и спокойную. По-моему, она даже не заметила этого, потому что, увидев, что я стою возле нее, удивленно посмотрела на меня и вопросительно на отца.

– Все в порядке, Кира Валериановна. Вы стали нервничать, и Володя помог вам. Теперь так, Володе нужна тихая комната. Такая, чтобы туда не проникали посторонние звуки и шум.

– Я думаю, Милочкина спальня подойдет. Хотя у нас везде тихо. Да я и Варвару предупрежу, чтоб за этим проследила.

– А вот Варвару вашу давайте сюда, Кира Валериановна, ему нельзя мешать. Лучше будет, если мы все останемся в зале.

– Пап, мне нужно посмотреть.

– Конечно, пойдемте, – услышала Кира Валериановна. – Милочка, веди нас.

Мы поднялись по деревянной лестнице с красивыми резными перилами на второй этаж, и Мила провела нас в свою комнату. Комната была сравнительно небольшая, сравнительно, если говорить о зале, но очень уютная. Кровать с зеркальными шарами, застеленная ковровым покрывалом, с пирамидой подушек в изголовье. Над кроватью ковер, над письменным столом географическая карта с двумя полушариями, небольшое круглое зеркало в рамке, под ним тумбочка. В углу кресло. Главное же, что на полу лежал мягкий ковер, в ворсе которого буквально утопали ноги.

– Вот эти часы ходят? – спросил я, заметив на столе будильник.

– Ходят, только я их не завожу, чтобы не тикали, – сказала Мила.

– Громко тикают?

– По-крайней мере, слышно. А что?

– Можно завести? – попросил я.

– Пожалуйста, – пожала плечами Мила. Она завела часы, и они стали ритмично отсчитывать секунды.

– Все, пап. Только Миле нужно снять свитер и надеть что-нибудь свободное, а еще лучше спортивный костюм. Еще нужно завесить шторы и включить настольную лампу.

– Прямо театр какой-то, – не удержалась от ехидной реплики Мила.

– Мила, не забывайся, – осадила её Кира Валериановна, и она послушно прикусила язык.

– Вы выйдите, пока я переоденусь? – все же в её словах сквозила то насмешка, то ехидство.

– Да, пожалуйста, – отец поспешил к выходу. Мы снова спустились в зал.

– Это продлится долго? – опросила Кира Валериановна. Отец обернулся ко мне.

– Не знаю, пап. Может быть, час, может быть, два. Здесь время не замечаешь. Просто чувствуешь, что все закончилось.

– Но это действительно не опасно?

– Кира Валериановна, доверьтесь моему сыну, – в который раз пришлось успокаивать её отцу.

– Я готова, – Мила в спортивном костюме выглядела ещё более стройной и привлекательной.

Я встал, и мы пошли в комнату Милы. Без отца и присутствия Киры Валериановны я почувствовал себя свободнее. Войдя в комнату, я плюхнулся в кресло. Мила села на стул.

– Ну и что дальше? – насмешливо спросила Мила.

– Сейчас увидишь, не спеши. А кто твой отец?

– Генерал, – с гордостью ответила Мила.

– Здорово. Зато мой специальное задание в Иране выполнял, – похвастался в ответ я.

– Меня это не интересует. Скажи лучше, как ты все это делаешь?

– Не знаю, – признался я. – Умею и все.

– А что ты ещё умеешь?

– Много чего.

– Ладно, хвастун. И ты меня действительно вылечишь?

– Не знаю, – откровенно признался я. – Если ты сейчас мне поможешь и войдешь в то состояние, в которое мне нужно, может быть и вылечу.

– Так давай. Что я должна делать?

– Хорошо. О чем ты сейчас думаешь?

– Ни о чем.

– Вот и хорошо. Сейчас ты ляжешь на пол. Я буду рядом.

– Что, лежать? – глаза ее озорно блеснули.

– А что? – удивился я.

– Да нет, ничего, ложись.

– Слушай, Мил, я, кажется, сказал тебе. Мне сидеть здесь с тобой не очень охота. Я сейчас бы с пацанами в футбол гонял или на речке загорал.

– Лежать.

– Что лежать?

– Ну, ты сказал: «Мне с тобой здесь сидеть». Ты же лежать будешь.

– Дура, – разозлился я. – Мне что, у меня голова не болит!

