Текст книги "Княжья доля"

Легкие укусы родниковой воды на самом деле не могли причинить этому существу какой-то вред. Все равно как если бы человек залез в кусты крапивы, которая хоть и обжигает, но ведь не убивает.

Более того, если бы в воде не было примесей серебра, то она и вовсе не сумела бы повредить ему. Однако так уж сложилось, что с полгода назад, когда те же самые разбойники только-только пришли в эти места, то, пока добирались, спасаясь от ратников князя Ингваря, один из них, с двумя ранами в ноге, поотстал от своих товарищей и, споткнувшись в очередной раз, выронил холщовый мешочек, в котором хранил несколько гривен серебром.

Пропажу разбойник так и не заметил – было не до того. Придя же на место, он свалился в беспамятстве и скончался через пару дней, не приходя в сознание.

А мешочек, занесенный течением под одну из коряг, так и остался лежать на дне, совсем неподалеку от того места, где сейчас находился Константин. Ветхая ткань давно прорвалась, и вода, омывая кусочки серебра, бежала себе дальше.

Другое дело, что ныне серебро существенно отвлекло его от выполнения основной задачи – сожрать, поглотить, уничтожить. И оно отступило.

Временно.

Совсем ненадолго.

Отступило, чтобы впоследствии обязательно вернуться.

Существо, которое нельзя было назвать ни зверем, ни чем иным, никогда не выбирало самостоятельно своих будущих жертв. На это приходил приказ от неведомого и незримого хозяина. Только тогда начиналась охота за очередным жалким двуногим.

Поначалу оно даже не чуяло свою добычу и выжидало лишь случая, когда на поверхности тела жертвы проступит хотя бы несколько пятнышек крови. У каждого она была разная, отличная от других, хотя сходство, и порою очень сильное, имелось.

Оно никогда не знало, чем именно тот или иной не угодил Хозяину, даже не задумывалось над этим, как, собственно, и ни над чем иным.

Смысл жизни его тоже никогда не интересовал. Даже своей собственной.

Его вообще ничего не интересовало.

Существо не знало, когда появилось на Земле, не испытывало ни малейшего желания найти и общаться с себе подобными, да и были ли они на планете.

Мудрые знающие люди на Руси называли его Хладом, но на самом деле у него даже и имени-то не было. Он просто жил и время от времени выполнял получаемый приказ.

И даже тогда, когда Хлад всасывал в себя очередную жертву, никаких эмоций, хотя бы отчасти, пусть очень отдаленно, но напоминающих человеческие, в нем не возникало.

Разве что ненависть – огромная, всепоглощающая ненависть ко всему живому, но ее можно было не брать в расчет, поскольку она в нем была всегда. Более того, она присутствовала в нем изначально. Он был создан с нею, он ею жил…

Но и это чувство разительно отличалось от человеческого, поскольку ни один злодей, даже закоренелый, не испытывает ненависти просто так. Он обязательно находит для нее какие-нибудь причины, пусть хотя бы просто для оправдания этого недостойного чувства.

Да и сама ненависть у человека всегда конкретна, направлена на определенный объект. А главное, что при этом она всегда компенсируется – в большей или меньшей степени – любовью.

Пусть к кому-то одному.

Пусть хотя бы только к себе.

Хлад же не любил никого и никогда.

Даже себя.

Зато ненавидел все окружающее, но не за что-то, а просто так, ибо являлся не просто слугой Хаоса, но его крохотной частичкой, маленьким сколком могучей, подвергающей все и вся разрушению, вселенской силы зла и безумия.

Он воплощал в себе своего Хозяина, всю его бессмысленность, безнадежность и безумие. Никакой веры, ни единой мечты, ни малейших планов на будущее. Он не знал ни своего начала, ни своего грядущего конца. Как и тот, Хлад тоже существовал лишь для разрушения и уничтожения. Он нес хаос в себе и оставлял его за собой.

Только одно желание прочно держалось в нем, не исчезая ни на миг, – исполнять то, что велено Хаосом. Но и с этим он тоже родился. Именно для этого его и создал Хаос.

