Текст книги "Красный Восток (сборник)"

– Что вы его забираете?! Он совсем больной человек! Блаженный он. За мной приехал ухаживать…

Но Евдокимыча уже не слышали. Ивана затолкали в машину, и она уехала, оставив далеко позади себя на деревенской дороге взмахивающего переломанными крыльями умирающего гуся, к которому уже принюхивались собаки.

Двор отделения УФМС был переполнен и гудел как встревоженный улей, здесь был весь Красный Восток. Как только Иван прошел внутрь мимо часового гул притих. Люди замолчали. Такого количества разных инородцев сразу на одном маленьком пятачке якобы русской земли Иван не видел никогда за всю свою жизнь. Даже у себя на родине, в Гурьеве, на бухарской стороне. Там были одни киргиз-кайсаки. Здесь кого только не было! Индусы в чалмах. Таджики в тюбетейках и полосатых халатах, узбеки, киргизы, китайцы, турки, молдаване, негры…

Во всем длинном бесконечном перечне народов Красного Востока больше всего ставили в тупик украинцы. Они были другими. Совсем не те. Так как ничем, даже речью, не отличались от русских и, наверное, думали тоже по-русски, но для этой России они были иностранцами. Чужими.

Все стояли национальными группами, дворами.

– Здравствуйте, люди добрые! – поклонился Иван, пройдя в железную калитку мимо часового, и весь Красный Восток закивал ему в ответ.

– Ванька! Вах! А что ты делаешь в этой тюрьме народов? – раздался радостный голос, и из толпы шаркая кривой ногой, вышел смеющийся одноглазый Ашот, он поздоровался, обнял Ивана.

– Да-а, Ваня, тебе бы сейчас… шашку! – сказал негромко стоя в толпе Костя-грек, и весь Красный Восток дружно рассмеялся.

Ашот, вытирая слезы, повел Ивана в угол, показывая всем, что у него есть личный разговор не касающийся остальных.

Гул опять возобновился, все обсуждали появление новичка.

– Вань я-то тут случайно, – начал негромко Ашот, – Видишь ли, Гуссейнов, этот долбаный азер, – земляк мой по Баку. Мы с ним в одной школе учились, представляешь? И паспорт настоящий российский он мне делал, падла! А тут в залог за спирт его оставил. А эти тупят, бляди! …Ничего, ничего привезут мне его…

– А что же будет с остальными, …расстреляют?

Ашот еле сдержал смех.

– Не, Вань! Нет! Что ты? Кого депортируют, кто откупится, остальных отпустят, и закипит, забурлит вновь как прежде жизнь в Красном Востоке. …Вот тебе-то будет хуже всех. Ты же, Вань, у нас – русский, да ещё беспаспортный. …А русский русского в России, да тем более на глазах других никогда не поддержит. Гораздо охотнее, я сказал бы рьяно, с фанатизмом, русские защищают нерусских в России от всех других русских… Это тебе не «чехи». Те будут друг друга обманывать и обкрадывать, но перед другими жопу будут рвать и показывать какие они единые и дружные. Да-а…, стерилизовали русского человека, вырвали когти, клыки, подрезали крылья и клювы. Думать он перестал и огрызаться. Только в доброго царя верит по-прежнему и в байки, которые ему на уши льют сверху. …А кто ж, если не Стален?! А кто ж, если не Йелцын?! А кто ж, если не Путен…?! И он, этот царь должен ещё всю ответственность на себя взять, за то, что творится. А народ весь русский в грязи-болоте лежи-ит через трубочку дышит… Ждет, когда эти уйдут, а те другие ещё не появятся на горизонте, вот тогда можно вылезти и обсохнуть. Инертный народ у нас. Зачем стремиться, создавать, если всё равно придут всё разрушат и всё отнимут? Не монголы – так немцы. Не чужие – так свои, – красные или те же опричники из ФНС…

– А что Ашот… чехи здесь тоже есть?

– Не, Вань. Нет здесь «чехов». Они в городе живут, зачем им Красный Восток? К тому же они все россияне.

– Кто??? Чехи??? Чехия это Россия?

– Вань, зае…ал ты уже со своей гражданской войной! Прекрати! Всё очень серьёзно. …«Чехи» – это чечены. Откуда и как пошло? – это долго, …говорят по-английски, что чех, что чечен – одно и то же… Ну, да ладно. Ты слышал, один из тех, ваших нежданных гостей, умер? Все думали, вы его с дедом убили. Тут такая буча поднялась. Оттого мы все тут и оказались. По твоей милости получается. Дед пластом. Ты слинял. Но до вскрытия все же дошло. А там…, я имею в виду у чеха, пе-ре-доз!