– Все, Володя, прости. На меня иногда находит. Я действительно хочу вылечиться.

Мила легла на пол.

– Закрой глаза. Дыши равномерно и спокойно. Я буду держать твою руку и входить в это состояние вместе с тобой. Мне сделать это проще, а ты войдешь вместе со мной. Если тебе будет страшно или плохо, я помогу. Не бойся ничего.

Я лег рядом и взял руку Милы в свою.

– А сейчас слушай тиканье часов, настраивайся на их ритм. Потом ты услышишь музыку. Дыши, как тебе удобно. Скоро твой организм сам настроится на нужное дыхание.

Вскоре Мила начала быстро дышать. Потом дыхание выровнялось и стало более глубоким. Я почувствовал, как завибрировало ее тело, появились слабые судороги. Я понял, что она перестала контролировать свое тело. Мила лежала спокойно, но иногда пальцы её рук принимали неестественное положение и холодели, но мне достаточно было сжать их посильнее, как гибкость и тепло возвращались. Несколько раз y нee нарушался ритм дыхания, и я возвращал ей правильный ритм. Но я чувствовал, что не достигаю основной цели: заставить её пережить роды. Тогда я вошел вместе с ней в то состояние, в котором она пребывала, и стал направлять потоки энергии, заполнявшие ее и меня, в область таза, и когда они вызвали ту боль, которую я недавно пережил сам в нижней части живота, и у меня начались судороги, я вышел из этого состояния, но видел, что судороги начались у Милы. Её тело изгибалось, скрючивалось, испарина выступила у неё на лбу. Она открывала рот, чтобы закричать, но крика не было. Вдруг Мила стала задыхаться. Она хваталась рукой за шею, пытаясь убрать что-то мешающее ей, и я держал свои руки у её шеи, снимая неприятные ощущения энергией своих рук. Когда страшные переживания закончились, она затихла, и по её лицу потекли слёзы. Лицо выражало покой и радость.

Когда я вывел Милу из необычного состояния, на её лице плавала счастливая улыбка.

– Как твоя голова? – спросил я.

– Да подожди ты с головой… Я такое видела. Мои не поверят. А что будет с девчонками, с ума сойти.

– А ты не рассказывай, если все равно не поверят.

– Да ты что? Да я все равно не удержусь… Послушай, Володь, я что, правда рожала? – переходя на шепот и округляя глаза, спросила Мила.

– А я откуда знаю? Что, и про это будешь рассказывать?

– И ты все видел?

– Ничего я не видел. Я видел совсем другое.

– Ну, тогда ладно, – успокоилась Мила.

– У тебя синяки на шее.

– Откуда? – испугалась Мила и бросилась к зеркалу. – Ничего себе! Это не ты, случаем?

– Вот дура. Ты же в сознании была. Смотри, матери не брякни.

– Да ладно, шуток не понимаешь? Что я, правда, дура что-ли?

– Ты не помнишь, как сама себя за шею хватала?

– Помню, меня душило что-то, не давало дышать.

– Ладно, пойдем вниз.

– Иди, я свитер надену, а то мать сразу увидит. Я лучше ей потом расскажу.

Я спустился в зал. Кира Валериановна поднялась мне навстречу.

– Ну, как, Володя? Ее лицо выражало вместе и тревогу и ожидание.

– Нормально, – сказал я,

– Что нормально? – спросил отец. – Толком говори.

– Пусть она скажет.

Мила впорхнула в зал, ее будто подменили. Это была сама доброжелательность. Улыбка не сходила с ее лица. Она опустилась в кресло и весело сказала:

– Мам, что со мной былo! Сказал бы кто раньше, что такое бывает, – ни за что бы не поверила.

Кира Валериановна даже растерялась. Она не знала, что делать; смеяться или плакать, верить тому, что видела или нет.

– Как вы себя чувствуете, Мила? – поинтересовался отец.

– Спасибо! Просто чудесно. Такое ощущение, что у меня начинается новая счастливая жизнь. Только вы мне объясните, что это было?

Мила принялась рассказывать.