Очень редко случалось, что на пути к цели у Хлада возникала хоть какая-то помеха, подобная той, что произошла только что, подле ручья. За все время такое случалось лишь дважды.

Но когда такое все же происходило, то он равнодушно удалялся прочь, напоминая большую черную птицу, улетающую во тьму земной тверди, а затем вновь выжидал.

Ожидание было терпеливым, без малейших признаков беспокойства. Ни месяцы, ни годы роли не играли. Он умел ждать, твердо зная, что его добыча никуда не денется. Рано или поздно он все равно поглотит свою жертву, но на сей раз уже целиком, вместе с телом, прихватив его как бы в качестве небольшой компенсации за ожидание.

Рано или поздно…

А уж чтобы и вторая атака на жертву была бесплодной – за все время такое случилось лишь однажды. Людишки уважительно звали того человека О́льг, неизменно добавляя к имени слово «Вещий».

Он и впрямь мог чувствовать многое из того, что недоступно всем прочим. Именно с ним и произошли целых две осечки. Лишь на третий раз Хлад добился своего, но все равно добился, поглотив О́льга, потому что от слуги Хаоса еще никто не уходил и не спасся.

Не уйдет и этот, что остался на берегу ручья. А пока пусть переведет дух, поверит в свое мнимое спасение. Надо только подождать…

Двое в овраге действительно успокоились. Один до сих пор не осознал толком, от какой страшной опасности он чудом спасся. Другая, хоть и понимала это, равно как и то, что смертельная угроза не миновала, а лишь на время затаилась, решила раньше времени князя не пугать.

Тяжело опираясь на принесенный сверху княжеский меч, она, невесело усмехнувшись, поинтересовалась:

– У тебя самого, княже, братовья-то есть, чтобы было кем прикрыться, ежели что?

Константин вначале хотел дать утвердительный ответ, вспомнив Глеба, которого, правда, в глаза еще не видел, но, судя по всему, именно единокровного. Однако после недолгого колебания он качнул головой отрицательно.

– Для такого дела нет.

– Вон ты каковский… – протянула задумчиво ведьмачка, глядя на лежащего князя прищуренными глазами, и хотела добавить еще что-то, но тут отчетливо послышались приближающиеся шаги. Кто-то направлялся прямо к ним.

Доброгнева насторожилась, вырвала из земли княжеский меч и достаточно умело изготовилась к обороне.

«Если разбойники вернулись – хана обоим, – подумал Константин. – Мне и руки не поднять, а меч не лук, не для женских рук. Вмиг девчонку зашибут».

Но страха почему-то не было. И вдруг из-за поворота выплыла знакомая фигура стременного.

– Епифан, – шепнул Костя, радостно улыбаясь, и в тот самый миг бородач тоже заметил его, чуть не подскочив на месте.

– Князь! Нашелся! – заорал он во всю глотку. – Э-ге-ге!

Но тут же его лицо как-то нервно исказилось. Он злобно оскалился, а рука его медленно поползла к колчану со стрелами, который висел за спиной. Другая уже сжимала лук.

– Вот оно что. Как чуял, что здесь нечисто, – процедил он сквозь зубы, зло взирая на стоящую с другой стороны от раненого князя маленькую ведьмачку с мечом в руке.

– Стой, не стреляй! – завопил Константин что есть мочи.

На самом деле голос прозвучал легким шелестом, и Епифан, как он потом сказал, лишь по губам князя уловил, что тот что-то говорит.

– Стой, – повторил Константин. – Она мне жизнь спасла. Не смей… – И он протянул руку, крепко ухватив девчонку за щиколотку – выше дотянуться сил не было.

Ему хотелось еще что-то добавить для ясности, но последние усилия ушли как раз на то, чтобы уцепиться за ее ногу, и Костя обессиленно откинулся назад, вновь потеряв сознание, причем на этот раз надолго.

Глава 7
Семья и Купидон

Плечи твои… Не на них ли держится

Весь этот свод, изукрашенный фресками?

Не Богоматерь, не Самодержица,

Не Баба степная с чертами резкими…

Не нахожу для тебя сравнения.

