Текст книги "Город М"

Валерий Болтышев
Город М
(Повесть-следствие)

– Господа, я разрешил всю тайну. Вся тайна их эффекта в их глупости! Да, господа, будь это глупость умышленная, поддельная из расчета,– о, это было бы даже гениально! Но надо отдать им полную справедливость: они ничего не подделали. Это самая обнаженная, самая простодушная, самая коротенькая глупость,– это глупость в ее самой чистейшей сущности, нечто вроде химического элемента. Будь это хоть каплю умней высказано, и всяк увидал бы тотчас всю нищету этой коротенькой глупости. Но теперь все останавливаются в недоумении: никто не верит, чтоб это было так первоначально глупо. «Не может быть, чтобы тут ничего больше не было»,– говорит себе всякий и ищет секрета, видит тайну, хочет прочесть между строчками,– эффект достигнут! О, никогда еще глупость не получала такой торжественной награды, несмотря на то, что так часто ее заслуживала…

Ф. М. ДОСТОЕВСКИЙ, «Бесы».

ПРОЛОГ

My…

26 августа из окна дома № 7 по улице Сталеваров выпал человек. Он рухнул на подъездный козырек, где и был обнаружен работниками соответствующего РОВД.

Предварительный осмотр (т. е. прямо на козырьке) позволил определить, что труп принадлежал мужчине лет восьмидесяти, одетому в полосатую красно-желтую пижаму, а стиснутый в зубах гвоздь, извлечь который не удалось, и молоток в правой (вытянутой) руке указывали на возможную причину падения, что как бы даже и подтверждалось свидетелями.

Дело в том, что произошло все на☻ глазах большинства жителей дома, поскольку именно на 19 часов 30 минут было назначено собрание по поводу горячей воды. Собравшиеся возле качелей совершенно определенно указывали этаж (шестой) и окно, за которым предварительно торчал этот самый старикашка, осматривая якобы двор, улыбаясь и даже помахав рукой – "да вот так, как еще махают-то, эти-то…" (возле уха, влево-вправо, открытой ладонью). Однако сообщить, как и с чего бы вдруг осуществилось само, так сказать, падение, никто не смог, потому что дед торчал долго и надоел, и все услышали уже удар, произведенный падением тела на бетон, где оно и было, как уже сообщалось, осмотрено.

Кроме указанного – гвоздя и молотка,– на нем (в карманах пижамы) были обнаружены: а) неиспользованный курительный мундштук, б) медная монета 1808 года достоинством в 3 копейки, в) коричневая пуговица – предположительно, от пальто и г) клочок оберточной бумаги с надписью "Предсмертная записка находится в квартире 149".

Далее:

После перенесения праха на подъездную скамейку были предприняты меры по установлению личности. При этом, опознав действительно махавшего из окна, свидетели сослались в остальном на отсутствие каких-либо еще о нем сведений. Фразу же "Эх, Леха ты, Леха, старый ты му…", произнесенную из толпы, персонифицировать не удалось, в виду общего от нее отказывания.

Первое следствие этого дела

Ну вот. Короче говоря, еще до всякого там следствия следствию было ясно, что путь потерпевшего к месту происшествия представляет из себя некую кривую, причем старший сержант Буджак, брошенный охранять труп, сидя на скамейке, рисовал ее пальцем в воздухе и всем желающим объяснял матерно, что на одном ее конце квартира 149, а на другом – подъездный козырек. «Это задача, братан, с неизвестными, понял – нет?» – щурился сержант и просил закурить.

Между тем следствие двигалось сразу по трем направлениям.

Во-первых, квартиры с номером 149 в доме №7 и прилегающих к нему не оказалось. На подробные поиски была выделена отдельная подгруппа.

Во-вторых, осмотр места происшествия – квартиры 33 – после выламывания двери показал, что: к моменту осмотра квартиросьемщик Венценосов с семьей из трех человек две недели как находится на отдыхе в городе Кобулети. Кроме того, было обнаружено кухонное окно и подоконник с отпечатками босых ног, идентичных ногам потерпевшего. Плохо, что окно оказалось запертым изнутри. За исключением, возможно, форточки, в которую кто-то из членов группы бросил окурок, но не помнил, открывал или нет. Предстояло выяснить:

была ли она открыта вообще, а если была – каким путем через нее совершилось падение, а если никаким – возможно ли, скажем, стоя на карнизе, запереть за собой нижний шпингалет, в частности. Следственный эксперимент было решено провести завтра, хотя пьяный Буджак снизу кричал и просился щас.

