Текст книги "Обнаженная натура"

24

Не знаю, сколько времени прошло. Мы молча сидели на темной веранде, я в плетеном кресле, она на полу, положив голову мне на колени. Не вспомню я и о чем думал – в голове носились обрывки мыслей, похожие на восклицательные междометия. Состояние напоминало контузию, я, как солдат, оглушенный взрывом, пытался выбраться из-под обломков, пытался понять, что делать дальше. Как дальше быть.

– Ведь людям кажется… – Ее бесцветный голос, она тоже пыталась выбраться из-под обломков. – Им кажется, что если у тебя красивое лицо, то и внутри все тоже…

Я не мог вспомнить – говорила она уже об этом или мне чудится.

– А у тебя внутри мерзость и мрак… Мерзость и мрак, – тускло повторила она. – Я не смотрюсь в зеркала, не могу просто. Мне иногда кажется – это я виновата, будь я толстухой или уродиной, ничего не случилось бы. Да еще это проклятое сходство с матерью, ведь он ее по-сумасшедшему любит… вернее, любил. Я ж видела, как он на нее смотрит… вернее… Ты понимаешь?

Я кивнул, будто она могла видеть в темноте. Говорить я не мог.

– Каждую ночь, когда она на дежурстве, он приходит ко мне… Сначала я плакала, умоляла… Теперь…

Лариса тихо замолчала, как игрушка, у которой кончился завод.

К моему горлу подбирался шершавый ком.

– Я бы давно убила себя, но мне страшно. Я ужасно боюсь боли. Смешно. Я перебираю способы. Думаю, застрелиться у меня хватило бы духу. Или спрыгнуть. Подняться у тебя на самый верх и…

– Не надо… – выдавил я.

Мне было лет семь, мы играли на площадке, во дворе. У нас над «Иллюзионом», там, где гаражи. Она, эта женщина, Смирнова, выпрыгнула с четырнадцатого этажа, от удара об асфальт все окрестные голуби взлетели. Я этот звук и сейчас помню, жуткий звук, точно разбился огромный арбуз. У нее на груди, к халату, была пришита картонка «Я не хочу больше жить». Я уже умел читать. Дворники потом из шланга поливали асфальт, но через несколько лет я заметил засохшие брызги на стене, они и сейчас там. Говорили, что она, Смирнова, сошла с ума. Как будто это что-то объясняет.

– Не надо. – Звук проклятого арбуза снова возник в моей памяти. – Пожалуйста.

– У матери я потихоньку ворую таблетки, снотворное. Надо собрать много, чтоб точно не откачали. Пока еще мало, не хватит.

– А я этой зимой чуть не угорел, тут, на даче. От печки. Мы с Людочкой ночевали, а вьюшка, это заслонка такая в трубе, так вот она захлопнулась. Не знаю, как мы проснулись. Вся спальня в дыму, мрак полный. Башка потом три дня раскалывалась.

– Да. – Лариса задумалась. – Это клевая смерть. Вот так, во сне. А Людочка, это та, беленькая, которая рядом с тобой сидит? На пионерку похожая? У тебя с ней было что-то?

– Да так. – Я не стал вдаваться в подробности.

– Понятно… Она ничего, мелковата только и сисек нет совсем. А так… Кстати, я и позировать к вам пошла, чтоб себя наказать, унизить. Знаешь, как в Средние века на базарной площади к позорному столбу привязывали, каждый, кто хотел, мог подойти и плюнуть в лицо.

– Слушай, – осторожно начал я. – А может, в милицию?

– В милицию? – Она хмыкнула. – Знаешь, как гаишники дрейфят, когда он им в морду свое удостоверение тычет? Знаешь, как он с ними разговаривает? Улет полный. Говорит, я тебе сейчас палку твою полосатую по самый не балуй воткну и свистеть заставлю. Представляешь? А потом…

Она запнулась, после паузы сказала:

– Мать же еще. Он мне так и сказал: если кому трепанешь, считай, что лично мать свою на зону отправила.