Сладко притронуться, как к святыне…

Андрей Белянин

– Хорошо-то как дышится, – поделился Константин с Епифаном как-то раз теплым майским деньком.

Сидя в телеге, он с наслаждением вдыхал медвяный дух ароматных трав, слушал беззаботное гудение огромного скопища пчел, по-хозяйски оккупировавших благодатный луг.

Одним своим концом он выходил аккурат к Оке, противоположным – к темному бору, а боками упирался в небольшое селище с одной стороны и стольный Ожск – с другой. Впрочем, отсюда града было почти не видно.

Солнце уже начинало клониться к закату, и пора было возвращаться, но Константин все медлил с отъездом – уж очень хорошо ему тут было.

Такое состояние полного блаженства он испытывал в последний раз очень давно, еще в детстве. Потом в стремительном житейском водовороте было все как-то не до того, некогда остановиться, посмотреть по сторонам, взглянуть на небо…

А ведь счастье человека очень коротко. Оно подобно тоненькому лучику солнца, который в ненастную погоду неожиданно пробивает себе дорожку с неба, или мимолетной искренней улыбке на лице случайного прохожего – а еще лучше прохожей, – адресованной именно тебе…

И так хочется его притормозить, пусть и ненадолго удержав возле себя. Лишь с годами все яснее и отчетливее начинаешь понимать, что невозможно ни растянуть крохотные минуты чистой, светлой и не омраченной ничем радости, ни остановить их.

Что подарено тебе судьбою, то и твое.

Константин еще не постиг этой печальной мудрости, но уже постепенно приближался к ней, а потому, оттягивая момент отъезда, стремился впитать в себя всю идиллическую картинку, которая его окружала.

– А еще хорошо, когда и ты любишь, и тебя любят, – бормотал он, блаженствуя.

Епифан уже пятый раз после того, как князь немного оклемался от раны, вывозил его сюда на обычной телеге, дно которой для мягкости щедро устилалось звериными шкурами.

Делал стременной такие вылазки на природу по велению маленькой ведьмачки, не покидавшей князя ни на секунду все то время, пока он валялся без сознания, то есть около четырех недель.

Сам Константин уже ничего не помнил из дальнейших событий.

Лишь когда он окончательно пришел в себя, по обрывкам очень скупых рассказов Доброгневы, а также более подробным сведениям Епифана ему удалось составить относительно точную картину того, что тогда происходило.

Князья не на шутку перепугались, увидев, в каком тяжелом состоянии находится любимый брат Глеба. Особенно они боялись того, что в случае смерти Константина у князя Глеба появится великолепный повод для изгнания их всех за пределы Рязанской земли.

Тут уж ведьмачка постаралась, изобразив всех в лицах.

Первым колеблющегося в нерешительности Ингваря – допустить ли девку до лечения раненого. Он даже после того, как она принялась за дело, продолжал сомневаться, правильно ли поступил. Вторым показала Юрия, все время крестившего то себя, то Константина. Затем пришел черед Олега, постоянно кривившегося то ли в презрительной ухмылке, то ли в гримасе иронии и злорадства. Про остальных она особо не говорила, один лишь раз кратко обмолвившись: «Болтуны».

А вот как после недолгого совещания князья порешили бедную девчонку тут же в лесу поставить на мечи, а затем – полагаясь на слова бредившего Константина – считать неповинной в тяжелой ране князя, непричастной к разбойничьим делам и отпустить на все четыре стороны, это уже довелось услышать от Епифана.

Стременной был лаконичен, но рассказал все последовательно.

Именно от него узнал Костя, что бедовая девка, которую поначалу не пустили к князю, не сдалась и не смирилась, упросив Епифана съездить с нею за ее травами да кореньями в избушку, а затем в доме у какого-то смерда изготовила к ночи дурно пахнущее варево и уболтала стременного поить им князя.

Того в это время можно было смело причислить к умирающим, но после тайного проноса Епифаном варева, которым тот терпеливо поил болезного, состояние Константина, ухудшившееся к ночи до катастрофического – оба вызванных к нему лекаря только беспомощно разводили руками, – к утру чуть улучшилось.

