Текст книги "Неокантианство. Третий том"

О различии созерцания и мышления

Профессор Гербарт ранее подробно и неоднократно высказывался в печати, рекламируя некоторые мои работы, о своем неодобрении и презрении к моим усилиям по дальнейшему развитию философии в Германии. Этот спор был мне неприятен, и я не хотел вступать в контр-опровержение по двум причинам, которые я сейчас объясню. Однако, поскольку профессор Гербарт более подробно обсуждает этот спор в первой части своей «Общей метафизики», я чувствую себя вынужденным присоединиться к нему. Любой человек, разбирающийся в этом вопросе, легко поймет, что я должен сполна отплатить Гербарту за его неодобрение моего учения моим неодобрением его учения. Иначе и быть не может, учитывая наши несовпадающие фундаментальные взгляды. Но я не хочу добиваться такого же успеха в презрении! И это одна из причин, почему я не люблю отвечать ему. Напротив, я очень высоко ценю его моральный взгляд на жизнь, выраженный в его общей практической философии, и даже если я везде придерживаюсь противоположного взгляда в отношении метода и способа рассуждения, я все же признаю его проницательность даже в его математической психологии. Поэтому, если я начинаю говорить против него, я должен сначала упрекнуть моего оппонента в этом презрении. Мистер Хербарт не хуже меня знает, что рецензент в его бумажном мире – единственный мудрец, истинный король, даже скорей равный самому Богу. Ведь даже если он не совсем всеведущ, он знает все гораздо лучше автора, поэтому он всегда прав, ибо он решает своим Мы как верховная власть не только как государь своего бумажного царства, но и от имени всей публики; Кроме того, он очень справедлив, так как не оставляет ни одной ошибки автора без осуждения, и в то же время очень добр, так как иногда даже отдает часть своей мудрости лучшему; наконец, он совершенно блажен, ибо как может не быть этого блаженства у мудрого человека, который всегда прав. Это блаженство рецензента – первый упрек, который я делаю своему противнику, ибо только он виноват в том, что не только считает мои утверждения неверными, что само собой разумеется, но вместо рецензии на мои сочинения приводит почти только череду выражений восхищения и раздражения тем, как неопределенно и путано я использую язык и почти все мои последовательности мыслей, и вообще как неуклюже, невежественно, глупо и в то же время самонадеянно я себя везде веду. Только это самодовольство могло склонить его к безвкусной грубости его порицаний, например, сравнить метод философствования Канта с процедурой английских похитителей тел; в другой раз опровергнуть меня, сказав, что человек на луне – это не шпиль церкви и не влюбленная пара; только оно могло склонить его к тому, чтобы его порицания так часто переходили в пустое словоблудие, никак не отвечая на мою мысль. Так, его раздражает, что я так много и так часто печатаюсь в таком порядке, но при этом он так мало вникает в ход моей мысли в различных трактатах, что объявляет простое объяснение имен категорий в соответствии с логическими отношениями Кантовского руководства по их нахождению неудачной дедукцией категорий. Само собой разумеется, что я пишу свои книги для моих друзей и для читателей, которые хотят учиться у меня, но не для раздражительных людей, которым я не нравлюсь. Я никогда не ожидал, что г-н Гербарт ответит на мой ход мыслей, но если он хочет осудить меня публично, ему следовало бы сделать это самому. Сразу же после этого он вызывает Великого Кофта [самозванец Гете – wp] в качестве свидетеля против моего изложения старой доктрины о превосходстве веры над знанием. Он сказал:

«Пусть одна ступень учения надстраивается над другой таким образом, что истина объявляется низшему знанию, как простое человеческое воображение; что тогда мешает вере и предчувствию, на которые субъективные состояния ума оказывают наиболее очевидное влияние, снова быть объявленными простым человеческим воображением?».