В это время третья подгруппа, имеющая задачей отработку личности погибшего, после некоторых размышлений пришла к выводу, что он является, скорее всего, Игорем Вячеславовичем Пинчуком, проживающим по адресу: Сталеваров, дом 12, квартира 4. Оперативная проверка – а сразу и пошли – дала следующие результаты: сперва какой-то в очках, открывший дверь, затем его жена, дети и соседи по этажу, привлеченные грохотом проверки, многократно подтвердили, что по данному адресу действительно проживает гражданин Пинчук И. В., однако на вопрос, а где он в данное время находится, а? – очкастик после заметного замешательства сделал попытки совать свой паспорт, выданный на имя разыскиваемого Пинчука, за что и был задержан для выяснения личности и так далее.

С этого момента дело стало называться "делом Пинчука". Причем на следующее утро оно осложнилось вновь открывшимися обстоятельствами.

Второе следствие этого дела

Очкастый гражданин, будучи уличенным в том, что, действительно называясь Пинчуком, проживал по улице Сталеваров, дом 12, квартира 4, в остальном свою причастность к делу отрицал. Всяко опознавать и «колоть» его было велено в судебном морге, и наутро повезли, угощая сигаретами, и очень смеялись, поскольку курить он не умел и не курил, и сначала пробовал, дурак, отказываться.

Однако проведение очной ставки и вскрытия осложнилось тем, что труп погибшего Пинчука исчез. Он был похищен.

В пользу похищения говорил тот факт, что вместе с Пинчуком исчезли еще одиннадцать оформленных по описи единиц – то есть все, какое было, жмурье,– кроме двух кастрюль с товарной станции, где неизвестного в течение дня переезжал туда-сюда маневровый электровоз.

Ограбление морга расследовала уже другая группа, поскольку первая, обвинив единственного теперь Пинчука в сговоре с целью сокрытия улик, тут же взяла его под арест и до вечера прятала от второй группы, которая лезла к нему со сговором с целью кражи.

Надо сказать, второе следствие было самым невезучим. Удалось раскрыть только то, что было видно и так: что дверь взломана при помощи кувалды и двух пожарных ломов (тут они и валялись), а сигнализация и холодильная установка выведены из строя путем замыкания в сети с помощью небольшого гвоздика (он тоже торчал) и что увоз жмурья осуществлен с применением транспортных средств, а гадко счастливый завхоз-завтруп, не досчитавшись грузовика, тут же указал – каких именно. И на этом следствие, собственно говоря, и прекратилось, потому что месячный лимит бензина пожгла та часть первой группы, которая искала квартиру 149 и шастала уже где-то вне зоны оперативной радиосвязи.

Само собою разумеется – хотя лейтенант Исламбеков врал про чутье,– что пешая и злая группа-2 совершенно случайно забрела под вечер на улицу Сталеваров, где работал уже третий отряд розыскников, созданный из гаишников, наспех и в некотором как бы замешательстве.

Шел 1985-й год.

Третье следствие и последствия

27 августа в 19 часов 30 минут (безусловно, это самое никудышнее место во всей истории, хотя Исламбеков считал, что ему повезло) из того же окна дома № 7 по улице Сталеваров выпал человек. Удивленный РОВД ответил даже сперва, что туда уже ездили, ездили уже, фиг ли? и поэтому третья группа прибыла с большим опозданием. Зато все остальное, как утверждали жители дома № 7 – вплоть до потерпевшего старикашки – было как вчера.

Действительно, пол, пижама, а также гвоздь и, в особенности, положение тела, которое точно вписывалось во вчерашний контур (повторять его пришлось синим мелком), могли бы навести на кое-какую параллель. Но, во-первых, посчитав случай.беспрецедентным, а во-вторых, не найдя никого из этих раздолбаев (то есть из группы I), третья группа повела дело по пути самостоятельному.

