Текст книги "Неокантианство. Третий том"

При таком положении дел нет смысла вдаваться во многие детали спора; я ограничусь двумя контрзамечаниями, потому что только в них я нахожу точку спора математически достаточно определенной. Одно замечание касается закона Мариотта, другое – фундаментальных сил.

Гербарт справедливо замечает (стр. 555 и более), что сравнение наблюдений с законом Мариотта всегда требует рассмотрения изменений температуры, происходящих при всех расширениях и сжатиях. Но это совершенно не влияет на мое исследование. Я спрашиваю («The Mathematical Philosophy of Nature», page 485f) у Ньютона (op. cit., 1. 3 prop. 23) только математически, если предположить, что расширенная жидкость, в которой сопротивление сжатию на определенной поверхности давления возрастает пропорционально давящему весу, действует силой взаимного отталкивания только своих ближайших частей, то какому закону должно было бы следовать это отталкивание? – На это Ньютон ответил, что ближайшие части должны отталкиваться друг от друга в обратном отношении к расстоянию, а я, с другой стороны, что напряжение постоянно равно удельной упругости жидкости, так как сопротивление действует только пропорционально сопротивляющейся массе. Гербарт, с другой стороны, говорит за Ньютона:

«Предположим, что напряжение газа возрастает с увеличением его плотности: из закона давления в жидкостях следует, что всякая пружинящая сила между любыми двумя точками, которые можно предположить в газе, присутствует везде, как на поверхностях, так и внутри. Это умножение на все кубическое пространство есть не что иное, как посторонний множитель, который указывает не на величину силы, а только на природу жидкости, подобно тому как рычаг увеличивает не приложенный вес, а только его момент. Если сила пружины растет, то она растет везде, и, таким образом, кажется, что она увеличилась в кубической пропорции, тогда как на самом деле она увеличилась только в простой пропорции. Теперь предположим, что объем газа доведен до восьмой части: тогда расстояние между двумя точками, между которыми хотелось бы представить себе натянутую пружину, вдвое меньше, чем раньше. И газ теперь сопротивляется, по видимости, более отдаленному сжатию в восемь раз сильнее, чем раньше, тогда как в действительности его напряжение только удвоилось».

Это просто petitio principii. [Мы видим, что фиктивная пружина лишь вдвое длиннее, чем была в начале, но то, что ее натяжение удваивается, следовало доказать в первую очередь. Фикция пружин, введенная Лапласом, привела Гербарта в самом начале к неопределенному выражению. Сопротивление газа при определенной поверхности давления измеряется не натяжением пружины, а, если сравнивать с пружинами, произведением натяжения пружин на число пружин. В этой игре с пружинами, чтобы увеличить давление на определенную поверхность, я могу либо увеличить количество пружин, либо натяжение пружин, либо и то, и другое одновременно. Если я хочу поддерживать в восемь раз большее давление на ту же поверхность, я могу оставить натяжение прежним, применив восемь пружин вместо одной; я также могу, как считал Нейтон, применить в четыре раза больше пружин и дать каждой вдвое большее натяжение; я также могу оставить число пружин прежним, дав каждой в восемь раз большее натяжение, и так далее по желанию, иногда применяя большее натяжение, иногда просто сталкивая пружины вместе. Таким образом, все это сравнение не дает никакого определенного результата, так как воздух не является пружиной. Для воздуха остается верным только одно сравнение: его натяжение постоянно равно его удельной упругости, ибо при использовании сопротивления он ведет себя только как сопротивляющаяся масса. Восемь раз больше воздуха в том же объеме удерживает в равновесии в восемь раз большее давление, поэтому увеличивается не напряжение, а только количество пружин.

Наконец, я должен защитить фундаментальные силы. Здесь, конечно, я нахожусь в неловком положении, поскольку Ньютон и большинство естествоиспытателей не хотят ничего слышать об этом, так же как и Гербарт. Кроме отказа от атомной доктрины, эта точка зрения фактически ничего не дала нам в плане натурфилософии. Кроме доктрины общего тяготения и доктрины звука, у нас нет математически достаточных объяснительных оснований в теоретической физике. Поэтому натурфилософская оценка любых гипотез, которые можно было бы попытаться выдвинуть, все равно окажется весьма недостаточной. Однако учение о фундаментальных силах все же имеет полностью математическое значение, и только его я попытаюсь здесь утверждать.