Что ж, до тех пор, пока человек не задумается над этим более пристально, это может казаться так (мы бы пришли к знаменитой проблеме о том, сколько перекладин в самой длинной лестнице); но если перейти от простой речи к мысли, то вскоре становится очевидным, что идеи веры несут в себе идею совершенства. Наконец, помимо многих подобных вещей, самое несправедливое пренебрежение такого рода, которое Гербарт совершает по отношению ко мне, заключается в том, что он совершенно неосмотрительно предполагает, что я понимаю под чувством истины опору на опрометчивые предрассудки, а под верой – приверженность неопределенным взглядам, поскольку я так определенно обсуждал относящиеся к ним различия, а немецкий язык с древних времен понимает под верой высшее и святейшее убеждение человека. После этого он считает, что, согласно моим взглядам, история философии – это слишком много шума из ничего. Однако, если он может назвать яркое и уверенное формирование суждения человека об истинности веры и религиозного убеждения пустяком, то он встретился с моим мнением. Если бы эта самоуверенность позволила ему вдуматься в мой язык и мой образ мыслей, он бы обнаружил, что я следую точно определенному, четко упорядоченному и всегда одинаковому использованию языка, и что с помощью этого я создал философию, полностью последовательную в соответствии с методом, который я признаю правильным. Тогда бы он увидел, что не стоит спорить об отдельных частях учения и укорять себя за них, но что решающее значение имеют лишь основные исследования о правильном методе, о котором только и может возникнуть между нами действительно значимый спор.

Поскольку мой оппонент ни в коем случае не захочет вступать в этот спор, было бы гораздо лучше, если бы мы оставили друг друга в покое, тем более что, несмотря на всю индивидуальную резкость его укоризненных выражений в мой адрес, он так старательно показывает, что хочет вести только научный спор, а не переходить на личности. Неужели он не замечает, что все его победы надо мной, достигнутые прокламациями, действительны только в его бумажном мире и не имеют никакого влияния на меня? «Фриз и Шеллинг подобны людям, которые желают плавать, не имея воды!». – Кто мешает мне сказать: Гербарт и иже с ним подобны людям, которые говорят, не подумав? – «Основные силы, предполагаемые Фризом, – чепуха!» – Кто мешает мне ответить: Простое То, что предполагается Гербартом без наличия качества, является бессмыслицей и неразумием. Кто отказывается позволить мне перечислить полную цепь вопросительных и восклицательных знаков рецензентов, стоящих за ним? – И не одержал ли я тем самым столь же блестящую победу над ним в моем бумажном мире, как и он надо мной в своем? Но я не говорю таких вещей, лучше бы я молчал.

Вторая причина заключалась в том, что г-н Гербарт лишь оспаривал у меня последствия своего учения. Само по себе это предприятие, против которого я ничего не могу сказать. Но это не касается меня, это не мое дело; это дело только между ним и его учениками. Поэтому для меня уместнее всего было бы промолчать. Но если я сейчас вступил в спор с ним, то и здесь я должен высказать упрек своему оппоненту. Он опровергает меня выводами своего учения, которое до сих пор остается в значительной степени его тайной и которое он еще не обнародовал в деталях. Публика не может участвовать в этом суждении больше, чем я; всякая научная цель спора теряется, и я не вижу другого успеха, кроме того, что среди невежд один рассказывает другому за трубкой табака или за игрой в бильярд: Господин коллега, в метафизике Фриза тоже нет ничего плохого! Это написано сегодня в» Leipziger».

Таким образом, я не знал бы, как придать предыдущему спору иной научный смысл, кроме как если бы я хотел предпринять критику всей философии Гербарта, которую он сам, однако, изложил слишком неполно. Однако, благодаря продолжению спора в общей метафизике, эти обстоятельства изменились, поскольку здесь мой оппонент поднимает определенные математические вопросы. Здесь я имею дело не с невежеством Гегеля, а со знатоком, которому даже я могу противостоять, чтобы защитить себя, ибо в математике решают не субъективные мнения, не авторитеты, а только ясные основания. Таким образом, у меня есть два момента для обсуждения. Во-первых, я обращаюсь не к господину Гербарту, а только к моим друзьям, и пытаюсь показать им, где кроется основная ошибка философии Гербарта. На самом деле мы оба уже находимся в том возрасте, когда почти каждый верный философ со Спинозой знает, что он владеет истинной философией. Как мало г-н Гербарт убедит меня столькими критическими замечаниями, что моя философия ошибочна, и как легко, с другой стороны, он может уличить меня в математической ошибке, я не надеюсь, что смогу изменить его философские взгляды и при этом указать ему на ошибки в математических вопросах.