Прежде всего, выломав дверь и наблюдая в окно за исламбековцами, которые завидовали во дворе, следствие обнаружило, что до козырька, куда сбрякал трухлявый, как минимум, девять метров горизонтального лета. И отбросило линию окна как вовсе фуфло.

Потом – записка. В отличие от вчерашней карандашной, она была отстукана на морговской "Башкирии", которая вместо "Р" печатала мягкий знак, и сообщала, что пьедсмеьтное письмо находится в кваьтиье 18. Это было лучше, поскольку восемнадцатая – а не сто сорок девятая, как в первой редакции,– находилась под боком. По выламывании двери (жильцов из подхалимских соображений допрашивала во дворе группа Исламбекова) удалось добиться отрицательного результата – что, понятно, тоже результат,– и признать письмо неподтвердившимся, записку – фальшивой, а сам факт летучего старикашки несостоятельным в виду того, что ни одна сволочь его – факта – и не видела. Труп же, как к делу не относящийся, был подарен второй группе, которая провела его вчерашним и частично найденным Пинчуком, и зря, хотя – если взяться подводить итоги прямо отсюда – это все равно не имело уже никакого значения. И вот почему.

Явившись в морг на следующий день с утра, вторая группа ни с того ни с сего обнаружила все одиннадцать единиц пропажи плюс грузовик, что означало обалдеть какой процент раскрываемости. Правда, не хватало взятого на баланс Пинчука. Но его хотя бы на время можно было выклянчить из-под ареста у первой группы. А что касается неточностей (например, отсутствие ноги у одного плешивца, который в журнале значился без примет, или же сабельный шрам и явные усы на трупе с биркой "Антонина Сергеевна Потс") – их решено было обжаловать отдельно, рапортом на завтрупа.

Через двадцать минут Исламбеков уже откашливался у двери приемной. Трудно сказать, чего ждал он, но его ждал уже вывешенный приказ срочно выехать в Амурскую область начальником рыбинспекции, а приказ по прочтении сжечь. Исламбеков не знал, что старший группы номер три уже с утра был поощрен переводом в Житомирскую ОБХСС, а все остальные участники следствия (за исключением старшего первой группы, который, будучи в Кобулети на розыске Венценосова, получил телеграмму оставаться там до распоряжений, сменив фамилию),– все участники всех трех следствий – постовыми, охотоведами и даже председателями общества книголюбов – в 24 часа были рассеяны по лицу Родины, напоминая о себе затем лишь в сообщениях о несчастных случаях.

Отчего финал выдался таким резким, можно только догадываться. Остается сказать, что чуть поздней возник слух про какую-то якобы группу номер четыре, которая, чтоб догадываться было сложней, занялась сперва так называемой инвентаризацией следственных материалов, а потом – жителями дома № 7, потому что еще около месяца все взрослое население дома, скликая детей и сбиваясь в толпу по вечерам, обещало друг дружке, что сегодня-то – блин буду! – сбрякает точняк. Но поскольку дом № 7 почти сразу прихлопнули ремонтом, капитальным ремонтом, все слухи про четвертую группу слухами, видимо, и были. Причем недолго.

На нижней площадке так воняло мочой, что Клавдий зажмурился. Он подумал, что опять ошибся. Но, переступая всякое, что не удавалось разглядеть, он поднялся на площадку второго этажа. Здесь запах был попрозрачней, и тюремная лампочка, забранная под проволоку, рисовала на стенах переплетения, а лохматая куча, которую он принял за ворох листьев, оказалась ворохом траурных венков.

– "рищей по оружию", – прочитал Клавдий.– Порядок…

Человек с двустволкой, который спал, зарывшись в венки, молча поднял голову и так же молча показал кулак.

– Вам что, нехорошо? – спросил Клавдий.

– А-у-у-тя есть? – плывучим голосом выговорил тот.

– Ну… не с собой. А стучаться тут – куда? А? Эй!

– Стучаться тут сюда,– пробормотал человек и ткнулся лицом в бумажные заросли.

Но Клавдий уже сам определился с дверью. Это была ближайшая дверь, и за ней слышался характерный сап, который испускают у замочной скважины, стараясь делать это беззвучно.

– Добрый день,– сказал Клавдий.

– Чего надо? – сразу откликнулись из-за двери.– Степан, че ему? Гони его! У-у, за-ра-за! Степан!