– Вот ведь сволочь!

От бессилия и злобы у меня внутри все кипело. Я задыхался, меня трясло, как в лихорадке. Какая мразь! Стиснув кулаки, я зажмурился до боли. Гладкое безликое существо выплыло из мрака – я не мог даже представить себе этого мерзавца. Не мог вообразить его лицо. Выходило что-то похожее на тех сизых безглазых рыб, которых достают с глубин. Что-то аморфное, бледное и скользкое.

25

Главный принцип рисования с натуры – от простого к сложному. Изображение предмета начинают с нахождения его абриса в листе бумаги. Рисовальщик должен наметить предметные формы, определить соотношение массы изображаемого предмета и поля бумаги, выявить баланс между ними, уравновесить. Из этого главного принципа вытекает основной закон рисования: от общего к частному и от частного к общему.

После нахождения абриса и основных элементов, составляющих форму предмета, вполне допустимо раздельное видение деталей натуры. Работа над ними почти всегда приводит к дробности и разрушению большой формы. Однако это вполне исправимо, если иметь в виду соблюдение следующего принципа рисования – от частного к общему.

Рисовальщик должен обобщить каждую часть и подчинить целому. Перед этим каждая часть была нарисована в активных светотеневых градациях и поэтому отличалась дробностью. Теперь нужно смягчить изображение, снять четкость силуэтов и контрастов светотени, чтобы получить изображение, которое возникает при цельном восприятии натурной постановки. Делается это за счет ослабления тона в определенных местах рисунка или же его усиления в других.

Таким образом процесс создания рисунка совпадает с принципом баланса и гармонии противоположностей, с основным принципом устройства нашей вселенной, где без белого нет черного, без горячего нет холодного, без добра нет зла. И наоборот.

Началась сессия. Зачеты и экзамены я сдавал как во сне, готовился к ним так же. Погода установилась неожиданно жаркая, улицы пахли бензином и летним асфальтом, было пыльно и ветрено. Наши с Ларисой встречи превратились в мучительные мизансцены какой-то бездарной мелодрамы: недомолвки, картонные диалоги, омерзительная вежливость. Я умоляюще заглядывал ей в глаза и видел, что мы думаем об одном и том же. Иногда фарс взрывался – как правило, виновником был я, – тогда начинался ор, крики сменялись проклятиями и угрозами, которые непременно заканчивались слезами. Лариса рыдала, закрыв лицо ладонями, я, охрипший и беспощадный, отчаянно жестикулировал и требовал, чтобы она немедленно (немедленно! – орал я, тыча в потолок указательным пальцем) переехала жить ко мне или спряталась у нас на даче. Или сняла квартиру. Или завербовалась на Север, на Байкало-Амурскую магистраль. Все мои блестящие идеи разлетались вдребезги от ее мрачной логики: он все равно меня найдет.

Жизнь брала нас на излом. В понедельник позвонили мои из Африки. Мать без особого увлечения выслушала институтские новости, отец, все четыре года вполне убедительно делавший вид, что я нигде не учусь, моими успехами не интересовался, а сразу взял быка за рога:

– Нам стало известно, что у тебя завелась какая-то девица, которая постоянно остается ночевать в нашей квартире. По несколько раз в неделю, последний раз – в субботу. Как видишь, мы прекрасно информированы о твоем аморальном образе жизни. Пока я ответственный квартиросъемщик, я не допущу, чтобы всякие привокзальные (до меня долетел мамашин громкий шепот: «Сереженька, ну так-то не надо!»), именно, именно привокзальные шлюхи ошивались на нашей жилплощади. Я знаю, тебе плевать на доброе имя нашей семьи, на память твоего деда, Героя Советского Союза и боевого генерала, и уж подавно плевать на нас с матерью, и поэтому, будь уверен, я приму все меры, вплоть до уголовных, чтобы прекратить распутство в моем доме. Будь уверен, если эта особа снова появится, ты будешь иметь дело с милицией.

