Текст книги "Неокантианство. Третий том"

О понятии цели

В то время как в естественных науках немалое число молодых исследователей стремится отрицать как неоправданный тот высокий авторитет, которым до сих пор пользовалось понятие цели, по крайней мере, в рамках рассмотрения органической природы, и выхолостить всю телеологию из естественных исследований, в то же время в превалирующих ныне направлениях философии, какими бы разными они ни были в других отношениях, отчетливо прослеживается стремление возвести это понятие, как отвергаемый ранее строителями камень, в ранг краеугольного, чтобы основать на нем научный теизм, удовлетворяющий религиозным требованиям. Школа Гербарта также по-своему участвовала в этой тенденции, но не заслужила за это особой благодарности. Не раз говорилось, что атеизм является следствием его метафизики, что он вступает в противоречие с самим собой, если берется более глубоко использовать телеологический принцип в пользу теизма, и что ссылка на моральные основания веры для укрепления религиозного убеждения, даже если бы они были проверяемы, является недостаточной заменой неспособности его метафизических принципов создать спекулятивную теологию. Хотя на это было дано много ответов как в этом журнале, так и в других, нападки возобновлялись снова и снова, и поэтому оправдана новая защита. Но, кроме того, этот вопрос имеет гораздо более общий интерес и значение, чем вопрос одной школы. Он касается научной и философской сферы понятия цели в целом. Поэтому сначала мы попытаемся осветить этот вопрос с точки зрения, независимой от определенных философских принципов, а затем еще раз рассмотрим позицию философии Гербарта в отношении телеологии.

Вряд ли можно говорить о понятии цели, не связав его с Кантом, либо соглашаясь с ним, либо противореча ему, поскольку последний был первым философом, подвергшим это понятие более глубокому изучению в «Критике способности суждения». В теории познания Канта везде следует различать две неравноценные части. Одна вытекает непосредственно из его философствования о фактах опыта и сознания, а также о методологии математики и естествознания и, наконец, из его критики философских систем; в другой он стремится психологически обосновать результаты этого философствования, связать их с различными отраслями способности познания, которую он без аргументов заимствует из психологии Вольфа, хотя и в более остроумном контексте. Если, как уже давно и подробно показал Гербарт, эта преданность совершенно недостаточной гипотезе, которая рассматривается как голый факт, является тем, что некритично в критике Канта, то то, что черпается из первого источника, с другой стороны, всегда содержит так много истинного, полученного благодаря острому глазу и здравому суждению, что только этим обеспечивается непреходящая ценность работ Канта. Так же обстоит дело и с его исследованиями понятия цели. Можно полностью отбросить его различие между определяющей и отражающей силой суждения, предполагаемое отношение обеих к разуму, пониманию, воображению и чувственности, и то, что он таким образом хочет вывести о границах применимости понятия цели, и при этом сохранить весьма достойные результаты, непосредственно основанные на остром рассмотрении использования этого понятия естественными науками и, как считает Кант, даже в некоторой степени математикой. Здесь, как и в других местах, Кант лишь сформулировал в общефилософских терминах то, что до него уже реализовалось в конкретном в рамках естествознания; поэтому результаты его исследования имеют более широкое значение, чем взгляды с точки зрения той или иной философской системы. Эти результаты, в значительной степени выраженные словами самого Канта, сводятся к следующему.