– Он, вообще-то, спит,– сказал Клавдий.– И, кажется, разговелся.

– А не твое хоречье дело,– помолчав, ответила дверь.– Ну спит и спит. А ты не лезь. Че лезешь-то?

– К Леггорну Тимофеевичу.

– Дерьма-го… А он тя звал?

– Да нет, я по делу.

– По де-елу!..– передразнила дверь.– Како-тако больно дело-то, когда пенсия… Иль из собеса, что ль? У-у, зараза! Разогнать энтот собес…– не переставая гудеть, дверь защелкала запорами, и в проем из темноты выглянула старушачья голова в стальных очках.– Ишь, дерьма-то сколь,– сказала она, подробно оглядев Клавдия.– По делу… Как пенсия – враз по делу забегали, отвагу кажут. Делуны. Раньше-то, небось, вперед подумал, куды пресся, рыло суконное… У, гад! – старуха вдруг сильно пихнула валенком в кучу венков, где спал Степан, и, прихватив Клавдия за плечо, втиснула его между собой и косяком, быстро обшлепав все карманы, а затем – громкой дверью оборвав свет.

Через несколько секунд он вспыхнул опять, но это был уже совсем другой свет, какой – после коридорной непроглядности и чужого сопения из тьмы – дают разом распахнутые дверные створки.

– Папаня! – оглушительно гаркнула старуха.– По делу! Из собеса!

И Клавдий понял, что его втолкнули в какой-то зал.

Вполне возможно, это был спортивный зал. Потому что сперва он различил окна, их было шесть, по три с каждой стороны, и сквозь металлическую сеточку в каждое из них ломился тот самый великолепно яркий и синий день, который он оставил на крыльце подъезда. Сеточка, впрочем, была похожа на кроватную.

У дальней стены на двух табуретках стоял зеленый теннисный стол, нацеленный прямо на дверь, за столом – большое кресло, а над креслом – в строгой раме, строго и требовательно щурясь на входящего, висели три васнецовские богатыря.

Все это было так велико и так просторно пронизано солнцем, что человека за столом Клавдий заметил в самую последнюю очередь. Правда, человек был скорее человечком, а еще точнее – симпатичным лысеньким уродцем, который едва проглядывался из-за стола, но зато держал перед собой телефонную трубку без провода и делал вид, что ищет в стопке нарезанных газет какую-то нужную бумагу или даже постановление.

– Здравствуйте, Леггорн Тимофеевич,– сказал Клавдий. Его поразили уши старичка: в отличие от головы, они были пушистыми и очень белыми.– Я к вам по делу.

– По делу Исабе-еса? – вдруг заулыбавшись, пропел старичок.– Не-ет. Я не вел дела Исабе-еса…

– А дело Пинчука? – сходу откликнулся Клавдий.

– А дело Пинчука? Не-ет. Я не вел дела Пинчука…

– Но вы же его курировали?

– Как? – старичок оттопырил ухо, и сделалось похоже, будто он скомкал в горсти заячий хвостик.

– Вы же курировали!

– Курировали,– кивнул старичок.– Да-а. Давно. Мы Беломор курировали.

– Как – Беломор? Вы курировали Беломор?

– Да-а. Мы много курировали. И Север курировали. А когда нечего было курировать – махорку курировали. Да-а. А потом бросили курировать,– сказал старичок и погрустнел.– Потому что курировать – вредно…

Клавдий испытующе посмотрел ему в глаза. Но там – как в лужице после весеннего дождика – не было ничего, кроме синей прозрачности, такой легкой и летучей, что Клавдию показалось на маленькое мгновение, будто, минуя череп и стену за черепом, он выглянул насквозь, в день.

– Свидание окончено! – зазвенел старичок.

– Будь здоров,– буркнул Клавдий.

Так еще раз завершилось следствие, завершенное семь лет назад.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава первая

А Егорушке Стукову снились странные сны. «Эх, кабы грамотешку»,– вздыхал Егорушка. Кабы так, записать бы их, сны эти…

Скажем, про то, как он – Егорка Стуков – сам маленький-маленький, а – главный-главный. И без него как без рук, хоть брось, инда плачут все: "Где же наш востроглазый и попросту родной Стуков Егор Димитрие-вич!" А он – маленький – спрятался и ничего не говорит. Так-то вам, заразы…

Или – вот еще, второй. Сперва, стало быть, ветер. Утром ветер. Днем ветер. Вы, дескать, не знаете ли, по какой причине такое явление? А какое уж больно явление – ну ветер и ветер, нешто запрещено… Может, даже северо-западный. "Ах, дескать, большое вам спасибо, как вы все объяснили".