– …Перед – что?

– Наркоман он, Ваня! И вы ни при чем, но… У-ух! Чеченским юристам, адвокатам, судьям и палачам это всё по-барабану. Не верят они, – всё сфабриковано, мол… С деда спрос невелик, и вот ты теперь их главный кровник. Ты! Такие дела твои скорбные.

– Иванов Ашот Германович, на выход! – крикнул часовой, держа в руках красную книжицу и листок бумаги.

– Ну, вот, паспорт мой приехал. Я пошел! – Ашот пожал ещё раз руку Ивану, и успел шепнуть на ухо, – Валить тебе надо отсюда, совсем валить и поскорее!

Когда Ашот, шаркая по цементному полу ногой, ушел, его место занял улыбающийся от уха до уха Костя-грек. Пожимая руку, сквозь зубы, растягивая губы, но почти не раскрывая рта, он спросил:

– Ну, чё Вань, Ашот Германович дал диспозицию? Почему мы все так здорово на праздник здесь собрались…? Повторюсь вкратце: надо тебе валить! – он обвел взглядом весь забор, по верху которого кольцами шла колючая проволока, совсем не такая, как была на германском фронте, с лезвиями вместо колючек. Продолжая движение, Костя-грек с треском размял шею, поворачивая голову направо и налево, – А слинять отсюда можно только на аэростате!

– Аэростате???

– Да, аэростате! Ты знаком, Вань, с устройством аэростата…? Пойми, за этой дверью тебя уже ждут. С Красного на тебя никто зуба не держит. Даже наоборот… Эти «чехи» – полные беспредельщики. Особенно тот, рыжий, что дал дуба. …И дед твой тоже в опасности. Я знаю их методу. Формально они теперь могут…, и потребуют, я уверен…, – также, не разжимая челюстей, Костя-грек тыкал и давил указательным пальцем вниз, – сатисфакции в виде всей дедовской недвижимости. Так что Алибек, можно сказать, – тоже пролетел!

– Костя, а почему они… «чехи»… наркоманы…?

– Да, по-жизни они такие – без тормозов. А русских вообще ненавидят. Я так тебе скажу, – никто так искренне больше не ненавидит русских как чехи. Но всегда, замечу, всегда живут за их счет, сидя на их шее, – он похлопал себе по шее, – Набеговое хозяйство, – слыхал о таком? Нахапать и в горы! …Там их, то истребляют, то ссылают. Ведь, по-правде говоря, это русские их оттуда, с гор спустили и показали, как жить надо по-человечески. Потом война эта… Да ты сам на их месте стал бы таким же.

– А какая война? Гражданская?

– …Ага. Конечно же, это была гражданская война! Какая же ещё? Мы ж все одна семья были. …Невинных и честных положили. …Другие бешеные бабки сделали на этом, в этом окияне пролитой крови. Политику развели. …Остальным сорвало крышу. И вот разметало по всей России, её окрестностям, миру, галактике, вселенной. Как источник заражения. Ненавистью! Незатухающий источник всеобщей ненависти. …Э-эх, жаль, Вань, что нет у тебя аэростата!

– Был у меня аэростат.

– Да, ты чо? Ну-ка, ну-ка расскажи подробнее?

…Уходя на волю, Костя-грек сказал серьёзно:

– Коси дальше! В натуре! Коси! Здорово у тебя это получается. С понятийным аппаратом – полный нормалёк. Поздравляю! Удивлён до глубины души. Многое видел и слышал, такое – впервые! Даже придраться не к чему. Видать, историю в школе ты очень любил… Сорвешься по пути в больничку. Здесь без шансов! Не пытайся даже!

Поэтому когда через день Ивана вызвали к начальнику ОУФМС, он стал смирно и скосил оба глаза на переносицу…

Начальник сидел за столом у стены спиной к Ивану, в бордовой жилетке с надписью «ФМС России» на спине. Перед ним была светящаяся стеклянная икона с текстом и рисунками и несколько серых телефонов. Сбоку от стола лицом к Ивану опираясь на суковатую палку, в мятом костюме с медалями и нечищеных кирзовых сапогах сидел Евдокимыч и удивленно смотрел на Ивана. Он долго так смотрел, но Иван продолжал косить, как советовал Костя-грек, человек бывалый, очень опытный и не раз прошедший такие передряги. Хотя вокруг столько было соблазнов и столько интересного на стенах этого кабинета, столько разных цветных плакатов, картинок и листовок! Опять-таки – медали на Евдокимыче, которых Иван раньше не видел…

– Ну, вот! – наконец сказал Евдокимыч, указывая ладонью на Ивана.

