Текст книги "Неокантианство. Третий том"

Примечания

1) Кант замечает (1-е издание «Критики», стр. 373), что выражение «вне нас» содержит неизбежную двусмысленность, поскольку оно «иногда означает нечто, существующее как вещь в себе, отличную от нас, иногда же просто относится к внешнему опыту». Поэтому он хочет называть вещи помимо нас в последнем значении, чтобы отличить их от объектов, «которые так называются в трансцендентальном смысле», «именно вещей, которые можно найти в пространстве». Лихтенберг (Vermischte Schriften, издание 1844, стр. 84f) предлагает называть последние вещи extra nos [вещи в пространстве – wp], первые – praeter nos [вещи в себе – wp].

2) Кант, Критика чистого разума, 1-е издание, стр. 494, 2-е издание стр. 522.

3) Кант, Критика чистого разума, 1-е издание, стр. 254, 2-е издание стр. 310.

4) КАНТ, Критика чистого разума, 1-е издание, стр. 287, 2-е издание стр. 343.

5) ЯКОБИ в своем трактате: О трансцендентальном идеализме, Werke II, стр. 301f.

6) Даже в первом издании «Критики» (в разделе «Феномены и нумены», стр. 251f) в следующем отрывке говорится совершенно то же самое. «Из понятия явления вообще естественно следует, что ему должно соответствовать нечто, что само по себе не есть явление, потому что явление не может быть само по себе и помимо нашего представления, следовательно, если не возникает постоянного круга, то слово явление уже указывает на отношение к чему-то, чье непосредственное представление действительно чувственно, но что само по себе должно быть чем-то, т.е. объектом, независимым от чувственности, даже без этого качества нашей чувственности (на котором основана форма нашего восприятия). – Отсюда возникает понятие нуменона, которое, однако, вовсе не означает положительного и определенного знания о вещи, а только мышление о чем-то вообще, в котором я абстрагируюсь от всякой формы чувственного восприятия».

7) Во введении к критическому изданию «Пролегомены» Канта (Лейпциг 1878), стр. LIII и LXIV; ср. у того же автора: «Критика Канта в первом и втором изданиях его «Критики чистого разума» (Лейпциг 1878).

8) Куно Фишер в своей «Критике философии Канта» (Мюнхен 1883, стр. 24f) также придерживается того же мнения.

LITERATUR – Moritz Wilhelm Drobisch, Kants Dinge an sich und sein Erfahrungsbegriff, Hamburg und Leipzig 1885.

Новое изложение логики

[в соответствии с ее простыми отношениями с математикой и естественными науками]

«Формальная логика имеет дело только с понятиями, а не с реальными предметами».

Предисловие ко второму изданию

После того, как первое издание этой работы полностью вышло из печати, второе появилось в столь существенно иной форме, что стало почти новой книгой. Хотя дух и характер в целом остались прежними, форма, содержание и объем претерпели изменения, побудительными причинами которых я обязан как друзьям, так и оппонентам. Мои собственные размышления и тщательное изучение взглядов других людей сыграли в этой переработке совместную роль, и даже если последние в основном оказали на меня скорее стимулирующее, чем определяющее влияние, я все равно обязан им многими наставлениями.

Прежде всего, книга сохранила характер формальной логики. Возражения, которые выдвинул Тренделенбург против допустимости формальной логики в своих основательных и по праву получивших широкое признание «Логических исследованиях», не смогли убедить меня в необходимости отказаться от этого основного взгляда и заменить его другим. Здесь упрек, касающийся исполнения отдельных частей, следует отличать от возражений против всей идеи формальной логики. Что касается порицания отдельных частей, то оно было учтено в самой книге в соответствующих местах, частично путем ответа, а частично путем фактических улучшений, насколько это было возможно. Для обоснования основной идеи, однако, в дополнение к тому, что о ней говорится во введении, здесь можно сказать несколько слов, направленных, в частности, против изложений Тренделенбурга.