Ладно… А к вечеру – дождь. Ну, дождь – это мы понимаем, это мы тут себе выпьем-закусим, здря не богохульствуя, да жонок топтать почнем, да снуть перелягем – а евойное дело мокрое, нехай сморкается.

И только иногда:

– Слышь…

– Ну?

– Чего это – запах, что ль, какой? А?

– Не знаю, я помылась…

И снова тишина. И снова дождь.

И потом – еще, в ночи:

– Ты ниче не чуешь?

– Точняк, ага. Навроде конфетами, ага?

– Не. Как бы цветы…

А поутру, озирая родимую близь и веселясь от неожиданности, горожане не узнали свой, как говорится, юный город: он тонул в цветах. С точки зрения ботаники – желтых, мелких, в четыре лепесточка. Но зато сплошь и повсюду. Стеснялись даже сперва – а ну как подавим? И ступить-то где? Газон и тротуар, ступенька, стенка, столб до маковки, ларек до самой крыши и крыша – все упруго, будто мхом, покрылось цветочной порослью. Она пружинила под ногой, поднимаясь опять. Разрешите вякнуть: не вытаптывается! И по заросшим стежкам-дорожкам к заросшим остановкам, а оттуда – на трамваях, разукрашенных по самую дугу, пробуя ногтем стебелек на стекле, радостно: и не сколупывается, стерва!

И уже анекдоты: будто по привокзальной площади бегал один, блин, как клумбочка – ни глаз, ни ушей, ни хрена – и орал, пока в больницу не увезли. Главное – лап, лап за башку, а кругом одни одуванчики, ага! Пока врачихи, блин, его ловили, дак оборжались все…

А вот в больницах было уже не до смеха. Потому что попавшим под ночной дождь не хватало даже коридоров. А букетики из тела удалялись только оперативным путем. Росли они, конечно, медленней газоновых, но сильно кривили корень.

Новокаин кончился вместе с электроэнергией: от тяжести цветов попадали столбы. Там и сям задымили пожары, однако тушить их было некому и не на чем, поскольку транспорт встал еще раньше. Некоторое время держалась главная магистраль, где машины успели размолоть цветы в зародыше, но на съездах торчали пробки, а цветы обступали стеной уже метра в два с половиной и мало-помалу закупорили жизнь со всех сторон. Два бульдозера, ушедшие на расчистку, ушли не дальше забора.

Жильцы, что остались по домам, либо горели, не имея возможности выйти из подъезда, либо – тоже не имея такой возможности – смотрели на дымы среди цветочной тайги и накручивали телефон. Скоро телефоны смолкли, а потом, когда цветы добрались корнями до водопроводных труб, смолкли и пожары. Затем, отрапортовав научным голоском, что неизвестные науке растения обладают неограниченностью роста, заткнулось и радио. Лишь самый верхний этаж позволял увидеть, как ровно и бесконечно простираются под небесами желто-зеленые джунгли, и как между небесами и джунглями глупо кружится учебный вертолет в поисках учебного аэродрома.

Оставалось одно – пестицидный склад, в сутках пути от города М.

– Пестицид давай! – ревели замурованные в цехах.

– Ой, пестицид-пестицид! – скулили в комнатах, глядя, как лопаются стены и в щель протискиваются слепые ростки.

И вот тут-то и наступила Егорушкина очередь. И Егорушка кричал: "Братие!" И просыпался от зависти к себе, так хорошо крикнувшему "братие". И вовремя просыпался, потому что никаких других средств, кроме пестицидов, не знал тоже. А проснувшись – пускался бежать.

В сущности, не слишком раннее, это было время полупустых улиц, жирных голубей и желтых еврейских собачек, гадивших в траву и гавкавших на Егорушку,– в сущности, очень мирное время. А улицу Прорабов, на которую разбойников не пускали даже по ночам, решено было считать самой красивой улицей. Но Егорушка уныло трусил вдоль транспарантов и думал: "Охо-хо…" Ему было плохо и скучно.

