Текст книги "Красный Восток (сборник)"

– Как нет? На Каспии?

– Да! На Каспии…

– Там он стоит, дарагой! Никуда он не делся! Баку тоже на Каспии.

Иван подошел к Ашоту обнял его, и уткнувшись ему в плечо, зарыдал. Ашот стоял, расставив руки в стороны, и вообще ничего не понимал.

Когда счастливый Иван вернулся, Евдокимыч сидел на лавочке со стаканом воды. Увидев запечатанную бутылку, он выплеснул воду в сторону и дрожащей рукой протянул пустой стакан:

– Ты чего это, как будто обоссанный?

– Душ смотрел у Ашота! Вот это я понимаю – прогресс! Революция! …Знаешь, Евдокимыч, а ведь есть такой город! – открыв бутылку, Иван налил треть стакана и посмотрел в глаза Евдокимыча.

– Краев не видишь что ли? Лей, давай! О каком городе речь ведешь?

– О Гурьеве!

От дрожащей руки водка в стакане никак не могла успокоиться и плескалась волнами, Евдокимыч смотрел на неё и облизывал сухие губы:

– Не знай. Вся моя география это Красный Восток да Сталинград зимой сорок третьего. Сам будешь?

– Нет! Крышу полезу делать.

– Как знаешь, а то там вон, в сенях, другой стакан есть…Думаешь, я алкаш?

– Кто-о?

– Тебе бы с моё. …Как зимой мерзли в окопах. Как в атаки шли пьяными, а навстречу фриц …тоже пьяный. Мы с песнями и они с песнями. Во весь голос, понимашь. Как страну потом после войны поднимали. Э-эх молодежь! – Евдокимыч взял стакан другой рукой и перекрестился, – Прости, Господи! …Да растечется богоугодная жидкость по всей периферии телесной! Ибо не пьём о, Господи, а лечимся. И не чайными ложками, а чайными стаканами. И не через день, а кажный день. И ныне, и присно, и во веки веков. Аминь!

Евдокимыч снова взял стакан в правую руку, не теряя ни капли, широко раскрыв рот, вылил всё в глотку и занюхал рукавом.

– Вот те на! Я такой молитвы не знаю, Евдокимыч. Видать новое что-то… А какого это сорок третьего – тысяча девятьсот?

– А то. Какого же ещё?

– С Гансами да Фрицами мы тоже братались на фронте в Первую мировую. …А почему это Красный Восток? Откуда название это пошло…?

– Здоров, казаки! – у калитки снова стоял Михаил. Коня при нем не было.

– Здоров! А где…, где конь твой, казак? – спросил Иван.

– В первую мировую? – Михаил качал головой, – Хыть! Ну, ты блин даешь, историк! Где, говоришь, стаканы́ у тебя, Евдокимыч? – Мишка, видно, давно стоял у калитки и всё слышал, он по-деловому прошел в сени, вернулся со стаканом и смело подставил его.

Когда Иван уже нацелился горлышком наливать Михаилу, Евдокимыч поднял свой стакан и отодвинул им стакан Михаила. Иван начал наливать Евдокимычу.

– Ты чё, Евдокимыч, пень трухлявый, не видишь, больной я весь, вчера чуть не убился здесь у вас! …Домой вот ехал – с коня упал. Так всю ночь под открытым небом… Конь, небось, в стойле где-то, а я вот здесь… без завтрака, больной.

– Да пахать на тебе надо! Без завтрака он… – ворчал Евдокимыч.

Евдокимыч сидел на скамейке, Михаил стоял. В стаканах у обоих дрожала водка. Они напряженно смотрели на свой «завтрак» и чего-то там вспоминали.

– «Красный Восток»… – вроде так назывался бронепоезд здешних большевиков в гражданскую, – выпалил Михаил, и, чокнувшись, выпил.

– К-к-к… к– какой б-бронепоезд?! Ты вообще думаешь что говоришь? – взволновался Евдокимыч.

– Какой? Как какой? Такой бронепоезд! Железный, чо? С красноармейцами. Полный. В буденовках, знаешь?

– Ты вообще понимаешь, что говоришь? Ты вон посмотри! – Евдокимыч очертил наполненным стаканом дугу по всем окрестностям. Из дворов выходили группы нерусских людей и молча присоединялись к демонстрации, уходившей в начало улицы. Стояло тихое утро, и на всю деревню был слышен только русский ор Евдокимыча и Михаила. – …Ты понимаешь, что бронепоезду рельсы нужны, чугунный ты остолоп? Понимаешь? А им всем до рельсов ещё на автобусе ехать придется почти час! Это в двадцать первом веке уже! Понимаешь? Редкостный ты долбоёб, Михаил, хотя и казак! – Евдокимыч выпил и сразу успокоился.