Когда я стала глубоко дышать, я, как Володя и сказал мне, стала слышать музыку. Сначала я слушала тиканье будильника, а потом тиканье куда-то пропало, и вместо него зазвучала какая-то незнакомая музыка. Потом появилась вибрация в руках и ногах. И меня закрутили потоки энергии и какого-то белого огня. Увидев яркий свет, я подумала, что на потолке зажглась люстра. Открыла глаза – вокруг по-прежнему полумрак от настольной лампы. Закрыла глаза, опять светло как в солнечный день. А потом увидела невероятное: руки Володи излучали свет. Это было хорошо видно. Из любопытства я посмотрела на свою руку – она тоже светилась. Что это Юрий Тимофеевич?

– Это могла быть просто игра воображения. Это причудливый образ необычного состояния вашего сознания, – соврал отец.

– Но это было так реально, – разочарованно протянула Мила.

– А почему я рожала?

– Милочка, что ты городишь? – испугалась мать. – Ты понимаешь, что ты несешь?

– Понимаю, мама. Скажи ей, Володя.

– Чего сказать? Я-то откуда знаю? Это же тебе приснилось, а не мне. – Я почувствовал, что краснею. Ну и дура. Она и правда хочет рассказать. И не стыдно.

– Вова, я не понимаю, что-то случилось? – на лице отца было удивление.

– Да ничего не случилось. Она должна была пережить свое рождение вновь. В этом и заключалось лечение.

– Мам, ты слушай, что со мной было. Сначала я испытывала муки схваток, весь процесс родов и блаженное состояние радости. Потом я уже не рожала, а сама рождалась. Я испытывала чувство невесомости. Это непередаваемо приятное ощущение. Казалось, я погружена в жидкость в какой-то емкости. Я плавала в этой жидкости в позе зародыша. Вдруг появились другие ощущения – словно я закована в какой-то деревянный скафандр и освобождаюсь от него, испытывая невероятное блаженство. Опять возникла невесомость. Только теперь казалось, что я парю в воздухе: мое тело поднялось над полом и медленно смещалось в горизонтальном положении. Я видела неземное сияние. Неужели такое блаженство испытывает новорожденный. Но прежде у меня был страх, меня душило что-то, я задыхалась, А страх такой, как будто я умираю. А потом все хорошо.

А еще я чувствовала, как холодное пламя вылечивает меня. Оно словно пожирало мою болезнь.

– Это что, сон, Володя?

– Наверно, сон, – согласился я.

– Сон? – недоверчиво посмотрела на меня Мила. – Хорошо!

А это тогда что?

И она сделала то, чего я от нее не ожидал: отвернула горловину свитера и показала синяки на шее.

– Мила, что это? – Кира Валериановна уставилась на шею дочери. Отец вопросительно посмотрел на меня. А я с ужасом ждал, что она ляпнет на этот раз.

– Когда я появлялась на свет, меня что-то душило, я испытывала страх, я задыхалась и, как вы говорите, во сне хватала себя за горло.

Я вздохнул с облегчением, потому что от нее можно было ожидать всего чего угодно. Она бы могла сказать «не знаю», и мне пришлось бы объяснять, что это за синяки и кто ее душил. Хотя я бы не удивился, если бы она сказала, что это я душил ее.

Кира Валериановна неожиданно спокойно отреагировала на объяснение дочери. Она только поднесла свой кружевной платочек к глазам и сказала;

– Да, доченька, в самом деле, тебя душила пуповина, которая обмоталась вокруг шеи. Я так была рада, когда все закончилось благополучно, и ты появилась на свет…

В конце концов, мне пришлось рассказать отцу о пережитом мной необычном ощущении, которое стало ключом к болезни Милы. Отец, как всегда, стал искать объяснение этому явлению.

– Знаешь, сынок, когда младенец появляется на свет, между ним и матерью нет границ – это единое целое. И переживания у них общие. Нет ничего удивительного, что ребенок запоминает ощущения матери. Правда, есть еще одно объяснение. По мнению Юнга, каждый человек может оживить в себе память предков. Это обобщенные образы – мужское и женское начало, материнское состояние, переживание родов. Хотя наша наука осудила юнговскую теорию психоанализа как реакционную. И то: ученик Фрейда. А фрейдизм – вообще не стоящая внимания чушь.

Был у нас с отцом разговор и об этих злополучных синяках на шее Милы. Я уверял, что она не могла себе наставить синяков, синяки появились сами.

– Как же они могли появиться сами? – усомнился отец.

Тогда я напомнил про ожог, который у меня как-то появился на глазах у отца, когда я представил, что держу руку над пламенем.