Однако затем, когда варево в горшке закончилось, оно вновь упало до критического. И тут уж Епифан не выдержал, бухнулся в ноги к Ингварю и рассказал все как есть.

Когда Доброгнева вошла к полудню в опочивальню к Константину, тот, по словам стременного, вновь умирал. Ногти на руках, а также губы и веки уже обдало предсмертной синевой. Дыхание почти не прослушивалось.

И так длилось почти неделю, на протяжении которой маленькая ведьмачка не покидала князя ни на минуту.

Еще неделю, за которую его здоровье улучшилось, но сознание возвращалось лишь урывками, она безотлучно проторчала у его постели уже в Ожске, куда его со всевозможным бережением перевезли на санях из Переяславля Рязанского.

Поначалу делать этого не хотели, особенно Ингварь, который желал, чтобы Константин до полного выздоровления оставался у него.

Но на этом настаивал, причем весьма категорично, не только князь Глеб, узнавший о случившемся, но и… сам Константин, в бреду еле слышно повторявший только одно: «Хочу домой, хочу в Ожск».

Ведьмачка, первой услышавшая его просьбу, поначалу не придала ей значения, но затем, подивившись такой бессознательной настойчивости, передала ее стременному, попутно изрядно переврав название города.

– Ну я-то вмиг скумекал, княже, – пробасил Епифан, ухмыляясь, что девушка хоть в этой пустяковине, но дала маху, – что ты про Ожск рек. А она заладила едино: «В Ряжск его, в Ряжск отвезти надо». А то ей невдомек, глупой, что и града такого николи не было на Рязанской земле. Волок разве что Рясский, так там ныне никто не живет, да еще поле Рясское, тоже пустынное. К тому ж и земли эти не твои вовсе, а пронского князя, родного твоего братца Изяслава, так что с чего бы тебя вдруг туда потащило?

Константин в ответ на это лишь слабо улыбнулся.

Он-то знал, что права была Доброгнева и что именно в город золотого безоблачного детства рвалась его душа.

А ведьмачка по-прежнему если и отлучалась от его ложа, то лишь для того, чтобы освежить запас трав для приготовления больному многочисленных настоев, отваров и прочих горьких гадостей, которые приходилось заглатывать в неимоверных количествах.

Поначалу, как ему рассказал все тот же Епифан, у нее возникли определенные трения уже в Ожске с лекарем княжеской семьи, ученым арабом откуда-то из Центральной Азии, который успел побывать и в Китае, и в Багдаде, а потом угодить в плен к диким половцам.

Оттуда он и попал в Рязань, когда один из половецких ханов, тесть Константина, в числе свадебных подарков удостоил своего зятя этим мудрецом и лекарем.

От скуки тот был немножко алхимиком, немного кузнецом, немного летописцем, даже вел что-то типа дневника, и немного изобретателем.

Араб сперва неодобрительно отнесся к этим незнакомым для него отварам и уверовал в лекарский талант Доброгневы лишь спустя неделю, после заметного улучшения здоровья Константина, видимого даже по внешним признакам.

Несколько оправдывало его подозрительность то обстоятельство, что находился он на Руси всего с год и особой практики не имел, в основном занимаясь лечением по большей части надуманных хворей жены Константина и его сына – Евстафия.

Последнему все хвори тоже изобретала дражайшая княгиня, которую, честно признаться, Константин невзлюбил после первых же дней пребывания в сознании. Визгливая, вечно кричащая на домашнюю челядь, она и внешний вид имела весьма и весьма непривлекательный.

Лицо – вообще статья особая. Им она если и отличалась от какой-нибудь молодой бомжихи из современной Рязани, то так незначительно, что глаз, не вооруженный микроскопом, этих отличий бы и не разглядел. Глазки маленькие, злющие, щеки пышут нездоровым багровым румянцем вечной злости или зависти, нос как картофелина, притом раздавленная перед тем, как ее прилепили к лицу, рот тонкий, безгубый, лоб низкий, покатый, сама скуластая и смуглая.