Михаил почесывал в затылке и смотрел вслед нерусским людям, уходившим толпой куда-то на работу. Водка кончилась, ему тоже надо было куда-то идти. Он махнул на прощание рукой и ушел со всеми.

Все разошлись, стало опять тихо. Иван полез по лестнице на крышу.

– Не бронепоезд то был…, а ароплан! – кряхтя, рассказывал Евдокимыч, устраиваясь на скамейке спать, – Разбился он здеся в гражданскую, а раньше село называлась Поганцево, и церковь здесь была. У меня отец герой гражданской был, мать сказывала, погиб он, его уж совсем не помню, одна она меня поднимала.

– Аэроплан??? …Может, аэростат? – поправил с лестницы Иван.

– Тьфу! – Евдокимыч сплюнул и захрапел.

В дневном свете, крыша оказалась в ещё более печальном состоянии. Иван стал вскрывать её, сортируя деревяшки на более-менее годные и на полную труху. Затем переключился на печь. Когда Алибек приехал с продуктами в следующий раз, крыши не было совсем. Иван ковырялся в доме у разобранной печи.

– Ты чего сделал…? Иван ты совсем что ли? Я тебя просил заделать дыру! Только дыру! И покрыть все рубероидом! Совсем ненормальный, что ли? А ты, старый? Ты куда смотрел?

– А мне похрену! Я даже не видел, чего это он там делает последнее время, – отвечал Евдокимыч, – Есть крыша, нет её. Каждый день всё куда-то ближе. Прошел? Ну, и хрен с ним! Кхе-кхе, сколько мне осталось? По-па-а-ал ты, Алибек, попал! …Ты привез? Уговор наш помнишь? Привез?

– Алибек! Алибек! – Иван был весь чумазый в саже, глине, пыли, с горящими глазами, – Давай, душ сделаем! Я видел у Ашота настоящий душ. Настоящий! Он мне обещал пустую бочку железную. Ты же инженер? Сделай лейку с краном и трубу, а я сделаю раму, стеночки, а? У тебя же женщины? Им душ очень понравится. …Крыша? Какая крыша? Эта? Вот смотри!

Иван показал самую большую кучу с трухлявыми деревяшками. Алибек слушая его, достал из пакета бутылку «Русской» и протянул, не глядя, посмеивающемуся Евдокимычу.

– Пропал ты Алибек! – негромко продолжал Евдокимыч, зубами открывая бутылку, – Этот стахановец – с утра до позднего вечера… И кажный вечер, кажный, …мне про гражданскую сказывает. Про царя, про интервенцию. Про красных, про белых. Про несправедливый Брестский мир. Кино-о прям! Как устал я, говорит, от войны! Здесь от этой вашей работы, на крыше вашей – просто отдыхаю! Та-ак врёт складно! …Ты, надеюсь, уже понял? Откуда этот Ваня здесь делся? – Евдокимыч опрокинув бутылку, вылил себе прямо в горло из горлышка четверть, занюхал локтем, затем глядя на Алибека, морщась, почесал горлышком бутылки висок, и прохрипел – Хорошо, что не буйный, а?

– Буйный, Евдокимыч, они лечится, тихий – нет! – и уже Ивану, – Хорошо, Ваня, хорошо! Давай так, сделай сначала крыша, потом сделаем душ!

– Так Алибек… Лес ведь нужен. Доски какие, горбыль на слеги, на все…

Алибек признал, что, несмотря на болезнь, несмотря на всю сумасшедшую одержимость гражданской войной, Иван рассуждает верно. И через пару недель на новой крыше Евдокимыча, сделанной из где-то украденных Алибеком досок, чернел свежий рубероид, из печной трубы шел дым, дом был подправлен. Во дворе стояла гордость Ивана – действующий летний душ из горбыля, с бочкой сверху. Сам Иван был в это время на крыше.

…Когда на улице возле калитки, поднимая пыль, резко остановились две черных, низких, почти ползущих по земле лупоглазых машины – две «посаженных» вазовских «Приоры» с черными непрозрачными стеклами. Из них к забору вышли трое невысоких коренастых обросших человека с пышными длинными волосами и короткими бородами, обрамляющими понизу овал лица, но почти без усов. Двое были черноволосы, третий – рыжий. С крыши эти двое черных казались Ивану теми же самыми черкесами, только черкесы брили головы по мере отрастания волос, были сухими и стройными, как и настоящие казаки. У этих обитателей рая были откормленные морды, чрезвычайно толстые руки и белая нежная кожа. На них были черные обтягивающие тельняшки без полос с коротким рукавом, подчеркивающие мощный рельеф груди, почти такие же, как у Ивана, только совсем без надписей, рейтузы и плоские, на тонкой подошве без каблуков, приплюснутые к земле, как и их машины, ботинки с тремя полосками по бокам. Красные воспаленные глаза их щурились от дневного света. Они осматривали дом и двор.