– Возможно, – согласился отец. – Тогда это могут быть следы от воображаемой пуповины…

Еще несколько раз я ездил в генеральский особняк один. Я продолжал лечить Милу энергией своих рук.

Болезнь отступила. После того как она побывала в необычном состоянии, у нее исчезли головные боли. Мила отказалась от лекарств и чувствовала себя очень хорошо. От ее раздражительности не осталось и следа, хотя вредности в ней было, хоть отбавляй.

Как-то нас еще раз позвали вместе с отцом. Генерал прислал за нами машину вечером. Мы с Милой ушли в ее комнату, а отца генерал увел к себе в кабинет. Варя унесла к ним закуску, и сидели они там очень долго.

Меня Кира Валериановна поила чаем и была ко мне очень доброжелательна. Мила меня все время дразнила и говорила колкости, а мать одергивала ее и, обращаясь ко мне, говорила:

– Вы, Володя, на нее не обращайте внимания. Она не хочет вас обидеть, просто у нее такой вредный характер.

Мы уехали домой, когда уже смеркалось. От отца попахивало коньяком, он был в хорошем расположении духа, хвалил генерала и уверял, что тот человек редкого ума, но о чем они там говорили, рассказывать не стал. Мы знали только, что отец просил генерала никому из знакомых не говорить обо мне, но скорее он намекал на подруг Киры Валериановны.

На следующий день шофер Фаддея Семеновича привез аккуратный сверток. Когда мы сняли шуршащую пергаментную бумагу, под ней оказались шахматы. Шахматная доска была инкрустирована янтарем и малахитом, а шахматные фигуры из слоновой кости и черного дерева изображали войско. Король и королева – шах и шахиня, на боевом слоне – погонщик, на коне – арабский наездник, ладьи изображала крепостную башню, а пешки – индийских солдат со щитами и копьями.

Отец с восторгом разглядывал фигуры, был смущен и не знал, как поступить с подарком. Вернуть, значило обидеть хозяина. И оставить неловко. Будет похоже, что Милу лечили из корысти.

В конце концов, решили поговорить с генералом, если удастся, или с Кирой Валериановной.

А недели через две отца пригласили в обком партии к самому первому секретарю и предложили на выбор должность секретаря райкома или зам зав. отделом обкома партии. Отец сослался на то, что еще не совсем оправился после ранения, и спросил, нет ли какого-нибудь места для него по специальности. Первый пожал плечами и сказал с сожалением:

– Жаль, вы нам подходите. Тем более вас рекомендуют очень ответственные люди… Ну что ж, поправляйтесь. К этому вопросу можно вернуться позже. А работу мы вам пока подберем. И подлечим. Я распоряжусь, чтобы вас прикрепили к нашей поликлинике.

– Ну и правильно, – сказала мать отцу. – Собачья работа. Не с твоим здоровьем, высунув язык, бегать по району.

– Там бегать не надо. Первому секретарю машина положена.

– Не нужна нам никакая машина.

Секретарь обкома свое слово сдержал. На этот раз отца пригласили к заведующему промышленным отделом. Здесь тоже был выбор: директором какой-то фабрики или главным инженером какого-то комбината. Отец выбрал второе… Мать по этому поводу сказала:

– Ну и правильно. У главного инженера ответственности меньше. За все отвечает директор.

С Милой мы еще какое-то время встречались. Раза два по ее просьбе за мной присылали машину. Мы даже гуляли в Купеческом гнезде. Я ей еще был интересен.

Кира Валериановна усаживала меня за стол, угощала шоколадными конфетами и печеньем, спрашивала про школу, про родителей.

Потом они с Кирой Валериановной уехали на море. Вернулись к самому началу учебного года, и наши встречи как-то сами собой прекратились.

Так закончилась эта история, хотя генерал еще раз даст о себе знать, и в нашей семье помянут его добрым словом.

Глава 13 Нинка Козлиха. Цирк. Работа за контрамарки. Карманник. Цирковое представление

К вечеру второго дня домашний арест с меня сняли, и я вышел на улицу.

Во дворе стучали топорами плотники. Это парикмахер Хаим Фридман строил себе павильон для парикмахерской. Его жена, огненно рыжая Зинка, командовала мужиками.

Пацаны сидели на пригорке у сараев, выходящих задами на улицу. На высоком крыльце Голощаповского подъезда и на табуретках, вынесенных из дома, расположились старухи и обсуждали житейские мелочи.