Он не читал транспарантов, потому что сам трафаретил их белилами, и один недобеленный – "Нагорную проповедь – в конкретные дела!" – ждал его за шкафом вместе с ведерком.

Он не смотрел на Столп Пропаганды – весь в неоновых огнях,– изображающий то подводную лодку с надписью "Миру – мир", то мужской половой член в надвигающемся на него презервативе с надписью "СПИД не дремлет". Егорушка знал, где рубильник от этой штуки, и выключал, когда хотел. Но каждый раз, пробегая мимо, он вспоминал плоть собственную, и это было очень обидно.

– Бенный Иеговушка…– вздыхал бедный Егорушка.

Злой ли умысел, злой ли рок – но тело, которое досталось Егорушке, было собранием неприятностей и неудобств. Хуже всего были потливые ноги, отчего в любых ботинках враз делалось кисло и смрадно, как в хлеву, а снятые носки дубели и склеивались. Но то, что находилось над носками, Егорушка не любил горше: наверху ноги кончались дряблыми ляжками, поставленными так широко, что между ними можно было просунуть посылочный ящик, отчего зад, брюшко и все остальное как бы не имело опоры и как бы даже провисало, и отчего на четвереньках Егорушка напоминал кузнечика, а поднявшись – кузнечика поднявшегося.

Передние лапки, которые по ходу службы полагалось вздымать, были несообразно коротки, и поэтому Егорушка не любил ни саму службу, ни "красный" домоуправленческий уголок, где она проходила по утрам, ни синий халат электрика, в котором он вздымал руки над прорабами и телогрейцами, призывая радовать, радовать, радовать жильца – тем, что помидор красный, а батарея теплая, что ночью он получит женщину, а завтра – может быть – и садоогород.

Впрочем, когда служба заканчивалась,– а заканчивалась она быстро – Егорушка начинал думать, что служба хороша, и дело вовсе не в службе с ногами, а в том, что он, глубочайший, в сущности, старик, должен таскать на себе тело тридцатидвухлетнего педика.

– Охо-хо…– вздыхал Егорушка.

И пугался. Очень.

Он вспоминал Рябыку. Дело было – в Рябыке…

Многое – а точнее сказать, весьма многое – человек совершает автоматически. То есть без мозгов. Например, кричит "ай"! или – чистит зубы. Но раз не думая, то и не замечая. А раз не замечая, значит – можно забыть. И чтоб не забыть, нужно что-нибудь такое сделать, чтоб не забыть. И вот Кузьмо Сидорович Рябыка, чтоб почистить зубы утром, с вечера залеплял рот пластырем.

В иной – очень удачный день – все обходилось: Егорушка, вздымая руки, смотрел вбок и не вопрошал, любит ли Кузьмо жильца; телогрейцы, ведая сволочную натуру, либо затеивали какую аварию, либо – как бы в бегах – шастали подальше от кабинета; и пластырь, который ни спать, ни грозно мыкнуть в телефон не препятствовал, Кузьмо Сидорович находил у себя на харе лишь под вечер, когда лепил новый. На следующий день он объявлялся незапечатанным, но это был уже неудачный день, потому что Кузьмо не отвечал, любит ли жильца, а во всю мощь ревел: "А ты, сквернец, како веруеши? Чесо ради притек еси? Врио, дак не завирайся!" – и ржал, как волчий капкан, размахнув немытую пасть.

Правда, куда гаже бывало в день обычный, то есть совсем гадостный. По внутреннему распорядку, когда в столовке готовили гороховое пюре – а готовили его всегда,– Кузьмо шел в очереди сразу за Егорушкой и по этикету должен был есть с отставанием на полтарелки, но за одним столом, напротив. Егорушка чувствовал себя маленьким-маленьким. Это ужасно – знать, что именно произойдет, и Егорушка знал, как можно дальше оттягивая этот момент, и под нетерпеливые всхрюки Рябыки елозил ложкой как можно дальше от линии, которую чертил поперек пюре рябыкинский телогреец. Но рано или поздно момент наступал: Рябыка хапал ложку, греб с верхом и с размаху втыкал в заклеенное зевло.