Фигурой она тоже была далека от Венеры Милосской. Костя обожал статных, можно даже сказать, полных женщин, но только с одним условием – они должны быть гармоничны, а полнота их должна идти от силы тела, дышать могучим здоровьем. Именно тогда она радует глаз.

У княгини же и в этом было далеко не все ладно.

Худые ручки, да и ноги не полнее, к тому же короткие и кривые. Живот же явственно заметный, невзирая на широкие одежды, и какой-то вислый, как у издыхающей кобылы. Шея, в отличие от рук и ног, наоборот, непомерно толста и вкупе с узкими плечами представляла собою на редкость отвратное зрелище: голова, шея и сразу, без перехода, грудь. Впрочем, правильнее будет сказать грудная клетка при слабом намеке на что-то еще.

Словом, куда на нее ни глянь – плакать хочется. Имя ее, по мнению Константина, также полностью соответствовало внешности, поскольку величали ее Феклой, с непременной добавкой слова «княгиня».

Именно поэтому, успев оценить свою женушку по достоинству в первые же три дня после прихода в сознание, Константин поставил себе задачу в ближайшую неделю, максимум две, выяснить окольными путями, как там у князей с исполнением супружеского долга, особенно с регулярностью и периодичностью этого дела.

Судя по любвеобильности его предшественника, княгиня не очень-то пользовалась популярностью на супружеском ложе, но Косте хотелось бы свести и эту обязательную программу до самого что ни на есть минимума.

Что же касается сына, то, когда Костя в первый раз открыл глаза, не прошло и получаса, как Евстафий появился у его постели. Эдакий худенький мальчуган лет девяти или десяти от роду.

Весьма приятное личико – слава богу, ничего от матери – украшали большие васильковые глаза, опушенные неприлично для мальчика длинными и густыми ресницами.

Мальчуган робко глядел на отца, ничего не говоря, потом шмыгнул носом и боязливо шепнул:

– Яко ты ныне, батюшка?

Хорошо, что Епифан поспешил заранее предупредить о трущемся близ двери в опочивальню сынишке, и Костя, разрешив его позвать, уже имел представление о том, кто перед ним стоит.

Окинув свое дитятко придирчивым взглядом, он сделал вывод, что его предшественник постарался на славу, за что ему низкий поклон, и, улыбнувшись в ответ, постарался подмигнуть.

Судя по сыновней реакции, это ему хорошо удалось. Глазенки у мальчугана сразу засияли, и он, заулыбавшись, обратился к Константину намного смелее, похваставшись:

– Я уже, пока ты в отлучке был, успел всех мальцов побороть.

Костя многозначительно покивал, мимикой давая понять, как он рад сыновним достижениям. Евстафий тут же заулыбался во всю ширь щербатого рта, и хлопца прорвало.

Рассказ о его многочисленных успехах Константин выслушивал где-то с полчаса, не меньше, а в конце своего монолога мальчик, замявшись, ошарашил его последней фразой, сказанной с глубоким сожалением и тяжким вздохом:

– А вот мед пить, как ты умеешь, батюшка, у меня не получается. Токмо муторно становится, и все.

Константин в это время как раз приложился к небольшому серебряному кубку с одной из немногих настоек Доброгневы, которая была действительно неплоха на вкус и хорошо утоляла жажду.

Надо ли говорить, что при последних словах своего юного отпрыска он незамедлительно ею поперхнулся, не иначе как в знак глубокого сочувствия столь серьезной проблеме, возникшей перед парнем.

Откашлявшись и отдышавшись, Константин поинтересовался:

– А давно ли ты, сынок, к хмельному научился прикладываться?

– Да нет, – замялся тот. – Всего-то разика два и пробовал. Но я еще попытаюсь, может, не так плохо будет, – горячо заверил он отца.

– А зачем ты хочешь это сделать?

– Ну как же, батюшка, – наивно захлопал тот ресницами. – Сам говорил, что, мол, токмо лишь обучишься меды пить, так я тебя с собой на охоту возьму, на медведя.

– Это была шутка, – строго и наставительно сказал Костя.

– Насчет охоты? – расстроился отрок.

