Текст книги "Третьего не дано?"

Глава 20
За худым пойдешь – худо найдешь

Я резко обернулся. Передо мной стоял человек в обычной одежде, но лицом смутно знакомый. Вроде бы я его…

– Прямиком из Путивля я, – пояснил он. – Ондрей Шерефетдинов. Чай, видывал меня тамо на пирах. Токмо я вдали сидел. – И неприятно ухмыльнулся. – Вестимо, не князь, вот и место по чину.

– А за мной зачем?

– Велено вернуть, а что за надобность, о том государь не сказывал. Видать, важное что-то поведать решил, – предположил он с наглой усмешкой, и его и без того небольшие глазки неприятно сузились еще сильнее, отдаленно напоминая прищур стрелка во время прицеливания.

– Ты, наверное, перепутал, – возразил я. – Я еще и грамотку Федору Борисовичу отдать не успел.

– А не надо ничего отдавать, – ухмыльнулся он. – Государь сказывал, теперь она без надобности, и уговариваться ни к чему. Опять же опаска у него за тебя – вдруг изобидят в Москве.

«Значит, был у Дмитрия тайный гонец из-под Кром, – понял я. – И теперь он не хочет, как мы договаривались, принародно оглашать свое милостивое слово к Годуновым, иначе потом никак не объяснить их смерть. Выходит, все мои старания впустую? – Но тут же одернул себя: – То есть как впустую? Грамота у меня, а я пока еще жив-здоров и даже достаточно упитан, так что…»

– Мой конь у воеводы во дворе, а грамотка оставлена в его покоях, – пояснил я.

– Надо бы забрать, – порекомендовал он и недовольно огляделся по сторонам. – А где Гуляй-то бродит? Он разве не с тобой?

– Так ты что, ничего не знаешь? И казаков моих не видел? – удивился я. – А как же ты тогда меня нашел?

– А что такое? – насторожился он. – Знамо дело, никого еще не встретил, ты первый. Нас государь пятерых отправил, чтоб тебя упредить да перед Москвой остановить. Кто в Серпухов подался, где вы с Гуляем объявиться должны были, ну а меня сюда, чтоб все пути-дорожки перекрыть. – И, вновь нахально осклабившись и демонстрируя крепкие желтоватые зубы с заметно выступающими вперед клыками, повторил: – Уж больно велика опаска за тебя у государя.

– Понятно, – кивнул я, собирая мысли в кучу и выстраивая дальнейший план действий. – Раз Дмитрий Иоаннович кличет, поспешим на зов. Сейчас я к воеводе, заберу шкатулку да скажу, что поеду помолиться к святым местам. Есть здесь поблизости какие-нибудь монастыри?

– Пока бродил, краем уха про Бобренев монастырь слыхал, токмо не ведаю, где он. Хотя постой, там же близ Оки Староголутвинский стоит. И близехонько, и в нашу сторону. – Он заговорщически подмигнул мне.

– Не пойдет, – быстро выпалил я.

– Отчего ж? – удивился Шерефетдинов.

– Оттого, что было проще сразу туда заглянуть, если б хотелось, еще до въезда в город, – нашелся я с ответом.

На самом деле возвращаться обратно было опасно. Где-то там в лесу, пускай и поодаль от монастыря, но не так уж и далеко, раз во время нашей переправы через Оку отчетливо виднелись его купола, был Гуляй.

Ушел ли из леса – бог весть. Скорее нет. Соображаловка у него работает так себе, а времени с моего исчезновения прошло всего ничего, поэтому он, скорее всего, еще сидит в лесу и думает думку: «Как быть дальше?»

А тут заявлюсь я собственной персоной. Тогда уж и впрямь придется возвращаться, а это в мои планы никаким боком.

Нет, мы поступим иначе.

– Пока я буду у воеводы, узнай про Бобренев монастырь – где он и прочее, – посоветовал я, прикинув, что не должны быть два монастыря в одном направлении, и если Староголутвинский на юге, на берегу Оки, то Бобренев где угодно, только не там.