Начальник обернулся. Это был, похоже, что русский лысый человек со светлыми кудряшками на висках и затылке.

– Я же говорю, что больной он человек, оттого и беспаспортный.

– Мда! – начальник потирал подбородок, – Тихие – они неизлечимые… Что у нас по учетам? Ориентировки? Пальчики?

– Ничего, – сказала маленькая и круглая самоедская женщина, сидевшая в другой части кабинета уткнувшись в бумаги, перед такой же светящейся иконой только вместо букв и картинок на зеленом стеклянном поле иконы были разложены маленькие игральные карты.

– Вы служили? – это уже Ивану.

– Так точно Ваше высокоблагородие! На германском фронте.

– Герма-анском??? …В сорок первом?!

– В семнадцатом.

– Ух, ты! Семна-адцатом? Хм! Здорово, как! …Где, в пехоте?

– В разведке!

– У-у-у, в разве-едке? Ага! Как в разведку-то попал?

– Так мы, наполовину из казачьего сословия родом, хотя, вроде, и не принятые, но всё могём, всему обучены.

– Угу-угу. Казачьего значит, наполовину. А что на вооружении было?

– Как что? Всё. Мосинская трехлинейка, Наганы, Максима пулемет, ножи, шашки, пики…, ну, все, что для дела нужно.

– Для де-ела??? Для, какого-такого дела? …Постой-постой, – начальник встал, подняв указательный палец, – …ре-воль-вер! – и торопливо вышел.

Дед сидел и качал головой. Иван стоял, скосив глаза на переносицу. Вернулся начальник с револьвером в руках, – Вот! – он показал его Ивану.

Иван наклонился над ним, но глаз своих от переносицы не разводил.

– Давай! Покажи что умеешь, разведчик? Разбери мне его! – начальник хлопнул его по плечу, сел на свое место, и положил револьвер на противоположный от Евдокимыча край стола, приглашая Ивана.

Иван подошел и, убрав руки за спину, наклонился над револьвером, по-прежнему скосив глаза.

– Ну, так как?

Иван осторожно провел ладонью по стволу, мушке, наклонился ещё ниже, почти касаясь кончиком носа рукоятки нагана, и вдруг резко выпрямился.

– Так он у Вас с сорок первого года!

Начальник подвинул револьвер к себе и посмотрел на выбитое над ручкой звездное клеймо и год.

– Ну, да. А что, сильно отличается?

– Есть такое!

– Не сможешь уже?

– Отвертка будет?

– Зачем?

– Как щеки снимать будем-то?

– Хм! – начальник встал, прошел к самоедской женщине, та словно была наготове и, не поднимая головы, протянула маленькую отвертку. Отвертку и наган положили перед Иваном.

Иван с прямой спиной чуть склонился вперед, вытянув пальцы обеих рук словно пианист, опустил их на револьвер и замер. Повернул голову, со скошенными к переносице глазами, в сторону начальника. Вдруг пальцы его забегали, револьвер как будто сам вложился в ладонь и сам стал быстро разбираться. Продолжая смотреть косыми глазами в сторону, Иван работал пальцами. Когда пружина барабана, отделившись от трубки, оказалась у него в правой руке он замер снова. Зрачки его плавно разъехались на положенные им места.

– Вот он! – заорал Иван, и побежал к стене напротив, на которой висела карта, – Вот он! – тыкал он в неё пружиной и оставлял на карте черные кружки ружейного масла как раз в том месте, где на верблюжьей, или лосиной, а может и драконьей морде Каспийского моря (у кого какие ассоциации) могли бы быть ноздри и где в море в этом самом месте впадает река Урал.

Все в комнате, даже та самоедская женщина смотрели испуганно на него.

– Гурьев! – кричал Иван.

– О-па! – догадался обо всем начальник, – Родина?

– Ага! – счастливо ответил Иван.

– Так-так. А казахский паспорт был у Вас?

– Какой??? …Откуда у них паспорта, у инородцев? Да и русский я. Россиянин.

