Текст книги "Консул"

Глава 3,
в которой преторианцы постигают восточную премудрость

До Остии преторианцы добрались тем же утром и, не теряя времени, проехали к порту Траяна – колоссальной гавани, выкопанной в форме шестиугольника со стороной в четыреста шагов, окруженной колоннадами и гигантскими зернохранилищами. Закромами родины.

Гавань была полна кораблей – боевых трирем и купеческих понто, а у причалов швартовались две ситагоги – «Изида» и «Сиракузы», – прибывшие с грузом египетской пшеницы. Это были корабли-зерновозы, под стать гавани – каждая ситагога брала на борт столько хлеба, что его не перевесили бы и три тысячи быков.

– Хлеб – наше богатство, – не удержался Эдик от комментариев.

Либурну «Аквила» Лобанов нашел не сразу. Но нашел. Это был быстроходный корабль с одинаковыми форштевнем и ахтерштевнем, отличавшимися лишь наличием спереди тарана.

– Это, чтобы зря не разворачиваться, – просветил товарищей Чанба, – он задом плавает не хуже, чем передом.

– Не задом, – внушительно сказал Гефестай, – а кормой! И где ты видел у корабля перед, а, мыш сухопутный? Там нос!

– Моряк, – пробурчал Эдик, – с печки бряк…

Либурна вытягивалась в длину почти на сорок шагов, а по каждому борту имела два ряда весел. Если трирему можно было кое-как приравнять к крейсеру, то либурна была вроде тяжелого эсминца. На мачте, выше рея со скатанным парусом, полоскался лазоревый флаг с четкой прорисью «SPQR»,[17]17
  SPQR – Senatus Populus Que Romanus (лат.) – Сенат и народ римский – официальное наименование римского государства.


[Закрыть] обозначавший принадлежность корабля к императорскому Мизенскому флоту.

По гулкому трапу преторианцы взошли на борт. Сергий передал письменный приказ префекта претории молчаливому командиру либурны, тот внимательно прочел документ – раза три, как минимум. Дважды оглядел пергамент с обратной стороны, понюхал даже. Сергию не терпелось предложить ему попробовать приказ на зуб, но он сдержался.

А командир кивнул только – и перепоручил пассажиров своему помощнику, длинному как жердь парню деревенской наружности с развалистой походкой моряка.

– Меня зовут Либерий, – осклабился он. – Если что будет нужно, обращайтесь ко мне. Либурна у нас хорошая, новая почти, ходкая. А главное, кок замечательный! Сегодня обещал приготовить свою знаменитую тушеную рыбу. Поверьте, это блюдо стоит рукоплесканий! Вся команда с утра слюною давится, всё обеда ждет…

– Мы согласны похлопать вашему коку, – улыбнулся Сергий. – Когда отходим?

– А вот сейчас и отходим! Приказано поторапливаться…

Преторианцы устроились на корме, а матросы забегали по палубе, отдавая швартовы, и вот сто двадцать весел дружно ударили по тихим водам гавани, повлекли либурну к широкому каналу, выводящему в море.

Через час только громадная башня маяка, Тирренского Фароса, виднелась за кормой. Либурна распустила парус, запрягая попутный ветер, и легла на курс.

Шли остаток дня и всю ночь, а на рассвете грозный гул, перебиваемый громовыми раскатами, прокатился по притихшему Тирренскому морю. На палубы повыскакивали даже сменившиеся с вахты – какой тут сон, когда на юге свет кончается?!

Сергий вместе с Эдиком покинул шатер, растянутый на корме. Справа по курсу поднималась колоссальная черно-серая туча, медленно восходящая к небу и расплывающаяся исполинской «пинией».

– Это вулкан Стронгила![18]18
  Ныне Стромболи.


[Закрыть] – крикнул Искандер.

Величественное зрелище – извержение! Умом понимаешь, что вулкан – всего лишь пора на земной коре, но – потрясает. Темная колонна распыленной лавы возносилась прямо вверх до высоты в тысячи саженей и расширялась в виде черного, изрезанного молниями гриба, откуда дождем сыпались докрасна раскаленные камни-бомбы. Взрывы раздавались в частом ритме, сливаясь в глухой рокот, на сотни локтей выбрасывая куски шлака, пылающие яркой желтизной.