У Пахома правый глаз расплылся синяком. Ему всегда попадало «на всю катушку». А что недодавала мать, отсчитывал отец. Отец Пахома говорил: «Так-то оно надежней».

– А как же теперь документы? – спросил я.

– Ничего, сходим, пусть шум утихнет, – пообещал Монгол.

– Ты записку, Мишка, не потеряй, – сказал Мотя-старший.

– Учи ученого! – обиделся Монгол.

– Гляди, пацаны, – Каплунский показал глазами в сторону голощаповокого крыльца.

По улице плыла Нинка Козлиха. Она шла, покачивая бедрами, демонстративно не обращая внимания на старух, которые с раскрытыми ртами уставились на неё. Нинка была одета в просвечивающееся насквозь голубое с белыми цветами платье; под платьем прозрачная короткая комбинация, а через комбинацию четко вырисовывались трусики, присборенные с боков, как шторы в окнах прокурора.

– Во бесстыжая, – смогла выговорить Кустиха. Сплюнула в сторону, перекрестилась и скороговоркой добавила, заведя глаза кверху:

– Прости меня, господи, грешную.

И сразу, будто всех прорвало:

– У неё и батька беспутный был.

– Известно, каков поп, таков и приход.

– А оно и мать не лучше.

– А меня озолоти, в жизнь бы в таком сраме не пошла, – доложила Кустиха.

– Ой, бабы, давеча, уж к ночи, я на двор вышла, слышу смех и два голоса, мужской и Нинкин. Ну, бабы, чего я только не наслушалась. Вот где срам-то.

– Ну, ну! И чего срам-то? – заинтересовалась Туболиха. Кустиха поправила платок и зашепталась с бабками, те качали головами, а глаза их горели лукавым огнем.

– Нинка! К офицеру пошла? – крикнул Пахом и, заложив пальцы в рот, пронзительно свистнул.

Монгол смазал его по затылку.

– Ты чего? – опешил Пахом.

– Ничего. Она тебя трогает?

– Влюбился что-ли? – пробормотал как бы про себя Пахом.

– Чего? – приподнялся на локтях Монгол. – В лоб захотел? Я могу.

Пахом отодвинулся от Монгола. Нинка скрылась за углом.

– Во Козлиха дает! – засмеялся Мотя-младший, когда Нинка скрылась за углом. Никто не поддержал Мотю и тот, скосив глаза на хмурого Монгола, замолчал.

– Гляди, пацаны. Сенька бежит, – заметил Семена Письмана Пахом.

Семен действительно спешил изо всех сил. Черная дермантиновая сумка с синей заплаткой и перевязанными медной проволокой ручками тяжестью перекашивала его на одну сторону, и он припадал на правую ногу, будто она у него была короче.

– Что он кричит? – опросил Монгол.

– Вроде «сыр» какой-то, – пожал плечами Мотя-старший. Не понять, пыхтит как паровоз.

– «Цирк», вроде «цирк», – разобрал Самуил.

– Цирк приехал, – выдохнул, наконец, подбежавший Семен, бросил сумку на траву и завалился рядом. Грудь его вздымалась и опускалась с ритмом бешено работающего насоса.

– Брешешь!

Мы разом сели.

– Ты говори толком, рыло, – строго сказал Пахом. – Где цирк?

– Мать послала за солью, – переведя дыхание, стал рассказывать Семен. – А на пустыре у моста машины, лошади и клетки со львами. А рабочие вбивают в землю колья.

– Бежим, – вскочил Монгол. И мы побежали в сторону Московской.

– А я? Я только сумку отнесу, – взмолился Семен. – Я ж вам про цирк сказал.

Но мы его не слышали. Мы на всех парах неслись к площади.

На месте разрушенного здания у моста и выровненной бульдозером площадке, как раз напротив Покровской церкви, царило оживление. Прохожие останавливались, чтобы посмотреть на оживший пустырь. Пацаны, надежно заняв все свободные позиции, жадно следили за событиями, которые разворачивались на площадке.

Заливисто лаями собаки, скрытые вагончиками, раздавался львиный рык, и недовольно фыркали лошади.

Четверо рабочих натягивали брезент купола. Усатый пожилой дядька, видно старший, покрикивал на рабочих, те что-то сердито отвечали. Работа продвигалась с трудом.