Прежде всего, необходимо провести различие между чисто относительными или внешними и внутренними природными целями. Если человек использует лошадь для езды, быка для пахоты, если он находит шерсть овец, шкуры крупного рогатого скота, меха других животных полезными для своей одежды, стволы деревьев, камни, глину, известь для постройки жилищ, то эта полезность является лишь внешней; эти животные и предметы используются здесь как средства для возможных целей, для которых они оказываются пригодными, но из этого не следует, что они существуют ради этих целей. Нельзя также утверждать, что, поскольку растения служат для питания одних животных, а те, в свою очередь, для питания других животных, человеку для его существования нужны и растения, и животные, – цель существования растений и животных уже выражена в них. Если бы существовали животные, то должны были бы существовать и растения; если бы существовали люди, то животные и растения. Но поскольку первое никогда не может быть выявлено простым наблюдением за природой, из этого следует, что относительная целесообразность (полезность одной вещи для других), хотя и гипотетически указывает на естественные цели, все же не оправдывает никакого абсолютного телеологического суждения. С другой стороны, рассматривать существование вещи как цель природы – это нечто совершенно иное, чем оценивать вещь как цель природы по ее внутренней форме. Внутренняя целенаправленность природы, проявляющаяся в организмах, основана на этом соображении. Согласно Канту, организованный продукт природы – это такой продукт, в котором все является целью и средством. Идея целого определяет форму и связь всех частей. Каждая часть существует как через все другие, так и ради других и целого, и тем самым является инструментом, органом; но этого недостаточно, это также орган, который производит другие части (следовательно, каждая в свою очередь производит другую). Организованное существо – это не просто машина, ибо она обладает только движущей силой; но она обладает в себе формирующей силой, и именно такой, которую она передает материи, которой у нее нет (организует). При применении этого принципа внутренней целенаправленности, однако, не определяется, является ли что-либо, о чем мы судим в соответствии с этим принципом, намеренно целью природы; естествознание полностью абстрагируется от вопроса, являются ли цели природы намеренными или ненамеренными. Принцип целей, в конце концов, является не конститутивным, а лишь регулятивным, эвристическим принципом для нашего исследования. Мы призваны объяснять все продукты и события природы, даже самые целенаправленные, механически, насколько это всегда в наших силах, но никогда не упускать из виду, что в конечном счете мы должны подчинить причинности по целям те, которые мы можем установить для исследования только под понятием целей самого разума, несмотря на эти механические причины. Мы не можем объективно судить ни утвердительно, ни отрицательно, действует ли существо, действующее согласно намерениям как причина мира (следовательно, как создатель), в основе того, что мы справедливо называем естественными целями; несомненно лишь то, что если мы должны судить хотя бы по тому, что мы имеем возможность видеть через нашу собственную природу, мы не можем не предполагать разумное существо как основу возможности этих естественных целей. Но даже если мы признаем, что верховный архитектор непосредственно создал формы природы в том виде, в каком они всегда существовали, или предопределил те, которые в ходе своего развития постоянно формируются по одному и тому же образцу, наше знание природы от этого нисколько не улучшится; ведь мы не знаем образа действия этого Существа и его идей, которые, как предполагается, содержат принципы возможности естественных существ, и не можем объяснить природу из них, как свыше (a priori).

Насколько эта кантовская теория естественных целей может считаться актуальной для естествознания сегодня? – Чтобы найти ответ на этот вопрос, давайте сначала рассмотрим, в какой степени понятие цели, causa finalis, неотъемлемо применяется к естественным наукам. Признано, что науки о неорганической природе, такие как физика, химия, минералогия или астрономия, геология, метеорология и т.д., нуждаются в этой концепции. Все они ищут только условия, причины данных явлений, и только causa efficiens, применяемая здесь в форме притягательных и отталкивающих сил, в связи с молекулами инертной и непроницаемой материи, как объяснительный принцип явлений и является достаточной. С законами действия сил во времени и пространстве, точками их начала и атаки дано все, что необходимо для разгадки загадочного разнообразия форм и движений этой части физического мира. Правда, здесь можно найти и цели, но они всегда внешние, случайные по отношению к вещам. Смена времени суток – результат вращения Земли вокруг своей оси, смена времен года – результат наклонного положения оси вращения по отношению к плоскости орбиты, которую она описывает вокруг Солнца. Если подумать, как много зависит от этих двух периодических чередований, воздушных потоков атмосферы, всех погодных условий, пригодности значительной части земной поверхности для расцвета растений, обитаемости этой части для животных и людей и т.