– Ну-у, можно и так. Крюк, поди, давать придется, – сожалеюще вздохнул Ондрей, – да небось малый. – И повернулся, чтобы уйти, но спохватился, обернулся и спросил: – Да, а где Гуляй-то?

– Сам не ведаю, – развел руками я. – Я потому тут и оказался, а не в Серпухове, что там на нас люди воеводы напали. Даже не спросили, кто такие. Увидели, что казаки, и сразу стрельбу учинили. С первого залпа пятерых уложили, еще под тремя лошади пали. Гуляй сказал, чтоб я себя и грамотку спасал да прямиком в Коломну скакал, а он их, мол, задержит. Вот так мы с ним и расстались, – тяжко вздохнул я, восхищаясь собственным виртуозным враньем.

Риска не было.

Казаков, включая Гуляя, Шерефетдинов встретить уже не сможет. Это я решил твердо, припомнив кое-что из истории, так что жить Ондрею оставалось всего ничего.

Неясным представлялось только одно – под каким предлогом мне отказаться от эскорта в десяток стрельцов и заодно объяснить неожиданную торопливость. Но до терема воеводы была еще сотня метров, и я твердо верил – что-нибудь изобрету.

И действительно изобрел.

В покои воеводы я влетел опрометью, ошарашив добродушного толстяка Никиту неожиданной новостью о том, что в окрестностях Коломны появились казаки.

– Не иначе передовой отряд из воровского войска, – высказал я свое предположение.

– Ахти мне! – Он испуганно всплеснул руками. – А у меня и Пятницкие ворота нараспашку, да на пристани тож народец толпится! – Но постепенно стал приходить в себя. – Да ты погоди-ка. Вор-то, по слухам, в Путивле, а до него полтыщи верст. Как же они сюда-то?

– Скрытно! – заорал я, не давая ему опомниться и собраться с мыслями. – Это ж казаки! Им полторы сотни верст в день – как два пальца…

Подействовало, поскольку он испуганно ойкнул и с воплем: «Ворота!» – рванулся к выходу, но был бесцеремонно ухвачен мною за полу кафтана.

– Погоди с воротами! – осадил я его. – Ежели передовой отряд, то он все одно не сунется. Так что успеешь. Лучше подумай, что со мной делать.

– Отсидишься покамест. У меня стены каменные, так что тута яко у Христа за пазухой, – заверил он.

– Да ты в своем уме?! – изумился я. – Меня с вестями Федор Борисович в Москве ожидает, а я тут отсиживаться стану? Немедля уезжать надо. – И заорал ему в самое ухо: – Слышишь, немедля!

– Дак как же ты? – Он бестолково захлопал глазами. – А ратники? – вдруг вспомнилось ему. – Как я их тебе? Сам с чем останусь?! Побойся бога, княже! Помилосердствуй!

– А ты побойся царя! – гаркнул я и, вздохнув, уже гораздо тише и спокойнее проворчал: – Да я и сам все понимаю. Чай, тоже служивый, а не крыса приказная. Ладно, уступаю. Раз казаки объявились, то оголять град твой не стану, один уеду. – И, оборвав его искреннюю горячую речь о том, что он век этого не забудет, напомнил: – Но уехать мне надо немедля. Где там у тебя Бобренев монастырь? Я, пожалуй, до него нынче доберусь, ночь переночую, а там поутру…

Оказалось, что он расположен совсем близехонько, только по ту сторону Москвы-реки, но паром на берегу стоит, а чтоб без задержек, он пошлет со мной человечка, и меня вмиг переправят.

– А места-то тихие, не шалят тати? – напоследок строго спросил я.

– Лесов изрядно вокруг, но покамест не слыхать, – горячо заверил он меня, всей душой жаждая, чтоб я быстрее куда-нибудь исчез.

Наверное, мысль об открытых настежь Пятницких воротах не давала ему покоя, так что моя отправка да и переправа на тот берег прошли в рекордно короткие сроки, причем руководил всем сам воевода, резонно рассудив, что так все пройдет гораздо быстрее.