– Какой ты россиянин? …Это карта Советского Союза. Вон правильная! – он указал на другую карту, висевшую параллельно, где территория за Волгой была уже совсем другого – серого цвета и называлась Республикой Казахстан, и тот же город имел другое название – Атырау.

Иван подошел к правильной карте, уперся в неё взглядом и больше уже ничего не слышал.

…Его Великая Россия, хотя и оставалась Великой, но уже была гораздо меньше Российской империи и меньше страны Советов, той, что на неправильной карте.

Поняв, что Иван их уже не слышит, а испытывает нечто, вроде культурного шока начальник стал обсуждать с Евдокимычем его судьбу. Евдокимыч упирал на то, что Иван его дальний родственник, что человек он явно душевнобольной, потерявшийся во времени, но тихий и совсем неагрессивный, рассказывал о его помощи, о ремонте дома, о душе, о том, что без него ему не жить.

Позиция начальника основывалась на том, что он не может. Это служба. Есть определенный установленный законом порядок. Тихий, – это не значит безопасный, это значит – неизлечимый, и самое место ему в дурдоме. И самое главное он умеет обращаться с оружием. Да ещё как!

Иван, замкнувшийся в себе, вернулся к нагану, полностью разобрал его, попросил ветошь и масло, почистил и собрал заново. Он больше не косил. Пистолет Макарова, любезно предоставленный ему, осмотрел с любопытством, пощёлкал, сказал, что совсем не знает его, видит впервые, но штука явно интересная. Про себя же подумал о том, что у рыжего был точно такой же.

Самоедская женщина, вежливо попрощавшись и погасив свою икону с игральными картами, ушла. Начальник очень долго извинялся за то, что ничем не может помочь, сослался на конец рабочего дня и предложил проводить Евдокимыча.

…Сгорбившись, шаркая ногами, опираясь двумя руками на свою суковатую палку, в один миг состарившись ещё больше, отказавшись от провожатого, старик очень медленно и долго уходил от ОУФМС. Начальник в это время курил одну за другой и чертыхался на крыльце.

Вернулся начальник в кабинет, уже с каким-то листочком в руках. Иван продолжал изучать и сравнивать карты. Обернувшись, он заметил, – Когда японцы взяли Порт-Артур и Дальний они их тоже переименовали. …Это ж сколько земли! Людей-то сколько?! Миллионы! Всё ж российские подданные. Так…, что? …У нас тоже война была с этим Казахстаном?

Начальник погладил свою лысину и не ответил. Молча взяв Ивана под руку, вышел с ним на то же крыльцо. Указывая листочком туда, куда ушел Евдокимыч, сказал:

– Вот так прямо, метров восемьсот – будет станция. Думаю, он еще не дошел. Вот тебе… мандат! – протянул листочек и ушел.

Иван постоял на крыльце, прикидывая, что будет дальше, посмотрел на листочек. …Не торопясь пошел в указанном направлении.

Евдокимыч не прошел даже половины пути, когда Иван его догнал и хлопнул по плечу.

– Ванька? – на глазах старика были слезы, он оглядывался, – Сбежал, сукин сын?!

– Нет. Вот смотри! Мандат.

Евдокимыч прищурившись, пытался прочитать, что написано на бумаге, но не смог. И не смог бы. Иван держал листок верх ногами.

– Пойдем, присядем! Сделай мне самокрутку!

– Из мандата???

– Да нет. Ты чего? Кхе-х! Сам ты…, манда – ты! Оставь его, – пригодится! Доку́мент как-никак? Вот, вот, – дед вытаскивал трясущимися руками из кармана свернутую страницу газеты и надорванную пачку, из которой просыпалась махорка.

Расположились на лавочке у глухого забора, возле чужой калитки. Иван принялся за дело, оторвал ровную полоску газеты, отмерил махорки.

– Это ж мой однополчанин, дед евонный был. Начальника-то энтого. Друг детства, как-никак! И его самого тоже с мальства знаю… Никогда ведь ни о чем не просил, черт! А тут… Не поло-о-жено! Обидно как-то.

– Знаешь, Евдокимыч, чего я тебе скажу, …у тебя же фамилия Евдокимов?

– Ясен перец. Так что?

– И родился ты в году эдак семнадцатом-восемнадцатом?

– Ну и что?

– Сказывал ещё давеча, отец твой воевал здесь в Гражданскую?

– И?

