Текст книги "Княжья доля"

Глава 4
Внучка ведьмы

Прочь удались, здесь буря разразится,

В прах обратит тебя мое дыханье,

И в гневе я безумье превзойду…

Натаниэль Ли

Надо сказать, что метраж светелки, которую отвели под временное проживание гостя братаны-князья, был небольшим, где-то четыре на четыре.

Что касается мебели, то с ней было скудно. Во-первых, там находилась сама ложница, которую с большой натугой изображала широкая лавка, стоящая у глухой стены. Плюс к ней имелся еще деревянный стол, расположенный напротив входной двери у стены с небольшим оконцем, да две лавки. Одна возле стола, а вторая напротив, близ двери.

То есть обстановка предоставляла минимум уюта и позволяла на деле пожить в самых скромных, спартанских условиях.

Девицу расторопный Епифан по повелению князя тут же приподнял и усадил на лавку, которая стояла поближе к кровати, очевидно предположив, что так князю надо будет приложить минимум усилий, дабы переместить проказницу прямиком в постель.

Видок у нее был и вправду самый что ни на есть ведьмовской, особенно взлохмаченные донельзя черные волосы и глазищи.

Тонкую девчоночью фигурку ни в коей мере не могла укрыть пара жалких тряпок, да и то основательно разодранных, хотя если внимательно вглядеться, то сразу становилось ясно, что и скрывать-то было нечего. Тело ее еще как следует не сформировалось, и вся прелесть дикарки состояла лишь в опушенных огромными ресницами больших зеленых глазах, с ненавистью глядящих на князя и его слуг.

Поначалу Костя выгнал и Гремислава, и Епифана, причем первый замешкался на пороге и переминался до тех пор, пока князь не поинтересовался, почему он еще тут, а не там.

Но даже и тогда Гремислав еще не отважился на свой кощунственный вопрос, а, обратившись наконец, почему-то повел речь в третьем лице:

– Князь приказал изловить, Гремислав поймал. Князь слово дал, что наградит за лов.

Костя поначалу хотел просто выгнать наглеца, но потом решил, что слово нарушать нельзя, хоть и давал его не совсем он, точнее, он, но не сегодняшний, а позавчерашний, и распорядился:

– Иди к боярину Онуфрию и скажи, что князь повелел тебя гривной наградить, – потом почесал в затылке, припоминая местную монетную систему, и добавил на всякий случай: – Серебром.

Через миг Гремислава как ветром сдуло, хотя Костя, честно говоря, не заметил, чтобы на лице слуги, которому позавидовал бы любой киллер двадцатого века, настолько оно было суровым, промелькнула хотя бы тень радости.

Спустя минуту после его исчезновения – Костя даже не услышал, как тот спускался по лестнице – в светлицу заглянул Епифашка и сказал как о само собой разумеющемся:

– Я, княже, пожалуй, у дверей заночую, а то мало ли.

Если бы не его всерьез озабоченная рожа, Костя решил бы, что он его слегка подкалывает. Мол, один раз поленом огрела, а во второй раз, ежели он не заступится, стулом запросто навернет.

Но, уже зная к этому времени, что его стременной и юмор, тем паче ирония, несовместимы, Костя лишь утвердительно кивнул и повернулся к пленнице.

Девчонку бил самый настоящий озноб, а неестественно раскрасневшееся личико говорило о возможном повышении температуры.

Константин протянул руку, чтобы пощупать лоб, и… еле успел отдернуть ее от лязгнувших вхолостую зубов.

– Не трогай меня, княже, – предупредила она. – Лучше отпусти подобру-поздорову. А не то я на тебя такую лихоманку напущу – ни одна бабка не отшепчет. Я могу.

От такой нахальной самоуверенности, смешанной с отчаянием, Костя невольно заулыбался.

Девчонка опешила и замолчала, продолжая настороженно ждать его дальнейших действий.

– Ты есть хочешь? – неожиданно даже для самого себя спросил он.

Деваха пяток секунд оторопело хлопала своими глазищами и наконец нехотя выдавила:

– Может, и хочу.

– Епифан, – громко позвал он и, как только тот просунул голову в приоткрытую дверь, сделал небольшой продуктовый заказ.