д., то вполне можно прийти к мысли, что Земля вращается вокруг оси, наклоненной к ее орбите, так что в умеренных и даже в полярных зонах живые, одушевленные, разумные существа могут найти себе место. Но этот взгляд основан на предпосылке, что живые, одушевленные, разумные существа имеют ценность, которая сама по себе оправдывает их существование, в то время как неживые природные вещи по своей сути ничего не стоят, и их существование представляется оправданным только как условие возможности существования живого в его низших и высших формах. Однако нет ничего более смелого, чем желание определить объективную ценность вещи; и даже если бы у нас было определенное суждение на этот счет, оно еще не устанавливало бы пропозицию: все, что имеет объективную ценность в соответствии со своим понятием, должно быть реальным. В любом случае, эта связь целей не является фактически данной, лежащей в отношениях вещей друг к другу, а только врожденной, и мы не можем утверждать больше, чем: поскольку Земля вращается вокруг оси, наклонной к ее орбите, большая часть ее поверхности пригодна для жизни, и если она должна быть пригодной для жизни (чего мы не знаем), она должна вращаться вокруг наклонной оси. Даже там, где в неорганической природе мы видим замечательный конечный эффект, вытекающий из определенных условий, как, например, в сохранении форм кристаллов, твердых тел вообще, формы нашей Земли, несмотря на ее вращение, средних движений планет, несмотря на все взаимные возмущения, понятие цели еще не навязывается нам с необходимостью. Во всех этих случаях стабильность равновесия сил, определяющих форму и движения, разрешает загадку и устраняет удивление. Помимо твердых тел, существуют жидкие и газообразные, которые не сохраняют свою форму; Вращающееся тело, изначально жидкое, должно принять форму эллипса, и если распределение массы в нашей планетарной системе таково, что приводит к вечной продолжительности средних движений и орбитальных форм, по крайней мере, нельзя опровергнуть мнение, что это не дело рук разумного создателя, преследовавшего эту цель, но лишь успех благоприятного стечения обстоятельств в механическом формировании нашей солнечной системы, при котором массы планет вполне могут быть так распределены по тысяче других самосветящихся мировых тел, что такой стабильности движений и орбит для этих систем не существует.

Однако мысленное исследование органических тел природы приводит к другим результатам. Каждый организм предстает как целое, активное во всех своих частях, которое достигает в качестве конечного эффекта сохранение себя, частично как индивидуума в течение ограниченного времени, частично как вида (1) путем размножения. Исследование направлено на две вещи: во-первых, на условия, причины, от которых зависит этот конечный эффект, на строение и работу органов и их соединение в единое целое; во-вторых, на фактически данное происхождение и постепенное развитие организма. Что касается первой задачи, то исследование не переходит сразу от действующих причин к конечным; но, когда физиолог дает отчет, например, о том, как вызваны зрение, слух, речь, ходьба, пользование рукой, циркуляция крови и т. д. у человека или полет птицы и др. Он спрашивает так же, как и физик, о причинах, вызывающих все эти явления, и объяснения, вытекающие из его исследований, по своему духу ничем не отличаются от физических. Однако чем глубже проникает исследование, тем больше обнаруживается, что даже самые маленькие и незаметные части органов сотрудничают в своих функциях, что ничто не делается зря, ничто не бездействует, и тем более одна часть не мешает другой, но что обе части отдельных органов гармонично работают вместе, и что органы образуют систему, в которой каждый член работает либо до, либо после другого, так что конечный эффект, описанный выше, а именно воспроизводство организма через ассимиляцию и условия для производства новых особей того же вида, достигается целым. Таким образом, путем индукции и аналогии, предпосылкой всякого дальнейшего исследования является то, что в каждом организме каждый существенный компонент его имеет косвенное значение для его общей работоспособности, что он имеет в ней долю, пусть отдаленную, но прежде всего непосредственную долю в работоспособности органа, к которому он принадлежит. В этой форме, деятельности и положении каждого существенного компонента органа, соответствующем работе органа, а косвенно и всего организма, и способствующем ей, заключается теперь та целесообразность в построении и работе органических тел и их частей, которую признает и должен признать физиолог. Не самомнение побуждает его повсюду допытываться о пользе того или иного строения органа, но именно результаты его регрессивных изысканий в области объяснительных причин тех или иных действий органов приводят его, согласно методическим правилам индукции и аналогии, к общей предпосылке, что здесь нет ничего праздного и бессмысленного, но все взаимодействует, и в этом смысле все имеет свое применение, свое назначение. Однако нельзя сказать, что при наблюдении за организмами натуралист доходит до конечных причин, потому что действующие причины оставили его в беде. Напротив, он никогда не отказывается от них; они не покидают его, не оказываются неприменимыми; напротив, именно их доказуемое возникновение приводит его к признанию целесообразности. Ибо он вынужден признать, что расположение организмов таково, каким оно должно быть, если бы была несомненная уверенность в том, что его породил разум, прекрасно понимающий и контролирующий законы и силы природы, чтобы своим конечным результатом они могли выполнить намеченную цель». Таким образом, предположение о том, что все основные составляющие организма служат одной цели, является для естествоиспытателя эвристической максимой, регулятивным принципом его исследований, но не просто субъективным предположением, к которому его подталкивает, например, особая способность его познавательной способности или стремление внести единство в многообразие и изменение явлений, где без этого принципа ничего нельзя было бы достичь; Но это принцип объективной действительности, к которому его ведет анализ опыта, из которого он по аналогии заключает, что принцип, доказавший себя во всех рассмотренных случаях, подтвердится и во всех подобных, еще не рассмотренных, – заключение, вероятность которого возрастает с каждым новым успехом основанных на нем исследований, так как тем самым увеличивается число случаев, к которым применимо предположение, и расширяется и укрепляется индукция, на которой покоится аналогия.