Медленно выступал из утреннего тумана остров Стронгила. Солнце коснулось огнедышащего конуса и через несколько мгновений залило весь остров, поднимающийся из фиолетового моря – пояс редкой растительности, бурые обрывистые утесы, крутые черные склоны, красноватые нависшие скалы.

– Митра Многопастбищный… – прошептал Гефестай, задирая голову. – Во где мощь!

Чудовищная «пиния», грозная туча, пополняемая миллионами тонн пепла, все больше и больше раздувалась, образуя подобие невероятного размера черного кочна цветной капусты. Ужасающий непрерывный грохот сотрясал вулкан, снопы бомб с глухим гудением устремлялись вверх и рассыпались в вышине, пронизывая воздух свистящими звуками падения. Вот, опять – сильный толчок, трескучий удар грома полнит уши, и в воздух взлетает букет красных ядер, медлительно описывающих дымные кривые.

– Смотрите, смотрите! – загомонили на палубе.

Потоки лавы, казавшиеся дрожащими за пеленой раскаленного воздуха, хлынули по черному изрытому склону. Небыстрой рекой расплавленного золота потекли в забурлившее море.

А десятки широко открытых глаз упивались жуткой красой, равняющей смертных с владыками мрачного Тартара.[19]19
  Тартар – глубочайшая бездна. По верованиям эллинов, была настолько же удалена от поверхности земли, насколько земля удалена от неба.


[Закрыть]

Блестящий желтый цвет огненно-жидкой массы переходил в красноту, дым над кратером окрашивался в фиолетово-багровый колер, сгущаясь в черные с синеватым отливом тучи…

Обойдя вулкан на почтительном отдалении, либурна взяла курс на Мессанский пролив. В редком утреннем тумане остров Стронгила становился все меньше и меньше, пока и вовсе не канул за горизонт, но черная туча еще долго маячила у окоема, а долетавший гул оживлял тускнеющие воспоминания.

В разгар дня показалась земля прямо по курсу. Справа тянулся берег Сицилии, а слева стлались земли Калабрии.

Пройдя узкий Мессанский пролив, либурна вышла на простор Сицилийского моря, и где там была Скилла, а где Харибда, никто толком не понял. И преторианцы сошлись во мнении, что эллины суть хвастуны и зело брехливы…

Переход через Ионическое море прошел без тревог, если, конечно, не считать беспокойства Сергия за оставленную Тзану. Лазурь вод отражала лазурь небесную, и еще неясно было, какая из них пронзительней и чище.

Время, и без того медлительное и тягучее на излете античности, в море будто вовсе остановилось. Либурнарии плели снасти под чутким руководством канатного мастера. Нашли себе дело и преторианцы.

Гефестай пристрастился ловить рыбу для своего возлюбленного кока – тягал из моря то полутораметровых змеевидных лихий, то кефаль, то еще что-то, трепещущее и топырящее плавники. Искандер сошелся с командиром либурны, оказавшимся «миксэллином» из Ольвии, полугреком-полусарматом. Римлян он недолюбливал, хотя императору служил верой и правдой. Имени его Сергий не упомнил, а прозвище у миксэллина было Скирон – по имени северо-западного ветра.

Тиндарид взбалтывал излюбленный напиток греков – кикеон, смешивая вино с ячменной мукой и тертым сыром, и новые друзья устраивались на носу либурны, степенно обсуждая мировые проблемы.

Эдик Чанба был занят тем, что приставал ко всем, умеренно мешая жить и трудиться, а Сергий тупо отдыхал, греясь на солнышке и любуясь морскими просторами. Иногда ему надоедало числиться в отдыхающих, и тогда он переходил в стан думающих.

Огромность окружающего пространства, покой и чистота мира волей-неволей наводили на мысли возвышенные. Сергий забирался на туриту – квадратную деревянную башню между средней мачтой и еще одной, маленькой и наклонной, несущей над форштевнем парус «артемон». В бою верхнюю площадку туриты занимали стрелки, тут же были установлены «скорпионы» – маленькие баллисточки, вроде великанских луков, для метания по врагу копий и дротиков. Но, пока не сыграна тревога, на площадке было пусто, и Роксолану никто не мешал – размышляй сколько влезет. Влезало порядочно. Маета будней отнимала много сил, загружала сиюминутными заботами и погружала в реальность с головой. И только в море, когда отпали сухопутные тревоги, а время длилось, создавая запас, Сергию удавалось, так сказать, отстроиться, взглянуть на дела свои извне… И зажмуриться в крайнем потрясении.