Во-вторых, что касается математических споров, то, следовательно, я сам буду обращаться к нему.

I

В конце предисловия к своей общей метафизике профессор Гербарт очень метко формулирует решающую основную идею метафизики Канта: «Наше понятие о предмете может содержать что угодно и сколько угодно: тем не менее мы должны выйти из него, чтобы приписать ему существование». Он соглашается с этим, называет себя кантианцем и остается верен учению Канта об имманентности человеческого знания повсюду; только из опыта, требует он, метафизика должна направляться и к применению.

Мы также согласны с ним в том, что спасение дальнейшего развития философии зависит от правильного формирования психологии. Но мы судим о том, что необходимо для этого начинания, совершенно противоположным ему образом.

С одной стороны, г-н Гербарт развил метод поочередного разрешения противоречий, который Фихте ввел в критический метод в Wissenschaftslehre, в свой метод отношений и в связи с этим получил взгляд на задачи метафизики, который, как мне кажется, сохранил основную ошибку Фихте. Вместо того чтобы применять основные понятия метафизики к восприятию только как условия возможности опыта, он не пытается построить мир a priori из чистого «я», как это делает Фихте, но снова вверяет себя догматической диалектике, против которой мы вместе с Кантом говорим: кто однажды попробовал критику, тот никогда больше не захочет заниматься догматической метафизикой. Ибо он думает, что за эмпирической теорией наук он может поместить другую, метафизически обоснованную точку зрения на них, которая одна дает нам истинную высшую науку.

Он уже объяснил это в математической психологии для познания духа, а теперь обещает показать нам это для натурфилософии:

«Как из непространственного реального можно было бы составить нечто, что представило бы созерцателю феномен материи». «При этом все притягательные и отталкивающие силы материи, существовавшие только в воображении, исчезают сами собой; они являются мифологическими существами, подобно душевным способностям. То, что в психологии представляет собой понятие стремления к ограниченным представлениям, в естественной философии представляет собой понятие формальной необходимости, согласно которой внешние состояния должны соответствовать внутренним, и первое познание этой необходимости полностью совпадает с первым понятием материи».

Мы должны ожидать, чем это обернется. Эта последняя формальная необходимость могла бы только казаться, другими словами, сказать то же самое, что сказали мы: форма человеческого знания о мире определяется природой человеческой способности познания. В любом случае, однако, мы знаем, что непространственное реальное не становится непосредственным объектом человеческого опыта помимо нас, что, следовательно, не существует науки о нем, и что каждый, кто претендует на обладание им, лишь играет со своими фантазиями и понятиями, не будучи в состоянии, согласно требованию Канта, выйти из них и приписать им бытие.

Но поскольку исполнение этого учения остается тайной создателя, я могу говорить только более точно о психологии. К великому несчастью для немецкой философии, в то время как все мы, руководствуясь Кантом, продолжаем мыслить, лишь немногие из нас сделали ясные, славные открытия Канта своими собственными, которые он научил нас находить с помощью преимуществ критического метода как простое дело опыта, не запутываясь в тех чисто субъективных образованиях взглядов и тех метафизических гипотезах, которые всегда по-разному представлялись каждому самостоятельно мыслящему человеку. К этому относится опытное формирование логики, опытное открытие всей системы наших основных метафизических понятий, опытная демонстрация отношений между мышлением и живым познанием. Подавляющее большинство снова потеряло себя в своих метафизических снах, в которых они заставляют своих духов являться самим себе. Гербарт также упрекает меня в том, что я «отношусь к кантианству как к жесткому и закостенелому догматизму и ищу свое спасение в категориях и логических формах». Для меня, однако, эта реплика звучит как жалоба ученика, изучающего арифметику: должен ли я всегда умножать в соответствии с жесткой и строгой таблицей умножения, не должен ли я записывать числа вместе, как мне заблагорассудится?

