Текст книги "Третьего не дано?"

– Меня даже ни разу не допустили к Федору Борисовичу, – тщательно выговаривал он отчество моего ученика и возмущенно осведомлялся: – Я понимаю, отныне он царь, и у него много важных дел. Но он есть мой первый воевода, он есть старший полковник, а потому должен сказать, как нам быть дальше и чему дальше учить, ибо если отменить учебу вовсе, то ратники – как это по-русски? – забалуют. Безделье губит. И хоть бы раз, хоть бы раз он повелел допустить меня!

– А что, все прежнее выучено и пройдено? – осведомился я.

– И даже повторено, причем дважды, – гордо заметил Зомме. – Потому вот я и… – И виновато указал на здоровенный жбан, из которого ощутимо несло сивухой.

– Нынче можно, Мартыныч, – успокоил я его. – По случаю моего приезда даже нужно.

Вообще-то батюшку третьего воеводы именовали Мартином, но когда я обращался к нему по имени-отчеству, то прибегал к общепринятому варианту.

Про мою измену деликатный Христиер не спросил ни разу, но я не скрывал, честно рассказав, куда и для чего ездил. Не таил я и своих опасений по поводу грядущих событий, в которых, возможно, придется принять участие и Страже Верных.

– Готовы наши ратники или тут есть сторонники царевича Дмитрия? – спросил я.

Зомме замялся, но я ободрил его:

– Говори как есть. Ты же знаешь, я люблю, чтоб все по правде.

– Слухи ходят, – мрачно заметил Христиер. – Есть такие, что и верят. Но с таковскими… – горячо начал он.

– Остынь, – посоветовал я. – Тут вон народ постарше и то не ведает, на чьей стороне истина, а у нас мальчишки. Их сбить с толку – раз плюнуть.

– А ты сам яко мыслишь? – настороженно спросил Христиер.

– Я мыслю так, – внушительно ответил я, – кто бы ни был нашим государем, а первого воеводу полка Федора Борисовича Годунова в обиду давать нельзя, ибо тогда все мы… – Я вспомнил угличского Густава и, усмехнувшись, подытожил: – Яйца ломаного не стоим. Но и над теми, кто стоит за Дмитрия, расправу чинить ни к чему, ибо мученики укрепляют веру. Поступим иначе…

Я долго говорил перед строем, стоя внутри каре. Напомнил о воинском долге, и о чести, которую берегут смолоду, и о присяге, которую они дали. Не забыл сказать и о том, что, возможно, лишь они сейчас являются единственными защитниками юного царя.

– Несть более той любви, как если кто положит душу свою за други своя, – напомнил я. – Но ежели бог повелевает положить ее за своих боевых друзей, то тем паче надо ее положить, защищая своего царя, который есть наш первый и наиглавнейший воевода.

Уф, кажется, дошло. Хотя, возможно, и не до всех. Но это мы сейчас проверим…

Поначалу на мой приказ выйти на два шага вперед всем тем, кто считает Дмитрия истинным государем, никто не отреагировал. Может, из страха? Пришлось напомнить, что никогда не нарушал своего слова, а потому если кто боится, то обещаю, что отпущу их с миром на все четыре стороны, ибо смертный грех – служить одному, а в сердце держать другого.

– Получится, что вы ни богу свечка, ни черту кочерга, – шутливо закончил я, несколько разряжая напряженность обстановки.

Вперед вышли четверо. За ними еще трое.

И пошло-поехало. Через минуту их число увеличилось почти до трех десятков.

Радостную улыбку удалось сдержать еле-еле – думалось, что все гораздо серьезнее и выйдет каждый пятый, а то и четверть, не удивился бы, если таковых вообще оказалась бы половина, а тут всего двадцать семь.

Я внимательно осмотрел вышедших. Увы, далеко не самые худшие. А вон стоит десятник. И вон еще один, причем не из стрельцов. Совсем жалко: такой смышленый – и на тебе.

Но и дискуссий в лагере допускать нельзя. Тут армия, а не парламент.

Под общий неодобрительный гул я повел вышедших из строя в класс для занятий, где еще раз поговорил с ними по душам.