Тренделенбург пишет о формальной логике: «Она хочет понять понятие, суждение, умозаключение исключительно из деятельности мышления, связанного с самим собой, поэтому она отделяет мышление от объекта, как, например, отражающее зеркало от падающего луча света», (1) но это сомнительно, поскольку закон отражения обусловлен не только зеркалом. Это неверно. Формальная логика не предполагает чистого мышления и не берется расчленять или развивать формы такого мышления in abstracto; ее предпосылкой является скорее конкретное мышление, слитое с познанием, из которого она получает свои основные формы путем абстракции, но затем связывает их вместе по законам, вытекающим из наблюдения их отношений, и таким образом приходит к производным формам. Она не знает форм без содержания, а только те, которые не зависят от конкретного содержания, которое может их наполнять, и для которых содержание, без которого они никогда не могут полностью обойтись, остается, таким образом, неопределенным и случайным. Основные формы мысли получаются подобно основным формам геометрии, которые также являются лишь следами, которые абстракция оставляет от физических и химических свойств чувственно воспринимаемых тел.

Представление пустого физического пространства – это уже абстракция, чуждая чувственному восприятию и его воспроизведению в памяти; геометрическая поверхность требует второй абстракции, линия, точка – третьей и четвертой. Аналогичным образом логика приходит к понятию, его характеристикам и отношениям. Но так же, как геометрия не довольствуется нахождением основных форм, она не занимается классификацией телесных форм опыта, а путем комбинирования первых приходит к идеальным конструкциям, в которых она частично реконструирует реальное, данное, а частично приходит к формациям, Логика действует очень похожим образом в учениях о суждениях и выводах, о классификациях и доказательствах с основными формами понятий, при этом она руководствуется только согласием мыслеформ друг с другом, мысли с ее собственными принципами. Это согласие является единственной логической истиной, и неверно, когда Тренделенбург говорит, что формальная логика «стремится объяснить истину как согласие мысли с объектом». (2) Он вполне может использовать это объяснение для того, чтобы отличить формальную истину от метафизической или трансцендентальной, но он никогда не может и не будет выдавать это объяснение за логическую, т.е. формальную, истину. С подлинным определением, однако, он также не преступает свою территорию.

Тем не менее, нельзя не признать, что, особенно со времен Канта, логика отрицает это эмпирическое происхождение своих первых начал, и из этого следует стремление с самого начала разделить мышление и познание. Первое издание настоящего труда также еще склоняется к этой точке зрения, с устранением которой, однако, формальная логика ни в коем случае не рушится. Эта точка зрения изначально коренится в учении Канта об априорном познании, которое, однако, снова связано с «врожденными идеями» Лейбница и Декарта. Различие между познанием априорным и апостериорным в том значении, в котором оно проводится в современной философии, является вполне обоснованным. Общее и необходимое действительно является результатом не опыта, а мышления, т.е. той комбинации понятий, которая соответствует природе и отношениям того, что в них мыслится. Но из этого нельзя вывести ничего другого, кроме того, что само это соединение не зависит от опыта; его следует назвать обманом, если хотят применить то же самое к самим понятиям, до их соединения. Совершенно очевидно, что неверно истолкованный факт чистой математики оказал на Канта соблазнительное влияние. Содержание ее основных понятий и принципов настолько просто и понятно, настолько общеизвестно, что действительно кажется чем-то врожденным, чему не нужно учиться, а только думать. Однако это не совсем так; начинающий не без некоторой неохоты подчиняется, когда от него требуют, чтобы он подумал о плоскости без толщины, о линии без толщины и ширины, поскольку такой способ представления для него нов и незнаком. Но если аксиомы действительно имеют прямое доказательство, то они оказываются фактами восприятия, которым приписывается фактическая, ассерторическая [утверждаемая как действительная – wp], а не аподиктическая [логически убедительная, доказательная – wp] обоснованность. Конечно, должна существовать психологическая необходимость, в результате которой мы, как правило, субъективно не можем сформировать никаких других идей, но это не следует путать с логической необходимостью, которая основана на противоречии, к которому приводит мышление. Следует также иметь в виду, что чистая математика постепенно присваивает себе части прикладной математики. Поскольку до этого существовали только чистая арифметика и геометрия, чистая механика была создана в более поздние времена, после того как стало возможным постичь не только понятие движения, но и понятие силы таким абстрактным и в то же время количественно определяемым образом, что из композиций сил, так же как из композиций чисел и линий, можно было сделать общие и необходимые выводы, не зависящие от опыта. – Чистая логика имеет сходные отношения с чистой математикой. Это, безусловно, наглядная наука, но, тем не менее, она должна черпать свои первые начала из фактов опыта и, прежде чем перейти к концептуальным связям, должна сначала регрессивно абстрагировать из этих фактов элементы, подлежащие соединению. Чувство необходимости этой двойной процедуры в основании и развитии логики безошибочно лежит в основе различения Фризом антропологической логики и философской логики; но совершенно неверно добиваться психологической (антропологической) основы последней и думать, что ей служит расчленение операций зрения и мышления, памяти и воображения и т. д. Такие психологические исследования остаются совершенно бесплодными для логики. Однако наиболее общие формы внутреннего и внешнего опыта являются той почвой, из которой она должна черпать свои абстрактные базовые определения, подобно тому, как метафизика (трактуемая в духе Гербарта) исходит из этой основы опыта, как основы познания реальных причин, которые должны быть найдены посредством спекуляции. Таким образом, в данной трактовке был открыт вход в логику. Это эмпирическое рассуждение ни в коем случае не отсекает более высокую спекулятивную мысль, так же как и математика, считая пространство, время, движение и т. д. данностью, стоит на пути более глубокого метафизического исследования этих своих предпосылок. Значение даже форм мысли для абсолютного бытия и знания может быть определено только метафизикой. Но они конкретно выступают в опыте; и, рассматривая наиболее общие формы познания, множественность вещей, их природу и отношения, мы получаем самое естественное начало логики. В этой процедуре мышление не отрывается насильственно от познания и не ставится преждевременно в зависимость от спекуляции.