Руководство Канта по нахождению категорий, системы категорий Канта, принципы метафизики природы, трансцендентальные идеи и т. д. останутся незабвенными в истории философии, в то время как о сменяющих друг друга диалектической метафизики и философских фантазий никто не вспомнит.

Среди этих великих открытий решающее значение имеет также доказательство правильного соотношения созерцания к познанию. Доказательство синтетической природы всех математических суждений, доказательство тех основных представлений о пространственном и временном, представления о которых никогда не будут присущи простым понятиям рассудка, суждений, но что каждое единичное ассерторическое суждение может найти свой объект только в непосредественном визуальном знании, дают нам совершенно правдоподобное и определенное представление о том, что ни одна объясняющая наука не может проникнуть за пространство и время, но что каждая наука должна искать свое развитие только в подчинении математическим законам, таким, как пространство, время и число, которые устанавливаются для явления вещей человеку.

Любой план, подобный плану Гербарта, чтобы в чистом мышлении создать науку об истинной сущности вещей, как она есть, как бы скрытая за пространством, отвергается этим доводом как химера. Для нас пространство, время и все определения величины относятся к явлениям; наука Гербарта об истинно существующем, в которой пространство отвергнуто, но сохранены степени самосохранения нарушенных существ во времени, не имеет для нас никакого значения, тем более, что эти самосохранения должны сохраняться только по их степеням, а не по их качествам, имеющим значение исключительно для духовной жизни.

Г-н Гербарт сполна отплатил мне за это осуждение в первом томе своей общей метафизики, не всегда таким небрежным обличением, как в анонсе моих работ, но более последовательной критикой, в которой мои взгляды осуждаются перед судилищем его метафизики. Здесь также было бы бессмысленно вступать в спор в целом. На этой позиции мы сталкиваемся лицом к лицу, смотрим друг на друга и смеемся друг над другом, или, по крайней мере, он надо мной. Я замечаю, что когда я узнаю определенное тело, например, дерево, я сочетаю чувственные представления, например, о цвете его листьев и ветвей, с математическими пространственными представлениями, например, о форме его листьев и ветвей, а также сужу по понятиям, например, о виде дерева, к которому оно принадлежит. Гербарту это кажется смешным; он ничего этого не замечает, он замечает только непространственный мир ассоциаций простых потревоженных существ в их самосохранении, которые он только односторонне называл в психологии понятиями, поскольку они на самом деле являются ощущениями. Теперь я снова нахожу это, хотя и не смешным, ибо я хорошо понимаю, как Гербарт пришел к такому мнению, но все же совершенно ошибочным. У меня нет другого прямого знания о сосуществовании нескольких существ, кроме как с помощью пространственных представлений о положении и форме.

Поэтому спорить с ним о таких вещах бесполезно, поэтому в дальнейшем я буду ограничиваться только математически определенными учениями.

II

Содействие философии дальнейшему развитию естествознания – одно из самых неудачных начинаний в истории науки. У греков учение о природе возникло как бы из натурфилософских мечтаний. Возможно, они часто стимулировали интерес к науке, но в античности они никогда не способствовали исследованиям, а часто мешали им. Пифагорейские сны о числах мешали теории музыки, а в сочетании с идеей Платона о простоте равномерного кругового движения они на многие века закрепили астрономию и механику на низком уровне. Кроме того, эпикурейцы ввели в физику элеатскую теорию атомов, которая и сегодня портит жизнь многим естествоиспытателям. С другой стороны, только исследования чистой и прикладной математики, защищенные от философии, подготовили непрерывный прогресс естественных наук.

Даже Декарт, этот великий философский разработчик чистой математики, выдвинул лишь неудачные гипотезы в физике, и только его ученику Ньютону, который не хотел быть философом, удалось основать истинную математическую философию природы. Ньютон впервые заменил простейшие составные части наших машин законами природы как принципами механики и из них развил основные учения теоретической физики с такой убедительностью, что те, кто последовал за ним, до сих пор только выполняли и совершенствовали его теории, не сумев найти новой основной теории, которая позволила бы достаточно математически построить явления, как бы ни обогатились с тех пор учения опытом.