– Нет, на охоту я тебя возьму, а вот насчет всяких браг, медов и вообще всего хмельного – шутка и, честно говоря, – он смущенно кашлянул, – не совсем умная, как мне сейчас кажется. Лучше учебой займись, орел.

– Княжье дело – пировать, охотиться да смердов в руках крепко держать, да еще дружиной в походе начальствовать, – возразил сопливый орел. – А грамоте пущай попы обучаются, а то молитвы честь не смогут в церквах.

– Это кто ж тебе такое внушил? – хмуро осведомился папаша.

– Так ты сам. – Невинные васильковые глаза отрока смотрели на отца с щенячьей преданностью и детским обожанием.

Хорошо, что Константин в это время ничего не пил, а то бы опять поперхнулся. Деваться было некуда, и ему пришлось удариться в самокритику:

– Понимаешь, сынок, я свои взгляды на это дело на днях пересмотрел и решил, что грамота тебе, будущему князю, очень нужна.

– Стало быть, ты передумал? – уточнил серьезно Евстафий.

– Ну можно сказать и так, – согласился Костя. – Но правильнее будет сказать, что послушал мудрых людей, князей – братьев своих, лекаря того же, еще кое-кого, и счел нужным изменить свое мнение.

– Оно и видать, что мудрых людей слушал, – утвердительно кивнул Евстафий. – Вон как речь держишь. Я таковской от тебя отродясь не слыхивал. – И, слегка ошарашенный, удалился, предварительно испросив разрешения поутру вновь заглянуть к князю-батюшке.

Словом, с молодым поколением новоявленный папа наладил неплохой контакт уже в первую же встречу.

А вот со своей дражайшей половиной у него что-то не получалось.

С первых же дней пребывания в родных княжеских пенатах, то бишь городишке Ожске – Костя, кстати, о таком, хотя и был родом с Рязанщины, слыхом не слыхивал, – ее вопль, доносящийся со двора, стал для него привычным аккомпанементом, типа крика многочисленных петухов, хотя значительно тоньше, пронзительнее и… противнее.

Уже во время своего первого выхода из княжеского терема он прямо с крыльца высоких сеней увидел, как дюжий молодец во дворе лупцует кнутом какую-то девку. Несчастная была привязана за руки и за ноги к козлам[12]12
  К о з л ы – сооружение, к которому привязывали для наказания за проступки. Представляло собой обычное бревно на распорках. Для причинения дополнительного неудобства наказуемому оно, как правило, даже не ошкуривалось.


[Закрыть] и молча терпела жестокие побои.

Окликнув молодца, Костя первым делом остановил порку и поинтересовался, за что так охаживают несчастную. Мордатый парень тут же охотно пояснил, что на порку Купавы есть повеление княгини.

От такого ответа первоначальная инстинктивная неприязнь к Фекле у Кости тут же стала потихоньку перерастать в ненависть. К тому же его дражайшая супруга, вовсе не желая уступать, тут же взлетела к князю наверх по ступенькам и с ходу приступила к обвинениям в адрес несчастной.

«А ведь только вчера жаловалась, что от рыданий по мне у нее ажно одышка пошла, да такая сильная, что иноземный лекарь изготовил ей какое-то средство, и теперь она без него не в силах даже подняться на две-три ступеньки», – тут же вспомнил Константин.

Он некоторое время брезгливо разглядывал свою ненаглядную. Вслушавшись же в суть того, что она говорила, он чуть не выругался от негодования.

Холопка сия, дескать, не посторонилась, когда княгиня шествовала мимо, нагло повернувшись к ней задней частью тела, и делала вид, что моет полы, хотя на самом деле только размазывала грязь.

Когда же Фекла слегка толкнула Купаву, причем совсем легонько, та и вовсе повалилась на пол, сделав это явно нарочно. Мало этого, так она во время своего падения, так сказать, попутно, ухитрилась перевернуть цельную шайку грязной воды прямо под ноги княгине.

В результате этой подлости нарядные сафьяновые сапоги оказались испачканными.

– Я ей, казюле[13]13
  К а з ю л я – змея, гадюка.