Время было позднее, но скромную княжью заявку стременной тем не менее удовлетворил прямо-таки с молниеносной скоростью.

Уже через минуту на столе лежала коврига хлеба, хороший кус мяса, штуки три луковицы, к которым прилагалась крупная сероватая соль, и несколько соленых огурцов.

Заметив сожалеющий взгляд Епифана, Костя понял, что все это тот приготовил для себя, дабы слегка скрасить томительное ожидание за дверью, и снисходительно спросил:

– Твое?

Епифан скромно пожал богатырскими плечами и скорчил такую, по его мнению, скромную и деликатную рожу, что Костя заулыбался и, подмигнув, отправил его за новой порцией, наказав, чтоб тот не спешил возвращаться.

Однако его нормальное желание просто поговорить с девчонкой без лишних свидетелей и хотя бы немного искупить вину своего предшественника каждый из присутствующих воспринял в меру своей испорченности.

Епифан понимающе кивнул, вновь оскалив крепкие желтые зубы, а девица, едва Костя накинул на дверь засов и двинулся к ее лавке, вжалась всем телом в угол и умоляюще прошептала:

– Не подходи, княже. Хуже будет. Порчу напущу.

– Я же всего-навсего покормить тебя хотел, – пояснил он и добавил: – А Епифана поесть отправил. Мужик-то из-за тебя голодным остался. Дверь же закрыл, чтоб ты не убежала раньше времени. Я ведь и так тебя отпущу, только не сегодня, а завтра.

– А плата какая за свободу будет? – подозрительно прищурилась она.

– Да никакой, – пожал плечами Костя. – Мне от тебя и впрямь ничего не надо. А потом у тебя и нет ничего.

– Ну кой-что имеется… – протянула она, но Костя только насмешливо хмыкнул, в результате чего рейтинг ее доверия к нему, как это ни парадоксально, сразу поднялся на пару пунктов.

– А теперь дай слово, что до завтрашнего утра не убежишь, и я тебя развяжу, – пообещал он ей, доставая из ножен кинжал.

– Это коли ты лапать меня не полезешь, – уточнила она, продолжая глядеть на него с недоверием, но уже без прежней лютой ненависти.

– Заметано, – кивнул он, но, видя, как она недоуменно посмотрела, поправился: – Согласен, говорю.

– Тогда даю слово.

– А клятву?.. – осведомился он и, видя удивление девчонки, спохватившись, уточнил: – Роту дашь? Только чтоб самым дорогим для тебя. Ну, скажем, здоровьем твоей бабули.

– Даю, – охотно согласилась она.

Настолько охотно, что Костя сразу почувствовал какой-то подвох, но, поколебавшись, все-таки разрезал ремни, туго стягивавшие ее руки и ноги, и отошел к двери.

– Опаску имеешь, – усмехнулась она и, надув губы, обиженно добавила: – Неужто боишься, что я роты не сдержу? Так ведь у меня, кроме бабки Марфуши, вовсе никого на свете нету.

– Осторожничаю, – поправил Костя и добавил: – Да и тебе спокойнее будет, когда я здесь, от тебя подальше.

Она задумчиво посмотрела на него, потом на стол, потом на окошко, и, хотя оно было крохотным, Костя заволновался.

– Эй-эй! Ты тут не вздумай, – решил он предупредить ее на всякий случай.

– А чего я? – Она наивно захлопала широко открытыми глазищами, тихонько разминая затекшие от тугих ремней кисти рук.

– Сама знаешь чего, дуреха! – сердито буркнул он. – Тут высоко. Второй этаж, балда.

– Чего-чего?!

Мысленно кляня себя за временную расслабуху в области словесных выражений, до которых этот средневековый народ еще не дошел, Костя в который уже раз за вечер торопливо поправился:

– Высоко, говорю. Упадешь и ноги переломаешь. К тому же собак во двор на ночь выпускают. Злющих-презлющих.

– Они меня любят, – упрямо возразила девчонка.

– Так это когда они знакомые.

– Нет, – настаивала она. – Меня всякие любят, даже волки в лесу не трогают.

– Все равно на сломанных ногах далеко не убежишь.

– А я как кошка, – не сдавалась маленькая бестия.