– А теперь час на раздумье, и, если кто будет продолжать думать, что царь Федор Борисович незаконно занимает престол, он свободен, – сказал я напоследок. – Мне жаль вас терять, но измены я не допущу.

Дюжина осталась.

Я отправил их к остальным, которые к тому времени под руководством бодрого и энергичного Зомме давно приступили к новым занятиям.

Свеженькое и оригинальное я навыдумывал в течение какого-то часа накануне ночью. Труда это для меня не составило, поскольку я исходил из того, что придется… брать Москву. Ну то есть не совсем брать, но преодолевать некоторое сопротивление горожан и их попытки устроить баррикады.

А еще я спрогнозировал захват самого Кремля и даже царских палат, что тоже требовало особого умения и специфических навыков.

Словом, возможных задач набралось в избытке, так что утром оставалось только растолковать Христиеру, чем предстоит теперь заняться.

На освоение всего, учитывая, что ребята уже бывалые, я положил три недели, сам же еще раз собрал пять учителей-подьячих и священника отца Никона. Получилось что-то вроде совещания комиссаров.

Они, конечно, были лояльны к царской власти, но на всякий случай еще раз «накрутить хвосты» не помешает, что я и сделал.

А в заключение велел отцу Никону подобрать соответствующие цитаты из священных книг, выписать и раздать подьячим, которые должны вызубрить их назубок и при обучении грамоте нет-нет да и вставлять их к месту в свои речи.

Кроме того, я велел начальнику особой сотни Вяхе Засаду (весьма подходящая фамилия для командира разведки) привести мне пяток надежных ребят из тех, кого особо похвалил Игнашка – вовремя он мне вспомнился.

– Да он, почитай, никого не хвалил, – проворчал Вяха. – Уж больно суров косоглазый – и то не так, и там не эдак. Не угодишь. Сам не ведал, чего хотел.

– Тогда волоки табель. Будем смотреть на оценки, – решил я.

Это новшество было мною введено почти сразу, с первых же дней, и касалось основных предметов обучения, включая верховую езду, стрельбу, метание ножей, рукопашный бой и прочее, включая… грамоту. Оценок было как в школе – пять, но рядом допускались комментарии экзаменаторов, которые подчас весьма забавно звучали.

Например, было написано «очень плохо», то есть единица, а рядом пометка – «вовсе никуда не годно». Или «славно» – это означало пятерку, а возле: «Ажно меня переплюнул».

Новая графа сама по себе звучала весело: «Выведывание и ношение харь».

Блеск!

– А почему харь? – поинтересовался я у Вяхи.

– Дак как же иначе отписать, – растерялся он, недоуменно разводя руками, – ежели они под иными личинами к людям должны выходить? Токмо так и получается.

Оценки в графе и впрямь удручали. Пятерок, то бишь «славно», – ни у кого. Суров Князь, что и говорить. Даже «хорошо» стоит всего у пятерых из четырех десятков, да и то с весьма уничижительными комментариями, из которых самое безобидное гласило: «Ежели с дураком повстречается, то сойдет».

Хотя нет, вон более-менее приемлемое: «Со временем могет выйти толк». Кто это у нас? Ага, Лохмотыш. Оригинальное имечко.

Ну что ж, вот и возьмем хорошистов, а этого паренька поставим за старшего.

Их я инструктировал лично, велев незамедлительно переодеться в рубище и под видом нищих идти в Москву с задачей начертить план Кремля с подробным указанием, где какое подворье расположено и кому из бояр принадлежит.

Не вслепую же действовать в случае чего.

Судя по вдумчивым уточняющим вопросам, которые задавал мне назначенный старшим пятерки Лохмотыш, ребята должны управиться, не привлекая особого внимания горожан. Тем более двое из пяти – сам старшой и Афоня Наян – как раз из бывших нищих, так что профессиональные навыки имеются.

Когда приспело обеденное время, у меня во рту окончательно пересохло, и я решил никуда сегодня не ехать, а переночевать тут, двинувшись в Москву поутру.

В конце концов, не виделись мы с царевичем, который царь – когда же я к этому привыкну-то?! – аж три с половиной месяца, так что подождет еще полдня, ничего страшного.

