Текст книги "Я люблю тебя и небо"

Посвящение

Н. Львовой

 
Мой факел старый, просмоленный,
Окрепший с ветрами в борьбе,
Когда-то молнией зажженный,
Любовно подаю тебе.
 
 
Своей слабеющей светильней
Ожесточенный пламень тронь:
Пусть вспыхнет ярче и обильней
В руках трепещущих огонь!
 
 
Вели нас разные дороги,
На миг мы встретились во мгле.
В час утомленья, в час тревоги
Я был твой спутник на земле.
 
 
Не жду улыбки, как награды,
Ни нежно прозвучавших слов,
Но долго буду у ограды
Следить пути твоих шагов.
 
 
Я подожду, пока ты минешь
Над пропастью опасный срыв
И высоко лампаду вскинешь,
Даль золотую озарив.
 
 
Как знак последнего привета,
Я тоже факел подыму,
И бурю пламени и света
Покорно понесу во тьму.
 

1911

В ответ на одно признание

Нине Петровской

 
Ты обо мне мечтала в годы те,
Когда по жизни шел я одиноко,
И гордо предан огненной мечте
О женщине безвестной и далекой.
 
 
Когда любви я отдал бы себя
Вполне, без меры, яростно и слепо,
Когда, священную любовь любя,
Я верен был ей в сумраке вертепа.
 
 
О если б ты тогда пришла ко мне
С своей душой, свободной
                                   и мятежной,
Так жаждущей гореть в живом огне,
Неукротимой, исступленной, нежной!
 
 
Какую сказку сотворили б мы
Из нашей страсти! новый сон
                                         Эдгара!
Она зажглась бы, – как над миром
                                             тьмы
Торжественное зарево пожара!
 
 
Какие б я слова нашел тогда,
В каких стихах пропел бы гимны счастья!
Но розно мы томились те года,
И расточали праздно, навсегда,
Двух душ родных святое сладострастье!
 

9 апреля 1910

В альбом девушке

 
В не новом мире грез и прозы
Люби огни звезды вечерней,
Со смехом смешанные слезы,
Дыханье роз, уколы терний,
Спокойным взглядом строгих глаз
Встречай восторг и скорбный час.
 
 
Предстанут призраки нежданные,
Смущая ум, мечте грозя:
Иди чрез пропасти туманные,
Куда влечет твоя стезя!
И в миг паденья будь уверена:
Душа жива, жизнь не потеряна!
 
 
Тебя прельстит ли пламень славы,
Яд поцелуев, тайна кельи, —
Пей, без боязни, все отравы,
Будь гордой в грусти и весельи!
За склоном жизни, как теперь,
В мечту, в любовь и в счастье – верь!
 

1911

В альбом Н.

 
Она мила, как маленькая змейка,
И, может быть, опасна, как и та;
Во влаге жизни манит, как мечта,
Но поверху мелькает, как уклейка.
 
 
В ней нет весны, когда лазурь чиста,
И дышат листья так свежо, так клейко.
Скорей в ней лета блеск и пестрота:
Она – в саду манящая аллейка.
 
 
Как хорошо! ни мыслить, ни мечтать
Не надо; меж листвы не видно дали;
На время спит реки заглохшей гладь…
 
 
В порывах гнева, мести и печали,
Как день грозы, была бы хороша
Ее душа… Но есть ли в ней душа?
 

1911

Сандрильоне

М. И. Балтрушайтис

 
Был день хрустальный, даль опаловая,
Осенний воздух полон ласки.
К моей груди цветок прикалывая,
Ты улыбалась, словно в сказке.
 
 
Сменила сказку проза длительная,
В туман слилось очарованье.
Одно, как туфелька пленительная,
Осталось мне – воспоминанье.
 
 
Когда, играя, жизнь нас связывает
В беседе тусклой и случайной,
Твой взгляд спокойный не высказывает,
Кем ты была в день свадьбы тайной.
 
 
Но мне мила мечта заманчивая, —
Что, нарушая все законы,
Тебе я вновь, свой долг заканчивая,
Надену туфлю Сандрильоны.
 

1912

В альбом

 
Что наша жизнь? Несчастный случай!
Напиток страсти, остро-жгучий,
Восторг пленительных созвучий,
Да ужас смерти, черной тучей
Висящий над рекой бегучей.
 
 
Что наша жизнь? Тропа по круче,
Над бездной, где поток ревучий
Грозит, где вьется змей ползучий;
Кругом – бурьян, сухой, колючий,
Да, вдоль расщелин, тмин пахучий.
 