– Коротче-е-е, э-э-э, хозяин где-е, да-а? – спросил один из них.

Евдокимыч, кашлянув, привстал с лавки у двери и выглянул на них. Гости громко и противно засмеялись.

– Да, не ты! …Алибек, дауай сюда! Где он? Быстро дауай, да!

Рыжий попытался войти в калитку, но тут выскочил шелудивый пес Евдокимыча и залился звонким лаем. Рыжий молча достал из кармана небольшой пистолет и выстрелил. Иван отметил для себя, что успел заметить, как черная пуля по касательной хлестнула по собачьей хребтине и улетела во двор. Пес зашелся в визге и убежал вглубь двора, скуля и причитая.

– Э-э хорош, говорю, нэ надо! – сказал тот же черный рыжему обладателю пистолета и что-то начал гортанно и не по-русски.

Разъяренный таким отношением к своему единственному и самому преданному спутнику жизни, к своему горячо любимому псу, Евдокимыч, подхватив толстую жердь, насколько мог быстро шаркая, ринулся к калитке и со всего размаха шарахнул ею по забору. Гости отшагнули от забора и отклонились назад. Иван спрыгнул с крыши с другой стороны дома и, выдернув во дворе, на всякий случай, торчащий из земли прут арматуры, пошел к калитке, но не остался незамеченным. Рыжий бородач с пистолетом быстро вошел во двор, и, игнорируя Евдокимыча, сразу направился к Ивану, водя стволом, – Дауай лезгинку! Дауай-дауай! Лезгинку дауай! – и выстрелил под ноги Ивану. Опять Иван видел полет пули и даже успел подпрыгнуть над ней.

Евдокимыч широко размахнулся второй раз и двинул жердью рыжего по голове. Конец жерди от удара переломился на сучке. Рыжий выронил пистолет и повалился у забора, на голове его сразу же показалась кровь. Двое других были уже во дворе. Один из них проскользнул в калитку, другой ловко перепрыгнул прямо через забор. В их руках были расписные гладкие дубинки. Перепрыгнувший с ходу врезал дубинкой по Евдокимычу и попал в жердь в районе его груди. Жердь переломилась пополам. Евдокимыч от сильного удара в грудь попятился в сторону заросшего бурьяном огорода и упал там навзничь.

Второй, тот, который влетел в калитку, размахиваясь сбоку, с разбега махнул дубинкой, целясь в голову Ивана. Иван успел нырнуть под летящую дубинку и, вставая, рубанул прутом сверху вниз, с оттягом, по ноге стоящего вполоборота соперника, которого по инерции занесло и развернуло. Взвизгнув, тот выронил дубинку и повалился, обхватив колено.

И тут началась сеча!

Рыжий, закрыв глаза, уткнувшись носом в землю, стонал. Тот, который с коленом, отполз к забору и во все горло орал от боли. Где-то в бурьяне охал Евдокимыч. Гость с дубинкой махал ею отчаянно во все стороны и тыкал в Ивана. Иван, спокойно улыбаясь, уклонялся, отклонялся, даже не пытаясь отбивать легким прутом тяжелую дубинку, выжидая момент, чтобы рубанув по рукам выбить её прочь.

В какой-то момент они, тяжело дыша, на миг остановились друг против друга, гость с дубинкой наперевес дергался челноком вперед-назад. Иван, размахнувшись прутом вверх и назад, был готов для решающего удара.

– Страшно, Уаня? – спросил гость.

– Это тебе не со стариками воевать!

– Ладно, Уаня, хуатит, а то дед туой помрет сейчас. Догоуарились? Усё, Уаня, дауай мир? Мир дауай, Уаня? Усё, Уаня, мир дауай? Хуатит! Дауай…, раз…, дуа…, три…, я биту уыкидуаю, ты арматура бросаешь? И расходимся. Дауай? Им усем соусем плохо.

Иван опустил прут и посмотрел туда, куда упал Евдокимыч.

– По-ми-раю я! – стонал тот.