Да и не будет это для него ожиданием – он же не знает о моем прибытии.

Заодно имело смысл организовать вечерком небольшое застолье и дружески побеседовать с командным составом, включавшим помимо Зомме десять сотников и столько же учителей.

Они – не ратники-желторотики, в романтизм не играют, поэтому тут придется не просто упомянуть о материальных выгодах, которые извлечет каждый сохранивший верность Годуновым, а в первую очередь их и иметь в виду.

Беседа получилась достаточно откровенная. После того как мы выпили с ними по чаше-другой, мне удалось разговорить народ, который высказался со всей своей солдатской прямотой по поводу происходящих перемен.

Если быть кратким, то суть высказываний сводилась к одному: «Худо в стране, и идет все куда-то не туда». Эти наблюдения они сделали во время своих выездов к семьям в Москву.

Особенный нажим, разумеется, на самих себя – мол, когда же наконец появится возможность показать обученный народец в деле?

На мои возражения, что мальчикам еще предстоит стать мужчинами, бородатый командир пятой сотни Найден Заскок заявил, что выстоять один на один супротив стрельца, возможно, кое у кого и не получится, но ежели десяток на десяток, али того лучше сотня на сотню – наши сомнут любую.

– Поверь, княже, старому служаке, – горячо убеждал он. – Нас до того таковскому не учивали, потому, коль моя сотня навалится строем, никому не устоять.

– Ладно, – кивнул я. – Скоро появится это дело.

Но тут же предупредил бурно возликовавший народ, что особо радоваться не стоит, обрисовав им опасности, которые могут появиться перед полком в самой ближайшей перспективе.

Как результат, оба сотника-иностранца – и Питер ван Хельм, и Конрад Шварц – в один голос заявили, что господин полковник князь Мак-Альпин напрасно считает, что за столь ничтожную прибавку в виде десятой части к прежнему жалованью они станут отважно сражаться против многократно превосходящей по численности рати. Тут надобно накидывать не менее половины.

Называется, припугнул, но не рассчитал. И дернул меня черт за язык!

Хотя, может, оно и к лучшему. Пообещать существенное увеличение было можно, но тут с этим же самым вылез и один из наших русских сотников – длинноногий Бусел.

Получалась некая пакостная тенденция.

Такой откровенно шкурный подход надо гасить в зародыше раз и навсегда, чтоб другим неповадно.

Но я еще дал последний шанс передумать, предложив прикинуть, как оно звучит: «За шестьдесят рублей я не буду сражаться за государя, а вот за сто – согласен».

Но у Бусела мое предложение вызвало лишь восторг.

– Кто еще струсил? – тихо спросил я.

Тишину прервал недовольный голос Конрада:

– Я не трус, но не за такую деньгу.

– Остальные, значит, согласны и за такую? – на всякий случай уточнил я, подмечая, как отворачивает лицо еще один сотник, избегая смотреть в мою сторону.

– Да ты не слухай их, княже, – смущенно протянул Лобан Метла. – Так енто они, по дури. Коль повелишь, все за тобой двинем, куды ни укажешь. И они тож двинут, а коль не восхотят, о слове даденном забывши, заставим. – Он угрожающе сжал кулак.

– Да нешто в деньге дело?! – вскочил со своего места Петро Звонец. – Али мы хужее наших новиков[121]121
  Здесь: новобранец, первогодок, новичок.


[Закрыть], коих за собой поведем? Их вона чему учили, а сами…

– Это верно, – кивнул я. – Дело не в деньге. К тому же если совесть молчит, а честь забыта, тут любая деньга бесполезна. Однако ж и заставлять мы никого не будем…

Вообще-то менять командиров перед возможными тяжкими боями как-то не того, но я посчитал самым наилучшим уволить всех троих.

Между прочим, для их же блага, так как уже вечером пара особо горячих сотников – все тот же Петро Звонец и Жегун Кологрив – порывалась начистить рожу «поганым христопродавцам».

И хотя на их места удалось сразу поставить других, причем не просто вполне подходящих, из числа десятников, но давно намеченных на повышение, уезжал я из расположения полка не в самом лучшем настроении.

Одна радость – прекрасно выспался.