Господи! Они настолько свыклись со своей нынешней жизнью, что давно перестали трясти головами в обалдении. Гефестай, сын Ярная из Пурашупуры и Александрос, сын Тиндара Селевкийского, родились в этом времени и вернулись в «родной» век, отрочество, юность, молодость проведя в Советском Союзе рядом с ним, вместе с ним – Серегой по кличке «Лоб». Эдика он встретил уже после школы, когда отца перевели служить в Абхазию – как раз накануне войны с грузинами…

Лобанов усмехнулся: что ты прячешься, Лоб, за хронологией и биографией? Разве в них дело? Ты лучше скажи, как всё это уместить в простой человеческой башке? Ведь его судьба ровно ничем не выделялась из миллионов судеб таких же Сергеев, Викторов, Михаилов и прочих Мамедов. Отслужил в армии как надо и вернулся, дембельнувшись в звании старшего сержанта, устроился в транспортный цех, окончил заочно политех, завел свое дело – починял иномарки.

Эдик у него был главным механиком… А Искандер выучился на врача, заведовал поликлиникой в таджикском ауле. Гефестай, хоть и любит прикидываться туповатым увальнем, тоже отпробовал прелестей «универа». На геолога выучился кушан. Или на химика?.. Короче, на геохимика.

И вот эти обычнейшие жизни, четыре мировые линии, вдруг скрутило и утянуло в дебри времен, вплело в бытие античного Рима…

Пока ты отбиваешься от чужих мечей, удираешь от превосходящих сил противника, об этом даже не задумываешься, но стоит остаться наедине надолго… Сразу наваливается вся эта полуволшебная невероять и баланс между обычным и сверхъестественным теряется – ты отчаянно ищешь равновесие между реальным безумием и безумной реальностью.

Он долго маялся, ища опоры в чужом времени, пока не влюбился в дочь сенатора Авидию Нигрину. Авидия вернула ему ощущение полноты жизни, она посадила его на землю, одновременно вознеся к небесам. К здешним небесам. Сергий вжился в этот мир – чистый, прекрасный… И очень жестокий: возлюбленную он потерял…

Лобанов прислушался к себе – да, боль при этом воспоминании всё еще возвращается. В груди теснит, рождая вздохи… Красавица Неферит излечила Сергия Корнелия от тоски, а раскрасавица Тзана ворвалась в его жизнь, занимая ее уже целиком, не оставляя места соперницам…

Сергий собрался было погрустить в одиночестве, но тут на туриту взобрался Эдик и воскликнул:

– Земля, однако! Шибко-шибко большой!

– Вот тундра… – проворчал Лобанов.

– Зачем чукчу обижаешь? Нехорошо, однако!

– Оленей паси… Стоп! Слушай, Эдуард Батькович, а ты не забыл, как у меня главным механиком припахивал?

Чанба вытаращил глаза.

– Да как же мое пролетарское нутро может забыть этот период угнетения? – сказал он, старательно изображая горечь. – Все помню, эксплуататор! Как ты наживался на моем подневольном труде, как…

– Цыц! А не жалеешь о том времени?

– А, вот ты о чем… – затянул Чанба и даже погрустнел. Стоя на ступеньках, он облокотился о парапет туриты. – Знаешь, иногда жалею. Не хватает старых приятелей, девушек знакомых, просто московских улиц. А ночные клубы? А телик? А кино? Но, ты знаешь, я быстро успокаиваюсь. Я же человек простой, мою душу не трепало высокими порывами. Мне вполне хватало моей работы – любил я свои железяки. И пивко с друзьями, и комп с Интернетом – заходишь на порносайты, а потом чатишься с какой-нибудь «Киской точка ру»… Да, это я потерял. Но нашел-то еще больше! Разве мог я в том времени жить в таком доме? Пить фалернское? А девушек – их в Риме достаточно… Кстати, мы не зря с Гефестаем спелись, он такой же пролетарий, как и я.

– Разве? – усомнился Сергий. – А его вуз?

– Какой вуз? Он в Баку работал, нефтяником. Начальство настояло, вот он и поступил. А толку? До третьего курса еле дотянул – и ушел! Потому как не его это. Знаешь, я сейчас подумал… Даже Искандеру тут, в античности этой, лучше.