– Ну, я уыкидуаю, да? Раз… Дуа… – гость отвел дубинку назад и разжал пальцы, показывая всем своим видом, что сейчас он её выбросит, – Три!

Иван, глядя в сторону Евдокимыча, швырнул прут в сторону.

Дубинка крутанулась в руке гостя и опустилась на голову Ивану.

…Первое что почувствовал Иван, очнувшись – это страшная боль в голове, от неё казалось, весь мир раскалывается. Где-то вдали тяжело дышал и стонал Евдокимыч. Калитка открылась, и в неё вошел Ашот:

– Ванька, ты живой? – он нагнулся к нему.

– Там, Ев-до-кимыч…

Следом в калитку вбежал Михаил.

Иван снова провалился в темноту.

…В мазанке горели свечи и лампадки. Все белые стены мазанки были увешаны иконами и церковными гобеленами. На этих шитых золотом гобеленах красные стены московского Кремля с защитниками на них были окружены несметными черными, ощетинившимися копьями полчищами захватчиков. На других Святой Георгий поражал тонким длинным копьём змия. С икон смотрели грустные лики святых, по краю икон эти же святые в отдельных окнах совершали свои незабвенные подвиги, деяния, переносили мученичество, и совершалось всё то, за что они стали образцом добродетели, почитаемой всеми последующими поколениями. С самой большой темной иконы в углу, склонив голову, покрытую мафорием, из-под золотого оклада печально смотрела богоматерь. Она печально смотрела туда, на Ивана, который лежал на широкой лавке здесь же посередине мазанки. На груди у него была икона с серебряным крестом, врезанным в неё. Руки Ивана сложены, на глазах лежали медяки, две больших монеты.

На столе в граненом графине стояла водка (которая соединяет людей), высокий гурьевский закрытый пирог с дырочкой – из осетрины с капустой, прямо в противни, брусок паюсной черной икры и сливочное масло на прозрачных стеклянных блюдцах, тарелки, рюмки и приборы. На граненой рюмке, наполненной водкой, лежала горбушка хлеба.

В центре за столом в рясе сложив пальцы в замок, сидел в печали отец Александро – крестный Ивана, рядом с ним сидел дед Ивана. Слепящий свет, падающий из двух маленьких окон за их спинами, не давал четкой картины того, что у них было на лицах. Зато было ясно видно, что под потолком, на голове огромной белуги сидящей в торце стола сверкает маленькая корона российской империи, одетая слегка набекрень, а из-под стола торчал её большой мокрый хвост, который иногда шевелился и стучал плашмя по полу. Сама белуга, изогнувшись колесом, ловко орудуя ножичком и вилкой, зажатыми в передних плавниках, разделывала мелкую ещё живую рыбешку на своей тарелке и по кусочкам отправляла её в свой рот.

– Нельзя верить этим людям! Совсем не знаете вы классику, – сказала белуга, раскрывая жабры и разевая свой гигантски широкий «улыбающийся» рот под усами, – Лер Монтова, например! Вот это, – и начала декламировать, распевая, с придыханиями и выражением:

 
…По камням струится Терек,
Плещет мутный вал;
Злой чечен ползет на берег,
Точит свой кинжал…[5]5
  М.Ю. Лермонтов «Казачья колыбельная песня», 1840 г.


[Закрыть]
 

– Подлыя! – взвизгнул дед, схватив серебристую воблу, лежавшую и изредка подпрыгивающую возле него на столе, и стал остервенело стучать ею по столешнице. Отчего белуга, прижав на тарелке вилкой и ножом половинку малька ещё раскрывавшего рот, с удивлением склонила к нему, к деду, голову с аккуратным острым носиком с торчащими вниз усами, зависла над столом всем своим толстым, мокрым, гладким на вид, но на самом деле – шершавым, в звездочках костяных «жучков» телом, и замерла. Уставившись мелкими относительно всего её могучего облика глазками, между которыми чернели дырочки ноздрей.

– Ничего вы не понимаете, – отец Александро пригладил рукой усы и бороду, – это для вас – подлые. Для них это геройский поступок, проявление воинской хитрости и доблести, предмет гордости. Этому народу нельзя показывать спину. Нельзя проявлять слабость перед ним. Они как хищники, как волки, срабатывает инстинкт и р-раз…, сразу вцепятся вам в глотку, навалятся всей стаей. Инстинкты управляют ими больше разума. Хочешь быть справедливым с ними? Ради Бога! – отец Александро перекрестился двумя перстами, – но последнее слово всегда должно быть за тобой. Меча из рук не выпускай! Никогда! И верить им можно. Да, можно. Но только когда сила на твоей стороне. …Ладно, Ваня! Рано ты к праотцам собрался, – отец Александро убрал хлеб с рюмки и, взяв графин, стал разливать ещё в две рюмки. Вставай! Поднимайся!