Делалась тишина. Егорушкины телогрейцы разбредались взглядами. Гороховая жижица капала на галстук.

Затем начиналась самая жуть: Рябыка, рыча и мотая головой, обеими руками рвал с морды лоскут, а сорвав – громово, но как бы ласково,– выговаривал:

– Ну чего, Петька? Труба, а? Труба, понимаешь, текеть, краны гудять, жилец бунтуется. А, Петька? Аль – на пензию, а?

– Товавиф пвоваб Вябыка! – взвизгивал Егорушка.– Гововите по фуфефтву!

– На пе-ензию, на пензию! Под тряпочку! – грохотал Рябыка.– "Дорогому, мол, врио. Чтоб не завиралось". А, Петька? А вот нынче, твою мать, и голоснем, а? Рисуй, Петька, тряпочку!..

Петькой Егорушка не был, разве что – давно, а тряпочки вовсе даже не рисовал, а трафаретил – потому что домоуправление, в котором он служил временно исполняющим обязанности управляющего, по традиции снабжало город, помимо лозунгов, ленточками для траурных веночков,– и, отслужив службу, обиженный Егорушка трафаретил либо красный сатин, либо черный шелк. Само собою разумеется, что после столовки Егорушка работал по трауру, и что в шкафу змеились уже сотни "дорогих рябык". Но дело было не в этом. Дело было в том, что альтернативные ленточки-тряпочки про него, Егорушку, трафаретила вся рябыкинская шушера, а рябыкинские телогрейцы по рябыкинскому приказу пользовали их в лоскутках и не по назначению, вследствие чего во время прививок отличались бронзовыми задницами.

– Охо-хо…– вздыхал Егорушка, взбираясь на стол.– Фуки вы фу-ки…

Но чем, безусловно, хорош был малярный ритуал, так это возможностью отдаться ему, как отдаются воле волн или бессловесному мычанию про степь, где замерзал ямщик, и босой Егорушка, по-матросски орудуя шваброй, звал то к Евангелию от Матфея, то к поголовной презервативности, но сам отлетал далеко-далеко.

Он видел зал. Зал был темен и пуст. По всем углам лежала покойная тишина. В синих окнах плыли хлопья снега, а на полу, будто на льду, неслышно отражалась ночь. "И печурка",– напоминал Егорушка. И возникала печурка. А рядом – небольшой, но сытный запас дровец. "А чайник?" Но появлялся самовар. "Ну, пусть самовар",– кивал сговорчивый Егорушка, и так, в кресле, с печуркой и самоваром досиживал до зари, и, наконец, вспыхивал свет, и под множество шагов звучал торжествующий голос: "А в этом зале, товарищи, вы можете увидеть самого Егора Дмитриевича Стукова, подарившего нашему музею бесценное полотно! Прошу смотреть, товарищи!" – "А неужто он такой и был? Даже красивше, чем я думал!" – "Гляди, внук, и запоминай на всю жись: это наш Егор Дмитриевич!"– "Ах, не застите, мне не видать!" – "Да-ра-гой товарищ Стуков! Разрешите от имени всех юных адвентистов нашего микрорайона отдать вам наш адвентистский салют! Вот вам! Ура!" – "Господин Стуков, один вопрос для истории: что побудило вас подарить бесценное полотно музею?"

– Дак чего…– отвечал Егорушка.– Было потому что. Вот и… это. По простоте больше, видать, уж больно я прост. Опять же – бескорыстие тоже, конечно… Ну и всякое прочее, нечто все упомнишь… В общем, такой будет таперича декрет: садись тута все вкруг меня, айдате станем по-стуковски чай пить!..

Получалось хорошо и славно. И, разомлев, Егорушка сползал со стола, запирал дверь и лез за шкаф, где среди белил и трафаретов спасалось от чужих взглядов то самое, о чем его только что спрашивали: бесценное полотно. Егорушка ставил его к ведерку, а на супротивный край столешницы укладывал голову. Голова нюхала стол и щурилась. Так Егорушка думал.