– Ага! Что ж он тогда мается постоянно? «Никаких научных новостей…»

– Ой, да слушай ты его больше! Ха! Наука! Какие там были новости? То физики расколупают материю, еще одну частицу найдут, то генетики склеят пару нуклеотидов и радуются, как дети. А открытий-то нет! Космология по швам трещит, физика качается, но этим ученым не до поиска истины, они бросаются авторитет спасать. Выдумывают всякую фигню, вроде темной материи… Да я тебе точно говорю – Искандер тут куда счастливее. Он может каждый божий день читать свитки с такими потрясающими вещами, которые в будущем вообще неизвестны. Был у него в комнате? Там три стены шкафами заставлены, и в каждом тубусы с папирусами – кучи папирусов! Там и про Атлантиду есть, и нечитаное из Гомера, и еще какая-то «Гипербориана»… И все эти сокровища – его! Да он богаче и счастливее всех историков, всех интеллектуалов двадцать первого века. А ты сам? Что, разве тебе здесь плохо? Нет, вот ты сам подумай – что мы из себя представляли там? Ровным счетом ничего. Среднестатистические типы. И чего мы добились бы в той жизни? Опять-таки ничего! Прожили бы свое потихоньку и незаметно померли бы. А здесь… Да ты оглянись, Серый! Ты за три года в принципы выбился, а это уж никак не меньше капитана или даже майора. И ты же всегда хотел так жить. Нет, не военным, а вот так, как мы живем, время от времени устраняя несправедливость. Как Джеймсы Бонды. Как Регуляторы с Дикого Запада. Там ты был никем, а здесь, Серый, ты можешь стать всем. Стопудово! Разве я не прав? Так что не грузись и слезай давай со своего лежбища. Кок сзывает самых голодных!

Спускаясь на палубу, Лобанов подумал, что «пролетарий» прав. Стопудово.

Экипажу либурны предстояла ответственная операция – надо было одолеть Диолкский волок.

В Коринф решено было не заглядывать. Да и какой это был Коринф? Старый римляне сожгли еще полтора века назад, а новый был копией обычного имперского города.

Храм Нептуна, храм Венеры. И – россыпь беленьких домиков по склону. В Лехайоне – морском порту Коринфа – болтались утлые рыбачьи скорлупки да пара залетных трирем.

Но вот Диолкский волок, связавший два моря через Истмийский перешеек, порадовал образцовым порядком. Ранее, в старину незапамятную, по Диолку был выложен дощатый настил, мазанный жиром, потом местный царек Периандр загорелся идеей прокопать в этом месте канал. Но то ли его отговорили, то ли что, а только царек бросил свою затею и приказал выложить полувырытое русло каменными плитами – корабли легко по ним скользили, увлекаемые упряжками лошадей.

– Ни-че-го себе! – воскликнул Гефестай, углядев мраморную полосу, уходящую вдаль, за покатый верх перешейка. – Да в Риме дороги хуже, чем этот волок!

Местные служаки бегом подоспели к либурне. Хотели поначалу вздрючить всех по ранжиру, но грамотка от префекта претории мигом обратила злых дядей в добрых.

Откуда ни возьмись появились биги – попарно запряженные лошади могучих пород. Дружным усилием тяжеловозы выкатили либурну на мраморный волок и повлекли за собой.

Туземцы, конечно, не пропустили бесплатное зрелище – глядели с крыш, с холмов, как либурна с гулом, шорохом и скрипом, под уханье и брань, тащится к перевалу и спускается от высшей точки вниз, к Эгейскому морю, во влажные объятья еще одного коринфского порта – Кенхрейи.

– Одерживай! Одерживай!

– Тп-р-ру! Стоять!

– Сезий и ты, Марк! Подровняйте, вон!

– Натяни!

– Держи, держи! Пошла!

– Но-о! Шибче ходи, шибче!

– Да куда ты гонишь?

– Еще! Еще малость! Во! В самый раз!

– Толкай! Ого-го! Море!

– Море! Море!

Волок прошел очень организованно, «как учили». Либурна плавно спустилась в воды Саронического залива, а оттуда уж и до Афин было рукой подать.