 
Что наша жизнь? Корабль скрипучий
В объятьях тьмы. Бессильной кутая
Мы сбились, смотрим в мрак дремучий,
Где – то блеснет мираж летучий,
То вспыхнет метеор падучий.
 
 
О наша жизнь! Томи и мучай!
Взноси надменно меч могучий,
Грози минутой неминучей, —
Я буду петь свой гимн певучий,
Я буду славить темный случай!
 

1910

Ожерелья дней

 
Пора бы жизнь осмыслить, подытожить;
Уже в былом – сороковой порог,
И, если дни на счет годов помножить,
Пятнадцать тысяч превзойдет итог.
 
 
Но эти тысячи, порой несчастных,
Порой счастливых, пережитых
                                         дней, —
Как ожерелья белых, синих, красных,
Зеленых, желтых, всех цветов огней!
 
 
И эти бусы жгут и давят шею,
По телу разливают острый яд.
Я погасить их пламя не умею,
И в ночь и днем они меня язвят…
 
 
Какие камни сбросить мне? Не вас ли,
Рубины алые, где тлеет страсть?
Беру их в руку… Но давно погасли,
Как жемчуга, они. За что ж их клясть!
 
 
Так вас, быть может, яркие алмазы,
Вас, тайные, преступные мечты?
Нет! в ясном свете, вы – слепые
                                            стразы,
Обманный блеск поддельной красоты!
 
 
Так, значит, вас, глубокие опалы,
Воспоминанья скорби и могил?
Нет, нет! и вы – цветок уже завялый,
И ваш огонь стал мертвым и остыл!
 
 
А вы, исканья бога, аметисты?
И вы, сапфиры вдумчивых стихов?
Сверкал из вас, в былом, огонь лучистый,
Но вы теперь – лишь груз холодных слов!
 
 
Так что ж палит? Вы, скромные агаты?
Ты, нежная, святая бирюза?
Ты, гиацинт? – случайные утраты,
Мелькнувшие в вечерней мгле глаза,
 
 
Сны недовиденные встреч мгновенных,
Губ недоласканных прощальный суд?
Что жжет еще меж зерен драгоценных?
Смарагд? топаз? лал? оникс? изумруд?
 
 
Всмотрюсь, – и блекнет блеск великолепий:
На белых нитях – только тусклый груз…
Но эти нити сжали жизнь, как цепи,
Палят, как угли, звенья длинных бус!
 
 
И жаль порвать уборы ожерелий:
Палим, любуюсь ими я в тиши…
Пусть каждый камень мертв: они горели,
Горят и ныне – в тайниках души!
 

Май 1916

О себе самом

 
Хвала вам, девяти Каменам!
 

Пушкин

 
Когда мечты любви томили
На утре жизни, – нежа их,
Я в детской книге «Ювенилий»
Влил ранний опыт в робкий стих.
 
 
Мечту потом пленили дали:
Японский штрих, французский севр,
Все то, об чем века мечтали, —
Чтоб ожил мир былой – в «Chefs d'oeuvre».
 
 
И, трепет неземных предчувствий
Средь книг и беглых встреч тая,
Я крылий снам искал в искусстве
И назвал книгу: «Это – я!»
 
 
Но час настал для «Третьей Стражи».
Я, в шуме улиц, понял власть
Встающих в городе миражей,
Твоих звенящих зовов, страсть!
 
 
Изведав мглы блаженств и скорби,
Победы пьяность, смертный страх,
Я мог надменно «Urbi et Orbi»
Петь гимн в уверенных стихах.
 
 
Когда ж в великих катастрофах
Наш край дрожал, и кликал Рок, —
Венчая жизнь в певучих строфах,
Я на себя взложил «Венок».
 
 
В те дни и юноши и девы
Приветом встретили певца,
А я слагал им «Все напевы»,
Пленяя, тайной слов, сердца,
 
 
Но, не устав искать, спокойно
Я озирал сцепленья дней,
Чтоб пред людьми, в оправе стройной,
Поставить «Зеркало Теней».
 
 
Я ждал себе одной награды, —
Предаться вновь влеченью снов,
И славить мира все услады,
И «Радуги» все «семь цветов»!
 
 
Но гром взгремел. Молчать – измена,
До дна взволнован мой народ…
Ужель «Девятая Камена»
Победных песен не споет?
 
 
А вслед? Конец ли долгим сменам?
Предел блужданьям стольких лет?
«Хвала вам, девяти Каменам!»
Но путь укажет Мусагет!
 

Март 1917

Путевые заметки

1

Море, прибоем взмятеженным,

К рельсам стальным, оприбреженным,

Мечет лазурную гладь;

Дали оттенком изнеженным

Манят к путям неисслеженным…

Но – время ль с морем мечтать!