– У тебя все? – сдержанно поинтересовался я.

– Нет не все! – заорал отец. – Когда я скажу, тогда и будет все! Мерзавец! Подлец!

Я не стал дослушивать и повесил трубку.

К концу месяца дела стали совсем плохи. Мне и раньше хотелось взглянуть на дядю Славу, любопытство, сходное с порочной страстью человека ко всему ужасному, непреодолимое желание нагнуться над бездной, вдохнуть ее холод. К концу мая это желание превратилось в настоящую манию, теперь я думал о нем постоянно. Делая уличные наброски, я непроизвольно придавал невинным прохожим демонические черты, преображая благовидного пенсионера в похотливого беса, случайную уличную торговку – в вертлявую ведьму; на листах оживали похабные рожи, скрюченные шишковатые пальцы, иногда мой карандаш рвал бумагу, иногда грифель с хрустом ломался под корень.

Наверное, примерно так люди сходят с ума.

В среду я выследил Ларису и тайно проводил ее до самого подъезда. От метро по Краснопресненской улице, вдоль решетки зоопарка, мимо кованой ограды, за которой в пыльном от тополиного пуха пруду сонно скользили лебеди. Мимо продмага с гигантскими фанерными помидорами и баклажанами в грязной витрине. Мимо сиротливого входа в прокуратуру Краснопресненского района.

Свернув в Волков переулок, прячась за припаркованными машинами, я держал дистанцию и старался не потерять из виду ее белую кофту. Лариса не оглянулась ни разу. Ее дом примыкал к зоопарку совсем с другой стороны, чем я себе это представлял. Перед домом стоял шлагбаум, сваренный из железных труб и выкрашенный в ярко-желтый цвет. Шлагбаум перекрывал проезд к аккуратной парковке на дюжину машин. Лариса вошла в подъезд, дверь взвыла пружиной и с грохотом захлопнулась.

Я выпрямился и огляделся. К дому примыкал чахлый сквер с неопрятными тополями, тут же были вытоптанная детская площадка, качели, песочница. На краю песочницы сидел парень моих лет. Он махнул мне рукой:

– Але, дилектор!

Он так и сказал, «дилектор». Я подошел. Парень был явно пьян.

– Угостите незнакомца сигареткой, начальник. – Он широким жестом пригласил меня в песочницу.

Я сел рядом, достал пачку. Парень ловко подцепил сигарету, закусив фильтр зубами, прикурил. На новом знакомом был длинный френч с медными пуговицами и грязные до сального блеска джинсы. В песке стояла ополовиненная бутыль какой-то крепленой отравы. Заметив мой взгляд, парень оживился:

– Не желаете вина-портвейна? Южное крепкое, дешево и сердито. Рубль сорок семь. И девушкам, между прочим, нравится. Сладенько!

От угощения я отказался, но за компанию закурил. Парень с аппетитом отпил из бутылки. Он напоминал юного Сальвадора Дали, если бы Дали был цыганом и сбрил усы.

– Сам откуда? – Сальвадор непринужденно перешел на «ты».

– С Таганки.

– О! – вежливо удивился он, точно я обитал в Челси. – Лену Файн знаешь?

Я покачал головой.

– Центровая телка. Ноги – ммм! – Он по-грузински поцеловал щепотку пальцев. – А Ленку Злобину?

Эту Лену я тоже не знал. Я прервал поиск знакомых Лен и спросил:

– Ты сам здесь живешь?

Он кивнул на дом и красиво выпустил дым.

– Соседство с зоосадом удручает. При северном ветре нестерпимо разит енотом.

– А ты случайно Каширскую не знаешь?

– Лару? – Он хитро поглядел на меня. – Из тридцать пятой?