Одной из заслуг Тренделенбурга перед логикой является то, что он напомнил ей о ее историческом происхождении и представил его в чрезвычайно подходящем виде в своих «Аристотелевских элементах логики». С этим тесно связан поднятый им вопрос о том, имеет ли право формальная логика называть себя предпочтительно аристотелевской. Этот вопрос имел бы не только историческое значение, если бы формальная логика стояла на таких слабых ногах, что ей действительно нужно было бы «защитить себя великим именем». Но, кроме этого, на этот вопрос, похоже, нельзя даже обоснованно ответить отрицательно. «Формальная логика, – говорит Тренделенбург (3), – предполагает понятие с его характеристиками в готовом виде и выводит из данного; Аристотель в самых трудных частях занят именно тем, как формируется правильное понятие». Формальная логика здесь ошибается. Ибо если она находит в суждении форму происхождения понятия и учит его составлять из своих элементов посредством определения, то тем не менее она занята правильным образованием понятий. Она не перестала бы быть формальной даже, как показал Ф. Лотт (4), если бы, возвращаясь к Аристотелю, захотела начать свое развитие с суждения, а не с понятия. Конечно, он должен рассматривать понятие как данность, и он не может создавать роды, виды и т.д., а только находить их, но разве то же самое не относится к аристотелевской логике? – Когда далее Тренделенбург напоминает (5), что в «Метафизике» Аристотель принимает принцип тождества не просто в логическом смысле, но затем сам же добавляет, что в логических сочинениях ему придается субъективная форма: «одно и то же нельзя утверждать и отрицать в одно и то же время», на что Кант находит ошибку только в определении времени «в одно и то же время», это свидетельствует о том, что Аристотель прилагал усилия, чтобы придать этому принципу формальное выражение в логике, даже если он не считал его исключительным свойством логики. – Наконец, силлогизм Аристотеля имеет явно формальный характер, основанный исключительно на принципе содержания или не содержания терминов друг в друге, т.е. на диктуме de omni et nullo [Предложение обо всех и ни о чем (лат.)], так что здесь современная трактовка (по крайней мере, в категорических аналитических выводах) по существу полностью совпадает с древнейшей. Но если, как замечает Твестен (6), «ясно и признано, что силлогизм является главной частью логических сочинений Аристотеля, а все остальное существует только благодаря ему и связано с ним как основа или применение», то формальная логика была бы оправдана, хотя бы ради своего согласия с основным учением Аристотеля, считая себя тождественной с ним в главном. Правда, Тренделенбург утверждает, что Аристотель ни в коем случае не помещал сущность силлогизма в чисто формальное отношение характеристик, поскольку, согласно ему, основание вещи соответствует среднему понятию истинного силлогизма (7). Мне, однако, представляется, что Аристотель выражает как раз обратное, а именно, что всякая причина есть средний термин умозаключения, благодаря чему, следовательно, реальное значение не прикрепляется к формальному, но реальное прослеживается к формальному. – Даже то, что «у Аристотеля понятие должно включать причину вещи в себе и что его ясность должна быть как бы ясностью творческой природы и должна определяться из тех понятий, которые предшествуют в порядке природы», не проводит непреодолимой перегородки между аристотелевской и формальной логикой, которая не изгоняет из своей сферы генетическое определение, понятийную дедукцию, а лишь до сих пор игнорировала синтетические формальные отношения над аналитическими. – После всего этого я не могу заставить себя поверить, что формальная логика не должна иметь право называть Аристотеля своим родоначальником. Не отрицая, что отделение формального от реального еще не проведено в нем строго, нельзя отрицать стремления к этому отделению. С другой стороны, следует признать, что Кант хотел отделить мышление от познания таким образом, который не может быть последовательно осуществлен. Но отказываясь от этого преувеличенного требования, мы не отказываемся от формальной логики, поскольку она может сохранять себя совершенно отдельно как от смешения с метафизикой, так и от полного отсутствия связи с ней, и в таком своем положении может спокойно оставаться.