– Так вот. …Похоже, …что знал я твого отца. В гражданскую-то.

– Да ну?

– Вот те крест? – Иван перекрестился двумя пальцами, – Держи козью ножку!

– Что ты? – дед раскурил самокрутку и сидел довольный в облаке синего дыма, – Да-а, другой табак! Совсем другой. …Ну и как он?

– Кто? Отец твой?

– А хто ж?

– Похож на тебя.

– Что ты?! …Может эт я на него похож?

– Да.

– Что да?! Что да?!

– Вылитый ты батяня – пулеметчик Евдокимов.

– Ух, ты! А ведь верно… – пулеметчик. Врешь, небось? Ась?

– Это ж…, это ж он привязывал аэростат, на котором я улетел. …Хрено-ово привяза-ал, скажу тебе по секрету.

– Ох, ты!

– Вот те крест!

– Двумя перстами молишься… Старовер, что ли? – Евдокимыч прищурившись, затянулся.

– Ага. …Ну, эта, значит, церковь-то наша значит – единоверческая, Николая Угодника в Гурьеве, потому два перста. Староверов много, особенно средь стариков. Не меняемся мы. Оплот веры. Так и появились ведь Уральские казаки. Любили свободу. Бежали от перемен, от притеснений всяких на волю, к Яику, Уралу-Горы-нычу. Как говорится, «Яик – кубышка, серебрена крышка, золотое твое дно!» Потом вот… царю стали служить.

– Хреново привязал, значат?

– Ага.… А это…, а аэростат тот назывался – «Красный Вос-токъ».

– Тьфу, тебя Ванька! Ненормальный. Вот чё услышишь, тотчас сочинять начинаешь ахинею всякую и в ересь свою вставляешь про гражданскую. Паранойя! Истинно говорю тебе – ароплан то был! Понимашь? А-ро-план!

…Вокзал был тот же. К старому, ранее аккуратному зданию царских времен с острыми крышами со стороны фасада и модерновыми изгибами с торца, с высокими прямоугольниками печных труб, лепились ларьки, тянулось множество проводов, и была пристройка в виде амбара или лабаза. Нескольких старых высоких витринных окон заложены кирпичами. Стены покрыты толстым слоем неровной бугристой штукатурки. В целом это был тот же самый несколько постаревший вокзал за исключением цвета – сочетание розового и голубого. Перед ним раскинулась широкая асфальтированная площадь вместо прежней булыжной. На площади стояли вагончики рейсовых автобусов.

Дед пошел брать билеты в кассе, выгороженной внутри вестибюля, а Иван не смог побороть своего желания и свернул в зал ожидания. Вместо темных дубовых деревянных скамеек с высокими прямыми спинками теперь там были низкие почти лежачие металлические, серебристые, в дырочку, гнутые кресла. Гладкие мозаичные стены и потолок сменила грубая беленая штукатурка. Только на полу сохранилась та же самая, местами выбитая, дореволюционная кафельная плитка – белая с коричневым. Люстр не было – на потолке прилепились плоские светильники. Народу мало. Тихо.

Иван прошел в угол зала и так ясно, так образно представил, как его взял здесь черкесский патруль, когда он, зажав свою котомку, дремал на скамейке среди крестьян и другого всякого люда, ожидающего поезд. Всю эту кошмарную стремительную ситуацию, весь тот свой страх. То, как крестьяне, все вокруг, сразу отхлынули от него, боясь оказаться под подозрением, демонстрируя, что знать не знают, кто он такой, когда черкес, стоя в дверях, указал на него нагайкой…

Он сел в том же самом месте, но в новом холодном сиденье, оказавшись почти в положении полулежа и очень низко. Оторвавшись от спинки и приподнявшись, увидел в открытые и, похоже, что те же, прежние высокие двойные двери, только под многими слоями краски с многочисленными подтеками, как Евдокимыч возле кассы смотрит по сторонам, видно, потеряв его. Иван помахал ему рукой. Евдокимыч кивнул, увидев, успокоился и повернулся к кассиру. Иван снова откинулся на спинку, закрыл, крепко-крепко зажмурив глаза, и снова открыл. Приподнялся. Евдокимыч был там же, в очереди у кассы. …Черкесов не было. Крестьян тоже не было. Мир и покой. Иван встал, развел руки, снова надолго зажмурил и открыл глаза.