– Вставай! – крикнул дед и вскочил из-за стола с дрыгающейся воблой в руке, надев на себя свою синюю с малиновым казачью фуражку.

Подошел. Собрал монеты с век Ивана, убрал икону с груди, положив всё аккуратно на стол, и стал хлестать его по щекам прохладной, мокрой, извивающейся, противной воблой, с которой летели, летели, летели брызги…

…Иван открыл глаза и увидел низко над собой плачущее лицо Кызжибек. Она осторожно брила его щеки маленьким легким станком, намыливая их мокрым кусочком мыла и плакала.

– …Кыз! …Кызжибек! …Катя! – нежно прошептал Иван.

Кызжибек уткнулась ему в грудь и заплакала.

– О! Ванька очнулся! – прохрипел где-то в углу Евдокимыч.

Иван попытался приподняться, но Кызжибек не дала ему сделать этого:

– Лежи! Лежи! – сказала она, вытирая слезы.

– Давно я так?

– Три дня, – прохрипел Евдокимыч.

Кызжибек сияла:

– Тетушка Бакия сказала, что если ты очнешься, это ещё ничего не значит. Вот если ты вспомнишь хоть чего-нибудь, то это – уже хорошо. А ты Ваня…, ты меня сразу вспомнил!

– Бакия? Соседка ваша? Та, которая в городе продавцом работает? Узбечка?

– Да! Вот всё ведь помнишь, всё! …Так она же не всю жизнь – продавцом? Она у себя флебологом была… Она – доктор медицинских наук, Ваня. Советских наук! Это же… она тебе голову зашивала.

– Кем-кем она была? Фле…

– Это такой хирург, по венам.

– М-м-м. …А я Кыз, тебе душ построил.

Кызжибек встала, возмущенно поджав губки и нахмурив брови:

– Что, …думаешь слишком грязная я для тебя?!

– Что ты? Что ты? – Иван приподнялся, он лежал на полу, на старом полосатом с ржавыми следами матрасе.

Забинтованная голова была тяжелой и болела. Евдокимыч лежал на своей койке со скрипящей панцирной сеткой.

– Я не знал, что могу сделать для тебя. Что-то особенное. И вот придумал – душ. Как подарок!

Кызжибек подумала над его словами и снова присела к нему.

– Не вставай! – стала намыливать ему щеки, – Ва-ань, – прошептала она на ухо, – а ты на самом деле молодой… Я теперь это точно знаю.

Иван не мог понять, как она это могла узнать, но тут, же снова приподнялся.

– Знаешь, а ведь есть же, есть такой город! Есть!

– Да, ляг ты! …Какой ещё город?

– Гурьев! Ты же сказала тогда, что нет такого города.

– С чего ты взял, что он есть?

– Мне Ашот сказал.

– Ашот??? Кривой Ашот?

Иван кивнул.

– Как можно верить армянину… всю жизнь прожившему в Баку?

– Ну и что? Какая разница, где человек жил?

– Как – ну и что?! Как – ну и что?! Бытие определяет сознание! Ты же у нас – революционер и марксист, Ваня, – должен знать!

– Какой я революционер? Я против всех революций.

– Ты знаешь, чем он всю эту жизнь занимается? Знаешь? В чем его бизнес? …Да, ты хоть… знаешь хотя бы как его фамилия?

– Нет, не знаю. И какая у него фамилия?

– Иванов…!

…С присущей молодому организму тягой к жизни Иван стал быстро выздоравливать. Из избы, где ему было душно, он перебрался на чердак, там у него был оборудован просторный лежак. Лежа на нем, они с Кызжибек, родители которой оставили её ухаживать за двумя неподвижными и, вероятно, уже навсегда обреченными инвалидами, втихаря целовались…

– Ка-ать, а как ты определила, что я молодой? – спросил Иван, задумчиво глядя в слуховое окошко на проплывающие облака, Кызжибек лежа в это время на его груди пыталась разглядеть отражения этих же облаков в голубых Ванькиных глазах.

– Хм! – сказала Кызжибек и поползла куда-то вниз по Ивану.

И чем ниже она сползала, тем это вызывало большее удивление и паралич у Ивана. Рот его раскрылся, глаза расширились, кровь из всех его конечностей из зашитой головы отхлынула туда вниз, заполняя, напрягая, увеличивая в размерах… Грудная клетка замерла на вдохе, достигнув предела. Мышцы напряглись в страшной судороге, вытягивая руки, ноги, пальцы, сковывая железной хваткой, выгибая все тело… Вот её ручки уже забегали на поясе, расстегивая ширинку. И тут Иван кончил!