Все противодействия, которые мы наблюдаем между двумя телами или предполагаем в качестве причин для объяснения, являются либо динамическими, либо механическими. Я называю противодействие динамическим, когда две массы действуют непосредственно друг на друга, т.е. посредством своих собственных основных сил; механическим, с другой стороны, когда противодействие происходит только косвенно через другие тела, действующие между ними. Так, например, противодействие силы и нагрузки в наших машинах всегда механическое. Между первой точкой приложения силы и последней точкой приложения нагрузки находятся рычаги, шестерни, тросы и все части самой машины, через которые опосредовано противодействие. Однако легко видеть, что если я прослежу всю последовательность в соединении частей, то в конце концов я смогу растворить все механическое противодействие в системе динамических противодействий, если я действительно смогу точно определить отдельные динамические противодействия как таковые. В этом последнем, однако, и заключается трудность. По отношению к опыту всегда остается только гипотезой, если я предполагаю, что определенные движения производятся непосредственно ускоряющими силами, присущими массам. Так, сам Ньютон говорил, что он не хочет приписывать притяжение прямому действию притягивающих сил, но что давление эфира извне могло бы, возможно, опосредовать притяжение, а Лезаж даже придумал жидкость для изготовления гирь, которая должна была вызывать притяжение посредством своих атомных токов.

Таким образом, все отслеживание контрэффектов до фундаментальных сил опосредовано гипотезами. Но теперь я спрашиваю, где и какими средствами наука использует эти гипотезы, и получаю ответ: во всех расчетах по закону равенства эффекта и контрэффекта, и во всех расчетах контрэффекта, который учитывается между двумя массами от точки к точке. Возможно, Ньютон отверг гипотезу о том, что всеобщее притяжение является прямым следствием фундаментальной силы, но математически он сделал это предположение, ибо вся механика небес рассчитывает от точки к точке и в предположении закона равенства эффекта и контрэффекта. Все принципы механики, такие как закон статического момента, виртуальных скоростей, сохранения живых сил, наименьшего эффекта и т.д., также применимы только как следствия инерции и равенства действия и противодействия. Таким образом, вся наша прикладная математика рассчитывает, исходя из предпосылки, что все эффекты движений можно проследить до действующих основных сил. Поэтому чисто метафизическое оспаривание основных сил должно касаться только отдельных подчиненных гипотез или переходить в простой словесный спор, ибо математика и здесь будет отстаивать свои права, несмотря на все контраргументы противостоящей ей онтологии.

LITERATUR – Jakob Friedrich Fries, Über den Unterschied von Anschauung und Denken – Abhandlungen der Fries’schen Schule, Leipzig 1847.