Настоящее новое издание, которое отличается от первого издания в основном следующими пунктами, продолжает следовать этой центральной линии. Мне показалось целесообразным оставить во введении совершенно нетронутым положение логики по отношению к философии. Сама логика не нуждается в обсуждении понятия и классификации философии для своего обоснования, но интерес к последней может быть недостаточно обеспечен лишь коротким сухим обсуждением. С другой стороны, в примечаниях я часто пользовался возможностью привлечь внимание к более глубоким проблемам, решение которых должно быть оставлено метафизике; я считаю, что это лучше стимулирует философскую мысль, чем общие объяснения без дальнейшего применения.

К наиболее важным дополнениям этого нового издания я считаю возможным отнести более тщательное исследование синтетических понятийных отношений, которое, вероятно, впервые было предпринято здесь таким образом. Выяснилось, что формальное отношение условия к обусловленному идет совершенно параллельно отношению рода к виду. Благодаря этому категорические и гипотетические суждения получают свой естественный смысл, соответствующий различию между аналитическими и синтетическими понятиями, первые – как утверждения условий, вторые – отношений. Кроме того, благодаря этому различию дедукция понятий более резко отделяется от их определения, более яркий свет падает на учение о доказательствах, и, наконец, в результате эвристические методы, как применение отношения зависимости следствий от их предпосылок, занимают самостоятельное положение. – Я стремился упростить теорию умозаключений, не жертвуя при этом основательностью. Даже если способы умозаключения не все имеют одинаковое значение и применимость, тем не менее, одним из строгих научных требований является полная разработка возможных форм умозаключения, потому что только после получения исчерпывающего обзора можно связать с ним критику их большей или меньшей полезности. Вычурное равнодушие к подобным исследованиям является полным синонимом верхоглядства, которому логика должна всячески противостоять.

Важность логики для науки любого рода, незаменимость ее учения для ясного, упорядоченного, последовательного и аргументированного мышления будет заметна, по крайней мере, в общих чертах, в преподавании систематических форм, и в помощи, оказываемой ею самой исследованиям в преподавании эвристических форм. Логико-математическое приложение получило некоторые дополнения, в то время как кое-что из того, что казалось скорее просто математической спекуляцией, чем логически значимым, было опущено, а другое было включено в примечания к параграфам. То, что было опущено, также включает в себя выполнение всех возможных цепочек рассуждений. Необходимо было показать, что число их форм ограничено и полностью определимо, но нет необходимости повторять эту демонстрацию, поскольку каждый достаточно опытный человек найдет ее легкой для выполнения. – Такие сокращения были необходимы для того, чтобы книга оставалась умеренного размера, а также для того, чтобы освободить место для пояснений и примеров. Они также вошли в число дополнений второго издания и сделают его более подходящим для самостоятельного изучения, чем первое, в котором они были более скудными и были пропущены некоторыми рецензентами. Если, как следует из названия этой работы, предпочтение отдано математике и естественным наукам, то это оправдано как логической образцовостью этих наук, так и огромным значением, которое они приобретают не только благодаря своим приложениям, но уже в той мере, в какой они являются наиболее совершенными попытками человеческого разума достичь истинного знания.