– А ну сядь и ешь! – рявкнул на нее Костя, устав от бесполезных пререканий.

Девчонка тут же плюхнулась на лавку, испуганно посмотрела на него, робко потянулась к еде, но вскоре чувство голода пересилило осторожность, и через минуту она уже жадно впилась зубами в краюху хлеба.

– Вот так-то оно лучше, – примирительно проворчал он, слегка успокоившись и усаживаясь на дальнюю от стола лавку возле двери, чтобы лишний раз не волновать свою пленницу.

Заметив, как она время от времени стыдливо поправляет свое тряпье, изрядно продранное на груди и предательски показывающее даже в тусклом свете свечей ослепительную белизну молодого тела, Костя ехидно заявил:

– А ты чего это кутаешься-то? Не бойся, тебе скрывать нечего, потому как у тебя ничего и нет.

– Чего надо, то и хороню, – огрызнулась она обиженно и печально добавила: – Видишь, как холопы твои мне всю одёжу на грудях продрали?! А еще и лапали.

– Ну это ты сочиняешь, – продолжал он тем же насмешливым тоном. – Лапать они тебя не могли, потому как не за что. Разве что за ребра, но мужик же не собака, на кости не кидается.

От гнева она чуть не подавилась и, даже не прожевав до конца мясо, возмущенно завопила:

– А вот же лапали! И здеся, и тута, – обстоятельно показала она синяки, которые темнели преимущественно возле маленьких, не сформировавшихся до конца грудей.

– Ты пальцами-то не тычь. – Костя едва сдерживался, чтобы не засмеяться.

И в самом деле, было над чем. Это ж надо какая ситуация. Потенциальный насильник вовсю критикует свою жертву, а та с подобным раскладом ни в какую не соглашается и вовсю расхваливает свои прелести.

Парадокс, да и только.

– Твои пупырышки, – он на секунду задумался, поскольку зеленки здесь еще не знали и надо было спешно придумать ей средневековый заменитель, – медом смазывать надо.

– Это еще зачем? – удивленно уставилась она на него.

– А чтобы опухоль спала и волдыри прошли, – пояснил он свою мысль.

– Да чего ты глупости сказываешь?! – Она гневно распахнула остатки своей то ли кофты, то ли платья, то ли ночной рубашки, и на Костю в упор глянули две небольшие острые девичьи грудки с темно-вишневыми капельками сосков на концах. – Гляди вот! Каки таки волдыри?! Я кажный божий день в росе купаюсь, родниковой водой умываюсь, я вся чистая!

И только потом до нее дошло, что она сделала.

Реакция девчонки была мгновенной. Она испуганно запахнулась и так резко откинулась назад, что едва не полетела со стула.

Видя же, что князь не поднимается с лавки и, вместо того чтобы жадно накинуться на нее, только весело хохочет, она стала понемногу успокаиваться, но тут наконец уразумела, какую часть ее тела Константин обозвал волдырями, и обиженно насупилась, даже отодвинув от себя еду.

Орешкин не уговаривал, продолжая молча разглядывать ее, однако чувствовалось, что похоти в этом взгляде нет и в помине, так что спустя пару минут голод взял свое и она снова принялась за еду.

На некоторое время в светелке воцарилось затишье, но стоило Константину встать, как девчушка вновь насторожилась и на всякий случай сразу предупредила:

– Ты хоть и князь, токмо у меня и зубы, и когти есть. Вот.

Для вящей убедительности она тут же продемонстрировала ему весь боевой арсенал, широко растопырив пальцы и открыв рот. На всякий случай она даже пару раз щелкнула зубами, на что Костя уважительно заметил:

– Острые.

– А то, – сразу повеселела она и, убедившись, что князь не собирается ни накидываться на нее, ни даже приближаться, снова принялась уплетать за обе щеки нехитрую снедь.

Наконец стол опустел, и девчонка, сыто икнув, виновато ойкнула и смущенно закрыла ладошками рот.

Потом она встала со стула и чинно отвесила Константину степенный поклон, чуть ли не коснувшись рукою пола.

– За угощение благодарствую, княже.

От недавней недоверчивости к Константину не осталось и следа. Чувствовалось, что сейчас она больше удивилась бы, если бы он полез к ней с объятиями, чем тому, что он не собирался приставать.