Рано утром я был уже в седле.

Перед отъездом я еще напомнил Христиеру, что, согласно русской поговорке, рыба гниет с головы, потому за начальствующим составом должен быть глаз и глаз.

– Думаю, от новых сотников ожидать неожиданностей не придется – удовольствие от повышения все перебьет, так что можно быть спокойным. А вот насчет старых поглядывай. Особенно касаемо командира четвертой сотни Выворота, и, если что, меняй сразу.

– Так он же молчал, – удивился Зомме.

– Молчат тоже по-разному, – назидательно заметил я. – Иной раз молчание куда красноречивее слов.

О том, что Федор Выворот не просто помалкивал, отворачивая от меня лицо, но еще и сочувственно поглядывал на опальных сотников, я говорить не стал.

Ни к чему оно Христиеру. Хватит и моего совета.

– Выходит, теперь тебя ждать не скоро? – сразу приуныл Зомме.

– Как получится, – пожал плечами я. – Вообще-то через седмицу, ну от силы две должен подкатить, но загадывать не стану.

В пути я решил никуда не торопиться, успокаивая себя тем, что не годится появляться к Федору Борисовичу в запыленной одежде, так что появился перед Константино-Еленинскими воротами Кремля ближе к полудню, а если точнее, как утверждал громадный циферблат на Фроловской башне, то в начале седьмого часа дня.

Осадив коня перед Ивановской площадью, остаток пути я проделал пешком, собираясь с мыслями. Предстоял крупный разговор с царевичем, и надлежало хотя бы вкратце к нему приготовиться, а я до сих пор не представлял, что именно ему предложить.

Для выбора наиболее оптимального варианта следовало вначале просто увидеть своего бывшего ученика, чтобы понять, каков он стал сейчас. Пытается бывшая игрушка Бориса Федоровича стать настоящим царем, или… ниточки все равно остались, а сменились лишь кукловоды.

Вот когда увижу, переговорю с часок-другой, пойму, как и что, тогда и буду решать, что именно посоветовать.

Если спросит, разумеется, поскольку я не отвергал и самое худшее развитие событий – мало ли как он отреагирует на мое пребывание в стане самозванца и на невыполненное повеление Бориса Федоровича.

Занятый этим, я упустил из виду странную суматоху, начавшуюся при моем появлении, а также изумленный вид стрельцов из числа дворцовой стражи. Точнее, я заметил, но приписал тому обстоятельству, что вот, мол, человек невесть где пропадал столько времени, а тут вдруг объявился, как черт из табакерки.

Или с учетом отсутствия табака сейчас выражаются как-то иначе?..

Неподдельная радость на лице встретившегося мне прямо на крыльце Семена Никитича Годунова меня тоже не смутила, хотя в иное время я непременно бы насторожился. Мужичонка-то препакостный, и если улыбается, то только от предвкушения, что кому-то вот-вот взгрустнется.

Кстати, до этого дня мне очень редко, да что там, вообще никогда не приходилось наблюдать столь откровенное ликование у всегда невозмутимо-хладнокровного и какого-то скучающего «аптечного боярина».

– А вот и княж Феликс Мак-Альпин. – Он радушно раскрыл мне объятия.

– Здрав буди, боярин Семен Никитич, – вежливо поздоровался я и сделал шаг вправо, не до него мне сейчас.

– Я-то здрав, – охотно закивал он головой, по-прежнему растопырив руки и заступая мне дорогу. – А вот ты как ныне? Все ли слава богу?

– Все, – коротко ответил я и шагнул влево.

Ну некогда мне, балда ты эдакий, после потолкуем.

– Вот и славно, – возрадовался он и кивнул кому-то сзади.

Повернуться я не успел, поскольку меня тут же весьма бесцеремонно ухватили за руки, и кто-то невидимый – не иначе как для надежности – крепко приложил чем-то тяжелым по затылку.

Дальнейшее помню смутно. Разве только ласковое журчание «царева уха», который ни на секунду не умолкал, продолжая безостановочно что-то рассказывать мне все таким же радостно-ликующим голосом.

Остатка моих сил хватало лишь на тупое удивление – зачем это они меня так и куда теперь тащат? По-настоящему же я пришел в себя только в темнице.