Мчимся к вершинам оснеженным

Воздухом свеже-разреженным

В жизни опять подышать!

Январь 1916

Петровск-порт

2

Искры потоками сея,

В сумрак летит паровоз.

Сказочный край Прометея

Кажется призраком грез.

Дремлют вершины, белея…

Там поникал на утес

Демон, над Тереком рея…

Ах!.. Не дыхания роз

Жду! – Различаю во тьме я

Море безбрежное слез.

Январь 1916

Долина Куры

3

Разноодежная, разноплеменная,

Движется мерно толпа у вокзала:

Словно воскресла былая вселенная,

Древняя Азия встала!

Грязные куртки и взоры воителей,

Поступь царя и башлык полурваный.

Реют воочию души властителей:

Смбаты, Аршаки, Тиграны…

1916

Елисаветполь

Мы – скифы

 
Мы – те, об ком шептали в старину,
С невольной дрожью, эллинские мифы:
Народ, взлюбивший буйство и войну,
Сыны Геракла и Ехидны, – скифы.
 
 
Вкруг моря Черного, в пустых степях,
Как демоны, мы облетали быстро,
Являясь вдруг, чтоб сеять всюду страх:
К верховьям Тигра иль к низовьям Истра.
 
 
Мы ужасали дикой волей мир,
Горя зловеще, там и здесь, зарницей:
Пред нами Дарий отступил, и Кир
Был скифской на. пути смирен царицей.
 
 
Что были мы? – Щит, нож, колчан, копье,
Лук, стрелы, панцирь да коня удила!
Блеск, звон, крик, смех, налет, – всё
                                                     бытие
В разгуле бранном, в пире пьяном было!
 
 
Лелеяли нас вьюги да мороз;
Нас холод влек в метельный вихрь
                                                событий;
Ножом вино рубили мы, волос
Замерзших звякали льдяные нити!
 
 
Наш верный друг, учитель мудрый наш,
Вино ячменное живило силы:
Мы мчались в бой под звоны медных чаш,
На поясе, и с ними шли в могилы.
 
 
Дни битв, охот и буйственных пиров,
Сменяясь, облик создавали жизни…
Как было весело колоть рабов,
Пред тем, как зажигать костер, на тризне!
 
 
В курганах грузных, сидя на коне,
Среди богатств, как завещали деды,
Спят наши грозные цари; во сне
Им грезятся пиры, бои, победы.
 
 
Но, в стороне от очага присев,
Порой, когда хмелели сладко гости,
Наш юноша выделывал для дев
Коней и львов из серебра и кости.
 
 
Иль, окружив сурового жреца,
Держа в руке высоко факел дымный,
Мы, в пляске ярой, пели без конца
Неистово-восторженные гимны!
 

1916

Изречения

Афинский поденщик говорит

 
Что моя жизнь? лишь тоска да забота!
С утра до вечера – та же работа!
Голод и холод меня стерегут.
Даже во сне – тот же тягостный труд,
Горстка оливок да хлебная корка!
Что ж мне страшиться грозящего Орка?
Верно, на бреге Кокита опять
Буду работать и буду страдать
И, засыпая в обители Ада,
Думать, что встать до рассвета мне надо!
 

15 октября 1916

Эпитафия римским воинам

 
Нас – миллионы. Всюду в мире,
Разбросан, сев костей лежит:
В степях Нумидий и Ассирии,
В лесах Германий и Колхид.
На дне морей, в ущельях диких,
В родной Кампании мы спим,
Чтоб ты, великим из великих,
Как Древо Смерти, взнесся, Рим!
 

1915

В стране мечты

Последние поэты

 
Высокая барка, – мечта-изваянье
В сверканьи закатных оранжевых светов, —
Плыла, увозя из отчизны в изгнанье
Последних поэтов.
 
 
Сограждане их увенчали венками,
Но жить им в стране навсегда запретили…
Родные холмы с золотыми огнями
Из глаз уходили.
 
 
Дома рисовались, как белые пятна,
Как призрак туманный – громада собора…
И веяло в душу тоской необъятной
Морского простора.
 
 
Смотрели, толпясь, исподлобья матросы,
Суров и бесстрастен был взор капитана.
И барка качнулась, минуя утесы,
В зыбях океана.
 
 
Гудели валы, как; в торжественном марше,
А ветер свистел, словно гимн погребальный,
И встал во весь рост меж изгнанников старший,
Спокойно-печальный.
 