…В дверь заглянули двое. Один из них хромал. Те самые. Хромой улыбнулся и указал пальцем на Ивана стоящего как статуя Христа в Рио. Следом зашел человек высоченного роста, с угрюмым черным взглядом, с такой же черной пышной бородой без усов, траурной рамкой очерчивающей лицо, длинной прической, в такой же черной одежде, только с ещё более толстыми руками и ногами, похожий на медведя. Человек-медведь, размахивая полусогнутыми руками, без лишних эмоций, быстро подошел к Ивану и, перехватив его вместе с руками, поперек как доску, так же быстро, не испытывая никакого напряжения, безо всякого усилия, легко пошел с ним на выход на платформу. Двое оглядываясь, спешили следом. Позади, возле кассы в очереди была видна спина Евдокимыча, которого, к радости Ивана, не заметили. Люди в зале удивленно смотрели на происходящее.

Легко спрыгнув с невысокой платформы на рельсы, которых стало гораздо больше, человек-гора перешел к проселку за ними, где стояли их черные машины. Открыв крышку багажного отделения и достав оттуда небольшое ружьё с пистолетной рукояткой вместо приклада, бросил в этот ящик Ивана и захлопнул крышку над ним.

…Свернувшись калачиком Иван, молча, очень долго лежал в этой темноте и духоте. Машина куда-то ехала, тряслась на ухабах, поворачивалась, останавливалась, хлопали двери, слышалась чья-то речь. Наконец после очередной остановки, счет которым был давно потерян, крышка открылась, и электрический свет ослепил Ивана. Была уже ночь. Его схватили за руки и выдернули наружу. В темном кирпичном сарае руки Ивана замкнули наручниками вокруг трубы служившей опорой крыше. Свет погас, двери закрылись, и вновь наступила кромешная мгла. Шаги удалились прочь. Иван сел на холодный цементный пол и долго крутился, пытаясь, приладится. Так и прошла вся ночь. Иван, то вставал, пытаясь согреться, приседая, бегая на месте и вокруг трубы, то сидя обняв трубу забывался. Перед ним проплывали картинки, мелькали какие-то люди…

Вот на полковом барабане сидит прапорщик – командир полковой разведки. Держа в одной ладони перчатки, он хлестал ими по голенищу начищенного до блеска сапога и иногда подкручивал ус, – Запомните, Иван Услонцев, три фактора определяют наши возможности, как разведчиков. Мы, противник, среда. Учитывайте это. Меняйтесь сами! Изучайте и приучайте противника, если сможете. Исследуйте и попробуйте изменить среду…

– Решительность и натиск! – выскакивал сбоку дед Ивана с живой воблой в руке, топая ногой, – Вспомни Суворова, Ванька! Как он здесь у нас с Пугачевым разобрался. Порядок навел. Эх, если б тогда не Суворов… У-ух ты! Нам бы его сейчас…

– Терпение. Будь всегда спокоен, – вплывала прямо сверху белуга с короной на голове, – Помни классиков, – В самые тяжелые минуты не предавайтесь отчаянию! Действовать – Ваша прямая обязанность в эти мгновения жизни, мой дорогой друг…

Клацанье ключа в замке и скрип открываемой железной двери разбудили его сознание. Снаружи светило яркое солнце. Большой чистый двор был окружен высоким глухим кирпичным забором. В будке на цепи сидел огромный мохнатый волкодав. Человек-медведь расстегнул наручники и, застегнув снова, но уже без трубы, вывел Ивана на это солнце. Провел к туалету, дал напиться и умыться из крана. Затем Ивана представили перед аксакалом.

Это был седой мужчина, не очень старый, можно сказать средних лет, с короткой стрижкой. Бороды (ак сакал – белая борода) на его чисто выбритом подбородке не было вообще никакой, ни седой, ни какого другого цвета, зато под носом были пышные черные с проседью усы. Поджарый. Совсем такой же, как те черкесы, пытавшие Ивана. Он долго сверлил пленника своими желтыми глазами.

– Вы убили моего племянника! – наконец сказал он.

В отличие от Кости – грека, который при разговоре растягивал губы, но почти не разжимал зубов, аксакал говорил одной нижней челюстью, опускавшейся вниз и немного вперед.

Иван молчал.

– …Э-э, знаю-знаю, это не ты, это старик его ударил. С ним ещё разберемся. …Но ты был рядом. Ты – соучастник. …Это ты покалечил другого моего племянника. Он теперь на всю жизнь хромой.