Я кивнул, значит, тридцать пятая. Сальвадор весело подхватил бутыль и неожиданно приятным тенором запел:

 
– К тете Наде на параде подошел комиссар,
Он подходит сзади-сзади, шумно дышит в небеса.
Флот воздушный, флот воздушный в небесах, в небесах,
Тете Наде стало душно в теплых байковых трусах…
 

Затем последовал разудалый припев – определенно мой новый знакомый обладал завидными музыкальными способностями.

– Классно поешь, – похвалил я.

– Хочешь, гитару вынесу? – Он обрадовался, даже привстал. – Попоем?

Петь мне не хотелось, не хотелось и обижать его. Я кивнул на бутыль:

– Глотнуть можно?

– Какой вопрос!

Он ловко вытер ладонью горлышко и протянул бутылку мне. Пойло действительно оказалось сладеньким – девушки были правы. Мы разговорились. Он окончил испанскую спецшколу, поступил в автодорожный, отучился два курса и был отчислен, прошлым летом жил в Планерском, этим собирается в Коктебель. Его речь, интеллигентная, почти аристократическая, была пестро разукрашена московским дворовым жаргоном, блатными оборотами и хипповым сленгом. Иногда ни с того ни с сего он начинал петь.

– Ты себе не представляешь, у нас в Крыму такие стремаки были! Я там два месяца жил на аске, с центровым пиплом, из олдовых – Валька Ринга, Феликс-Америка – знаешь? Но неизбежно все эти навороты меня достали, в первую очередь финансовый аскетизм. К тому же береза злобствовала, винтилово каждый вечер. Да еще урла голимая. В лом такой расклад, как ты понимаешь.

– Да, – согласился я. – Без мазы это.

– Без мазы конкретно. Но природа, чувак, чудо что за природа!

К дому подъехала черная «Волга», уперлась решеткой в шлагбаум. Открылась задняя дверь. На тротуар выбрался мужчина, толстый, с пунцовым лицом. Одернул пиджак, степенно направился к парадному.

– Ястребов. Из «Пятки».

– Пятки?

– Пятое управление. Мой батя тоже там пашет. Борьба с идеологической пропагандой и антисоветскими элементами. Вроде меня!

Парень по-жигански заржал, хлопнул в ладоши и жестом фокусника достал из кармана френча новую бутылку.

– У меня стрела в «Яме» забита с Аликом Купером. – Он чиркнул зажигалкой, наклонив бутыль, поднес огонь к пластиковой пробке. – Но, думаю, нам ничто не должно помешать разделить семьсот пятьдесят грамм этого прекрасного алжирского нектара за рубль двадцать семь. Не так ли?

Пластиковая затычка почернела, пластмасса загорелась и начала коптить. Сальвадор задул огонь и, подцепив пробку с другой стороны зубами, ловко откупорил бутыль.

– Прошу! – Он протянул напиток мне.

Наступал вечер. Бесцеремонные московские сизари гуляли у наших ног и клевали окурки. Люди начали возвращаться с работы. У шлагбаума остановилась «Лада», я вытянул шею. Из машины вышел долговязый тип в коричневом костюме, открыл замок и поднял шлагбаум.

– Ты знаешь этого? – спросил я.

– Кого? – Сальвадор пытался кормить голубей табачными крошками. – Этого? Кажется, с пятого. Затрудняюсь точно сказать.

Вышла ухоженная тетка в красном «адидасовском» костюме, с ней пудель. Пес весело подскочил к нам, Сальвадор радостно потрепал его за холку.

– Фу! – брезгливо крикнула тетка. – Фу, Чарли!

26

К шести я остался один, Сальвадор ушел на стрелку с Купером. У меня кончились спички, и я прикуривал сигарету от сигареты. От приторной отравы страшно хотелось пить. Я был пьян, голова начинала тупо болеть. В доме зажигались огни, на кухне второго этажа лысый мужик в майке что-то жарил на плите.