– Шлюха! …Удавлюсь! Сегодня же удавлюсь! В новом душе! – закрыв с силой глаза и сжав челюсти до скрипа зубовного, Иван принимал решение, адекватное испытанному позору.

Кызжибек же проворно поднялась назад. На лице её были подозрительно мутные капельки. Она потрогала их пальчиком. Понюхала. Попробовала на вкус, а затем стала размазывать их на перекошенном от нестерпимого стыда и отвращения лице Ивана.

– Вань… будем считать, что сегодня… ты мне сделал предложение… И я на него согласилась!

– Иван, ну-ка подь сюда! – прохрипел откуда-то снизу Евдокимыч.

Иван поднялся, вытирая предплечьем лицо, стараясь не глядеть на Кызжибек, абсолютно уверенный, что исполнит всё прямо сейчас. В том самом проклятом душе! Он поправил штаны и полный скорби стал спускаться вниз.

На столе у Евдокимыча стояла свежая бутылка «Русской». Лежа в кровати Евдокимыч сжимал палаш.

– Вань, …Ашот сказал, что чечены Мишку убили…

Этот мир оказался ещё более жестоким и непонятным. Здесь не ходили в открытую, строем, с винтовками наперевес в атаку. Не требовали объяснений. Все здесь происходило стремительно, неожиданно и без громких заявлений.

К вечеру приехали Алибек с женой и с удивлением обнаружили нетрезвого Ивана с палашом в руке пытающегося передвигаться по поселку. Приняв душ, и оставив продукты и водку для Евдокимыча, они забрали дочь с собой в поле и уехали.

Иван же, побродив по всему поселку и навестив каждый двор, поздно ночью, на подсознании, вернулся во двор и каким-то чудом, с первого раза, забрался к себе на чердак, прижимая к груди Мишкин палаш. Была необычно прохладная летняя ночь, как только Иван коснулся лежака головой, он попал вообще в зиму.

…Он оказался на заснеженном льду ставшего на зиму Урала, усыпанном людьми. Шло багренье. То самое. Зимний, первобытный и варварский метод ловли осетровых длинными баграми, превратившийся, по сути, в массовое народное соревнование. В спорт и зрелище. С равным для всех масс-стартом участвующих с берега, с гонкой на опережение по льду до присмотренных заранее и известных рыбных мест над ятовьями, ямами. С долбежом пешнями, опять же на скорость, лунок, в веере и взрывах льдинок. С большим количеством болельщиков и зрителей на берегу не имевших прав на лов: на льду только Уральские казаки!

Спящую в глубине в ямах рыбу цепляют на ощупь прямо со дна реки баграми и вытаскивают через эти проруби, расширяя их по мере необходимости. Пытаясь также зацепить, «забагрить» всю поднятую со дна и плывущую подо льдом удирающую разбуженную рыбу.

Ликование и охотничий азарт! Борьба рыбы за жизнь. Слен[6]6
  Слен – м. урал. – казач. слень ж. астрах. твердая слизь, вроде прозрачной кожи, которой рыба покрывается на зиму. Красная рыба на зиму ложится пластами, ярусамя в омуты (ятовья), как бы на спячку, и в это время покрывается сленом. (Даль В.И.) Слен – слизь на рыбе.


[Закрыть] и рыбья кровь на снегу. Пойманную рыбу на запряженных лошадьми санях свозят к берегу.

Но во сне же всё всегда чуть-чуть по-другому. Не так, как наяву. Вот и здесь, у большой уже не лунки, а майны и полыньи, выросшей из нескольких прорубей, дед Ивана с замерзшей бородой, покрытый весь с головы до ног тонкой ледяной коркой поверх одежды и папахи, вместе со своей артелью, – сотоварищами по рыбалке, боролся с забагренной подо льдом, еще не сдавшейся рыбой, которая таскала их по краю майны грозя утащить под воду, и загребая хвостом, играя, щедро окатывала ледяной уральской водицей. Но, наконец, они вытащили на край льда голову сопротивляющейся белуги. Дед отдал перехватить свой багор товарищу и, схватив пешню, со всего размаху треснул несколько раз по башке рыбы. Именно треснул, так как треск этот был слышен далеко по обоим берегам Урала. И пробил голову до самого мозга! Белуга сразу успокоилась. Обессиленные ловцы, не отпуская багров, присели на минутку по краям майны, переводя дух, и начали вытаскивать белугу на лед.