– А как хоть зовут тебя, красна девица? – Костя тоже поднялся с лавки, не зная, как ответить на этот поклон.

– Зовут Марфуткой, а кличут… – начала было она опять, но тут же осеклась и виновато поправилась: – Доброгневой бабка Марфа нарекла.

– Это значит добрая во гневе, – перевел Костя и тут же раскритиковал: – Неправильное у тебя имя. Ты и в обычное время как змеюка глядишь, а уж во гневе тебе, поди, и вовсе под горячую руку не попадайся.

Юная чертовка в долгу не осталась. С невинным видом поинтересовавшись в свою очередь, как зовут князя, и узнав, что он наречен греческим именем Константин, что означает постоянство и неизменность, она тут же нашлась:

– Так ведь и у тебя, княже, имечко неподходящее.

– Это как так? – подивился он.

– А очень даже просто, – пояснила она. – Какой же ты постоянный, коли нынче на девку зверем кидаешься, ссильничать ее восхотев, а чрез день хаешь ее всяко. С таким имечком человек себя одинаково должон вести, а ты вовсе не таков. То ищешь меня со слугами да с собаками, а поймавши, накормил вон, да на утро отпустить обещался.

– Да, это верно, – согласился Костя. – Тут надо либо имя менять, либо свое поведение.

– Вот-вот, – поддакнула она, довольная, что и здесь последнее слово осталось за нею.

– Имя менять, – продолжал он размышлять вслух, – так это мороки много. Опять же не по-христиански так поступать. Я еще в монахи пока не собираюсь. Ладно уж. Как нарекли, так тому и быть. Придется изменить поведение, и займусь я этим, пожалуй, прямо сейчас.

– Это как же? – насторожилась Доброгнева.

– Я ведь с чего начал? – стал он растолковывать свою мысль. – Ссильничать тебя хотел. Так?

– Так, – подтвердила она, понемногу пятясь от него.

– Стало быть, придется тем же самым и теперь заняться. Вот я сейчас на тебя накинусь и… – Костя резко сделал полшага вперед, и Доброгневу как ветром сдуло.

Она вновь заняла место на лавке близ ложницы, только на этот раз уже стояла на ней, инстинктивно пытаясь вжаться в толстые, гладко ошкуренные сосновые бревна, источающие легкий смолистый аромат.

– Ты не балуй, – испуганно пискнула она еле слышно, на что Костя, нахмурив брови, угрожающе поинтересовался:

– Так что, подходящее у меня имечко или как?

– Ой, подходящее, – замахала на него руками вконец замученная девчонка.

– То-то, – миролюбиво заметил он и принялся деловито делить шкуры, кидая половину их на ее лавку.

– А теперь ты чего?.. – недоверчиво осведомилась она, глядя на его труды.

– Так ночь на дворе, дурочка, – пояснил он, добродушно улыбаясь. Видя, что она продолжает стоять, не двигаясь с места, Костя заметил: – Бревна сосновые. Сейчас к свежей смоле прилипнешь и все тряпье свое, которое еще кое-где целое, напрочь располосуешь.

Доброгнева отпрянула от стены и сделала робкий шаг вперед.

– Ты лучше не топчись без толку, – порекомендовал он ей. – Возьми да постели себе. Или думаешь, что я сам тебя укладывать буду? Чай, не маленькая уже.

– А мы отдельно спать будем? – настороженно глядя, уточнила она.

– А ты вместе хотела? Ишь хитренькая какая. И не надейся. Тесновато будет. К тому же ты храпишь, поди.

– Вот еще, – фыркнула она.

– Ну тогда брыкаешься. Дети всегда брыкаются, – философски заметил Костя.

– Да я сплю завсегда тихонечко, как мышка! – возмутилась она. – На какой бок легла, на том и проснусь. И не дите я вовсе. Мне этим летом осьмнадцать годков уже сполнилось.

– И не проси, и не мечтай, – отрезал он сурово. – И хватит об этом. Все равно к себе не пущу.

– Это я-то прошусь?! – ахнула она, чуть не задохнувшись от гнева. – Да я…

– Опять начинаешь, – строго заметил Костя, угрожающе хмуря брови.