[Закрыть] подколодной, повелела грязь оную языком своим поганым слизать, так она, мерзавка, холопка подлая, в отказ пошла! Да и на козлах, нет чтоб прощения просить за дерзость свою, так она молчит, проклятущая, хоть Антип ей уже с десяток плетей ввалил.

– А ты всего-то сколько же ей намерила? – кротко поинтересовался Костя, сделав пару глубоких вдохов-выдохов, чтобы не сорваться здесь, при людях.

– Ну еще десятка два-три, чтоб ума поприбавилось. А молчать будет, так и поболее всыплю.

Она гордо подбоченилась, и Косте, в жизни не тронувшему ни разу ни одну женщину, внезапно так захотелось двинуть по этой самодовольной роже чем-нибудь тяжелым, что зачесались не только руки, но и раненая нога.

Но он вновь удержался, подозвал мордастого Антипа поближе, чтоб не кричать во весь голос, и приказал немедленно отвязать несчастную, рубаха на которой в некоторых местах была уже разодрана ударами кнута и на теле явственно виднелись красные полосы-рубцы.

Впредь же указал никого не сечь – кто бы ему ни повелел, – пока не услышит на это повеления от него, князя, лично.

– Ну а яко теперича с остальными-то быти, кои в порубе[14]14
  П о р у б – помещение или просто глубокая яма с деревянной крышкой. Были предназначены для содержания преступников в средневековой Руси и имелись не только у каждого князя, включая удельных, но также и в вотчинах у бояр.


[Закрыть] сидят да очереди ожидают? – осведомился Антип.

– А кто там у нас еще?

– Так старик-иконник, да еще один бесенок, стряпухи нашей сынок, и лекарка твоя, княже, – пояснил тот и, напоровшись на расширенные от ярости Костины глаза, испуганно попятился прочь, едва не навернувшись на крутых ступеньках крыльца.

– Всех выпустить, – сквозь зубы прошипел Константин. – Немедля! А ты, – повернулся он к княгине, – помоги-ка мне дойти до опочивальни.

Та в этот момент уже раскрыла рот, дабы выразить свое негодование княжеским решением, но, натолкнувшись на взгляд мужа, решила промолчать.

Однако, завидев выходящую из поруба Доброгневу с горделиво поднятой головой, не удержалась от короткого комментария:

– Ее счастьице, что ты ныне столь рано на крыльцо вышел.

– Нет, не ее, – поправил Константин, хмуро глядя на свою ненаглядную супружницу. – Это твое счастье.

И столь красноречив был его взгляд с недобрым прищуром, что княгиня осеклась на полуслове и замолкла.

Пока Константин ковылял до кровати, она открыла рот лишь один раз, чтобы показать ему место, где эта мерзавка не уступила ей дорогу.

Коридор из светелки в опочивальню был и впрямь не очень-то широк, не больше двух метров, но, по мнению Константина, этого было вполне достаточно, чтобы разминуться.

– Значит, не могла обойти? – поинтересовался он достаточно миролюбиво, ибо не собирался начинать семейную жизнь с ругани, к тому же положение княжеской четы ко многому обязывало, во всяком случае, к соблюдению каких-то определенных условностей.

– Это я-то?! – задохнулась она. – Ее-то?!

Больше она не сказала ни слова, но, когда Константин, наконец-то усевшись на свою широкую кроватку, примостился на ней поудобнее и посмотрел на Феклу, ему и впрямь стало слегка страшновато – с лица она побагровела как свекла, и видно было, что ее аж распирает от злости.

Впрочем, не подав виду, Константин эту паузу использовал с толком, указав стременному, дабы тот немедля, сразу после ухода княгини из опочивальни, прислал ему всех, кто был в порубе, но в первую очередь эту терпеливую девку, а потом Доброгневу.

Едва тот вышел, как-то странно, то ли с сочувствием, то ли с восхищением посмотрев на князя, как милую Феклу прорвало и она напустилась на Константина с истошными криками.

Здесь было всего понемногу, но главенствующее место занимали попреки в том, что тот потерял всякий стыд и срам, при всем честном народе без зазрения совести заступаясь за своих потаскух перед родной супругой.