Впоследствии заслуга Канта состоит в том, что он более точно показал философское значение основ математических принципов натурфилософии Ньютона в его метафизических началах естествознания и в то же время опроверг старую атомную теорию с ее предрассудками. Эти кантовские взгляды, как и все, что дал Кант, продолжают жить среди нас. Некоторые, следуя примеру Шеллинга, оставили строго математический ход мыслей Кантова исследования, с легкостью покорили своему воображению всю область естественных наук и заново проверили, что философия легко может оказать оживляющее влияние на естественные исследования, но что само ее учение трудно продвинуть. Другие остались верны математическому учению Канта. Среди них я тоже старался продвигать это дело до тех пор, пока занимался научной деятельностью. Я искал наставления у Канта и всех тех, кто следовал за ним, затем объединил с ними свои собственные, часто повторяющиеся усилия и, наконец, в 1822 году представил результаты своих почти тридцатилетних исследований для общественной оценки. Как и в других разделах философии, я пришел к совершенно удовлетворительному решению в отношении чистой математики, но что касается применения философии и математики к естествознанию, то, сколько я ни старался, я оставил желать лучшего. Я добросовестно передал то, что нашел; уверенные основы, а затем часто очень неопределенные объяснения и применения, с помощью которых, как мне казалось, я мог бы предложить руководящие мысли тем, кто последует за мной. Последнее я охотно подвергаю любой научной критике, как это достаточно часто объясняется в моей книге, и с готовностью признаю, если кто-то найдет что-то лучшее.

Поэтому господин Гербарт может также порицать и обличать несовершенство моей работы здесь, я не возражаю против этого, я только попытаюсь прийти к взаимопониманию с ним относительно надежных математических оснований.

Для этого я должен сначала защитить самого Канта.

1) Гербарт доказывает (стр. 512) против Канта теорему старой школы о невозможности действия на расстоянии (actio in distans). На утверждение Канта, что каждая вещь в пространстве действует на другую только в том месте, где действующей вещи нет, он отвечает вопросом: что теперь будет с химическим проникновением? – Я допускаю, что Кант недостаточно ясно представлял себе это взаимопроникновение, но математически он прав в том, что в пространстве может быть противодействие только между массами, находящимися вне друг друга, потому что элементы каждого возникающего движения требуют линии следования, которая определяется двумя точками вне друг друга. Если предположить, что две массы находятся в равномерном взаимопроникновении, то они обязательно останутся в относительном покое в каждой точке благодаря собственному противодействию, независимо от степени притяжения или отталкивания, ибо все остается в равновесии, которое может быть нарушено только извне.

2) Гербарт не без основания критикует, что Кант, строя составное движение из двух прямолинейных равномерных, назвал абсолютным то пространство, для которого наблюдается покой составного движения, но ему следовало бы заметить, что Фишер (в «Anfangsgründe» GRENs и в его «Lehrbuch der mechanischen Naturlehre») давно уже исправил эту ошибку и показал (поскольку я заимствовал построение у Фишера), что ошибка не влияет на смысл всего построения.

3) Г-н Гербарт прав в том, что мы можем представить себе задачу динамики Канта более существенной, чем это сделал сам Кант, но затем он несправедливо осуждает несколько замечаний Канта.

Гербарт говорит (стр. 518): " Кант доказал свою теорему: материя заполняет пространство не просто своим бытием, а особой движущей силой следующим образом»:

«Проникновение в пространство – это движение. Сопротивление движению является причиной его уменьшения или изменения в состоянии покоя. Теперь никакое движение не может быть связано с чем-либо, что уменьшает или отменяет его, кроме другого движения той же самой вещи, которая движется, в противоположном направлении. Таким образом, сопротивление, которое материя в заполненном ею пространстве оказывает всякому проникновению других, является причиной движения последних в противоположном направлении. Но причина движения называется движущей силой».

«Так быстро возникла движущая сила! И действительно, вполне общая, направленная против каждой материи, как если бы всякое проникновение действительно встречало сопротивление, и это сопротивление означало бы природу всей материи. Химическое проникновение ртути в золото и т. д. было совершенно забыто.»