– Ребята! – донеслось до нас. – Ребята! Бесплатно в цирк хотите? Усатый обращался к нам. Мы ринулись к нему.

– Будете помогать. Послезавтра представление.

Помогать хотели все, но усатый отобрал самых старших, в том числе и крутившихся здесь хориков. За младших стал просить Мотя и Монгол.

– Дядь, вы не смотрите, что они маленькие, они, зато, проворные. Носить будут чего-нибудь. Вон досок сколько.

– Это скамейки, – заметил усатый начальник, – и, подумав, решил:

– Ладно, валяйте все. Только, чур, не бить баклуши.

Работали дотемна. Семен с Мотей-младшим и Армен Григорян быстро устали и только путались под ногами, мешая старшим. Монгол отправил их домой. Мотя-младший стал хныкать, но брат показал ему кулак и наказал:

– Скажи там, что мы работаем и что нас за это в цирк пустят.

Еще раньше разбежалась хорикововкая малышня.

Остальные старались изо всех сил – таскали, держали, вбивали, тянули и лезли на глаза усатому дядьке, закрепляя свое право на бесплатный проход в цирк.

И уже валились с ног, когда усатый отпустил нас домой.

– Спасибо, ребятки, помогли! Завтра приходите пораньше, а послезавтра всех, кто будет работать, пущу в цирк бесплатно.

У нас вытянулись лица. Пахом зло сплюнул и тихо ругнулся. Мы не думали, что придется работать еще день, и растерянно смотрели на Монгола. Расстроенный не меньше нас, Монгол пожал плечами.

– Придем, – вяло согласился он за всех, и мы молча поплелись домой, еле волоча ноги и не зная, что нас там ожидает.

Но дома все обошлось. Пацаны предупредили наших родителей, которых, видно, вполне устраивало, что мы занимаемся хоть каким-то делом и вроде как зарабатываем, пусть даже на цирк, а не болтаемся «черте где».

На следующий день на работу в цирк не пошел Каплунский. Я твердо решил последовать его примеру. У меня на ладонях были кровавые мозоли, и все во мне сопротивлялось, когда Витька Мотя насмешливо спросил:

– Ну что, Вовец, ты идешь?

– Иду! – глухо, как стон, выдавил я из себя и тут же усомнился, я ли это сказал. Тело мое болело, и не хотелось двигаться, не то что таскать что-то.

– Ну, айда! – приказал Монгол.

И опять таскали, и опять крепили, и опять держали и тянули. Правда, рвения нашего сильно поубавилось. Все делалось как во сне. Ряды хориков тоже поредели. Их пришло двое: Венька и Толик Жирик. И вид у них был не лучше нашего. К полудню чуть разошлись и, вроде, стало полегче. И совсем приободрились, когда дядька с усами подозвал нас к себе и пожал всем по очереди руки:

– Спасибо, ребята, помогли. Завтра в 12 первое представление. Приходите пораньше, спросите Станислава Юрьевича. Я вас проведу.

Ночью я долго не мог уснуть, спал плохо, ворочался, просыпался и смотрел на ходики. А снился мне цирк, снились львы, слоны и клоуны, играла музыка и падали почему-то звезды из-под купола, а купол был небом…

Вскочил я ни свет ни заря. А на зеленом бугорке за сараями на улице уже сидели Пахом и оба Моти. До двенадцати было далеко, и нам ничего не оставалось делать, только ждать. Часам к десяти собрались все, и ноги сами принесли нас к цирку. Мы слонялись возле вагончиков, приставленных вплотную друг к другу, пытаясь в щели между ними увидеть, что происходит там, внутри. Вагончики составляли закрытую со всех сторон площадку. Снаружи оставалась только касса и красные дощатые стены цирка с огромным брезентовым куполом, от которого расходились во все стороны стальные тросы. А на площадке за вагончиками шла таинственная жизнь, не умолкал собачий лай, кто-то звал Наташу, стучали молотком, пофыркивали кони, и изредка сотрясал воздух львиный рык.

Стали появляться родители с детьми. Дети постарше шли одни. Казалось, здесь собрались пацаны со всего города. Здесь были курские и монастырские, но это была пацанва мелкая, и они не особенно задирались, потому что здесь за ними не было взрослой шпаны.