Про Шерефетдинова, приставшего к нам по пути, я кратко пояснил воеводе, что он со мной, тот испуганно закивал и больше вопросов не задавал.

Кстати, когда наш паром был еще только на середине реки, многолюдная пристань возле города совершенно опустела – не иначе как воевода уже принял меры, садясь в прочную осаду.

В монастырские ворота я въехал один, но уже с заводным конем, который совсем недавно принадлежал Шерефетдинову. Сам Ондрюша спал вечным сном близ большого дуба, заботливо укрытый мною зелеными ветками.

Получилось, правда, несколько неожиданно.

Пока я размышлял, как с ним поступить, и, чего греха таить, испытывал некоторые колебания – просто так убивать человека, пускай он сам будущий убийца царевича Федора, как-то не того, мои сомнения разрешил сам Шерефетдинов.

Вначале он слегка подотстал, чего я не заметил за своими раздумьями, а потом спросил хрипловатым голосом:

– Ларец-то прихватить не забыл?

Я оглянулся и вздрогнул. Ондрюша успел обнажить свою саблю и сейчас был в полной боевой готовности.

О себе я такого сказать не мог. Скорее уж как Советский Союз двадцать второго июня сорок первого года. Пищаль за плечами, да хоть бы и в руках – фитиль-то не зажжен. Сабля сбоку, но едва моя рука потянулась к ней, как Шерефетдинов сухо предупредил:

– Не дури, князь. Вытянуть все одно не успеешь.

– Значит, не хочешь честного боя, – усмехнулся я.

– Видал, яко ты с паном Станиславом честно ратился, – откровенно сказал он. – Того себе не желаю, потому и упредил. Коль ты ныне православный, чти молитву. – И снова неприятно осклабился, добавив: – Заупокойную.

«Ишь ты, вот и пригодилось мое крещение», – изумился я и кивнул:

– Непременно прочту, но вначале скажи как на духу: чье повеление исполняешь? Неужто государя?

Тот мотнул головой.

– Наполовину. Вернуть тебя и впрямь повелел Дмитрий Иоаннович. Токмо он наказывал со всяческим бережением, чтоб никакого худа тебе не приключилось.

– А если не он, то кто?

– Князь Рубец-Мосальский переиначил, – пояснил он. – Сказывал, темная-де ты птица. Ежели тебя в живых оставить, невесть чего в царевичево ушко накукуешь. Уж больно в чести ты у государя стал – эвон сколь он с тобой времени-то проводит. Егда ты иной веры был – одно, а ныне православным стал, выходит, вдвойне опаснее. – И похвалился своей честностью: – Зри, яко на духу перед тобой. Ничего не утаил.

– Ишь ты, – улыбнулся я. – Вам уж и вера моя не по душе пришлась. Вроде ваша родная, радоваться должны…

– Не в вере суть, – пояснил Шерефетдинов, – а в крестном отце. Памятаешь, кто он?

– А как же.

– Вот и мы… памятаем. Да и то взять – обида. Своих воевод исказнил, а басурманина не стал. А ведь приговор для всех един был. Вот и пришло времечко, чтоб по правде все сбылось. Тока ты зубы мне не заговаривай, – предупредил он, – не подсобит. Я настороже и, яко пан Станислав, на рожон не полезу.

– Какие уж там зубы, когда я весь в твоей власти, – вздохнул я, легонько тыча носком сапога в бок Гнедко, чтобы он встал поближе к Шерефетдинову.

– Ну то-то, – кивнул он. – Тока боярин сказывал, чтоб допрежь того, яко на тот свет отправить, выяснить, доподлинно ли у тебя некая грамотка пребывает? Потому ларец достань, а сам стой себе смирнехонько да молись, покамест я на нее глядеть стану.

– Понял, – кивнул я, залезая в притороченную суму.

– И засапожника даже не касайся, а то и помолиться не дам, – сразу предупредил он, приметив слегка торчащую из голенища моего левого сапога рукоять ножа.