Однажды – то есть год назад, когда он не имел ничего, кроме пенсионерских перспектив, а на улице Стеклодувов из-за неисправности канализации взорвались шесть грузовиков с бензином,– однажды поутру Егорушка вдруг ощутил беспокойство, которое потом для себя называл предчувствием. Беспокойней всего было, конечно, ночью, когда грузовики рвались, тем более – жахнули они почти враз, и трудно было понять, все ли жахнули или нет. Но наутро, когда зеленый "Запорожец" с беспокойным Егорушкой выкатился к месту ликвидации последствий, Егорушка вдруг закричал "стоять!" и чуть не бегом влез на груду каменюк, откуда после карабкался, по-бабьи приседая и поддерживаемый телогрейцами.

Беспокойство было долгим, а предчувствие мучительным. В сущности, он не знал, что нужно делать– смотреть, кричать или чего-то ждать. Наконец, оглядываясь, чем бы скребануть изгвазданный башмак, Егорушка кивнул старшому, тот дернул какую-то фанерку, и Егорушка понял: вот.

Обычная на первый взгляд, она выглядела обычной лишь с одной стороны, со стороны Егорушки. Но со стороны старшого, куда Егорушка тут же и перебежал, заинтересованный его интересом, на ней была голова лошади. Это Егорушка понял в один миг.

– Тяни! – без голоса сказал он.

Старшой потянул.

– Нефней, ганюка!

Старшой потянул нежней и повалился.

– Абов-ва-ал! – пискнул Егорушка.

Но был неправ, поскольку лошадь осталась целой – с ногами, туловищем и хвостом, вороная лошадь на фоне чего-то очень желтого, может быть – забора. А под ней – когда старшой, обтерев рукавом, передал дощечку Егорушке,– очень отчетливо и кроваво прочитывалась подпись, которую, однако, еще предстояло прочесть.

– Кажись, буквицы,– заметил старшой и на всякий случай кашлянул в горсть.– Мелконькие…

Телогрейцы, которые – пошвыряв плечами, которые – шаря папиросы, рассматривали облака, будто зенитный дозор.

Егорушка оглянулся. Кругом громоздились камни и, как положено, курились дымом.

– Мальфик,– сказал Егорушка.

Шагах в двадцати ковырялся в обломках замурзанный пацаненок с чайником в руке.

– Эй! – гаркнул старшой.– Подь сюды, смерд!

Пацаненок подошел, звякая чайником.

– Подь ближе! Кто таков?

– Мамку ищу,– сказал пацаненок.

– Мальфик,– повторил Егорушка. Он постарался улыбнуться, напугав даже старшого. Малец рванулся бежать, но далеко не убежал. Тряся за шиворот, старшой сунул его носом в дощечку.

– Какая муква? – указал Егорушка.

– Грамоте учен, холоп? Отвечай!

– Ре-е…– проблеял пацаненок.

– А не врешь? А эта?

– А-а… ой, пустите, дяденьки!..

– Пустим, коль не соврешь. Клади в слово!

– Рафаэ-эль, пустите! Ой, Рафаэль!

– А не врешь?

– Ввет,– сказал Егорушка.– Не Вафаэль. Не Вафа-эль, а Ва-фа-ил,-продиктовал он, глядя на телогрейцев.– Ну?

– Ра-фа-ил! – грянуло над пожарищем.

Старшой отвел ногу. Красный сафьяновый сапог врезал мальчонке под зад, зеленый "Запорожец" щелкнул дверцами, и Егорушка с Рафаэлем за пазухой впервые подумал о будущем без отвратительного дрожания в животе.

Что это была за мысль, сказать трудно. Все мелькало быстро, цветасто и мутновато. Ясно было только одно: в "красный уголок", где было эхо, Егорушка, подкравшись и приоткрывши дверь, запускал слово "Рябыка" и, послушав, в некотором даже недоумении возвращался в кабинет – он не боялся Рябыки. Более того, иногда он пробовал шепнуть слово "пенсия" и слушал его очень внимательно и с любопытством.

Затем подступила осень, и в музее потекла крыша, и Егорушка, потрясенный словом "музей", вдруг увидел этот самый зал, в коем несть ничего мирского, кроме охраны, градусников и почетных делегаций. Он рисовал залы в календаре, и потому – за зиму и весну – залов накопилось штук сто пятьдесят, и в каждом указывалось, где сидеть ему, и как входить им, и откуда свет, но на это надо было решиться, и наконец это решилось тоже вдруг и как бы самостоятельно.