Номинализм

С началом спора о номинализме и реализме мы знакомимся со схоластической философией, которая долгое время сохраняла свое господство. Наряду с позитивными церковными доктринами и их философской защитой Августином были принесены неоплатонические фантазии, которые руководили мыслями мистиков. Но этот неоплатонизм стал лишь произведением традиции и фактически больше никем не мыслился. Даже если его концепции повторялись, никто не предполагал, что познание Бога может быть получено через высшую абстракцию бытия, Единого, Блага, и что из нее может быть выведена необходимость эманаций [высших начал – wp]. Самостоятельное мышление здесь направлялось исключительно односторонним обучением аристотелевской логике. От того времени, когда философия начала развиваться исключительно в монастырских школах, мы переходим к очень длительному новому развитию. Философствование было возвращено исключительно к диалектике Аристотеля и заменено эпистемическим преобразованием аристотелевского логического догматизма, которое было бесконечно трудно осуществить, стало ясным для себя, так сказать, только в иезуитских школах, но затем все еще требовало дальнейшего развития до различий, данных Кантом. Ключевое слово фактически остается прежним: реальность универсалий, но по мере того, как исследование переходит к спору между реалистами и номиналистами, оно приобретает принципиально иной смысл. Хотя на заднем плане остается неоплатоническая предпосылка о возможности познания общих понятий идей, то есть бесплотных субстанций, философ отказывается от фантастической ипостаси всеобщего в соответствии с различиями между первоосновой и представляемым миром. С аристотелевской абстракцией человек остается только в мире, для которого необходимая истина должна быть непосредственно метафизически произведена, удержана в одной лишь мысли. Поэтому предпринимаются лишь все новые и новые попытки, и лишь немногие скептически сомневаются в успехе. Но над этой истиной разума, недостижимой для него, но предполагаемой в полном согласии с ним, остается для всех вера в божественное откровение. С бесконечным трудом диалектической проницательности масса мысли постоянно перестраивается и реорганизуется, пока, наконец, в школах новейших номиналистов и иезуитов не возвращаются к простому высказыванию Аристотеля о том, что логические принципы являются высшими принципами. Только тогда новый спор может начаться с ясностью. Эпистемическое преобразование логического догматизма фактически только делает притязания на знание посредством простого мышления без признания непосредственности наблюдения с полным логическим развитием абстракции. Это, собственно, и есть древняя элеатская или даже пихтагорейская мысль, которую платон развил более подробно, Аристотель придерживался её в эпистемическом ключе, которую стоики хотели избежать, эмпирические скептики отвергли как недействительную, а неоплатоники приняли заново с помощью своего мыслительного взгляда и скрыли её трудности своими фантазиями. Здесь, таким образом, она, наконец, становится эпистемически завершенной, загадка мышления для самого себя.

Мыслящий интеллект обладает только понятиями, поэтому реальность, сущность вещей, должна познаваться через понятия. Так должен заключить реализм; но понятия сами по себе не дают знания ни о каком объекте, они не имеют реальности сами по себе, должен сказать номинализм, с другой стороны. Но и номинализм хочет знать только через мышление, только через понятия; и поэтому ни тот, ни другой не видят ясно. Отсюда возникает бесконечно длинный и долгий, утомительный спор, в котором ни один из двух не говорит ясно, чего он на самом деле хочет, ибо конфликт заключается в ложной предпосылке, общей для обоих: познание вещей простым мышлением, без поддержки созерцания». В каких бы искусственных выражениях ни произносились сущность общего и закон индивидуации, оба они остаются пустыми словами, ибо понятие само по себе ничего не позволяет познать, а закон индивидуации противоречит сам себе, поскольку индивидуальное, особенное нельзя мыслить, а только созерцать. Мыслить можно только видовые различия, но не численные. Это извращенная мысль – пытаться представить себе разницу между различными индивидуальными существами, вместо того чтобы принять ее из наблюдения. Это просто загадка всего спора. Если мы теперь хотим найти путь через спор такого простого арбитража, не вовлекаясь в путаницу неясных речей и контрречей, мы должны заранее сделать обзор, поскольку это теперь в наших силах.

Мысль о том, что только воображаемое знание обладает истиной, естественно вытекает из замечания о том, что чувственно мы можем воспринимать только то, что проходит, что изменяется, а все необходимое, неизменное, можем воспринять только посредством мышления. Если мы теперь хотим удержать эту мысль, то ей противостоит тот факт, что все реальное дано только чувствам, а не мыслящему интеллекту, и это приводит нас к антиномии реального и необходимого, которую мы должны сначала разрешить, чтобы быть в состоянии овладеть этим вопросом.

Платон уже точно указал на необходимое различие между частями нашего знания в различии между чувственным восприятием, математическим знанием, которое мыслит знание в схематически наглядных понятиях, и философским знанием, которое мыслится только в понятиях. Но в своем применении Платон полностью отвергает чувственное представление об изменчивом реальном и помещает истину исключительно в мышление о неизменном необходимом, тогда как на самом деле истина в человеческом знании может быть установлена только через подчинение реального необходимому. Чтобы уяснить себе эту субординацию достаточно ясно, необходимо научиться точно применять различие между математическим и философским, ибо причина различия между конечной и вечной истиной заключается не в изменчивости разумного, а только в пустоте и непрерывности математических необходимых форм. Поэтому подчинение реального необходимому было опосредовано лишь кантовским учением о чистом восприятии, через которое только и может быть по-настоящему обосновано платоновское различие между конечной и вечной истиной. В противовес платону, Эпикур и стоики хотели установить всю истину только через чувственное восприятие, и таким образом в истории философии сохранилась односторонняя оппозиция эмпиризма и рационализма. Аристотель и перипатетическая школа, однако, стоят между ними.