Камера, в которую меня с маху забросили, была тесной – три на три, не больше, и кислородом не баловала – вонь стояла хоть и не такая гнусная, как в КПЗ у дьяка Оладьина, но изрядная. Прелая охапка слежавшейся соломы тоже не внушала доверия.

Плюс ко всему температура. Стылые кирпичи и холодный земляной пол понижали двадцать майских теплых градусов на добрые три четверти – аккурат чтоб узник не окоченел раньше положенного ему времени.

Ночью я еще успокаивал себя мыслью о том, что произошло дикое недоразумение, которое к утру непременно прояснится.

«Нет, позже, поскольку вначале этот придурок должен доложить о моем задержании юному царю», – поправил я себя, когда наутро никто ко мне не явился.

Скорее всего, «аптекарь» придет к Федору ближе к обеду, не раньше. Пока доложит, пока тот наорет на него, требуя немедленно освободить меня, глядишь, и обедня. Словом, будем ждать звона колоколов, там более что утром они мне были слышны, пусть и еле-еле. Тогда-то и прибудет наш Семен Никитич, жаждущий лично и немедленно освободить меня, заодно выразив самые искренние извинения и раскаяние в своей чудовищной ошибке.

Я неторопливо смаковал эту восхитительную сцену, обкатывая ее в голове туда-сюда, однако колокола уже давно отзвонили, а в камере так никто и не появился.

Странно.

Но я не отчаивался, не сетовал на судьбу и даже не злился, лишь гадал, какие могли приключиться непредвиденные задержки, что Семен Никитич не успел или позабыл доложить обо мне Федору.

Позже, под вечер, дверные петли противно взвизгнули, и меня вытащили в другую комнату, без лишних церемоний содрав всю одежду, оголив до пояса и подвесив на веревке так, что я еле касался пальцами ног земли.

Но и в этот момент я еще на что-то надеялся.

А вот когда троица молодцев, с сожалением поглядев на меня, дружно удалилась, а я – ну так, от скуки, делать-то нечего – глянул в сторону на точно так же висящего соседа и признал в нем своего гонца Васюка, тут-то на меня нахлынула злость.

А вместе с нею пришло и осознание того простого факта, что все происходящее не ошибка, не досадное недоразумение, а куда серьезнее…

Глава 22
Цепь неудач

Вообще-то угадать по окровавленному, разбитому и изрядно опухшему лицу прежнего улыбчивого Васюка у меня навряд ли бы получилось. Но он сам подал голос, просипев еле слышно:

– Воевода… Здрав… буди… полков… – И умолк, потеряв сознание.

Выяснить какие-либо подробности я не успел – Васюк на мой голос не откликался, а потом в допросную или пыточную – затрудняюсь определиться с правильным названием – зашел «аптекарь».

Настроение у Семена Никитича Годунова было в точности как и вчера – на сухоньком сморщенном лице ехидненькая улыбочка, глазки лучатся, источая тепло, покой и довольство окружающим миром.

К делу приступил с ходу – видно, снедало любопытство. Но вначале все равно не утерпел, похваставшись своим новым положением, обмолвившись о нем скромно, как бы между прочим.

– Ты уж не серчай, лапушка, что я тебя тут ожиданием истомил. Сам к тебе рвался, аки кобель на случку, да, вишь, чепи мешали. Делов-то, делов навалилось – страсть господня, а вершить некому. Иное глянь, пустяковина вовсе, ан и с ней народец в Ближнюю думу бежит. Дак подавай им не кого-нибудь, а непременно самого. – Последнее слово он произнес высокопарно и надменно, приосанившись и расправив узенькие плечи.

– Значит, ныне Федор Борисович без тебя никуда, – констатировал я. – Это хорошо.

– Во как! – изумился он. – А я, грешным делом, помыслил, что ты, прознав о том, в печаль придешь, памятая о наших неладах.

– Да какие там нелады, – усмехнулся я, припоминая неудачную попытку «аптекаря» завербовать меня в личные стукачи.