Но это все вовсе даже не по-другому, это как есть. …Или как было? А по-другому здесь было то, что совсем неподалеку от этой майны, на льду, припорошенном снегом, подперев голову плавником, развалилась ещё большая, та самая огромная белуга с маленькой царской короной на голове. Она наблюдала за этим действом и даже подавала советы, указывая другим плавником. Когда рыбу вытащили из полыньи и привязали к саням, пропустив кукан из плетеной веревки через жабры и рот, дед крикнул: – Ну, Белуга-Горыновна, давай!

Белуга, та, которая с короной, захрустела, ерзая, извиваясь по снегу, подползла и вставила голову в хомут. Дед поправил хомут и спросил:

– Не страшно? Это ж ведь сородич твой?

– Нет! – Белуга-Горыновна повертела головой, – Чем больше рыбы, тем теснее и меньше кислорода подо льдом! – и, извиваясь как змея, с хрустом и шуршанием, потащила сани с привязанной другой меньшей белугой по снегу к берегу. Громко затянув Гимн Уральских казаков, Уральского казачьего войска, который подхватили все, кто в это время с величайшим азартом багрил рыбу на льду и все кто наблюдал за этим с берега:

 
…На краю Руси обширной,
Вдоль уральскихъ береговъ,
Поживаетъ тихо, мирно,
Войско кровныхъ казаковъ.
Знаютъ все икру Урала
И уральскихъ осетровъ,
Только знаютъ очень мало
Про уральскихъ казаковъ.
Жаль, что нетъ насъ тысячъ сорокъ,
Темъ не хуже мы донцовъ.
«Золотникъ хоть малъ, да дорогъ»,—
Поговорка стариковъ.
Наши пращуры и деды,
До временъ еще Петра,
Были на поляхъ победы,
Страшно было ихъ «ура!»
Поляковъ неугомонныхъ
Колотили мы не разъ,
И французъ-то, безпардонный,
Не видалъ добра отъ насъ.
Мы рубили безъ пощады
Независимыхъ черкесъ,
И не знали ретирады
Ни въ ущелье и ни въ лесъ.
Жаль, что въ поле, на просторе,
Средь безчисленныхъ полковъ,
Не видна, какъ капля въ море,
Горсть уральскихъ казаковъ.
И мешаетъ нашей славе
Лишь количество одно,
А по качеству, мы вправе
Славу заслужить давно.
И беда-ли, что насъ мало!
Было меньше насъ и что-жъ? —
Ведь Хива отъ насъ страдала;
Кто же скажетъ: «это ложь»?
Могъ и нашъ Нечай отважный,
Какъ съ татарами Ермакъ,
Справиться съ Хивой. И важный
Онъ ужъ сделалъ къ цели шагь.
Мало насъ, но часть границы
Мы для Руси отвели;
Не одне свои станицы
Отъ киргизъ мы стерегли.
Отъ набеговъ, разорений
Мы спасали целый край.
Для соседственныхъ селений
И теперь за нами рай.
И заветною чертою
Мы назначили Яикъ,
Хоть за то у насъ съ ордою
Споръ быль тяжелъ и великъ.
Хоть два века тучей чёрной
Злые хищники вились,
Мы родной Уралъ упорно
Отстояли отъ киргизъ.
Много крови, безпокойства
Стоилъ быстрый нашъ Уралъ;
Но казакъ такого свойства:
Мило то, что съ бою взялъ.
Трудно было намъ возиться,
Но за то теперь кайсакъ
И названия боится:
Страшенъ имъ «Джаикъ-казакъ».
Много было дней несчастныхъ,
Поразскажутъ старики:
И въ плену и въ рукопашныхъ
Схваткахъ гибли казаки.
Знать, нигде ещё не пишутъ
О деяньяхъ казаковъ;
Обо всемъ, что наши слышатъ
Изъ разсказовъ стариковъ…[7]7
  Гимн Уральского казачьего войска. Слова Н.Ф. Савичева (1820–1885 гг.). Музыка народная.


[Закрыть]
 

…Голова Ивана раскалывалась от нестерпимой боли, не открывая глаз, он сел на своем лежаке. Вокруг стоял шум толпы и над этим шумом голос многократно усиленный вещал из разных концов Красного Востока:

– Внимание! Фэ-мэ-эс России! Проверка паспортного режима! Во избежание неприятностей просьба не выходить из своих дворов!

Иван решил, что это не к нему, что ещё слишком поздно и свет даже пока не пробивается сквозь веки. Он лег и попытался забыться снова, несмотря на весь этот шум и гам.