– Ой, молчу я, молчу, – осеклась она и принялась проворно застилать свою лавку, но при этом все-таки продолжая что-то бормотать себе под нос.

Константин погасил почти сгоревшие свечи, быстро разделся и лег. Доброгнева, пошуршав еще немного в темноте, тоже наконец улеглась. Полежав пару минут молча, она не выдержала:

– Княже, спишь ли?

– Да разве тут заснешь, – недовольно проворчал Костя.

– А спросить тебя можно остатний раз?

– За спрос куны[8]8
  К у н а – денежная единица Киевской Руси. Равнялась 1/50 части гривны или двум резанам.


[Закрыть] берут.

– А у меня нет, – ойкнула она растерянно и тут же приглушенно хихикнула. – Да ты все шуткуешь, а я по правде узнать хочу.

– Ну если только в остатний, – предупредил он ее. – Сама сказала. Спрашивай, и спать будем.

– А на кой я тебе понадобилась-то? – робко подала она голос.

«Наверное, не спрашивала бы, если бы не случилось чуда и я не оказался в этой шкуре», – подумал Костя, а вслух ответил:

– Покормить тебя решил. А то гляжу, кожа да кости, аж смотреть тошно.

– То-то ты накинулся сразу, – проворчала она.

– Так я тебя хотел на колени посадить, чтобы покормить. Думал, у самой-то сил, поди, и вовсе нет, даже ложку поднять не сможет.

– А чего ж под подол полез? – не отставала она и лукаво добавила: – Сам же сказывал, что токмо собаки на кости бросаются.

В ответ раздалось глухое княжеское рычание. Получилось вроде бы убедительно. Во всяком случае, Доброгнева, приглушенно пискнув, окончательно затихла и больше вопросов не задавала.

Наутро Константина, как обычно, разбудил Епифан. Первый вопрос, который он задал князю, был:

– А где ведьма-то?

Константин рывком поднялся со своей лежанки и увидел только ворох скомканных шкур на соседней лавке. Его ночной собеседницы и след простыл. На секунду стало чего-то жалко и немного обидно.

«Хоть бы попрощалась», – подумалось ему, но потом он ее понял.

И впрямь, вчера один, а сегодня – совсем другой. А ну как на следующий день вновь на нее полезет? Что тогда?

И пожаловаться некому. Он – князь, а она – внучка ведьмы. Нет ни заступников, ни защитников.

Получается, все правильно она сделала.

Тем более что в один прекрасный день он из этого тела исчезнет, и что тогда с нею будет? Выйдет еще хуже – приручил, прикормил, а потом на тебе.

Поэтому Костя как можно равнодушнее зевнул и лениво пояснил Епифану:

– Да отпустил я ее. Она со мной ночью сполна за все рассчиталась, вот я ее под утро на все четыре стороны и отправил. Ну, чего стоишь как вкопанный? Давай кувшин – мыться буду! Поди, на охоту уже пора?

* * *

Оный Константин словеса рек сладко, но душу имел гнусную. И о ту же пору изловиша служка княжий и убивец, прозвищем Гремислав, девицу пригожую, на коей свой алчный взор остановиша Константин князь, и достави оную в светлицу к ему и учал нечестивец терзати несчастную, потешая свою ненасытну похоть.

Пред заутреней Гремислав же бездыханно тело, обернувши в рогожу, в тайности вынес из терема и захорониша в лесе. Константине же рек братьям тако. Де, отпустиша он ее, вовсе не карая, ибо тако и Христос заповедал.

И зрели князья, яко сей безбожник крест на себя кладе рукотворный, и дивились вельми сей лжи подлой, ибо, памятуя нрав буен Константинов, не усомнишися нисколь, что сей изверг деву оную умучил и живота лишил.

Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236 г.

Издание Российской академии наук, Рязань, 1817 г.

* * *

Тако сей княже поступиша не по покону Ярославичей, но по милосердию и правде Христовой, ибо Исус рек: «Не до семи, но до семижды семи грехов прощати должно врагам нашим», и дева оная, коя лишити князя живота могла, будь в ее руце сила помогутнее, прощена им бысть и на волю пущена вовсе без виры.

Из Владимиро-Пименовской летописи 1256 г.