Если, таким образом, каждый организм представляется естествоиспытателю механическим произведением искусства, которое было разработано с самым мудрым расчетом для достижения конечного эффекта и выполнено самым совершенным образом, части которого, постоянно изнашиваясь, в то же время вновь восстанавливаются, это отнюдь не дает абсолютной уверенности в том, что, подобно человеческому произведению искусства, он основан на предшествующей идее, для реализации которой разум, задумавший эту идею, разработал план и довел его до конца. Напротив, опыт учит нас, что каждый организм постепенно формируется и развивается из незаметного начала. Это подводит нас ко второй задаче, которую ставит перед исследователем изучение организмов. Хотя наука внесла весьма ценный вклад в решение этой задачи, в той мере, в какой речь идет о простом установлении фактов, через историю развития многих организмов, в настоящее время она все еще бесконечно далека от теории этих образований и преобразований. Она еще не имеет представления о том, какие физические, химические или другие формирующие силы могут образовывать клетки из веществ, поступающих в организмы, какие силы затем связывают их в определенные конфигурации и далее изменяют их форму, пока они, наконец, не примут ту форму, в которой они сохраняются в течение жизни органического тела и в нормальном состоянии и выполняют законные функции, возложенные на них как на органы. Происхождение новых видов, однако, окутано еще более глубоким мраком, и только то, что в определенные эпохи истории нашей Земли возникали новые виды растений и животных, из которых человек является последним. Удастся ли когда-нибудь естественным наукам пролить свет на эту тьму – кто может захотеть это определить? Но философский, чисто человеческий интерес призывает нас, поскольку весь опыт для нас здесь потерян, попытаться выяснить, нельзя ли хотя бы получить некоторые твердые ориентиры на пути мысли. История развития организмов часто использовалась натуралистами, но особенно натурфилософами, чтобы обесценить восхищение целеустремленностью, которая в них проявляется. Это восхищение, как считалось, должно прекратиться, как только человек научится понимать то, что существует, как то, что стало. Но разве описание этих постепенных метаморфоз помогает нам понять возникновение? Вовсе нет! Мы понимаем, что художественное здание постепенно формируется из очень простых основных форм путем постоянных переходов, но мы не достигаем тем самым понимания условий, причин, формирующих сил, и эти последовательные метаморфозы кажутся нам не менее чудесными, чем одновременное формирование готового здания. Тем не менее, нет ни малейших оснований сомневаться в том, что это развитие органических форм, даже появление новых видов, является работой природных сил, которые действуют по определенным законам и которые при определенном стечении обстоятельств должны обязательно привести к появлению этих продуктов. Если бы мы теперь знали их, прекратилось ли бы восхищение этой целесообразностью, удивление ее существованием, исчезла ли бы мысль о том, что в ее основе лежит план, намерение, и все свелось бы к простой природной необходимости? Вряд ли! Давайте попробуем сориентироваться по аналогии. Ружье – это инструмент, который мы можем понять, только если осознаем, как все его части сконструированы и собраны таким образом, что работа целого, выстрел, полностью обусловлена предшествующим заряжанием и последующим спуском молотка. Как правило, из этой конструкции и ее эффекта мы делаем вывод, что этот эффект лежит в основе конструкции как предназначение, что изобретатель инструмента исходил из этой цели, придумал средства для ее достижения, затем осуществил их и собрал, и таким образом инструмент появился на свет. Недавно, однако, газеты сообщили, что в Америке был изобретен станок, который производит ружья и способен изготовить 500 таких ружей за один день. Если предположить, что ружье, лежащее перед нами, является продуктом такой машины, то наше объяснение его происхождения было неверным, ибо оно было произведено не человеческой мыслью и умением, а слепой механической необходимостью, а если