Я считаю этот упрек необоснованным. Кант, как и все немецкие математики, называет движущей силой то, что производит движение, и, соответственно, он доказал, что противодействие в ударе вызывается отталкивающей силой, действующей в контакте, силой растяжения. Он также принимал во внимание химическое проникновение, называя только механическую непроницаемость, а именно сопротивление массы сжатию, общим свойством всей воспринимаемой материи, и отличая от нее химическое проникновение.

Следующая полемика еще больше показывает, что Гербарт не воспринял всю задачу Канта по динамике так скромно, как ее задумал великий мастер, а вложил в нее слишком много. Кант говорит: упругость и тяжесть составляют единственные общие свойства материи, которые можно наблюдать a priori; связность не принадлежит к возможности материи и поэтому не может быть признана a priori связанной с ней. С другой стороны, Гербарт спрашивает: как бы образовалась материя, основанная исключительно на упругости и гравитации? Можно ли ее сравнить с известной нам материей? – Но этот вопрос вообще не относится к Канту.

Кант даже не берется предположить наличие такой материи, но совершенно справедливо говорит лишь: в каждой определенной материи должна действовать растягивающая сила, ибо иначе я не могу ее воспринять. При одном только этом ее масса рассеялась бы в бесконечность, поэтому должно существовать и противодействующее притяжение. Это единственное, что может быть определено априори; все остальные свойства материи могут быть распознаны в определенных телах только путем наблюдения». Здесь, таким образом, Кант остается полностью вне спора. Только мы, другие, а именно я и Шеллинг, значительно усложнили себе задачу, поставив ее выше. И для меня она стала наиболее трудной, поскольку Шеллинг может по-своему помочь себе представлениями для воображения, а я остаюсь привязанным к строгим методам математики.

Кстати, сам Гербарт в своем опровержении ошибается, когда говорит: «Химические силы удерживают Землю вместе; только теперь на ней появилось заметное тяготение». – Как раз наоборот! Только причины капельной жидкости и особенно жесткости делают возможной столь низкую плотность земного ядра и столь низкую гравитацию на земной поверхности. Вода имеет наибольшую плотность на несколько градусов выше точки замерзания, а лед менее плотен, чем вода. Если бы атмосферный воздух следовал закону Мариотта до сих пор, то уже на глубине 11 миль ниже уровня моря он был бы таким же плотным, как платина. Теперь наблюдение учит нас, что средний удельный вес земного ядра только примерно в пять раз больше удельного веса воды. Если бы, следовательно, сфера, полностью состоящая из газа, такого же размера и в том же месте, что и земное ядро, под атмосферой на расстоянии радиуса Земли от центра, давала только такое небольшое притяжение в 30 футов ускорения в секунду, как наше, большая часть земного ядра должна была бы быть заполнена только невероятно мелкими видами газа, с очень безмерно большей удельной упругостью, чем любой известный нам. Сфера воды такого же размера под атмосферой, хотя, согласно экспериментам Оерстеда, вода сопротивляется сжатию примерно в 50 000 раз больше, чем воздух при барометрическом давлении в 28 дюймов, тем не менее, если бы вода так долго следовала одному и тому же закону сжатия, очень скоро превысила бы все опытные степени плотности. Таким образом, именно наблюдаемую столь малую среднюю плотность земного шара мы можем объяснить только огромным сопротивлением жесткого вещества сжатию или наличием полых пространств внутри.

4) Наконец, я должен предупредить одно недоразумение, которое встречается позже у Гербарта (стр. 552). Он говорит там против меня:

«Кант допускал различные степени изначальной отталкивающей силы, с помощью которой материя заполняет пространство. По какой же мере он мог теперь оценить квант материи в данном пространстве? Очевидно, только по той самой отталкивающей силе, на которой основана сущность материи. Таким образом, во всех видах газа, находящихся в равновесии под одинаковым давлением, будет одинаковое количество материи, поскольку они оказывают одинаковое отталкивание.

Предположительно, именно этого хотел избежать Фриз, сначала поместив вещество в виде массы в пространство, а затем оставив на усмотрение опыта последующее приписывание различных степеней силы этим уже количественно определенным массам.»