Издание Российской академии наук, Рязань, 1760 г.

* * *

Кажется, что именно тогда состоялось одно из последних злодеяний Константина, учиненное им в гостях в Переяславле Рязанском у своих двоюродных братьев-князей, хотя данный факт летописи трактуют очень разно.

И о причинах злодейства, и о нем самом летописцы говорят туманно, к тому же весьма и весьма противореча друг другу.

Столь сильное расхождение в описании событий позволяет задать на первый взгляд парадоксальный, но если вдуматься, то вполне естественный вопрос: «А была ли вообще оная девица?»

О том, как на самом деле поступил с ней Константин, и говорить нечего, хотя в любом случае – даже смертоубийства – его поведение вполне оправдано, ведь если судить по Владимиро-Пименовской летописи, то она ударила князя по голове, а это, согласно Русской Правде, трактуется не иначе как покушение на убийство.

Впрочем, истина, по всей видимости, лежит, как и обычно, где-то посередине, просто суздальский летописец монах Филарет, относясь к Константину враждебно, усугубил наказание, которое она понесла, а Пимен Владимирский, по причине лояльного отношения к данному князю, постарался вовсе обелить его.

Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности, т. 2, стр. 66. Рязань, 1830 г.

Глава 5
Неудачная охота

Судьба способна очень быстро

перевернуть нам жизнь до дна,

но случай может высечь искру

лишь из того, в ком есть она.

Игорь Губерман

Двоюродные братья Константина – перед ними он не стал кривить душой – отреагировали на побег юной ведьмачки по-разному, но в строгом соответствии со своим темпераментом.

Юрий набожно перекрестился, выразив опасение, что сия чертовка теперь принесет вред еще не одной христианской душе, Олег не поверил вообще – это Константин уловил по недоверчивому прищуру его глаз.

Роман же с Глебом загорелись немедля догнать мерзавку и проучить. Почему-то им тоже не поверилось, что князь Константин отпустил просто так какую-то холопку, не воздав ей вдесятеро за тот злополучный удар в избушке.

Судя по всему, репутация в отношении женского пола у Константина была та еще, причем прочная и надежная, не пошатнешь, заслуженная добрым десятком лет и – вне всякого сомнения – его тяжкими неусыпными трудами на этой ниве.

Осторожный Ингварь ничего не сказал, только пожал плечами – мол, быть по сему, выпустил так выпустил, и вскоре с этой щекотливой темы все переключились на обсуждение предстоящей охоты, которая должна была стать не просто опасным развлечением, но и полезным мероприятием.

Медведь-шатун, который почему-то не залег в спячку, успел к февралю задрать не только с десяток овец, коров и лошадей, но и трех человек, которые не в добрый час попались ему в лесу под тяжелую лапу. Вот и предстояло избавить смердов от сей напасти, ну и заодно повеселиться, душу потешить.

Некоторые проблемы возникли у Кости при переодевании, поскольку все его потуги помочь стременному в деле собственного облачения заканчивались весьма плачевно, и под конец Епифашка робко намекнул, чтобы князь, образно говоря, не суетился под клиентом.

Увешанный оружием с головы до ног, Костя наконец спустился вниз, где его нетерпеливо ждали остальные участники мероприятия.

Широкая санная колея была достаточно удобной для коней, и кавалькада всадников лениво протрусила по узеньким улочкам города, затем, пройдя через ворота, двинулась по хорошо укатанным многочисленными санями дорожкам между домами, жавшимися к невысоким крепостным стенам, и наконец вырвалась на простор.

Теперь дорога больше напоминала широкую тропинку – видимо, зимой движение по ней было не столь интенсивным, но спустя всего полчаса припекавшее совсем по-весеннему жаркое солнышко сменилось утренней прохладой зимнего леса.

Изредка у Константина при виде плотно обступавших его со всех сторон деревьев, которые совершенно одинаковы что в двадцатом веке, что в тринадцатом, даже появлялась глупая мыслишка о том, что его путешествие в прошлое, весьма поучительное и в какой-то мере приятное, уже закончилось и он вновь оказался в своем столетии, ибо лес жил точно такой же жизнью, как и спустя несколько веков.