– Даже и не думаю трогать, – самым миролюбивым тоном ответил я, извлекая шкатулку и протягивая ее Шерефетдинову, попутно успев отвесить ему комплимент: – Хорошего человека послал князь Василий Михайлович. В смысле, подходящего, – искренне одобрил я выбор Мосальского.

– Да уж кого ни попадя не послал бы, – приосанился он. – А ларец ты сам открой, а то мне, вишь, несподручно, сабля мешается, – кивнул он на шкатулку, которую я ему протянул.

– И мне тоже несподручно, – вежливо отказался я и посоветовал: – Да и ни к чему ее открывать, – меж тем плавно вынимая из стремени правую ногу, закрытую конем от глаз Шерефетдинова, и медленно сгибая ее в колене, чтоб дотянуться до сапога.

– Это почему? – насторожился он.

– Видишь ли, если я сейчас ее открою, то боюсь, что грамотка, которая в ней лежит, окажется негодной к прочтению, так как ты, любезный друг мой… – последовала коротенькая пауза, а докончил я свою фразу, уже нежно обнимая Шерефетдинова, который уставился на рукоять моего ножа, торчащего из его груди, – испачкаешь ее своей кровью.

– Ты… – выдохнул он из последних сил, – меня уб-бил?

– Нет, всего-навсего опередил, – поправил я его и, склонившись над незадачливым убийцей, кулем свалившимся с лошади, добавил: – И спасибо тебе от всей души. Просто так даже таких козлов, как ты, я еще убивать не привык – пробел у меня в воспитании, хотя, чую, надо исправляться, пока не поздно, а ты мне здорово помог.

Он еще был жив, хотя силы явно покидали его, но добить умирающего я не мог, рука не поднималась, поэтому вместо второго удара продолжал говорить, говорить, говорить, многословно и путано, объясняя, что хорошим я его назвал лишь потому, что такого человека и убивать одно удовольствие, хотя я, дурак, поначалу отчего-то колебался.

Я болтал, пока Шерефетдинов не затих.

Но даже тогда я не смог остановиться сразу и, пока оттаскивал его за ноги в лесок, все еще рассказывал, как он вместе с Молчановым, а также князьями и боярами Голицыным и Рубцом-Мосальским придет в царские хоромы и станет хладнокровно командовать здоровенными стрельцами, которые вчетвером накинутся на ни в чем не повинного шестнадцатилетнего юнца и начнут его душить.

Вот только теперь командовать ими придется кому-нибудь другому из оставшейся в живых троицы, но ему расстраиваться ни к чему, поскольку у Федора Борисовича есть человек, который царевича ни за что не бросит, и потому добраться до славного доброго паренька смогут только через мой труп, а я помирать не собираюсь.

К тому же мне на днях кукушка накуковала семьдесят шесть лет жизни и продолжила бы еще, если бы я ее не остановил, ибо приплюсовал их к моим двадцати четырем, и получилась круглая цифра, до которой, учитывая нынешние бурные времена, если и дотяну, то дряхлой развалиной. А мне оно ни к чему…

Заткнул я свой фонтан красноречия, лишь когда бросил поверх трупа последнюю зеленую ветку, только теперь понимая, что болтовня была чем-то вроде истерики, только выраженной в своеобразной форме.

Мельком посмотрев на свои мелко дрожащие пальцы рук, я вспомнил дуэль со Станиславом и удивился. Как ни странно, в случае со своим первым покойником я не испытывал почти ничего. Или это тоже благодаря чудодейственному эликсиру Марьи Петровны?

Так и не ответив себе на этот вопрос, я неловко вскарабкался на коня и двинулся дальше по дороге в монастырь.

По пути еще успел удивиться тому обстоятельству, что, пока я трепал языком, мой мозг работал в автономном режиме, грамотно и последовательно руководя действиями бестолкового хозяина, иначе как объяснить тот факт, что узкий тонкий нож-стилет из груди Шерефетдинова я вынул уже в лесу, чтобы не осталось кровавого следа.