Причалив на ночь в Кенхрейе, либурна отплыла лишь после обеда. Всю дорогу до Афин корабль шел с «почетным эскортом» – то с одного борта, то с другого кувыркались в волнах дельфины. А потом показалась волнистая линия суши и вспыхнул золотой блик, отражаясь от шлема Афины Промахос, чья гигантская статуя высилась на Акрополе.

Из моря поднялся Пирей, портовый городишко. Маяк его был погашен… Либурна вильнула влево, к большому порту. Укромную бухту разделял каменный мол – к югу от него открывалась военная гавань, к северу – торговая.

Скирон по привычке направил либурну в военную и отшвартовал ее у сухих доков – там, под черепичными крышами покоились триремы со снятыми мачтами. Передних стен у доков не было, а кровлю поддерживали колоннады, разгораживающие помещения для кораблей. Видно было, как под днищами трирем ползают матросы, скребками счищая наросших моллюсков.

Грохнулся трап, и преторианцы сошли на берег.

– Мы скоро! – пообещал Искандер, и Скирон молча кивнул, соглашаясь ждать.

– Ну, что? – бодро спросил Эдик. – Пошли? Заглянем в «око Эллады»?

– Куда-куда заглянем? – удивился Гефестай.

– Это Афины так называют, – нетерпеливо объяснил Тиндарид. – Стыдно признаться, но здесь я не был ни разу.

– Подумаешь! – фыркнул Эдик. – Я, вон, в Антарктиде не был. И ничего, как видишь. Жив пока.

– Так я ж эллин!

– А я – нет. И что?

– Пошли, – сказал Сергий, и подал пример.

Вскоре они вышли на Пирейскую дорогу. Она поднималась вверх, как дорога, вымощенная желтым кирпичом – та, что вела Элли в Изумрудный город. Только под ногами преторианцев желтела глина, а по сторонам темнела кипарисовая роща.

Когда-то с обеих сторон путь к порту защищали Длинные стены, северная и южная, но легионы Суллы разрушили их. И Средостенная Пирейская дорога сократила свое название. Но не продолжительность пути.

– И долго нам идти? – поинтересовался Чанба.

– Если будешь живее ноги переставлять, – ответствовал Тиндарид, – то через час дойдем.

– Ча-ас?! Блин блинский…

– Эдик, это тавтология.

– Надо было тогда коней взять.

– Опомнись, мы же бедные бродячие циркачи! Откуда у нас деньги?

– Вот, блин…

Одолевать подъем и в самом деле пришлось долго. Преторианцев обгоняли верховые легионеры, неторопливо вышагивали земледельцы, погоняющие ослов и мулов.

Гремели и скрипели телеги, выбивая пыль.

Афины постепенно открывались взгляду. Над массой белых домов высились темно-серые скалистые склоны Акрополя. Были хорошо видны прекрасные храмы на вершине, серо-зеленый кустарник у подножия и черно-зеленые кипарисы. За Акрополем поднималась, подобная женской груди, гора Ликабет, покрытая темным густым лесом.

– Ну, наконец-то! – буркнул Чанба, углядев впереди крепостную стену Клеона с распахнутыми Пирейскими воротами. Искандер коварно усмехнулся…

Выйдя на дорогу Койле, преторианцы миновали перекресток и повернули вправо, мимо Одеона, оставляя слева улицу Священных Треножников, углубляясь в кварталы Ареопага. Одноэтажные дома, похожие друг на друга, как близнецы, выходили глухими стенами в переулки и были утомительно однообразны.

– Око Эллады, око Эллады, – ворчал Эдик. – Аул какой-то…

Не слушая его, Сергий спросил Искандера:

– И где нам искать наших китайских друзей?

– «Русский с китайцем – братья навек…» – тут же забубнил Чанба.

– Циркачам они сказали, что остановятся где-то здесь, – отвечал Тиндарид, стараясь не обращать внимания на Эдика. – Напротив святилища Деметры, в доме под пригорком, где растут две очень старые оливы и гигантские кипарисы…

– Не те ли? – кивнул Гефестай на громадные метелки деревьев, устремленных в небо, подобно ракетам.

– Может, и те… Да-да, вон и храм!

Сергий первым открыл калитку в сложенной из грубых кусков камня ограде и по короткой лестнице поднялся в миниатюрный сад, где росли запущенные розовые кусты. Две очень старые оливы заботливо прикрывали серебристой листвой небольшой дом со слепящими белизной стенами. Его ставни были прикрыты, а дверь заперта.