Снова Иван молчал.

– …Э-э знаю-знаю, они тоже были не подарок. …Но это мои родные племяши. Я их с детства воспитывал, с пеленок. Это дети моего брата, понимаешь! Кровь моя. …Что ты молчишь! – аксакал сделал знак.

Сзади и сбоку, оттуда, где стоял человек-медведь, в ухо Ивану что-то ударило так сильно, что мир вздрогнул, как нарисованный, стал заваливаться в сторону и совсем погас.

Ведро воды вылитое прямо на голову, чуть не утопило. Иван лежал в грядке. В правом ухе звенело, из него текла кровь. Все звуки теперь были только слева. Рывком его подняли на ноги. Кроме человека-медведя рядом уже были хромой и тот, второй, самый хитрый, который с улыбкой рассматривал выстриженную и зашитую голову Ивана, а потом заметил, – Ты, Уаня, теперь соусем похож на мьячик. Со шнуроукой. …Не болит?

Аксакал что-то цыкнул и оба молодых ушли. Спросил о чем-то у Ивана, но тот не расслышал и переспросил, повернувшись левым, не кровоточащим ухом. Аксакал махнул рукой и сказал опять по-своему. Человек-медведь подставил лавку, положил Ивану на плечо свою тяжелую руку и, придавив ею как гирей, усадил. Женщина в платке принесла из дома миску, в которой была разная еда из мяса и рыбы, картошки, сырые нарезанные овощи. Там же лежал хлеб. …Может это и были остатки пищи, но точно не отбросы. Иван ел с жадностью.

– Голодный? – спросил аксакал.

Иван скромно кивнул.

– Откуда ты, Ваня? Чей будешь?

– Из казаков мы. Почти. …Из Гурьева.

– К-как из Гурьева? …И я тоже из Гурьева. А где ты там жил?

– Возле церкви.

– Ба-а! За базаром? …И я возле церкви.

– М-м-м… У Никольской, на берегу.

– Каком берегу??? Не знаю, как она называется, …только от церкви до берега знаешь сколько?

– Смотря, какая церковь. От Успенской далеко, а от Никольской…, – ну, …рядом она. Совсем рядом с Уралом. Недалече и мечеть.

– Там всегда была только одна церковь. …И мечеть. …Совсем новая мечеть. Но не у берега.

– Мечеть есть. Татарская. Деревянная. Высокая. Не скажу что новая. Сколько себя помню – все время была. …И две больших церкви ещё, не считая часовен.

– Деревянная??? Татарская? Мечеть? …Мда-а, мечеть там замечательная, …красивая. Только с чего ты взял, что она деревянная? А вот церковь-то там – одна, не спорь! И мечеть… Постой-постой, интересно, сколько же ты себя помнишь? Когда ты там был в последний раз?

– Когда был? Когда? М-м-м, в шестнадцатом, до армии… До революции… До гражданской войны, значит… А что?

– …???

– Как это одна церковь? Куда же другая-то делась?

– Так-так-так, тогда какого же ты года Иван?

– С одна тысяча восемьсот девяносто пятого…

Больше его не пытали. Ивану дали лопату, показали место во дворе и сказали копать нечто вроде окопа под названием «зиндан» – традиционный лучший чеченский отель для казаков.

Копал Иван быстро. Аксакал, которого звали Нохчо, сидя на лавке, внимательно следил за его работой, и рассказывал о том, как его предки воевали против русских. При царе, о чем впрочем, Иван сам неплохо знал, и главное знал, чем в результате та война для них закончилась. Затем рассказал, как воевали против русских коммунистов до 44-го. Как их ссылали в Казахстан в 1944-м, как они продолжили воевать с русскими и резать их, вернувшись в 90-х при демократии, и продолжают свою войну теперь, переехав сюда в XXI веке.

– Война продолжается, только сейчас мы уже на территории врага…

Человек-медведь, молча, ходил рядом. Волкодав ухал басом от своей будки.

Как понял Иван из этих рассказов, 1991-й для России это такая же памятная переломная, полная отчаяния и предательства дата, как и 1917-й. А в сороковых была война. Опять с немцем. Об этом и Евдокимыч рассказывал.