Опустив голову на руки, я с отвращением смотрел на желтые фонари. Тополиный пух плыл по вечернему городу, оплетая его мутной сетью, превращая в кокон. Паутина, проклятая паутина! Она оплетает тусклые лампы, мертвые деревья, пыльные дома, лица людей, их руки… Внезапно, точно спазм боли, меня поразил приступ невыносимой жалости к себе. Я чуть не заплакал. Господи, у меня же никого нет, кроме нее! Кроме моей Ларисы! Я сижу тут, и меня оплетает проклятая паутина, еще немного – и мне никогда не выбраться из этой песочницы. А она в этом чертовом доме, в этой дурацкой квартире, которая принадлежит этому подлецу!

Я представил Ларису: она сидела в самом центре пустой комнаты на табуретке, сверху – тюремный фонарь в жестяном плафоне. Хворый свет падал сизым конусом. Сейчас откроется серая дверь, и в комнату войдет он, человек без лица. Гнусный скот! От омерзения я задохнулся, мои внутренности скрутила судорога, я подался вперед и скорчился в мучительном приступе. Меня вырвало бордовой гадостью прямо в песочницу.

Как же я его ненавидел! Кажется, за всю жизнь я не испытывал большей злобы ни к одному существу. Я встал, несколько раз сплюнул, рукавом куртки вытер рот. От зоопарка пахнуло диким зверьем. Енот, должно быть, хотя я и не был уверен в направлении ветра. Поднял голову: небо стало грязно-коричневым, свинцовые облака по краю были подкрашены кармином. Почему закаты в Москве такие мрачные, будто перед концом света? Неожиданно на меня снизошло что-то вроде озарения – точно добрый ангел, развернув декорацию, показал мне изнанку мироздания.

А, собственно, почему? И кто он такой? Какой-то паршивый стукач, извращенец и подонок! Почему мы вообще должны обращать на него внимание?

– Пошел ты на хер! – крикнул я в небо и бегом бросился к парадному.

Я влетел в подъезд и замер – там был охранник. Старый хрыч в синей униформе сидел за дешевым конторским столом и разгадывал кроссворд. Лампа с железным абажуром, чай, подстаканник, телефон.

– Вы к кому, молодой человек? – Вохровец взглянул поверх очков.

– В тридцать пятую, – небрежно бросил я. – К Каширской.

Главное – вести себя уверенно, главное – не суетиться. Сжав кулаки в карманах куртки, я лениво подошел к лифту, нажал кнопку. Охранник положил руку на трубку телефона. На костяшках синела татуировка «Коля».

– Я с Ларисой только что разговаривал. – Я кивнул на телефон и улыбнулся. – Она ждет меня.

Кабина лифта, кряхтя, ползла с самой верхотуры, с двенадцатого этажа.

На табло сонно зажигались молочные цифры. Рука Коли лежала на трубке, определенно, я не внушал полного доверия старому вертухаю. Лифт миновал девятый этаж.

– Предпочитаете «Вечерку»? – заинтересованно спросил я, по спине медленно сползла холодная щекотная капля. – Мне лично кроссворды в «Труде» кажутся более изобретательными.

– Это «Комсомолка». – Коля оставил в покое телефон, снял очки, моргая посмотрел на меня. – В «Труде» слишком уж заковыристые. Это верно.

Лифт прошел пятый этаж.

– Может, что-нибудь подскажу? – Я был сама любезность. – Вопросы есть?

Он проворно нацепил очки, уткнулся в газету, водя по кроссворду шариковой ручкой.

– Ага! – нашел он. – Американский писатель семь букв, третья «а»?

– Драйзер.

Он потыкал ручкой, считая квадраты. Хмыкнул. Недоверчиво посмотрел снизу вверх.

– Наука, изучающая череп человека?

– Краниология.

Коля крякнул, бормоча, снова начал тыкать шариковой ручкой в квадраты.

– Третья буква «а», – услужливо подсказал я.