– Эй! – позвал Лобанов и постучал в ставню. – Есть кто дома?

– Кто там? – послышался боязливый голос.

– Тут проживают посланцы ханьского императора? – внушительно спросил Искандер.

– Да-да! – донесся торопливый и несколько нервный отклик. Загрюкала цепь.

В приоткрывшуюся дверь с осторожностью выглянул желтолицый человек с глазами раскосыми и узкими, одетый в свободную блузу, едва вмещающую грузное тело, и в широкие штаны. Было тепло, но голову ханьца прикрывала забавная вязаная шапка. Лицо его с тонкими чертами напоминало вырезанную из древесины барбариса маску, а морщины выдавали возраст – ханьцу было за пятьдесят.

Эдик Чанба, убедившись, что восточный гость – среднего роста, расположился к нему, и сказал:

– Мы вас приветствуем! Узнаёте? Мы – те самые циркачи, которых вы звали в свою страну.

– Ах, да-да, конечно! – обрадовался ханец, как будто испытывая громадное облегчение. На латыни он изъяснялся свободно, разве что забавно возвышал голос и проглатывал звук «эр».

Обычай предписывал ханьцу принимать гостя, не снимая головного убора, дабы проявить уважение. Выйдя во двор и поклонившись, хозяин пригласил преторианцев в дом.

Пригибаясь под висящим на бронзовой цепи двухпламенным лампионом, Сергий прошел во внутреннюю комнату, обставленную очень неброско – три ложа в ряд и один стол да табуреты вокруг.

– Наш договор в силе? – спросил с нажимом Сергий.

Вместо ответа китаец сжал кулаки и поднял их на уровень лица, сгибаясь в неглубоком поклоне.

– Тогда мы готовы, почтенный, – продолжил Лобанов. – В гавани стоит корабль, на котором мы могли бы добраться до Антиохии.

– Да будет милостиво к вам Вечно Синее Небо… Ах, простите меня, я не узнал вашего драгоценного имени!

– Зовите меня Сергием. А это мои друзья – Эдикус, Искандер и Гефестай.

Всякий раз после представления китаец складывал ладони перед грудью и махал ими в знак почтения.

– А вас как звать? – прямодушно поинтересовался Чанба.

– Мое ничтожное имя Го Шу.

Взяв на вооружение странную китайскую любезность, Лобанов спросил:

– А где ваши драгоценные друзья?

– Мои ничтожные друзья, – поклонился Го Шу, – отправились на Агору выражать свое незрелое мнение. Таких, как мы, почтенные граждане Рима зовут философами, но мы, конечно, недостойны этого высокого звания.

– Философы? – оживился Искандер. – Как интересно! А к какому течению мысли примыкает драгоценный Го Шу?

– О, я всего лишь неуч, который зря расходует цветы своей селезенки в тщетных потугах уразуметь великие истины, изреченные мудрейшим Лао-Цзы. Его бессмертное учение изложено в знаменитом трактате «Даодэцзин», что означает «Книга пути и силы».

– Так вы даос? – еще пуще заинтересовался Тиндарид.

Го Шу скромно потупился.

– Рад, очень рад! А ваши друзья?

– Ах, им очень далеко до Лао-Цзы. Это такие неумехи! И Ван всюду проповедует учение Просветленного, и вечно призывает его, восклицая: «Амитофу! Амитофу!». И Ван наивно полагает, что, повторяя сей призыв много раз, он сможет попасть в рай, обретя сверхъестественную силу. Ай-я-яй, – сокрушенно поцокал языком Го Шу, – какая глупая самонадеянность! А другой мой ничтожный друг носит имя Лю Ху и пробует подражать в мыслях и делах великому Кун Цю.

– Конфуцию? – угадал Искандер.

– Д-да, звучит весьма похоже. Прошу драгоценных гостей присесть.

Го Шу так настойчиво предлагал преторианцам места слева от себя, что Эдик поинтересовался:

– А почему нам с левой стороны? Это тоже что-нибудь значит?

– О, да, драгоценный Эдик. Левая сторона почетней, ведь у человека слева сердце – источник физической и духовной силы.