предположить, что машина настолько совершенна, что не нуждается ни в какой помощи человека, то с проникновением в ее механизм прекращается восхищение целенаправленной конструкцией ружья, ибо оно не могло стать иным, чем оно есть. – Действительно! Но значит ли это, что восхищение прекращается вообще? Вовсе нет! Оно лишь переходит от продукта машины к самой машине, а здесь оно найдет гораздо более богатый материал и потому проявится с еще большей силой. То же самое произойдет, если сама эта машина снова станет продуктом другой, и в итоге у нас не останется иного выбора, кроме как предположить наличие изобретающего интеллекта, который намерен реализовать цель через изобретение. Хотя эта аналогия неприменима к природе, поскольку природа не производит органические формы путем внешней обработки веществ, это различие не меняет ничего существенного в вопросе. Если происхождение организмов объясняется особыми формообразующими инстинктами или формообразующими силами (законы которых, конечно, еще никто не открыл), то в них практически заложено все будущее формирование, которое затем произойдет через высвобождение этих сил, через расширение этих инстинктов; но эти силы и инстинкты не менее загадочны, чем то, что они должны объяснить. Но если верить, что можно обойтись одними физическими и химическими силами (что пока еще не доказано фактами), то во всяком случае должны быть добавлены особые диспозиции, такие как расположение и положение материальных элементов, должны произойти совершенно особые комбинации этих сил, так что вместо просто неорганических комбинаций этих сил произойдет, так что вместо просто неорганических форумов и изменений материи начнется органический процесс формирования; и тогда эти диспозиции будут тем, что заново представляется целесообразным. Каждое сочетание и расположение сил и веществ, которое, с точки зрения вытекающих из него последствий, само по себе носит характер целесообразности, всегда представляет собой особый случай среди бесчисленного множества других возможных случаев, которые не привели бы к такому конечному результату. Если бы такие случаи происходили в природе спорадически, их можно было бы в лучшем случае назвать игрой случая в том же смысле, в каком, например, когда человек находит здесь или там камешек, похожий на топор или молоток, палец или зуб, он называет это игрой природы, то есть рассматривает это как результат благоприятно совпавших обстоятельств. Но поскольку в органической природе мы имеем богатое изобилие самых разнообразных телесных форм высокофункционального строения и функционирования, которые образуют целые серии и системы, то ни предположение о случайном первом происхождении этих форм, ни то, что они являются исключительно следствием общих механических и химических способов действия, не является достаточным основанием для объяснения. Формы простой геометрической регулярности, такие как фигуры небесных тел или кристаллов, могут быть поняты на основе последнего принципа, но не чувственные художественные формы растительного и животного мира в их внутренней практичности и свободной красоте. Поэтому не остается ничего другого, как рассматривать его, в соответствии с его конечной причиной, как работу мудрого замысла и, следовательно, интеллекта, который, поскольку ни одному тщательному исследователю еще не удалось овладеть природой, а исследования постоянно получают от нее самые удивительные учения, должен, по крайней мере, намного превосходить человеческие знания и способности. Любое другое объяснение крайне маловероятно. Если мы признаем это объяснение единственно допустимым, то нельзя и не следует говорить, что само это объяснение может быть разработано с научной точностью. Естественная наука, по крайней мере, должна навсегда отказаться от любых попыток такого рода; ибо даже если в будущем она будет вынуждена признать иные, чем просто внешне действующие силы, они всегда останутся силами природы; но она никогда не сможет прийти к познанию духовных сил автора всего целенаправленного и того, как они могли действовать на материю при создании организмов, путем исследований, сколь бы глубоко они ни были проникнуты.