И не просто вынул, но тщательно вытер его об Ондрюшин кафтан, после чего – совершенно не помню когда – хладнокровно засунул его в голенище правого сапога.

Дельнейшее мое путешествие прошло как по маслу.

Единственное неудобство – это голод. Хлебного каравая, как я ни растягивал его, на всю дорогу не хватило, так что последний из трех дней пути прошел натощак.

Зато воды хоть залейся – речушек на пути встречалось уйма. Вот ею и пробавлялся.

Зато поутру мой конь уже цокал копытами по наплавному мосту через Москву-реку, ведущему прямиком к Яузским воротам Белого города, а еще через полчаса я подъехал к Кремлю и… резко остановился.

Причина тому имелась, и достаточно весомая…

Глава 21
Все за одного

А с чем я пойду к царевичу, то есть теперь уже к царю, когда я понятия не имею об обстановке? Кроме сведений, почерпнутых из разговора двух коломенских стрельцов, у меня нет о ней ни малейшего представления.

Да и какое имеет значение, о чем они там между собой говорят. Тут главное – Москва, и не исключено, что в ней думают иначе.

И еще одно. Войско под Кромами либо взбунтовалось, либо вот-вот взбунтуется, словом, никакие меры не помогут. Значит, мой ученик может опереться лишь на те силы, что в Москве, а их раз-два и обчелся.

Или нет? Сколько в его распоряжении стрелецких полков? Какой настрой у ратников?

Да и с моей Стражей Верных тоже не все ясно. Что, если «прелестные» письма Дмитрия дошли и до моих орлов и теперь в лагере раскол?

Выходило, что надо бы прокатиться и туда, а уж после в голове обязательно сложится картинка возможных дальнейших действий и… соответствующих предложений царевичу, тьфу ты, царю.

Кроме того, оставался еще и Барух.

Возможно, с его помощью кое-что уже добыто, и не просто добыто, но и привезено, а это – в зависимости от содержания – весьма многое может изменить.

Словом, как ни крути, а получалось, что рано мне еще к Федору Борисовичу. В конце концов, сегодня только пятое мая, и пара-тройка дней ничегошеньки не даст, зато понимание обстановки принесет.

Но вначале…

И я решительно направил коня в объезд кремлевских стен. В животе так громко урчало, особенно когда я миновал Пожар и уже проехал Никольские ворота, что на меня пару раз испуганно оглядывались прохожие, но я не обращал внимания, торопясь на свое подворье.

Меня ждала Марья Петровна с чем-нибудь вкусненьким…

Как я не захлебнулся голодной слюной, пока моя ключница самолично хлопотала возле печки, не знаю. Но утерпел, выстоял, продержался и… был вознагражден.

За ушами у меня не просто трещало – хрустело и грохотало, пока я наворачивал теплые наваристые щи вприкуску с толстенным ломтем, отрезанным от только что испеченного душистого каравая.

Но не следует думать, будто я тупо лопал, и все.

Даже из обеденного времени я ухитрился извлечь пользу, попросив Марью Петровну поведать как на духу, что в Москве говорят про угличского царевича Дмитрия.

К сожалению, порадовать меня она не смогла.

Если быть кратким, то в умах царила сплошная сумятица, а также шатание и разброд. Население стойко разделилось на три части: «за», «против» и «не знаю, к чьей стороне приткнуться».

Последних было подавляющее большинство, но беда заключалась в том, что если агитаторы за Дмитрия действовали вовсю, то годуновские предпочитали помалкивать.

Рассказала она и о своей поездке в Ольховку, но там, прямо как у Ремарка, вообще все было без перемен[120]120
  Имеется в виду роман Э. М. Ремарка «На Западном фронте без перемен».


[Закрыть], так что я вполуха слушал про хитрые измышления Ваньши Меньшого и, честно признаться, так толком и не понял суть его попыток каким-то образом надуть меня с отдачей долга.

Признаться, после сытного обеда меня неумолимо тянуло в сон, и встрепенулся я лишь один-единственный раз, когда ключница сообщила, что, по словам Световида, камень вроде бы стал терять свою былую силу.