Пусть эти изменения покажутся другим, как и автору, улучшениями, и пусть книга, даже в новой форме, будет способствовать распространению науки, которая чаще упоминается, чем известна, но пренебрежение которой, даже при всесторонней эрудиции, богатом изобилии идей, блестящем стиле и восхитительном красноречии, часто проявляется как недостаток научной подготовки.

Предисловие к третьему изданию

Настоящее третье издание не отличается от предыдущего в той же степени, в какой это издание отличается от первого, но оно отличается больше, чем можно было бы предположить при поверхностном сравнении благодаря лишь незначительно увеличенному объему и сохраненной в целом систематической структуре. Сначала я стремился более строго придерживаться границ формальной логики, которая имеет дело только с понятиями, а не с реальными объектами, не впадая, таким образом, в ограничение, которое неизбежно, если исключить из логики все синтетические элементы. То, что я признал в своем трактате «О логическом анализе и синтезе» (8) как необходимое улучшение прежнего изложения синтетических понятийных форм, здесь было принято во внимание, и после этого первый раздел первой части был существенно реорганизован. Улучшило ли это понимание в связи с Тренделенбургом (9) или же оно снова несколько ухудшилось, еще предстоит выяснить. Как бы мне ни было приятно первое, стремление к согласию должно быть подчинено научной убежденности. – Второй раздел не мог остаться незатронутым этим изменением, в котором суждения о составе и отношениях теперь занимают место, ранее отведенное аналитическим и синтетическим суждениям. В третьем разделе, по причинам, указанным в примечании к §64, выводы были отделены от умозаключений, расположены по-другому и завершены несколькими абзацами. Теория умозаключений, теперь уже четвертый раздел, осталась прежней и получила лишь некоторые дополнения в цепочках умозаключений (§110 и 111), к которым обращался аристотелевский SORITES. В первом разделе второй части учение об объяснениях было несколько изменено, в частности, прежнее различие между объяснениями имен и объяснениями фактов было отменено и заменено на более привычное. Дедукция понятий, сведенная в два параграфа, теперь следует за доктриной доказательств. Во втором разделе об эвристических формах доктрина индукции и аналогии, столь важная для естественных наук, рассматривается более подробно и глубоко. Наконец, приложение осталось без изменений, за исключением нескольких примечаний и более сжатой версии последнего эссе.

Однако это лишь самые общие характеристики нового издания. В деталях, за счет улучшения изложения в параграфах, расширения пояснительных примечаний и увеличения количества примеров было добавлено так много, что все это, вероятно, можно считать новым изданием. Подходящие примеры имеют немаловажное значение для учебника логики, предназначенного в первую очередь для самостоятельного изучения. Ведь даже если примеры не доказывают, а только объясняют, они все же служат в логике, при надлежащем разнообразии и подборе, так же, как фигура в геометрии, когда она рассматривается мышлением; они показывают общее в частном и единичном и демонстрируют важность общих законов мышления для любого вида знания. Полное отсутствие примеров во многих учебниках, скудость и тривиальность их в других, во многом способствовали ослаблению репутации логики и дискредитации ее изучения как бесполезного.