В учении об epagōgḗ [приведение – wp] аристотелевская предпосылка совпадает со стоической предпосылкой, но в его учении о высших принципах мы видели возникновение логического догматизма, который принимает фактическую истину за необходимую, делает ее существующей через определение понятий и обосновывает ее через высшие логические принципы (аналитические законы мышления). С эпистематической концепцией этого логического догматизма, с этой необходимостью через простое понятие, из аналитических законов мышления, мы теперь стоим; это загадка всей схоластической философии, действительно, в основе всей современной спекуляции. Но при такой ясности абстракции вопрос не может сразу же встать перед нами в истории, но в применении загадка впервые проявляется в сравнении понятий формы и субстанции (forma и materia) с понятиями возможного, действительного и необходимого. Для этого мы получаем два как бы противоположных логических решения, аристотелевское и баконическое. Баконическое решение ближе всего к современной научной абстракции.

Ведь мы получаем заключение у Бэкона Верулама из различения Аристотелем четырех видов причин: materia, forma, efficiens, finis. Materia и efficiens реально присутствуют только в отдельном факте, но процесс природы – это необходимая causa formalis. Деревья умирают, дендрология существует, люди умирают, человечество существует; камни проходят свой путь, падая и бросаясь до конца, но закон падения существует. Но здесь остается трудность. Древовидность, человечность, падение реальны только в деревьях, людях, падающих телах; вообще процесс природы реально происходит только в массе и ее действующей силе (in materia и efficiens). От этого, однако, существенно отличается первое учение Аристотеля, которого всегда придерживаются арабы и схоласты. Он находит действительность только в развертывании индивидуального бытия, поэтому forma является для него основанием действительности, определяющим индивидуальное бытие, тогда как материя лишь возможно принимает определенные формы и поэтому называется для него основанием возможности. Это различие породило великую загадку substantia formalis, поскольку Аристотель не считал закон основанием форм, но только efficiens как формирующие. Энтелехия и душа – это индивидуальные реальные существа, а не общие законы.

Поэтому фактически речь идет о том, чтобы примирить конфликт между этими двумя взглядами, старым аристотелевским, согласно которому форма есть действительное, а масса – только возможное, и новым бэконовским, согласно которому масса есть действительное, естественный закон как причина формы – необходимое, а простое условие формы для себя – только возможное. Аристотелевское решение содержит всю ошибочность его метафизического взгляда, новое бэконовское принадлежит великому успеху философского духа, который он получил благодаря открытию методов эмпирических наук.