Однако подробно говорить на эту тему волхв отказался, заявив, что расскажет все при встрече, на которую мне бы лучше поспешить, иначе может оказаться поздно.

– Поспешить – это как? – уточнил я.

Травница пожала плечами и ответила неопределенно:

– Чем скорее, тем лучшее, но уж до Перунова дня – непременно.

Выяснив, что праздник бога Перуна не скоро, аж двадцатого июля, я совсем успокоился и временно отложил это в своем мозгу на полочку подальше – успеется.

Столь же хладнокровно я воспринял известие о том, что Кострома на подворье почитай вовсе перестал появляться, лишь раз в седмицу, не чаще, днюя и ночуя в полку Стражи Верных.

Непорядок, конечно, но я тут же припомнил, как сам ему велел по возвращении из Ольховки подсобить в обучении ратников стрельбе, а он, получается, воспринял это с чрезмерным энтузиазмом.

Ладно, и это решаемо, тем более что я его скоро увижу.

Еще раз от души зевнув, я покосился на лестницу, ведущую наверх, в мою опочивальню. Заманчиво, конечно, но уже сегодня мне до зарезу надо было попасть в свой полк, а до того необходимо выполнить еще два обязательных дела.

Пришлось мужественно отказаться от отдыха.

Прихватив жменю серебра из оставленных на проживание, я через час уже был на подворье почтенного Баруха бен Ицхака, но, увы, там меня ждала тишина и разочарование.

Дворский, или кто он там, коротко пояснил, что купец еще не прибыл, хотя гонца с весточкой о своем скором возвращении на днях прислал.

Я повернул коня обратно, но дворский, внимательно вглядывавшийся в мое лицо, вдруг торопливо забежал вперед и, встав прямо перед лошадиной мордой, заинтересованно спросил:

– Дозволено ли мне будет узнать имя ясновельможного пана, кой разговаривал со мной?

– Князь Мак-Альпин, – ответил я. – А он ничего не просил мне передать?

Дворский мгновенно оживился и с улыбкой произнес:

– А как же! Токмо передающему надо бы гостинец, как тут принято одаривать за добрую весть, а уж какой, то ясновельможному пану виднее, – с намеком протянул он.

Гостинец, говоришь? Я пошарил в кармане, нащупав горку копеек, побренчал ими, не вынимая, и сказал:

– Вначале весть, а уж потом, судя по ней, и гостинец получишь.

– А вот почтенный Барух бен Ицхак сказывал, что гостинец, о коем тебе хорошо ведомо, надлежит получить сразу, – заупрямился дворский.

Ах вон оно что. Получается, это нечто вроде пароля, по которому он должен убедиться, что я – это я. Но мы вроде бы не обговаривали с купцом такое. И что теперь делать?

Почему-то вспомнился бородатый анекдот про чукчу, который все время спрашивал про пароль, а его в ответ посылали на три веселых буквы, после чего он расстроенно говорил: «Сколько дней стою, а пароль все один и тот же…»

Стоп!

Один и тот же…

Я вытащил из кармана с десяток монет, покопался, отыскивая новгородки, потом выбрал среди них наиболее ущербную, и протянул ее дворскому.

Тот внимательно посмотрел на нее, удовлетворенно кивнул и похвалил:

– Вот уж гостинец так гостинец. Невелик, да от души. А передать почтенный Барух бен Ицхак повелел, что просьбишку он исполнил и товарец, кой достославный Феликс Константинович ему заказал, прикупил, осталось токмо привезти. Правда, – оговорился дворский, – прикупил не все, что поручалось. Серебрецо-то имелось, а вот самого товара сыскать не удалось.

– А что именно он прикупил, не сказывал? – полюбопытствовал я. – А то товаров заказано много, так какой из них он везет?

– Велено сказать, что прикуплена ткань, кою не зазорно носить и светлейшему королю Сигизмунду. А вот ту, коя идет на нарядное убранство папского нунция Рангони, достать не удалось. А еще он просил сказать, дабы сомнений не было, что он пустых обещаний никогда не давал и про него никто не может поведать, яко сказано в присказке: «Мели, Емеля, твоя неделя».