Наконец, давайте вернемся к формальному характеру логики. Вряд ли есть необходимость защищать его теперь, когда он признан людьми, стоящими на совершенно иных философских позициях, чем мы, такими как Ульрици (10), Уберверг (11) и совсем недавно Зеллер (12). Даже Тренделенбург, хотя он и полемизирует против формальной логики во втором издании своих «Логических исследований», предпочитает иметь в виду ту версию, которую она получила у Канта и его преемников, а также у Твестена и Гербарта и в первом издании этого учебника. С другой стороны, Прантл в своей в остальном весьма похвальной «Истории логики» не преминул сделать чрезмерные выпады против формальной логики и ее представителей и рассматривал ее как бездумное вырождение аристотелевской логики. Но Брандис, как раньше, так и позже (13), спокойно и обстоятельно показал, что даже у Аристотеля формальные элементы не следует игнорировать, что особенно его трактовка силлогистики является чисто формальной, и выразил убеждение, что Аристотель не отказался бы признать многое, свойственное новой формальной логике, как в способе, так и в расширении исследований. О том же свидетельствует и Зеллер, отмечая (14), что Аристотель намеревался в «Логике» не полный и ровный отчет о всей деятельности мысли, а сначала лишь исследование форм и законов научного рассуждения.

С другой стороны, последние, а также вышеупомянутые логики и другие придерживаются и отстаивают мнение, что логику нельзя отделять от теории познания. (15) Здесь все зависит от того, что понимать под такой теорией. Поскольку она отличается от метафизики, из нее исключается ответ на такие вопросы, как познаваемы ли для нас сами вещи, имеют ли пространство, время, категории значение для вещей или только для нас, существуют ли врожденные идеи и т.п.. Ничего нельзя решить и о природе души, обладает ли она теми способностями, которые приписывает ей старая психология, или же формы ее деятельности должны быть объяснены каким-то другим способом. Но тогда все, что остается, – это расчленение познания как феномена сознания, при котором, однако, нельзя избежать эмпирико-реалистического предположения о вещах вне познающего субъекта, следовательно, общий взгляд на мир принимается, по крайней мере условно, за истинный. Теперь, заслуживает ли это название теории, я хотел бы усомниться, хотя название само по себе безразлично; в любом случае, понимание природы нашего познания, полученное с его помощью, является очень умеренным и не очень глубоким. Но с тем, что введение в логику должно исходить из такого анализа обыденного знания, я согласен до определенного момента. Мысль является существенным фактором познания, и самые элементарные формы понятия и суждения даются с познанием, а не произвольно зарождаются. Но в образовании, развитии и связывании этих элементов логическое мышление идет своим путем самостоятельно и без оглядки на опыт, приходит к более сложным и богатым формам и, применяя эти формы к непосредственным фактам восприятия и сознания, расширяет познание до бесконечности. Всякая более чем простая внешняя связь явлений предполагает мысль. Не только общие законы их, но и зависимость их от причин, необходимыми следствиями которых они являются, могут быть познаны только мыслью, ибо только в ней заключено все общее и необходимое. Мышление, следовательно, должно быть сначала отделено от познания, но затем развиваться самостоятельно и, наконец, снова вступать в связь с познанием. Но имеют ли общие и необходимые формы мышления, которым фактически соответствуют явления, еще реальное значение вне их, выражают ли они сущность вещей или отношения между ними, или даже отражают в себе эволюции абсолютного, Не скромная аналитико-эмпирическая теория познания, а только метафизика может дать информацию об этом, которая, в свою очередь, чтобы не потерять путь назад к данности, не может решиться сделать шаг в темный лабиринт трансцендентальных спекуляций без путеводной нити формальной логики. Аристотель это прекрасно понимал и поэтому создал в Логике, как пропедевтике философии, инструмент для спекулятивного познания. Включить во введение в логику больше доктрины познания, чем это необходимо для получения данных для реальной задачи логики, нагрузить ее доктринами пространства, времени и категорий и спорами, ведущимися вокруг них, или изложением истории спекуляции, может быть, и оправдано, если целью является введение не только в логику, но и в философию в целом; но логика как наука от этого не развивается. Давайте порадуемся тому, что существуют универсально верные законы мышления, о которых нет споров и которые обязаны своей уверенностью не эпистемологии и не метафизике, а только мышлению о мышлении. Не будем запутывать простые и ясные доктрины логики в противоречиях, которые еще не решены, а лучше воспользуемся ими как можно чаще, чтобы поддержать то, что еще колеблется в других областях, и осветить то, что темно.