В общей логике, однако, дело обстоит так. Понятия (чисто номиналистически) не имеют сущности и бытия, не утверждаются только в уме. Но есть два вида общих идей (универсалий), а именно: понятия и общие правила, законы. Теперь закон истинен и утверждается; в нем, следовательно, заключается реальность универсалий. Но эта истина закона сама по себе есть лишь условие необходимых определений и сама по себе лишена реальности, подобно тому как, с другой стороны, созерцание реального остается без необходимости. Ни одно отношение не может быть постигнуто только мышлением, но для этого необходимы два места, одно – сущности, другое – свойства, одно – причины, другое – следствия, одно – эффекта, другое – контрэффекта, а их мы можем получить наглядно только через время и пространство. Мы мыслим только в соответствии с отношениями и, мысля, познаем только через отношение; категории отношения, в конце концов, являются исключительно метафизическими. Но мыслящий интеллект сам по себе не обладает силой размещения, чтобы быть в состоянии упорядочить два члена отношения бок о бок; в этом ему должны помогать математическая форма и факт реального. Поэтому ложная попытка определить знание только мышлением уже включает в себя высказывание Парменида о том, что только единое есть; высказывание Платона о том, что там, где это другое предполагается как это другое, говорится только полуправда; и высказывание Августина о том, что Бог есть non subsistit, не substantia [субстанция – wp], а только essentia [сущность – wp]. Но, с другой стороны, мы снова признаем необходимые истины в законах и, таким образом, мыслим через понятия отношений. Таким образом, остается загадкой, следует ли брать реалистически универсалии ante rem [Общие понятия порождают конкретные – wp] или номиналистически in re [Универсалии существуют только на или в отдельных вещах – wp] или post rem [В действительности существуют только отдельные вещи – wp]. Кроме того, поскольку в суждении все свойства, все случайности [Nebensachen – wp] и сцепления [Adhärenzen – wp] мы приписываем вещам только в общих чертах как предикаты, то легко видеть, как этот спор можно было бы также выразить и вести как спор о сущности свойств и случайностей и как спор о том, можно ли предицировать rem de re [вещь по действительности – wp]. Ибо здесь уже заложена спорная мысль, можно ли называть общую вещь вещью (rem) или нет; а также можно ли определение вещи, которое придают ей с помощью общего понятия, мыслить как нечто существующее само по себе или нет. В самом деле, в нашем научном познании закон всегда является высшим; поэтому условия и состояния вещей определяются для нас законами в соответствии с общими понятиями, а значит, и реальностью общего. Существование же отдельного всегда познается нами только непосредственно и наглядно, совершенно независимо от познания необходимых законов. Только эта непосредственность и независимость визуального познания решает весь спор. Если мы хотим понять причину реальности индивидуального и различий отдельных существ, а не постигать их только чисто описательным путем, нам остается заниматься бессмысленным пустословием.

В этом номинализм имеет свою определенную ясность. Понятия сами по себе находятся только в рассудке, так же как они являются только мыслью. Но как, когда они соединяются вместе, образуя закон, они должны выйти из рассудка, так сказать, для реализма, и стать объективно действительными? У неоплатонизма это легко; он мистически берет мир-разум вместо моего рассудка и вкладывает в него всю истину. Но аристотелианец не может этого сделать, и поэтому этот вопрос всегда оставался неясным. Нам нужен реализм понятий, чтобы прийти к необходимому знанию, и все же мы не можем его удержать, поскольку необходимость закона для самого себя остается несущественной. Бог, действительно, никогда не должен мыслиться как natura naturans [первооснова вещей – wp], но он есть высшее существо, а не лишенная сущности необходимость закона. Новейший номинализм хочет прикрыть этот недостаток, признавая именно только пустые логические законы мысли принципами необходимой истины, но новейший эмпиризм впопыхах отвергает это оправдание, потому что пустое повторение уже данной мысли не может быть принципом для самой этой мысли. Только в сочетании с решением Оккама о том, что принцип индивидуации лежит только в созерцании, кантовское различение аналитических и синтетических суждений и фактическое доказательство того, что существуют синтетические суждения априори, могут полностью прояснить этот вопрос.

Полное разрешение спора о номинализме и реализме требует, таким образом, чтобы мы научились вместе с Кантом отличать чисто формальную необходимость в аналитических суждениях от необходимости в синтетических законах и идеях, а затем, особенно, чтобы мы научились точно оценивать антиномии чистого разума. Решающее значение для этого имеет модальная антиномия Канта, которую он представляет как конфликт необходимого и случайного бытия, но которая в той же мысли является антиномией необходимого и действительного, божества и судьбы. Кроме того, в этих спорах нам ближе всего и чаще всего применяется антиномия простого и постоянного. Она стоит за всеми загадками нашего спора. Вещь может стать многим только в силу непрерывной связи частей, как сфера, куб. Разрозненные части, с другой стороны, никогда не образуют вещь в своей сумме, а только ряд вещей. Сто человек составляют роту солдат; но рота – это не вещь, а число ста человек, каждый из которых – вещь. Это непрерывное мы теперь ясно распознаем, но оно теряет свое значение для самого бытия вещей, так как непрерывное состоит из частей, но эти части никогда не существуют самостоятельно, а всегда снова становятся непрерывными целыми. Поэтому всякое существо, существующее само по себе, просто, и множественность существ никогда не становится одним существом. Но это простое есть лишь абсолютная идея и в наших представлениях не имеет утвердительного, а лишь вдвойне отрицательного значения. Поэтому в науке и вообще в утвердительном суждении мы никогда не можем говорить о простых вещах, но в силу непрерывности всего видимого идея простого противоречит всем нашим положительным понятиям.