Здесь господин Гербарт сильно ошибается. Я позаимствовал свой взгляд из «Метафизических начал естествознания» Канта, где его можно найти в Механике, Объяснении 2 и Положении 1. Там он определяет массу как количество материи в данном пространстве и говорит: их можно оценить только по количеству движения с данной скоростью. Это даже не собственное определение Канта, а обычное определение в механике и эмпирической теории природы. Декарт определил это количество движения как произведение массы на скорость, и на земле мы никогда не измеряем эту массу по степеням свойственных им ускоряющих сил притяжения или отталкивания, а только по обратному отношению скоростей, в тех случаях, когда количества движения могут быть измерены в противодействии.

С незапамятных времен эта масса измерялась гирями на весах, путем установления равновесия, затем уравнивания величин движения и теперь вычисления в соответствии со статическим моментом в обратном соотношении скоростей соотношений масс. Ньютон впервые доказал опытами с маятником, что это соотношение, насколько хватало точности его экспериментов, верно, в том смысле, что вся земная материя самого разнообразного химического вещества (например, вода, золото, зерна пшеницы) одинаково ускоряется под действием силы тяжести, поэтому количество движения при давлении и свободном падении должно быть пропорционально массе. Иначе обстоит дело при наблюдении за небом. Здесь опыт показывает в законах Кеплера, что притяжение солнца к планетам, планет к их лунам не определяется конкретно, а должно измеряться в общем случае величиной ускорения и, следовательно, может быть установлено пропорционально массе. Кант считал этот последний закон метафизически определимым; я противоречил этому и доказывал, что этот закон есть только особый закон природы, но не я один, не я первый; но, в частности, Хофрат Мейер в Геттингене утверждал ту же мысль раньше.

Г-н Гербарт слишком усердствует в своей полемике против меня. Во-первых, он сделал странную оговорку, что в первой части он судит и обличает всех нас в соответствии с результатами своей до сих пор тайной доктрины. Это может понравиться только невежественному сброду, которому нравится сам аргумент, не обращая внимания на причины. Почему бы ему сначала не изложить свое лучшее учение, а потом обличать его? Тогда бы мы поняли причины, и я с радостью уступил бы ему, если бы увидел его лучшую правоту, что легко может случиться с такой несовершенной наукой, как эта. Во-вторых, если он теперь хочет меня опровергнуть, то почему он не опровергает мой взгляд на задачу математической натурфилософии в целом? Я считаю, что она состоит, как мне кажется, в том, чтобы математически сформировать предпосылки, представить и проверить их в соответствии с их математически необходимыми следствиями, чтобы затем предложить их опыту для случайного использования в качестве возможных объяснительных оснований, как считает Ньютон (Mathematische Prinzipien der Naturlehre, 1.2 prop. 23). Гербарт, похоже, не принимает этого, почему же он не опроверг меня в этом? Тогда он мог бы избавить себя от спора о деталях, само собой разумеется, что они становятся для него неважными. Тот, кто хочет пожать пшеницу, конечно, не будет сеять овес.

В-третьих, этот спор о деталях теперь полностью испорчен ошибкой, на которую я только что жаловался, а именно тем, что он принимает обычный язык механики в отношении массы и силы за метафизическое определение, свойственное мне. Поэтому он нигде не понимает точно моего наклонения, так что даже ссылается неверно и позволяет мне говорить то, чего я не думал и не говорил. Например (стр. 561) «субстанция должна ждать сил, которые ей принадлежат» – «не следует искать возможное несходство в массах как субстанциях, а только в фундаментальных силах». – Предложения, которые не имеют для меня никакого смысла! Это, наконец, приводит его в такое нетерпение, что он восклицает: «Здесь действительно всякая критика прекращается. Из такой непоследовательности уже невозможно извлечь какую-либо твердую почву, на которой можно было бы устоять». – О, мой дорогой Гербарт, не здесь! Критика прекращается гораздо раньше, если она вообще начинается. – Нужно сначала понять, если хочешь опровергнуть.