Если в вышеизложенном удалось показать, каким образом благоразумный натуралист признает естественные цели и какие следствия он считает себя вправе выводить из них, то фактически во всех существенных пунктах наблюдается согласие с тем, чему учит Кант. Ибо Кант приводит.

1) что внутренняя целенаправленность объективно дана в строении и жизнедеятельности организмов, т.е. что органы и их части сформированы и работают вместе так, как они должны были бы работать, если бы было точно известно, что интеллект задумал и привел в действие их представления и возможности. Конечно, эта объективность, как и всякая объективность, имеет для Канта, в силу его формального идеализма, основание только в познавательной способности; но, тем не менее, он решительно считает, что эта целенаправленность есть данность, а не просто индивидуально-субъективная концепция видимости, не, как в случае чисто внешних целей, привнесенная в природу.

2) Кант признает, что общая эвристическая максима мотивирована реально данной целевой установкой, а именно: исследовать все органические существа на предмет их связи с целью, их полезности.

3) Он также может рассчитывать на одобрение естествоиспытателя, когда утверждает, что мы не можем объективно, т.е. с абсолютной уверенностью, утвердительно или отрицательно судить о том, лежит ли в основе этих естественных целей существо, действующее в соответствии с намерениями; но что если мы должны вынести суждение об этом, то не можем ответить на вопрос иначе, чем утвердительно (2). Но, похоже, он не до конца осознал, что это объективно обоснованная вероятность, которая должна определять это суждение (3). Естествоиспытатель в конце концов также согласится с ним

4), что даже если бы эта вероятность могла быть доведена до уверенности, познание природы не могло бы извлечь из нее никакой пользы, что поэтому телеологический принцип не может быть использован в качестве конститутивного.

Эта гармония с естественными науками, однако, не защитила Канта от порицания со стороны философов. Однако, помимо того, что мы здесь кратко изложили как ядро его учения, в нем можно найти и многое другое, против чего можно выдвинуть вполне обоснованные возражения; и Гербарт, конечно, не совсем неправ, когда говорит (4), что в отношении телеологии Кант не то чтобы решительно заблуждается, но испытывает неуверенность в неустойчивости своих мыслей. Конечно, ему принадлежат такие предложения, как «что для того, чтобы понять, что вещь возможна только как цель, необходимо, чтобы ее форма не была возможна по простым законам природы» или «что природа организует себя сама». Но в своей критике Гербарт также поступает несправедливо по отношению к Канту. Мы не можем, например, обнаружить, что Кант «относится к телеологии с презрением»; ни из оценки телеологического доказательства в «Критике чистого разума», ни из «Критики способности суждения» мы не можем этого прочесть. Скорее, по нашему мнению, КАНТ ценит их примерно так же высоко, как и ГЕРБАРТ, только последний дает нам понять, что признание законов природы основано на вероятности, которая не просто субъективна, а объективно достоверна. Должен признаться, что разница между Кантом и Гербартом в отношении оценки ценности телеологии казалась мне в прошлом более значительной, чем сейчас. Однако Гербарт явно ошибается, когда в качестве выражения кантовской антиномии власти суждения объединяет пропозицию: «Все производство материальных вещей возможно по чисто механическим законам» с антитезой: «Некоторые из их производств невозможны по чисто механическим законам». У Канта (5) антиномия выражена достаточно четко в пропозиции: «Все производство материальных вещей и их форм должно оцениваться как возможное по чисто механическим законам» и ее антитезе: «Некоторые из продуктов материальной природы не могут оцениваться как возможные по чисто механическим законам». С другой стороны, пропозиции, которые цитирует Гербарт, это те, в которых Кант говорит, что если вышеупомянутые регулятивные принципы исследования преобразовать в конститутивные принципы возможности самих объектов, то они были бы следующими. Он добавляет, что тогда речь шла бы об антиномии, но не о силе суждения, а о противоречии в законе разума; но разум не мог бы доказать ни один из этих принципов. Наконец, он не находит, что противоположные предложения, которые он выставляет как максимы силы суждения, вообще противоречат истине, даже при ближайшем рассмотрении, и разрешает антиномию, объявляя их псевдопротиворечием (6). – Ограничение Кантом понятия цели регулятивным использованием выявило особое противоречие не только с Гербартом, но и со всеми другими позднейшими философами. Эта оппозиция основана отчасти на уже критиковавшемся недоразумении, будто для Канта цель была «не принципом объяснения, а лишь принципом удобного обзора» (7), а отчасти на определенном намерении классифицировать это понятие метафизики и через него, в смысле Аристотеля, дополнить понятие действующей причины, тем самым окончательно придя к спекулятивному теизму. Это намерение благонамеренно, но есть ли у него необходимые средства для достижения столь высокой цели? Чтобы найти ответ на этот вопрос, обратимся к философу, который, подобно Канту и Гербарту, заканчивает признанием, что «нам не дано развить сущность Бога с той логической необходимостью, с которой дух способен проникнуть в конечные вещи», к Тренделенбургу (8), который, тем не менее, хорошо зная все факты, относящиеся к понятию цели, и пытаясь основываться именно на нем, находит в этом понятии не только существенный элемент, но практически краеугольный камень метафизики, и сурово упрекает Гербарта (9) в том, что он не исследовал и не проработал понятие цели как понятие знания подобно понятиям бытия и изменения, субстанциональности и причинности, материи и «я».

Давайте сначала рассмотрим, что, по мнению Тренделенбурга, он может извлечь из фактов. При объяснении происхождения организмов, утверждает он (10), активная причина оказывается бессильной; творческая природа так тщательно ограждает свою мастерскую, как будто хочет отсечь возможность придумать объяснение от активной причины. Глаз сформировался во тьме утробы матери, чтобы родиться для соответствия свету, и то же самое было верно в отношении других чувств; не свет возбудил лицо, не звук – ухо, не стихия, в которой существо должно было двигаться, – орудия движения; но органы были там для этих явлений; органы попали со своей активностью под действующую причину, но со своим целеполагающим построением под закон своего собственного следствия. Мысль», то есть задуманная мысль, лежит здесь как первое, что лежит в основе явления; она находится посреди вещей и предполагает их, как они предполагают ее; когда она строит и тем самым достигает цели, она в то же время является действующей причиной, она едина с действующими причинами и направляет их так, что они служат ей. «Это взаимопроникновение цели и силы, мышления и бытия» – так говорится на странице 31 – «является, таким образом, как простым фактом, так и предпосылкой всякого понимания его. Это взаимопроникновение наиболее ярко проявляется в семени. Семя – это уже сформированное целое. Когда его оплодотворяют и предоставляют естественным стимулам, оно развивается. В развитии, от зародыша до цветка, управляющая связующая цель и присваивающая движущая сила – одно и то же. Может показаться, что активна только действующая причина, поскольку развитие, как кажется, происходит вслепую, как движение; но развитие происходит изнутри и утверждает цель. Это сила на службе цели». Мы не хотим спорить с Тренделенбургом о том, так ли уж несомненно, как он предполагает, что глаз формируется в утробе матери для того, чтобы в будущем видеть, ухо – для того, чтобы слышать, и пр. и не является ли мнение, довольствующееся утверждением, что глаз видит, а ухо слышит, поскольку и после того, как оно так сформировалось при образовании плода, что способно видеть и слышать соответственно, настолько невозможным, что не заслуживает опровержения; мы, во всяком случае, признаем за ним, что первое мнение является более правильным, более вероятным. Но он утверждает слишком много, когда называет здесь активную причину бессильной; согласно его собственному изложению в последующем, ее одной недостаточно. Мысль», т.е. конечная причина, должна «направлять» causa efficiens, а последняя «служить» ей как средство; и наоборот, одна лишь мысль была бы «бессильна» без действующей причины. Но если признать, что в развитии семени, кроме физических и химических сил, присутствует еще что-то, что направляет или использует эти силы таким образом, что в результате их действия или сотрудничества образуется органическое тело, то можно ли это назвать «мыслью» без лишних слов? Конечно, нельзя, по крайней мере в собственном смысле, приписывать семени такую мысль, сознательную идею, а тем более волю, благодаря которой оно стремилось бы реализовать эту мысль. Если в оплодотворенном семени и есть стремление к развитию в определенной форме, то