Здесь кроется старая диалектическая загадка. ABÄLARD абсурдом то, что его учитель ROUSSELIN отрицает реальность понятия частей; но ROUSSELIN абсолютно прав. Если целое существует само по себе и состоит из трех частей, то это целое – не одна вещь, а три вещи. Если Божество состоит из трех лиц, то это – tres res [три вещи – wp], и Божество – не одно существо, а три существа. Эта антиномия является следующим основанием всех этих логических споров. Когда Парменид говорит, что есть только единое; когда Антисфен и Стилипон считают, что можно утверждать только одно из рода; когда Платон говорит, что если вещь есть это и что-то другое, то она истинна только наполовину; когда Августин говорит: deus non subsistit [Бог ни из чего не состоит – wp]: та же самая антиномия всегда существует на заднем плане. Как, например, одна и та же вещь может быть лошадью и коричневой? Совершенно ясно, что согласно постоянному взгляду, но согласно идее существующего в себе, этого нельзя представить; вся наша предикация противоречит абсолютному определению простого и имеет значение только для мира видимостей, которому, однако, мы не противопоставляем с Парменидом Единое как многое, а только идею совершенного как неполного.

В схоластической философии, однако, спор о реальности универсалий вначале не имел такого общего логического значения, но в более ранний период тайная причина реализма всегда лежала в учении о Троице, чтобы иметь возможность придать реальность качествам и отношениям, как обозначаются лица в Божестве. Поскольку в это время читали очень мало, первый спор в школе, вероятно, последовал за словами Порфирия в его введении к «Категориям о реальности общего» Аристотеля и комментариям к ним Боэция, но интерес спора заключался только в учении о Троице. Только после того, как физика и метафизика Аристотеля стали предметом рассмотрения арабов, вопрос о реализме приобрел более общий характер, и главным вопросом спора стало учение Аристотеля о материи и форме. С этого момента философская мысль проходит свой путь через реализм во многих повторениях вплоть до обновления номинализма и его победы в современную эпоху. Во всем этом, однако, остается всегда неразрешимый конфликт науки и веры.

Согласно признанному учению, в противопоставлении естественного и сверхъестественного знания, а в непризнанном глубочайшая причина в том, что человеческая наука может лишь постигать и познавать мир, предстающий человеку по общим законам, вера же предполагает высшую причину всего сущего абсолютно и в противопоставлении общей закономерности. До тех пор, пока это абсолютное представление об истинности веры не могло быть ясно и свободно отделено от научного знания по естественным законам, а последнее было подчинено вере только как открытое знание, а не философски, невозможно было дать этому учению точное формирование.

Христианский дух уничтожил поэтический произвол мифов, а диалектика Аристотеля придала ясность и остроту понятий. Таким образом, широкий, ясный, проницательный путь схоластики развился в засушливом пласте аристотелевской метафизики. Человеческому интеллекту было чрезвычайно трудно добиться существенного прогресса в этом искусстве. Некоторые из нас, вполне возможно, до сих пор считают, что мы еще не пришли к решению этого вопроса. Но те, кто лучше знает историю философии, знают следующее. Нас действительно вывело за пределы схоластики развитие эмпирических наук, в которых мы пришли к пониманию подчиненности явленного мира естественным законам и научились осознавать, что сотворение мира нельзя объяснить ни научно, ни метафизически ни из всемогущества или всесилия Бога, ни по воле Бога, но что эти идеи веры, совершенно выше всех научных знаний, это высшее лишь указывает на вечную истину.

LITERATUR – Jakob Friedrich Fries, Geschichte der Philosophie, Bd. 2, Halle 1837.