 
Он кудри седые откинул, он руку
Невольно простер в повелительном жесте.
«Должны освятить, – он промолвил, —
                                                        разлуку
Мы песней все вместе!
 
 
Я первый начну! пусть другие подхватят.
Так сложены будут священные строфы…
За наше служенье сограждане платят
Нам ночью Голгофы!
 
 
В нас били ключи, – нам же подали оцет,
Заклать нас ведя, нас украсили в ирис…
Был прав тот, кто «esse deum», молвил,
                                                   «nocet»,
Наш образ – Озирис!»
 
 
Была эта песня подхвачена младшим:
«Я вас прославляю, неправые братья!
Vae victis! проклятие слабым и падшим!
Нам, сирым, проклятье!
 
 
А вам, победители, честь! Сокрушайте
Стоцветные цепи мечты, и – свободны,
Над гробом осмеянных сказок, справляйте
Свой праздник народный!»
 
 
Напевно продолжил, не двигаясь, третий:
«Хвалы и проклятий, о братья, не надо!
Те – заняты делом, мы – малые дети:
Нам песня отрада!
 
 
Мы пели! но петь и в изгнаньи мы будем!
Божественной волей наш подвиг нам задан!
Из сердца напевы струятся не к людям,
А к богу, как ладан!»
 
 
Четвертый воскликнул: «Мы эти мгновенья
Навек околдуем: да светятся, святы,
Они над вселенной в лучах вдохновенья…»
Прервал его пятый:
 
 
«Мы живы – любовью! Нет! только для милой
Последние розы напева святого…»
«Молчанье – сестра одиночества!» – было
Признанье шестого.
 
 
Но выступил тихо седьмой и последний.
«Не лучше ли, – молвил, – без горьких
                                                   признаний
И злобных укоров, покорней, бесследной
Исчезнуть в тумане?
 
 
Оставшихся жаль мне: без нежных созвучий,
Без вымыслов ярких и символов тайных,
Потянется жизнь их, под мрачною тучей,
Пустыней бескрайной.
 
 
Изгнанников жаль мне: вдали от любимых,
С мечтой, как компас, устремленной
                                               к далеким,
Потянется жизнь их, в пустынях палимых,
Под солнцем жестоким.
 
 
Но кто же виновен? Зачем мы не пели,
Чтоб мертвых встревожить, чтоб камни растрогать!
Зачем не гудели, как буря, свирели,
Не рвали, как коготь?
 
 
Мы грусть воспевали иль пальчики Долли,
А нам возвышаться б, в пальбе и пожарах,
И гимном покрыть голоса в мюзик-холле,
На митингах ярых!
 
 
Что в бой мы не шли вдохновенным Тиртеем!
Что не были Пиндаром в буре гражданской!..»
Тут зовы прорезал, извилистым змеем,
Свисток капитанский.
 
 
«К порядку! – воззвал он, – молчите, поэты!
Потом напоетесь, отдельно и хором!»
Уже погасали последние светы
Над темным простором.
 
 
Изгнанники смолкли, послушно, угрюмо,
Следя, как смеются матросы ответно, —
И та же над каждым прореяла дума:
«Все было бы тщетно!»
 
 
Согбенные тени, недвижны, безмолвны,
Смещались в одну под навесом тумана…
Стучали о барку огромные волны
Зыбей океана.
 

1917

Счастие уединения

 
На побережьи речки быстрой
Свой дом в уединеньи выстрой,
В долу, что защищен отвесом
Зеленых гор и. красных скал,
Поросших, по вершинам, лесом
Тяжелых многошумных буков,
Где в глубине не слышно звуков,
Где день, проникнув, задремал.
 
 
Как некий чин богослужебный,
Свершать, в рассветный час, молебны
Ты будешь – мерностью напева
Хвалебных гимнов, строгих строф;
Потом, без ропота и гнева,
До зноя, выполнять работу,
Чтоб дневную избыть заботу, —
Носить воды, искать плодов.
 
 
Чем утро будет многотрудней,
Тем слаще будет о полудне
Вкушать, по трапезе недлинной,
Покой святой, за мигом миг,
Иль, мыслью вольно-самочинной,
Под сенью царственного кедра,
Вскрывать обманчивые недра
Припомнившихся мудрых книг.
 
 
Но, только жар недолгий свалит,
И предзакатный луч ужалит
Зубцы знакомого утеса,
А по траве прореет тень,
Пойдешь ты на уклон откоса,
Куда, на голос человечий,
Привычной ожидая встречи,
Из рощи выбежит олень.
 