Пацаны шныряли вокруг цирка, высматривая лазейки, через которые можно было прошмыгнуть в цирк без билета.

Когда открылась касса, народ заволновался, очередь сжалась плотнее, придвигаясь к кассе. Мы тоже придвинулись ближе к цирку, опасаясь, что нас не найдет Станислав Юрьевич. Раздался женский вопль, посыпалась ругань и началась перебранка.

– Кошелек у кого-то свиснули, – определил Пахом. Но нам было не до чужого кошелька, мы ждали Станислава Юрьевича.

Вдруг на крыше одного из вагончиков появился клоун с белым лицом, красным носом картошкой и огромным красным ртом. Широкие белые штаны и такую же широкую белую куртку украшали крупные красные горошины, такие крупные, что скорее были похожи на яблоки.

Голову клоуна венчал колпак с кисточкой, из-под которого свисали длинные соломенные волосы.

– Здравствуйте, почтенная публика! Клоун сделал два глубоких риверанса. Вокруг смеялись и улюлюкали.

Начинаем представление всем на удивление.

Крысы лезут в самолет – начинается полет,

Медведь на тумбе станцует румбу,

Собачка так и сяк станцует краковяк,

Девушка невидимка расскажет о военных,

Гражданских и судебных делах.

Времени для начала остается очень и очень мало.

Приобретайте билеты. Налево касса, направо вход.

Вот!

Клоун сделал на крыше вагончика сальто и исчез.

Уже стали пропускать по билетам. Уже одного пацана милиционер стащил со стены и вел за ухо подальше от цирка. Тот орал благим матом: «Дяденька, отпустите, я больше не буду». Но за спиной милиционера тут же, став на спину другому пацану, подтягивался на руках, чтобы нырнуть в щель между стеной и брезентом, ловкий безбилетник.

Мы стояли возле билетерши, и Монгол канючил:

– Тетенька, пропустите, мы работали здесь, нас Станислав Юрьевич обещал провести бесплатно.

– Ничего не знаю, отойдите, – отвечала строгая билетёрша. – А то милиционера позову.

Мы отчаялись и совсем упали духом, когда раздался первый звонок.

– Тетенька, позовите Станислава Юрьевича, – униженно просил Монгол, а мы подтягивали.

– Пропустите нас, позовите Станислава Юрьевича.

– Вот он, пацаны! – вдруг завопил Пахом, и мы разом повернулись в ту сторону, куда показывал Пахом. Станислав Юрьевич, большой и важный, в сером толстом пиджаке, с красной бабочкой вместо галстука, неторопливо шествовал, нет, не шествовал, а нес тело по опустевшей территории цирка.

Появился он у вагончиков, а мы ждали его у входа в цирк.

Мы бросились к нему, и все разом загалдели:

– Станислав Юрьевич, нас не пускают. Скажите, чтоб пропустили. Вы нам сказали, что пропустят бесплатно, а она не верит. Вы обещали.

– Тихо, тихо! … Обещал, значит? – Станислав Юрьевич улыбался.

– Ну, сколько вас тут? Кто работал?.. Этих помню. Он показал на Пахома, Монгола, старшего Хорика.

– Да что-то вас тут больно много! А эти пескари что, тоже работали? Что-то я их не видел.

Станислав Юрьевич по-прежнему улыбался. У него было хорошее настроение. Семен, Мотя, Армен, младшие хорики умоляюще смотрели на старших ребят и чуть не плакали.

– Работали! – твердо сказал Монгол. – Они в первый день работали, и вы их не запомнили.

– Они скамейки таскали, – подтвердил Венька-хорик.

– Ладно, таскали, значит таскали! Ларисочка, пропусти эту молодежь. Только прошу, с галерки – ни шагу. Не вздумайте лезть вниз. Увижу, всех выгоню.

Станислав Юрьевич будто стер улыбку, и на лице остались одни строгие усы. Но мы его уже не слушали, мы бросились вверх по деревянному трапу, чуть не сбив с ног «Ларисочку».

Свободных мест не было. Люди сидели плотно, так что, если бы в цирк пришла тетя Клава, ей пришлось бы покупать два билета, такие узкие места отводились на одного человека.

Мы стояли за последним рядом галерки у самого входа. У Монгола голова упиралась в брезент, уходящий конусом вверх, и он стоял, пригнув голову, как бодливый бык перед атакой.