это стремление, как и цель, к которой оно направлено, конечно, не является сознательным, это не мысль, это не воля; его можно рассматривать только как слепой импульс и, следовательно, как естественную силу. Правда, мы не имеем в виду противопоставлять друг другу природные и духовные силы, как внешние и внутренние, ибо для нас все силы – это внутренние состояния простых реальностей. Но не все такие состояния сознательны во всех реальных существах, и скрытые напряжения, которые мы должны предполагать там, где имеет место равновесие механических или химических сил, безусловно, являются бессознательными состояниями материальных элементов. Мы также не можем думать об этих инстинктах формирования, скрытых в неоплодотворенном семени, иначе, чем как об аналоге сил, которые сохраняют равновесие, поэтому не приходят во внешнее проявление, но существуют как связанное стремление к движению, пока их равновесие не будет устранено внешним воздействием, и их действенность теперь предопределяет себя в движения, которые следуют за равновесием, которое было устранено, подобно тому, как колебания маятника, первоначально поддерживаемого в наклонном положении точкой сопротивления, после устранения сопротивления предопределены силой тяжести, длиной маятника, величиной угла, который он составляет с вертикальной линией в исходном положении, и т. д. и т. п. и т. д. Можно считать, что развитие растения из семени предопределено заранее сформированными внутренними условиями семени, хотя, конечно, внешние воздействия должны быть сопутствующими. Однако говорить о мысли, определяющей форму, – это прыжок, который ни в коей мере не оправдан тем, что существует на самом деле. Разумеется, эти заранее сформированные и предопределяющие внутренние условия сами требуют объяснения, ибо с ними возникает лишь новая проблема. Это объяснение должно было бы сначала зайти так далеко, чтобы доказать, что и почему в семени, произведенном в результате развития растения, повторяются те же самые внутренние состояния, из которых это развитие исходило. Это решило бы проблему размножения, но еще не проблему первого появления вида, и перспективы ее решения лежат на гораздо более неизмеримом расстоянии, чем перспективы проблемы размножения. Если, однако, по причинам, изложенным выше, мы должны в конце концов утешиться здесь общей мыслью, что вся целеустремленность, проявляющаяся в формировании и развитии организмов, в последней инстанции должна быть прослежена до духовного начала и его мышления и воли, то есть до волевых божественных мыслей, эти мысли, тем не менее, ни в коем случае не имманентны организмам, не присутствуют и не действуют в них непосредственным образом; ибо мы не можем приписать мышление и волю самой бессознательной материи, будь она органической или неорганической. Таким образом, в природе полностью отсутствует предмет (11), данный в опыте, из которого могло бы исходить это мышление и желание, и по этой самой причине цель как цель ни в коем случае не является непосредственно данным понятием знания, подобно причинности и субстанциальности. Фактом, говоря словами Гербарта, является то, что многое в природе «приходит к концу», но не то, что оно «исходит из цели, которая была ранее обдумана, завещана и исполнена действенным духом». Именно поэтому для Гербарта понятие цели – это не то, с чем может иметь дело метафизика. Мы вряд ли можем поверить, что, по мнению Тренделенбурга, органическая материя как таковая мыслит и волит, что у каждого органического тела есть душа, которая строит и поддерживает его; но его мнение, похоже, состоит в том, что это дух Бога, распространяющийся через природу, чье мышление и воля непосредственно производят эти формы, или, скорее, что вся природа погружена в Бога. Ведь последний раздел его логических изысканий завершается предложением: «Акт божественного познания является субстанцией бытия всех вещей». «Таким образом, принцип пантеизма полностью подтверждается, ибо Бог – не только имманентный и действенный принцип мира, но и единственная субстанция мира. И даже если сначала предполагается, что только множественность божественных мыслей субстанциально лежит в основе множественности вещей, навязывание «определения множественности реального из единства мысли» не оставляет сомнений в том, что для Тренделенбурга все в конечном итоге упирается в единую субстанцию. Для нас же требование вывести бытие из мышления, многое из единого, является невыполнимым, поскольку оно непоследовательно, о чем мы уже не раз говорили.