 
Вечерняя прокличет птица;
Мелькнет поблизости орлица,
С зайчонком в вытянутых лапах,
Летя в гнездо, на скальный скат;
И разольется пряный запах
Обрызганных росой растений,
Да явственней вдали, сквозь тени,
Заропщет горный водопад.
 
 
В тот час наград и час возмездий,
Встречая чистый блеск созвездий,
Вдвоем с широкорогим другом
Три чаши благ ты будешь пить:
В безлюдьи властвовать досугом,
Петь вдохновенней и чудесней
Никем не слышимые песни
И с женщиной снов не делить!
 

1916

Дама треф

 
Я знаю, что вы – старомодны,
Давно и не девочка вы.
Вы разбросили кудри свободно
Вдоль лица и вкруг головы.
 
 
Нашел бы придирчивый критик,
Что напрасно вы – в епанче,
Что смешон округленный щитик
У вас на правом плече,
 
 
Что, быть может, слишком
                                   румяны
Краски у вас на губах и щеке
И что сорван просто с поляны
Цветок в вашей правой руке.
 
 
Со скиптром и странной
                               державой,
Ваш муж слишком стар и сед,
А смотрит слишком лукаво
На вас с алебардой валет.
 
 
Но зато вы – царица ночи,
Ваша масть – чернее, чем тьма,
И ваши подведенные очи
Любовь рисовала сама.
 
 
Вы вздыхать умеете сладко,
Приникая к подушке вдвоем,
И готовы являться украдкой,
Едва попрошу я о том.
 
 
Чего нам еще ждать от дамы?
Не довольно ль быть милой на миг?
Ах, часто суровы, упорны, упрямы
Дамы черв, бубен и пик!
 
 
Не вздыхать же долгие годы
У ног неприступных дев!
И я из целой колоды
Люблю только даму треф.
 

1915

Провинциальная картинка

 
По бульвару ходят девки,
Сто шагов вперед, назад.
Парни сзади, в знак издевки,
На гармониках пищат.
 
 
Вышел лавочник дородный,
Пузо поясом стянул;
Оглядел разгул народный,
Рот себе крестя, зевнул.
 
 
Ковыляя, две старушки,
В страхе сторонясь, прошли…
Липы, с корня до верхушки,
Перекрашены в пыли.
 
 
За бульваром – два забора,
Дом, как охромевший конь.
Слева – речка, дали бора,
Феба радостный огонь.
 
 
Свечерело… Дымен, валок,
Сумрак на ветвях осел.
Скрылись стаи черных галок,
Крест собора побелел.
 
 
На скамейке, под ракитой,
Парень девку больно жмет, —
То она ворчит сердито,
То хохочет, то замрет.
 
 
Но уже давно на пыльной
Улице – молчанье царь,
И один, сетко-калильный,
Гордо светится фонарь.
 

1911

Праздник в деревне

 
Ударил звон последний
Оконченной обедни;
На паперти – народ,
Кумач и ситец пестрый;
Луч солнца ярко-острый
Слепит глаза и жжет.
 
 
Как волки на овчарне,
Снуют меж девок парни;
Степенней мужики
Их подбивают к пляске.
Уже сидят в коляске
Помещицы сынки.
 
 
Вот с удочкою длинной,
Семинарист, в холстинной
Рубахе, в картузе,
А с ним учитель хмурый…
И бабы, словно дуры,
Вослед хохочут все.
 
 
Расходятся; походки
Неспешны; все о водке
Болтают меж собой,
В сторонке, где охапки
Соломы, ставя бабки,
Ведут мальчишки бой.
 
 
Луг изумрудный ярок…
Вдали – зеленых арок
Ряды и круг лесов…
Присел прохожий нищий…
А рядом, на кладбище,
Семья простых крестов.
 

1916

В цыганском таборе

 
У речной изложины —
Пестрые шатры.
Лошади стреножены,
Зажжены костры.
Странно под деревьями
Встретить вольный стан —
С древними кочевьями
Сжившихся цыган!
 
 
Образы священные
Пушкинских стихов!
Тени незабвенные
Вяземского строф!
Всё, что с детства впитано,
Как мечта мечты, —
Предо мной стоит оно
В ризе темноты!
 
 
Песнями и гулами
Не во сне ль живу?
Правда ль, – с Мариулами
Встречусь наяву?
Словно сам – в хламиде я,
Словно – прошлый век.
Сказку про Овидия
Жду в толпе Алек.
 
 
Пусть кусками рваными
Виснут шали с плеч;
Пусть и ресторанами
Дышит чья-то речь;
Пусть и электрический
Над вокзалом свет!
В этот миг лирический
Скудной правды – нет!
 

1915