В звонкие удары деревянного молотка – лишь через несколько минут до Кости дошло, что это трудится неугомонный дятел – гармонично вписывалось и недовольное трещание сплетниц-сорок, и посвист синиц, и звонкие трели других птиц, которым были безразличны и люди, и даты.

Так же неторопливо плыли по ярко-голубому небу белоснежные облака, так же приветливо сияло дневное светило, а деревья отбрасывали на тропинку точно такую же тень, как миллионы лет назад и какую будут продолжать кидать на снег в погожий зимний денек спустя семьсот лет.

Окончательно увериться в этом ему мешал лишь вороной конь, который, очевидно чувствуя, какая ерунда лезет в голову наезднику, время от времени иронично всхрапывал, сдержанно посмеиваясь над хозяином.

Но вскоре истошный лай собак, раздавшийся где-то впереди, оторвал Константина от лирических размышлений, а встретившие их бородатые пешие воины, то ли загонщики, то ли средневековые егеря напополам с лесничими, поманили за собою в глубь чащи.

Свита, которая и без того всю дорогу держалась на добрый десяток шагов позади благородных князей, теперь и вовсе неприлично растянулась, приотстав уже не меньше чем на пятьдесят метров.

Проехав чуть вперед, они по знаку Ингваря остановили своих нервно подрагивающих коней, уже почувствовавших медведя, и стали спешиваться на краю маленькой, метров двадцать диаметром, и почти круглой полянки.

Стременные тут же принялись принимать испуганно фыркающих лошадей под уздцы, а Епифан где-то замешкался.

Константин оглянулся, чтобы подозвать его, но тут вдруг откуда-то из глубины леса послышался звериный рев, а затем вдалеке показался худой, тщедушный мужичонка годков сорока, который опрометью несся прямо к всадникам.

Его тощая, но довольно-таки длинная, чуть ли не по пояс, бороденка от такой скорости аж загибалась назад, смешно свешиваясь через правое плечо.

Впрочем, спустя пару секунд всем уже стало не до смеха, поскольку вдогонку за ним с удивительной для таких могучих габаритов скоростью неслась огромная медвежья туша, время от времени издавая истошный злобный рык.

Константин еще раз оглянулся в поисках Епифана, но тут мишка, уже настигая несчастного мужика, рявкнул еще раз. Так как в этот момент жертва была всего в двадцати шагах от противоположной стороны полянки, а преследующий ее медведь приблизился почти вплотную к беглецу, рык удался косолапому на славу.

Во всяком случае, жеребец Кости оценил его по достоинству и попятился, после чего, напоровшись на весьма острый и длинный сук дерева, торчавший аккурат на уровне его крупа, окончательно обезумел от страха и метнулся куда-то в сторону.

Не ожидая такого коварства от собственной лошади, Костя по инерции завалился назад.

Где-то через пару секунд поводья вырвались из его рук, а еще секунд через пять, когда он успел разогнуться в седле и обхватить шею коня обеими руками, его ноги умудрились выскочить вначале из правого, а затем и из левого стремени.

Вдобавок ко всему медведь, видимо обрадованный новой забавой, оставил мужика в покое и, решив, что лошадь и всадник на ней по качеству и количеству мяса значительно опережают первоначальный объект охоты, ринулся за ними в погоню.

Косте не оставалось ничего другого, как, держась за конскую шею, крепко зажмурить глаза и пытаться сохранить равновесие.

Сделать это без помощи стремян было весьма и весьма затруднительно, и он поминутно съезжал набок, но каждый раз ухитрялся выровняться в седле.

Безумная скачка продолжалась достаточно долго, и заплутать Константин успел изрядно.

Как позже заметил Ингварь, окончательная вина за то, что Константина не нашли сразу, лежала, во-первых, на медведе, ибо именно он, решив, что добычу ему не догнать, повернул назад и надолго задержал остальных князей.

Во-вторых, виновато было полузамерзшее дымящееся болото, которое Константинов жеребец по счастливой случайности пересек в считаные минуты, причем по единственной возможной дорожке, таившейся под грязной талой водой. Князья же подались в обход, а это заняло у них немало времени.