Потом последовали клятвенные уверения в том, что эту холопку она все едино изведет, после чего Костя, не выдержав, рявкнул:

– Хватит!

Ему и впрямь надоело слушать вздорную бабу, тем более что ничего путного за все время своего эмоционального выступления она так и не сказала.

В ответ на его окрик она испуганно отшатнулась и действительно замолчала, из чего Костя сделал приятный вывод, что его предшественник был достаточно крут нравом и горяч на руку, причем, пребывая в раздражении, не особо обращал внимание на то, кто там перед ним стоит, включая родную жену.

Это был очень отрадный факт, и он пообещал себе крепко-накрепко его запомнить. Так, на всякий случай. Может, и пригодится… в будущем.

Не давая ей опомниться, он властным тоном произнес:

– Будет все так, как я велел. А теперь иди. – И уже в спину добавил: – Холопы тоже люди. Поласковее с ними на будущее надо.

Она ошарашенно повернулась к нему и, судя по всему, хотела что-то сказать, но, увидев командно-прощальный жест супруга, мол, давай-давай, топай, молча удалилась, шарахнув дверью так, что, будь это в современном доме – штукатурка со стен уже давно бы лежала на полу.

Купава, возникшая на пороге, и впрямь полностью соответствовала своему красивому имени. Светло-русые волосы, заплетенные в толстенную косу, да и вообще на ее лице лежала печать какого-то зрелого, чисто женского очарования. Потупленные долу глаза и смущенно теребящие края рукавов простой холщовой рубахи руки только добавляли прелести этой статной девице.

На вид ей было лет двадцать пять, не больше. Именно такими представлял себе Константин настоящих красавиц-славянок, коих на Руси было превеликое множество.

Она не была стройной. Отнюдь нет. Про ее крепко сбитую фигуру кое-кто из Константиновых современников, пожалуй, мог бы заметить, что она чересчур…

Но даже несмотря на рубашку, было заметно, что в этом теле, невзирая на крупные габариты, нет ни единой капли жира, ни малейшей складочки, могущей подпортить впечатление от этого воплощенного идеала здоровой женской красоты.

«Однако неплохой вкус был у моего предшественника, – мелькнуло в голове у Кости. – Вот бы кого в княгини, а не это пузатое чучело».

Когда же Купава заговорила, то у Кости лишь добавилось восхищения. Голос ее был хоть и низковат по тембру, но мягок и певуч. Такой обычно называют грудным. А еще в нем чувствовалась ласковость и нежность.

– Звал ли, княже?

– Вот и свиделись, Купавушка, – сказал Константин, стараясь вложить в эту фразу второй, тайный смысл, который она должна понять.

Уж очень ему загорелось возобновить то, что, судя по словам Феклы, ранее было между ним и этой девушкой.

– Да, свиделись, – повторила она, поднимая на него глаза.

Нет, это были не глаза, а глазищи, темно-зеленые, как вода в омуте, и Костя почувствовал, как начинает в нем тонуть, причем безвозвратно.

Первый раз за все время он всерьез позавидовал предыдущему обладателю своего нынешнего тела и от всей души порадовался за его, судя по избраннице, безупречный вкус, после чего мысленно поклялся немедленно, в крайнем случае за неделю выздороветь, дабы…

Ну, словом, мужики поймут, а монахи пусть завидуют, ибо каждому свое.

Вспомнив, хоть и не без труда, первопричину вызова красавицы к себе, Константин после минутного замешательства повинился перед нею:

– Ты уж прости, Купавушка, что не уберег тебя от этого.

Она глядела на него, не отрывая глаз, и вдруг переспросила:

– Так это не твою волю, княже, Антип исполнял?

Вот те номер. У Кости даже дыхание перехватило от возмущения, что она так думает.

– Да ты что?! Как ты только подумать могла?! Неужто я бы такую красоту на поругание отдал?! Да я… – У него уже и слов не находилось, но Купава вдруг рухнула на колени перед ним, склонилась головою к самому полу и запричитала:

– Бей меня, княже, казни подлую. Я, верно, и впрямь мерзавка, коли княгине твоей поверила.