Ханец, кругленький и толстенький, засуетился, колобком катаясь из комнаты в комнату, и принес блюдо с псестионами, ячменными пирожками с медом. Затем он водрузил на стол медный сосуд с горячей водой и пять чашек. В каждую чашку Го Шу бросил щепотку чая и залил кипятком. Потом он обеими руками поднес первую чашку Сергию. Лобанов, радуясь чаепитию, от которого отвык за три года, принял чашку тоже двумя руками – так было принято у сарматов. И Роксолан решил, что не сильно ошибется, ежели применит тот же ритуал к ханьцам. По тому, как Го Шу залучился, он понял, что не совершил обрядного промаха.

Раздав чай, даос накрыл свою чашку блюдечком. Преторианцы последовали его примеру и стали чинно ожидать, пока напиток настоится.

Наконец, Го Шу взял свою чашку и чуть-чуть сдвинул блюдечко, через щелку глотая душистый чай.

Допив свою порцию, Сергий обвел всех глазами.

– Ну, что? Пора?

– Пора! – энергично высказался Искандер.

– А ваша поклажа? – удивился Го Шу.

– На корабле, – небрежно сказал Эдик.

– Ах, да-да…

Прижимая пятерню к груди и расточая немые извинения, ханец скрылся в темной кладовке. Вскоре он вернулся – с сумой через плечо. В суме что-то постоянно шелестело и звякало.

– Я готов, мои драгоценные спутники, – доложил Го Шу.

– Вперед! – провозгласил Эдик, и все двинулись из дома.

Искандер пристроился впереди и зашагал рядом с философом.

– Понравилась ли драгоценному Го Шу наша страна? – полюбопытствовал он.

– О, да! – с жаром согласился ханец. – Она удивительна и необыкновенна. Первое время мы были как малые дети, потерявшиеся в чужом городе, но потом понемногу привыкли, устав поражаться тому, что видели.

– И что вас поразило?

– Ах, стоит ли слушать мои незрелые суждения? Поражались мы всему. У вас мужчины и женщины свободно общаются между собой, и это ничуть не считается зазорным. Девушки нередко разговаривают со многими мужчинами, причем эти последние между собой не спорят. У нас не так. Мы отделяем мальчиков даже от сестер, которые живут очень изолированно, а когда девочке минет десять-двенадцать лет и ее просватают, то ее жизнь становится почти совершенно замкнутой. С этого момента девушки должны укрываться от взора даже хорошо знакомых. Из дома они выезжают редко, только в случае крайней необходимости…

– Чем-то этот ваш обычай напоминает мне жизнь здешних женщин, – сказал Искандер, поводя рукою. – У эллинов они тоже сидят дома и проводят время на женских половинах – гинекеях.

– У нас с этим куда строже, – парировал Го Шу с ноткой извинения. – А еще мы, все трое, дружно закрывали глаза, наблюдая, как вы целуетесь при свидании. По вашим обычаям, люди, находящиеся в родственных отношениях, при встрече или же при расставании целуют друг друга без различия полов. Для нас же поцелуи настолько необычны, что даже мужья не целуют жен, ибо это почитается вещью похотливой и неприличной. Открыто лишь мать целует своих детей, да и то лет до пяти…

– Поразительно! – воскликнул обычно сдержанный Тиндарид. – Драгоценный Го Шу, а не могли бы вы развеять тьму моего незнания и прояснить, что же есть «дао»?

Ханец сделал глубокий вдох, светлея лицом.

– Дао – значит «путь», – сказал он с чувством, – это первоисточник явлений материальной и духовной жизни, это первопричина всего сущего, а также конечная цель и завершение бытия. Всё в мире произошло от дао, чтобы затем, совершив кругооборот, снова в него вернуться…

– Все, – громко прошептал Эдик, – было нас четверо, а стало трое. Искандер теперь отлипнет от ханьцев лишь тогда, когда полностью выкачает из них инфу! Бедный Гоша…

– Кто-кто? – не понял Сергий.

– Го Шу! Это я его так, по-свойски…

– Присоединяйся и ты к постижению вековечной мудрости, драгоценный Чань Бо, – пропел Гефестай.

– Спасибочки, мне и своей хватает…

Так, за болтовней и проповедью, преторианцы одолели недлинную дорогу к Агоре, центральной площади Афин, чьи камни помнили поступь и Перикла, и Фемистокла, и всех прочих великих мужей Эллады.