Лифт дополз до первого. Дверь раскрылась, я шагнул в кабину. Наугад ткнул в кнопку шестого этажа.

– Персонаж трагедии Вэ Шекспира! – крикнул Коля вдогонку. – «И» краткое на конце! Третья «а»!

Лифт конвульсивно дернулся и потащился наверх.

– Ну давай, давай, милый! – умоляюще крикнул я в щиток с кнопками.

Выскочил на шестом. Нет, этажом выше. Двери не успели закрыться, я уже жал на седьмой. На седьмом кто-то жарил картошку на сливочном масле, последний раз я ел сутки назад. Дверь тридцать пятой квартиры надменно краснела фальшивой кожей почти королевского колера, кокетливые золотые гвозди и якобы антикварная ручка из литой бронзы, по задумке хозяина, должны были внушать респект к состоятельным и не без чувства стиля обитателям. Звонок откликнулся птичьей трелью. Я услышал шаги, и дверь отворилась.

Никто и никогда не реагировал на мое появление с таким ужасом. Лариса открыла рот, но смогла лишь выдохнуть: «Это ты». Да, это был я.

– Собирайся! Все решено! – выпалил я. – Мы взрослые люди! Мы свободные люди и будем жить так, как мы хотим! Собирайся!

Ужас на ее лице сменился растерянностью, страдальческой и бесконечной, как у пятилетней девочки, потерявшейся в толпе, руки сложились в молитвенном жесте.

– Нет… нет…

– Не нет, а да! Собирайся! Ты уходишь со мной прямо сейчас!

– Ты с ума сошел. – Она провела ладонями по лицу, точно пытаясь проснуться. – С ума сошел. Они сейчас будут здесь. Мать звонила, они уже едут…

– Они едут! Пошли они к чертям собачьим!

– Не ори! – Лариса наконец пришла в себя. – Соседи сбегутся.

– Плевать мне на соседей!

Она подалась ко мне, зорко взглянула.

– Голубь, да ты пьян.

– Какая, к черту, разница? Пьян, трезв… Дело в том…

– Дело в том, – перебила она, – что ты немедленно едешь домой…

– Ни в коем…

– Повторяю! – Она схватила меня за грудки. – Немедленно! Я завтра утром к тебе приеду, и мы все решим. Все решим, понятно!

– Но…

– Никаких «но»… Немедленно! – Она сморщила нос. – Что за запах? Чем от тебя воняет?

27

Лифт медленно полз вниз. Не пытайтесь самостоятельно выбраться из кабины, это может привести к падению в шахту, предупреждала табличка. Первый этаж. Охранник, увидев меня, хотел что-то спросить.

– Клавдий, – бросил я на ходу. – Муж Гертруды.

Пнув дверь, я оказался на улице и почти столкнулся с матерью Ларисы. Сходство было потрясающим, почти пугающим. Каким-то сверхъестественным. Не только нос, губы, посадка головы – то, как она подалась назад, пропуская меня, как усмехнулась, – все было точной копией. Включая золотистые искры в рысьих глазах.

– Извините, – пробормотал я.

И тут же, еще до того как включился мой мозг, дикий звериный инстинкт взорвал меня изнутри порцией адреналина – мерзавец должен быть тут! Совсем рядом! Сейчас я увижу его!

На парковке появилась еще одна машина. Экспортная «шестерка», рыжая, цвет этот, вполне уместно ситуации, назывался «коррида». Спускаясь по ступеням, я увидел фигуру у шлагбаума. Уже было темно, я смог различить лишь силуэт мужчины. Он возился с замком. Замедлив шаг, я начал рыться в карманах, достал сигарету. Руки у меня тряслись. Сунув курево в рот, не спеша направился к шлагбауму. Подходя, расслышал, как он материт замок.

– Огоньку не будет? – небрежно спросил я.

Мужчина продолжал мучиться с замком – похоже, у него ключ застрял. Не поднимая головы, он бросил:

– Не курю и вам не советую.