Когда окоп-отель в полный профиль был готов, Нохчо проговорился, что ему нужен погреб с ледником. Дело приняло несколько другой оборот. Более гуманный, что ли? Для погреба, да ещё с ледником этого было мало. До самого вечера Иван и Нохчо обсуждали, какой должен быть погреб с ледником и какие они вообще бывают. Иван рисовал на дне окопа планы, рассказывал обо всех погребах, которые видел у себя дома, в Первую мировую на западном фронте, и в Гражданскую. Они спорили. Нохчо сидя наверху на скамейке, постоянно перебивал, говорил, что ничего Иван не понимает в строительстве, потому что глупый, потому что русский, злился, но, в конце концов, признался, что стольких погребов за свою жизнь не видел. Тем более в Первую мировую, да ещё и у немцев… И назначил Ивана «прорабОм» этой стройки.

Когда смеркалось, в яму спустили небольшую лестницу.

– Вылезай! Не могу тебя там оставить, – сказал Нохчо, – пса мы на ночь отпускаем, знаешь, а он страшно любит русское мясо. Зверюга, а не пёс! Спрыгнет в яму и загрызет, айн момент!

Отвели вновь в сарай. Приковали к трубе, но в этот раз дали раскладушку. Иван прикинул, что если встать на самую верхнюю ступень этой лестницы, по которой вылезал из ямы, то можно как раз дотянуться до верха забора. Но где хранят её, он пока не понял. Разницу между зинданом и отелем Иван прекрасно знал.

За неделю Иван выполнил все земляные работы и начал зашивать стены досками. Самые длинные из них и самые толстые, он либо отбраковывал, либо оставлял на потом. Всю эту неделю спал прикованным в сарае. Кормили раз в день, в основном вечером. Прежде чем дать миску с едой Ивану, человек-медведь, которого звали Гази, давал понюхать и попробовать еду из этой миски волкодаву. Потом отбирал у собаки и отдавал пленнику. Пес в это время с возмущением яростно рвался на цепи и лаял.

Как только стены верхней части погреба возвысились настолько, что были непреодолимы для собаки, повесили дверь и с этого момента Иван, которого теперь не заковывали, жил в строящемся погребе, а собаку перестали сажать на цепь даже днем.

Это была постоянная борьба. Пес караулил у двери, грыз деревянные стены, делал подкопы, он изнывал, пытаясь всякими способами добраться до пленника. Поначалу дверь снаружи подпирали досками, кирпичами и подбивали колышком. Но однажды днем, когда Иван ковырялся внутри, он с леденящим ужасом обнаружил, что пес просунул лапу в приоткрытую дверь и пытается отворить её мордой. Гази не закрыл её! Иван схватился за поперечные планки двери. Пёс вцепился зубами в дверь. Чем бы это закончилось неизвестно, но Иван двинул молотком по собачьему носу. Пёс заскулил и отскочил, а потом стал бросаться на дверь, пытаясь разбить её грудью. После этого Иван усилил дверь и сделал изнутри засов.

Как Гази забыл закрыть дверь? – сокрушался Иван.

Гази же наблюдал за всем из-за угла дома и не подпер он дверь умышленно…

Весь контроль теперь возложили на собаку, которая целыми днями ходила кругами вокруг погреба, скулила, и часами лежала у двери, притаившись и положив морду на лапы.

Был только один момент, когда она покидала свой пост, это когда кто-то приходил, и она с лаем бежала к воротам встречать гостя. Иван приоткрывал дверь, но дальше ничего не предпринимал, так как не знал, где находятся в этот момент другие обитатели этого двора.

Но вот этот день настал.

По разговорам вокруг Иван точно знал, что сегодня Гази с Но-хчо с утра ушли по делам. В доме была лишь женщина. В очередной раз собака с лаем побежала через весь двор к воротам встречать гостей. Иван перекрестился и выглянул из двери с четырьмя короткими брусками в руках с уже вбитыми в них большими гвоздями, и молотком. Бросив бруски, кинулся к доскам и вытащил самую длинную и толстую из них. Несколькими ударами торопливо вбил через сажень поперечные бруски, как на трапе, замирая каждый раз, как только лай собаки затихал, наблюдая за углом дома. После этого специально приготовленной проволокой закрыл дверь погреба изнутри, подхватил трап, и побежал по грядкам с зеленью через весь двор, к самой дальней стене, постоянно озираясь, так как в любой момент его лестница из средства для побега должна была стать оборонительным оружием. Добежав, приложил трап к стене и взлетел по нему вверх, но от излишней суеты, как только Иван коснулся стены рукой, трап поехал в сторону. Иван не успел зацепиться и рухнул вниз.