Агору, заставленную бесчисленными статуями, окружало множество зданий с тенистыми портиками, которые тут назывались стоями. Пестрая стоя была расписана историческими картинами Полигнота, а стоя Аттала поднималась в два этажа, и на каждом из этажей располагалась двадцать одна лавка.

Го Шу поспешил к Царской стое, что выстраивала свои колонны у подножия Тесейона, помпезного храма, посвященного Гефесту и Афине.

– Сюда, мои драгоценные спутники, – подозвал ханец дружную четверку. – Я уже вижу И Вана!

Раздвигая нарядную толпу и бормоча: «Амитофу, Амитофу, Амитофу…» – на площадь выбрался сухопарый остролицый ханец с обритой наголо головой. Он шагал стремительно, едва не подпрыгивая на ходу от избытка энергии. Увидев Го Шу, буддист расплылся в улыбке, из-за чего его узкие глаза смежились в две неразличимые щелочки, и поспешил навстречу.

– Здравствуй, И Ван, – поклонился даос. – Ты видишь перед собой тех самых великих мастеров, которых мы позвали в дальний путь.

– Как я рад, как я рад! – зачастил И Ван, складывая кулаки и кланяясь. – Я счастлив сопровождать великих мастеров и быть им полезным во всяком деле.

– Готов ли ты идти, И Ван? – спросил Го Шу.

– О да! Моя кладь не отягощает рук, ибо все, что имею, всегда при мне. Я готов!

– Превосходно, – вмешался Искандер. – Но вас, по-моему, было трое?

– Да-да-да! – заверил его И Ван. – Лю Ху возжелал побыть немного ближе к Вечно Синему Небу, и отправился на Акрополис…

– Тогда что мы тут стоим? Давайте сходим за ним.

Сергий покрутил головой, словно отгоняя назойливый рой новых впечатлений, и зашагал к Дромосу, главной улице Афин, что кипела рядом с Агорой.

По всей длине ее галдели цирюльники, зазывая клиентов, из дверей харчевен клубился пар, во множестве лавок шел ожесточенный торг. Купчики так и путались под ногами, хватая прохожих за одежду и прямо в ухо выкрикивая:

– Вино! Вино! Холодное вино!

– А вот эликсир молодости! Купите эликсир! А эликсир любви желаете? Дешево отдам!

– Смотрите, смотрите, арабские благовония! Таких вы больше нигде не найдете, даже в самой Аравии!

– Есть две девушки из Коммагены. Нежные, юные, их только что привезли. Не пожалеешь, господин!

– Жареные орехи! Финики в меду!

– Купите со скидкой! Ну, купите же хоть что-нибудь!

Оглушенный этими воплями, Сергий принялся решительно пробиваться вперед, бесцеремонно расталкивая торгашей.

А надо всею этой человеческой комедией, над суетою сует, над дымом очагов и жаровень, над плоскими черепичными крышами высился величавый и невозмутимый Акрополь.

На его плоскую вершину вела неширокая тропа, истоптанная за столетия сандалиями, копытами коней, вереницами жертвенных животных. Тропа вильнула, свернула на запад и начала виться по уступам скалы. Полого поднимаясь, дорожка обогнула холм и вывела к Пропилеям, входной колоннаде Акрополя из шести мраморных столпов.

Слева к Пропилеям примыкал массивный мраморный павильон Пинакотеки, первой в мире художественной галереи, а справа, на выступе скалы, прирастал самый маленький храм Акрополя, изящное, будто игрушечное, святилище Ники.

– Сюда, мои драгоценные! – позвал Го Шу.

Сергий ступил под мраморную сень Пропилей.

И Ван с натугой потянул на себя тяжелые средние двери, отлитые из бронзы, но те не поддались его усилиям.

– Нет, нет! – поспешил к буддисту Го Шу. – Эти ворота открываются только в дни празднеств. По будням идут через эти, – он указал на боковые двери, обитые медью.

Вдвоем они отворили массивную створку. Несколько ступеней вверх, ступенька вниз – и Лобанов оказался на площади Акрополя.

Прямо перед ним, шагах в сорока, возвышалась колоссальная бронзовая статуя – грозная и величавая Афина опиралась на копье, как страж древнего города. У ног ее свернулся питон – символ мудрости.