Да, это был тот самый голос, который обещал отбить мне почки. Дядя Слава. Вот, значит, ты какой… Мне стоило невероятного усилия не броситься на него прямо тут, не вцепиться ему в горло, не раздробить его череп об этот желтый шлагбаум. Диковинная смесь чувств оглушила: безумная ненависть, почти физиологическое отвращение и неожиданно веселое злорадство – великий и ужасный дядя Слава оказался на целую голову ниже меня. Вообще он напоминал подростка, эдакого недомерка-отличника, освобожденного от уроков физкультуры.

– Неясно? – грубо сказал он. – Топай отсюда.

Подняв голову, дядя Слава посмотрел на меня.

Безусловно, не претендуя на объективность, готов поклясться, что не видел таких мертвых глаз. Во взгляде рептилии больше тепла, голодный удав глядит на кролика с большей нежностью, глаза аллигатора милосерднее.

Вытащив наконец ключ, дядя Слава почти толкнул меня и направился к подъезду. Фонарь над парадным бил в глаза, темный силуэт тщедушного человека удалялся от меня уверенной походкой. Походкой заносчивого коротышки, походкой чванливого недомерка. Так, наверное, вышагивали все эти карлики, Сталины и Ежовы, Ленины и Троцкие, Наполеоны и Геббельсы, безжалостные пигмеи, не прощающие ничего и никому – ни насмешек школьных приятелей, ни безразличия девиц, ни тумаков дворовых обидчиков. За все придется платить, за все предстоит ответить. Всем и каждому.

Дверь грохнула, я остался один. Сверху, из весело горящих окон, донеслась бодрая до идиотизма свиридовская мелодия «Время – вперед!» – начинались новости. Девять вечера. Я медленно подошел к «Жигулям» цвета «коррида», положил руку на капот. Мотор еще не остыл. Я обошел машину, бордюр клумбы был выложен половинками кирпичей, покрашенных в синий и белый цвет. Я выбрал белый.

Водительский триплекс хрустнул как лед, кирпич застрял в стекле, от него разбежалась ажурная паутина трещин. Тут же завыла сирена. Я бросился в тень, сверху хлопнуло окно, женский голос истошно заорал:

– Вон он! Звоните в милицию!

Я сорвался с места, галопом пересек детскую площадку, перепрыгнул через забор. Петляя между черными стволами, промчался сквозь сумрачный, как сон, сквер. Подтянулся, ловко перемахнул через бетонную ограду. Прыгая через лужи и карабкаясь по плитам, вскачь преодолел какую-то заброшенную стройку. За спиной продолжала выть сирена, к ней присоединились собаки, кто-то истошно дул в милицейский свисток.

Я вырвался на Большую Грузинскую, ноги неслись сами собой. Юрко огибая прохожих, я так стремительно пронзал слепящий отсвет витрин и снова погружался в кромешный мрак, что мне становилось восхитительно весело и легко. Я ощущал себя стрелой шервудского лучника, во мне еще звенел отзвук тетивы.

Душа моя пела, страха не было и в помине, я летел, точно демон мести, гордый и свободный, уверенный в неизбежном торжестве справедливости. Да! Зло должно быть наказано, и оно будет наказано. Непременно! У Тишинского рынка свернул в какой-то переулок и уже через миг выскочил на Садовое кольцо.

Весь путь от Пресни до Котельнической я проделал пешком. До Манежа я бежал, после перешел на быстрый шаг. В десять ноль пять я захлопнул за собой дверь квартиры. Стаскивая на ходу куртку, мокрую майку, стягивая потные джинсы, я дополз до ванной и пустил воду.

Я лежал в ванне, подставив лицо под упругую струю. Пятки мои звенели, перед глазами плыли разноцветные пятна, вспыхивали и гасли неоновые вывески магазинов, моргали бледные огни уличных фонарей. Я был торжественно тих, точно инок после исповеди.