Проснулся он далеко после обеда. Было необычно тихо и прохладно. Перед тем как подняться, Иван долго думал о Михаиле, который искренне считал себя казаком, и о том, что случилось вчера. Нужно ли сегодня решаться на то, что вчера было решено окончательно? Бинтов на его голове не было. На выстриженном темени можно было нащупать шов и торчащие из него нитки.

Красный Восток будто вымер. Растревоженные дворы, как после погрома, стояли с открытыми воротами и калитками, по дороге бродили куры с цыплятами, индюки, гуси, овцы, коровы и даже свиньи. Через все это броуновское движение шла беременная молодая цыганка – почти ребенок – и тащила за руку маленького цыганенка. Сверху, кружась, падали снежинки.

Дед Евдокимыч стоял на пороге своего дома, опершись на косяк.

– Евдокимыч, ты вроде помирать собирался, не вставал уже.

– Помрешь здесь. Вишь, всех забрали. Очистили мать-Россию, едрить его налево. …Ох, как курить-то хочется. Пять лет ведь не курил! Вань, глянь, там махра где-то была на шкафу в пачках, скрути мне цигарку. Смогёшь?

…Иван нашел махорку в маленьких серых пачках на пыльном шкафу, взял обрывок газеты и ловко скрутил козью ножку. Дед с удивлением наблюдал.

– Когда ты, Вань, сказки свои сказываешь про Брестский мир, я могу это понять, но вот это… Я уж сам забыл, как это делается. Где ты этому научился?

– На фронте, – Иван пожал плечами, – в Гражданскую.

– Тьфу! Ядрёна-матрёна…!

Они сидели на лавке у крыльца и смотрели на падающий, на опустевший Красный Восток, снег. Дед курил и кашлял.

– Зима вроде не скоро ещё? Что с природой-то творится? – Иван подставлял ладони и рассматривал снежинки, – Скажи, Евдокимыч…, неужто их всех расстреляют? Всех, кого забрали?

Евдокимыч посмотрел сквозь дым.

– Мда-а! Загадка ты для меня, Иван. …Скажу так: лучше чтоб расстреляли. Но и мне тогда тоже конец сразу придет. Только мой конец будет гораздо мучительнее их.

– Евдокимыч, а откуда здесь свиньи? Магометане же вроде как свиней не едят?

– К-хэх. Так они когда свинину едят, тихо едят, да тюбетейку одевают, или шапку побольше, да поглубже, …чтоб Аллах ихний не видел всего этого безобразия. А китайцам, индусам, армянам, хохлам оно вообще как мед. …Сходил бы ты уже к дружбану своему Ашоту, что ли? Чё евона двери все нараспашку открыты, а? Затвори, поди! Заодно… может… бутылку какую найдешь там, русскую, а? А то совсем тяжко. А Вань? Сходи! Будь добр! Уважь пожилого человека.

Иван встал, вышел на дорогу. В этот момент в конце улицы появился белый автомобиль с синей полосой и надписью «Полиция». Сигналя, пугая живность, сбив визжащую свинью и поднимая пыль, он быстро долетел и резко остановился перед Иваном. Из него торопясь вышел усатый и пузатый кавказец в возрасте, черной форме, с золоченой «мишенью» на кокарде фуражки, несколько отличающейся от старой, такой знакомой Ивану дореволюционной «мишени», и золотыми звездочками на погонах. Козырнув Ивану, представился:

– Капитан Гуссейнов, участковый уполномоченный полиции Красного Востока, разрешите Ваши документы!

Иван не знал что ответить. Опираясь двумя руками на жердь, к своим воротам с трудом проковылял Евдокимыч и, схватившись за забор, взволнованно хрипя закричал:

– Чего вы? Это племянник мой. Он только приехал…

Гуссейнов улыбнулся:

– А-а-а, зачем так волноваться, дарагой? Пусть паспорт предъявит, белет. Ви россиянин?

– Да, конечно, россиянин. Кто ж я ещё…?

– Где же Ваш паспорт?

Иван развел руками. Гуссейнов сделал знак водителю. Из кабины в такой же черной форме, только без звездочек, жокейской шапочке с золоченной кокардой-«мишенью» над длинным козырьком, выскочил… ну, не иначе, как негр. Иван впал в ступор, но не оттого, что это был негр, а не черкес, а от оружия, висевшего на его на плече. Маленького, с двумя рукоятками, одна из которых была магазином как у «Фёдоровского автомата», по размеру большего, чем маузер, но гораздо меньшего, чем винтовка Мосина.