В наблюдательности этому низенькому сухонькому старичку, который вечно сутулился и изображал немощного доходягу, и впрямь равных не имелось. Никто не обратил внимания на наши с государем особые отношения, а Семен Никитич, еще когда Годунов болел и лежал в постели, сразу заприметил, кто часто и подолгу – медики, само собой, не в счет – просиживает подле изголовья царской постели.

Ну а потом, когда Борис Федорович стал уединяться со мной в Думной келье, он пришел к выводу, что пора принять меры.

Дело в том, что, будучи Правым Царским Ухом, он входил в так называемый Ближний совет и уже тогда был как бы не самым основным в его составе. Прочие Годуновы хоть и являлись фигурами «в авторитете», да и приказы возглавляли самые главные – Дворцовый, Конюшенный, но по причине преклонных лет особо не высовывались.

Не до того им.

Зато Семен Никитич Годунов лез повсюду, и государь к его голосу всегда прислушивался, частенько принимая именно те решения, которые выдавал в виде советов «аптекарь».

А с некоторых пор оказалось, что у Годунова завелся еще один советчик, да как бы не самый главный. Непорядок. Надо его либо устранить, либо привлечь на свою сторону.

Предварительную работу, то есть подчеркнутое оказание различных знаков внимания, он прокрутил за две недели, а затем, решив, что достаточно, вышел на меня с откровенным разговором.

Состоялся он осенью, еще до моего отъезда в Углич. Дескать, ныне царь думает сбирать полки, так не мог бы Феликс Константинович замолвить перед государем словечко за князя Андрея Телятевского, дабы исправить явную несправедливость. Мол, с его славным отечеством ему давно пора командовать пускай не большим полком, но уж сторожевым или передовым точно.

– Чай, он род-то свой ведет от самого Рюрика, – журчал боярин. – И равноапостольный князь Володимир Красное Солнышко, и Володимир Мономах, и Всеволод Большое Гнездо – все они его пращуры. Да и опосля праотцы именитейшие. Михаил Святой, что в Твери княжил, мученическую смерть на Орде от басурман приял, Михайло Ляксандрыч ишшо с Димитрием Донским за великое княжение тягался…

Я перебил, не дослушав, иначе список грозил растянуться до бесконечности. Но впрямую не отказывал – зачем мне лишний враг, да еще такой могущественный.

– Ты уж прости, Семен Никитич, но тут у тебя промашка вышла. Пообещать, что словцо за твоего князя замолвлю, могу, но только если о нем зайдет речь, а это навряд ли.

Впрочем, насчет навряд ли я поделикатничал – вообще никогда. Зная, что я в отечествах и родах вовсе ничего не смыслю, царь со мной о таких назначениях никогда не разговаривал.

Потому я и пообещал Семену Никитичу, иначе он бы даже этого от меня не добился.

Но все равно он воспринял эти слова как отказ.

– Не хошь, стало быть, подсобить? – поскучнел «аптекарь».

– Хочу, но не могу, – развел руками я.

– Ишь какой! – возмутился он. – Я-ста, хошь и тяжко, ан хлопочу за тебя, дабы кой-какие твои непотребные делишки наружу не просочились да вонь от них до нашего государя не дошла. Мыслишь, то, что ты о прошлую зиму у Оладьина учинил, забыто? Опять же про ключницу твою по Москве слушок идет скверный… – Многозначительная пауза, и пытливо буравящий меня взгляд – дрогну или как?

Знает, куда целиться, гад. Марья Петровна и впрямь одно из моих наиболее уязвимых мест.

Есть еще одно – мое истинное происхождение, но, скорее всего, у «аптекаря» и мысли не было, что человек может дойти до такой наглости, как самовольное присвоение княжеского титула.

Хотя я не удивился бы, узнав, что боярин на всякий случай послал своего человечка в Италию или Шотландию.

Правда, там ему ловить все равно нечего. Давнее знакомство царя с моим «отцом» плюс мое разительное внешнее сходство с княж-фрязином Константином Юрьевичем – непрошибаемая многометровая броня из стали и бетона. Одолеть ее у Семена Никитича никогда не получится.

Зато травница…

Оно ведь неважно, что это моя ключница. При желании можно подать дело так, что я вроде как и сам не знал, какие подлые замыслы гнездились в ее черной душе, вознамерившейся покуситься на священную особу…

Ну и все в том же духе.