Поплутав по кустарниковым зарослям еще с полчаса и лишь чудом сохранив от посягательств наглых ветвей в целости и сохранности оба глаза, Костя наконец выехал на небольшую, от силы метров тридцать в диаметре, поляну, более похожую на проплешину. И тут же его конь угодил передними ногами в какую-то яму, тщательно замаскированную накиданными сверху ветками.

Надо ли говорить, что полет Константина был не менее живописен, нежели воздушный таран летчика, а его невольная попытка пробить землю головой выглядела так же бессмысленно, как бодание теленка с танком.

Ко всему прочему он еще за что-то зацепился своим тулупом.

Когда наконец он приземлился близ могучего здоровяка-дуба, то лишь с большим трудом осознал, что еще живой.

Впрочем, окончательно прийти в себя ему не дали. Хриплое карканье потревоженных ворон заглушил пронзительный залихватский свист, и сразу же, как муравьи, из каких-то щелей стали выползать на полянку лохматые оборванцы.

Через какую-то минуту, едва успев привстать и прислониться спиной к дереву, он оказался лицом к лицу с пятью мужиками, которые, судя по угрожающему виду, представляли собой небольшую лесную шайку. Один из них, одетый побогаче прочих, выступил вперед и миролюбиво скомандовал:

– Снимай бронь, боярин. Будя. Относился. Ежели ты по-хорошему, так и мы по-хорошему – живым, значится, тебя отпустим, хоть и без одежи. А коль трепыхаться учнешь, так и вовсе голову здесь сложишь.

Как бы в подтверждение сказанного мужик сжимал в правой руке меч, а в левой – здоровенный тесак. Остальные имели вооружение похуже – всего-навсего дубинки и ножи, значительно уступающие в размерах тому, который был у атамана.

Константин никогда не считал себя храбрецом, безумству которых, по словам Горького, поют славу, хотя и посмертно. Словом, не сокол, не орел и не ястреб, а так себе, обычная птица невысокого полета.

Против пяти человек, которые прошли хорошую школу раздевания одиноких путников, ему было не выстоять и минуты, это он тоже прекрасно понимал. Однако, всегда считавший себя реалистом и практиком, тут он почему-то заартачился.

Оно, конечно, шансов никаких, но вдруг да подмога подоспеет. Уж больно унизительной представилась картина, как он голышом выходит к тому же Ингварю и прочим князьям.

Да, они ему никто, а братьями, да и то лишь двоюродными, доводятся всего-навсего его телу. Но он был уверен на все сто, что ни один из них так трусливо никогда бы не поступил, даже окажись в такой безнадежной ситуации. Любой вышел бы в одиночку не только против пяти, а и против двух-трех десятков человек, хотя результат подобного геройства абсолютно предсказуем.

Конечно, спору нет, все они куда привычнее к подобного рода забавам, но никто из них с двумя десятками все равно не совладал бы. Достаточно накинуться скопом, и никакое ратное мастерство не поможет.

И все равно князья дрались бы до конца.

Причем, что самое интересное, если бы любого из них спросили бы в тот момент, почему он выбирает безнадежный бой, а не унизительную покорность суровым жизненным обстоятельствам, тот искренне удивился бы, а потом изумленно спросил: «А разве был выбор?»

Тем временем, видя, что он застыл в неподвижности и не предпринимает никаких попыток к сопротивлению, вожак сделал еще пару осторожных шагов и остановился. При этом он продолжал держаться на безопасной дистанции.

Молчание длилось с минуту. Наконец атаману надоело ждать, и он, хмыкнув и сплюнув, прервал затянувшуюся паузу:

– Давай-давай. Шевелись, боярин. Али у тебя со страху руки отнялись?

«И никуда не денешься, надо подчиняться, – шепнул Косте участливо мерзкий человечишка двадцатого века, а затем, как бы оправдывая свой трусливый совет, добавил: – Не затем же тебя сюда заслали, чтобы ты тут же и погиб от рук каких-то вшивых мерзавцев, а так есть шанс. Может, и впрямь отпустят. Они-то из тринадцатого века, а тут, наверное, даже у разбойников существует какой-то кодекс чести. Князьям же скажешь, что когда вылетел из седла, то потерял сознание, а очнулся уже голым. Стыдно немного, ну и что. Постесняешься пару дней, и все. Зато живой».