– И чем она тебе не угодила? – осведомился я, не подавая виду, что слегка испугался за Марью Петровну.

– Дак ведь ты и сам ведаешь – зелья всякие варит, травки с корешками готовит… Ох, не любит таковского государь. Не боисся, что до него слушок об ей дойдет, ась? А уж от него, лапушка, до мысли, что ты и его оным зельем опоить успел, даже не шаг – шажок один. Вот и призадумайся.

– А чего думать? – пожал плечами я. – И так все ясно и понятно. Сказал ведь, не отказываю я тебе. Если будет такой разговор, то непременно замолвлю словечко.

– А ты не дожидайся, – посоветовал он. – Будет или нет, бог весть. Сам его зачни. Мол, было видение мне… Ну а дале не мне тебя учить.

– Лгать царю – грех, – поучительно заметил я, недоумевая, когда и зачем Годунов сказал ему про мои видения.

– Ну-ну… – протянул он. – Это ты ныне со мной так-то, потому как в силе. Токмо сила имеет обыкновение кончаться. И как тогда дале жить станешь, лапушка? Или на Федора Борисовича надежа? Так то ты напрасно. Млад он еще летами да в делах государевых худо смыслит, потому все одно – из наших дланей все брать станет да нашими очами на людишек взирати, ну и на тебя тож. Ключница – оно лишь поначалу, а опосля… Вот об чем помысли.

– Помыслю, – пообещал я и сразу поправил его: – Только ты ошибся. После ключницы будет… Телятевский. – Пояснив: – Если в мое колесо кто-то пытается вставить палку, я беру железный лом и иду к его колесу…

Кстати, я сразу после того разговора поинтересовался у царевича о причине столь горячей любви «аптекаря» к некоему князю. Оказалось до банальности просто – Телятевский был его зятем, вот и радел боярин за родственничка.

– Семен Никитич жаждет всех дочерей за именитейших выдать, – пояснил тогда Федор. – Ныне, по слухам, об меньшой своей с боярином Василием Васильевичем Голицыным уговаривается, чтоб с его Никиткой обручить.

После этого я удвоил осторожность в общении с «царевым ухом», который несколько раз интересовался, не передумал ли я, но потом махнул на меня рукой.

Точнее, это я так подумал, а он, оказывается, затаился до поры и теперь решил, что она наконец-то настала.

Ну и дурак же! В такое время и такими вещами заниматься – совсем без головы надо быть…

– Дело-то прошлое. Все давно быльем поросло, – миролюбиво заметил я, натужно улыбаясь. – Нынче мы с тобой, боярин, в одной лодке сидим, потому о другом думать надо.

– Можа, и в одной, – согласился он. – Да места в ней для нас с тобой разные. А что до прошлого, тоже верно. К тому же и решенное, яко потребно, ибо господь правду зрит, так что ныне князь Телятевский в первых воеводах Передового полка.

«Это что же получается? – тут же быстро сообразил я, начавший к тому времени неплохо разбираться в иерархии воевод. – Выходит, Петр Басманов, который вторым воеводой в Большом полку, поставлен на две ступени ниже[122]122
  На Руси того времени главным в воинской иерархии считался первый воевода большого полка, он же главнокомандующий. Вторым по значимости был первый воевода полка правой руки. Воеводы, возглавлявшие передовой и сторожевой полки, считались равнозначными. За ними шел первый воевода полка левой руки. Далее – второй воевода большого полка и т. д.


[Закрыть] его зятя? Тогда понятно, почему он в предатели подался. Ну и козел же ты, старче».

Раскрыл было рот, чтобы предупредить о последствиях, но тут же передумал – бесполезно. Да и поезд давным-давно ушел.

Однако, не удержавшись, заметил:

– А если Петр Федорович не одобрит такого назначения?

– А кто он такой, чтоб одобрять?! – возмутился «аптекарь». – Батюшка-то его, всем известно, содомским грехом Иоанну Васильевичу прислуживал, а коль с родом Телятевских сравнить, и вовсе небо и земля.

«Только у нынешнего Басманова в заднице больше мозгов, чем у твоего зятька в голове», – мрачно подумал я.

Господи, из-за какой же ерунды может начать сыпаться держава! Всего-навсего неправильное назначение своего родственничка и ответная кровная обида на «потерьку отечества»! С ума можно сойти!

И как теперь все это выправить?!

Хотя о чем это я – вначале надо вылезти отсюда, так что поделикатнее, парень, поделикатнее…

– Про рода спорить не берусь, тут тебе виднее, – примирительно заметил я. – Лучше скажи, долго ли мне тут вытанцовывать перед тобой?

– Не ценит народец доброту мою, ой не ценит, – закручинился «аптекарь». – Допрежь того яко ворчать, оценил бы лучше всю ласку, с коей я к тебе подошел. В сей келейной пыточной токмо наиважнейшие особы пребывают, да и то лишь поначалу, чтоб сравнили с тем, что их далее ожидает.

– Оценил, – вздохнул я.

– Вот и славно, – пуще прежнего заулыбался Семен Никитич. – К тому ж занята покамест моя главная горенка, уж больно народец ныне разговорчив стал, так что не взыщи, обождать придется. Одначе коль мы с тобой тута не уговоримся, то я для дорогого гостя враз повелю ее освободить – негоже иноземному князю дожидаться очереди.

А это уже угроза.

Только вот о чем ты со мной договориться хочешь – не пойму. Зятька своего ты уже пристроил, да и сам в таком положении, что обращаться ни к кому не надо, даже если понадобится будущего родственничка, Никитку Голицына, несмотря на юность, в бояре воспроизвести.

Так о чем?

А «аптекарь» меж тем продолжал ворковать:

– Вишь, заместо дыбы попросту подвесили тебя, да и все. Эвон, даже и сапог не сняли, чтоб ты на земляном полу, упаси бог, не застудился. Опять же и с кнутом я не тороплю, авось и без него мне все тайны обскажешь.

– За любовь страстную спасибо, конечно, только ошибся ты, боярин, нет у меня никаких тайн, – поправил я его. – А что до пребывания в лагере самозванца, то я и не собирался ничего утаивать, так что давай-ка спусти меня на землю, да и потолкуем.

– Ой ли? – хитро прищурился Семен Никитич и ободрил: – Да ты не думай, заглавное все мы и без тебя прознали, так что тебе и обсказывать особливо ничего не надобно. Вон он, – кивнул «аптекарь» в сторону Васюка, – все нам давно поведал, а тебе лишь так, подтвердить кой-что да про злые умыслы поведать, с коими ты в Москву ныне пробрался.

– Прости, воевода. Не стерпел я. – И голова моего незадачливого гонца вновь бессильно опустилась на грудь.

– Бог простит, – сердито сказал я. – А мне тебя прощать, коль ты правду сказал, не за что. Я ее таить все равно не собирался. И за московку тебе спасибо.

– Да он не слышит, – хихикнул Семен Никитич. – Перетрудились вечор мои молодцы. – И вдруг похвалил Васюка: – А ведь до последнего терпел, не обсказывал об твоих кознях. Славного ты холопа себе подобрал. Верен, аки пес.

– Он не холоп, а ратник, – поправил я его. – И не пес, а человек. Это ты с ним, как с собакой. Не обсказал же про мои козни потому, что их и в помине не было, а лгать он не хотел.

– И яко ты без умышлений тайных в таку велику честь пред вором путивльским вошел, что он твоим крестным отцом стал? – с издевкой поинтересовался «аптекарь». – Писал нам отец Кирилл, яко ты отказался яд вору подсунуть, потому как признал в нем истинного сына царя Иоанна. Да и тут уже, хошь и недолго пребываешь, ан нагрешить успел. Пошто вечор из своей Стражи Верных людишек отпустил, кои за вора горой стояли, ась?

Шустро сработал неведомый доносчик, ой как шустро. И когда только успел?

Хорошо еще, что он не знал о шкатулке, которую я тайно запрятал в надежном месте, и о ней знает только Зомме, а уж он стукачом быть не может.

Впрочем, мне и остального с лихвой…

Значит, ждали меня в Кремле, куда я приперся, как дурак.

И что теперь делать?