«Вот конспиратор! – невольно восхитился я. – Еще и предупредил, что везет «товар» не кто-нибудь, а Емеля». Довольный сверх меры, я щедро высыпал оставшееся в руке серебро в руки дворского.

– Об этом гостинце, думаю, почтенный купец тебе ничего не говорил, – с улыбкой заметил я, – но на Руси за особо хорошую весть принято одаривать дважды.

К дому отца Антония я ехал в приподнятом настроении. Пока все складывалось достаточно удачно. Получалось, что купец должен прибыть вовремя, и тогда, если возникнет необходимость нажать на Дмитрия, у меня будет чем это сделать.

Но зато Апостол меня изрядно огорчил своим рассказом о царевиче.

Судя по поведению Федора, получалось, что он совершенно забыл про все мои наставления и вновь превратился в робкого, нерешительного мальчишку.

Впрочем, чего иного ожидать при таком однобоком воспитании. Хоть я на своих занятиях и нашпиговал его наставлениями выше крыши, но теория – это одно, а практика – совсем иное, да и когда парню ею заняться?

К тому же его изрядно выбила из колеи смерть отца, после которой он, очевидно припомнив мои слова о необходимости поступать иной раз жестоко, большинство дел свалил на своего троюродного дядюшку Семена Никитича, а тот и рад-радехонек.

Как неизбежное следствие этого, сейчас на Москве смертельно опасно произнести даже имя «путивльского вора». Тут же хватают и препровождают в места не столь отдаленные, но гнусно пахнущие и, как мне тут же припомнилось, с весьма дурным обращением обслуживающего персонала.

– Постарайся втолковать ему, что, поступая так, державная власть показывает, насколько сильно она страшится самозванца, а значит – не уверена в собственных силах. К тому же это ничего, кроме еще большего озлобления народа, не даст, а он и так взбудоражен, – посоветовал я.

Отец Антоний развел руками:

– И рад бы, да не вхож я теперь к Федору Борисычу. Запрещено меня пускать в его палаты.

– Семен Никитич, – догадался я. – Его работа?

– А то чья же еще, – горько усмехнулся священник. – К тому ж мыслится мне, что царь наш юный и не ведает того, что творится его именем. Не та у него душа, чтоб попускать эдакому злу.

Неутешительный разговор, что и говорить. Напоследок я посоветовал не предпринимать никаких попыток, поскольку сам вскоре появлюсь пред Федором, и тогда, думается, кое-что изменится.

– Вот и славно, – заулыбался Апостол. – Верую в тебя, сын мой, яко в пророка, о коих в святых книгах сказывается, ибо они что ни поведают, все так и сбывается. О том же мне и Борис Федорович сказывал. Мол, наделил тебя господь особой благодатью зрити вперед. А не поведаешь ли что из оного? – осторожно осведомился он. – Уж больно тяжко ныне жить стало, а так хоть какое-то утешение.

– Увы, отче, – сокрушенно ответил я. – Туман пока впереди сплошной.

Но тут мне в голову пришла опасливая мыслишка.

Получалось, что в данный момент спасение семьи Годуновых завязано только на мне одном, а если с князем Мак-Альпином что-то случится? Пускай даже не смерть, а, к примеру, ранение, и как тогда?

Да и просто связной между Москвой и моим полком ох как нужен, а духовное лицо, в отличие от всех прочих, всегда выпустят за городские ворота, даже если их по какой-то причине днем запрут.

И сразу, как по заказу, вспомнился мой инструктаж Дубца.

– Что касаемо царской семьи, то тут совсем худо, – посетовал я. – Довелось мне видеть, как бояре Голицын и Рубец-Мосальский шествуют на крыльцо к Годуновым, да не одни, а со стрельцами, тая черный умысел в душе. Поэтому, чтобы сие не приключилось, держи ухо востро, отче, особенно в начале июня. Кто ведает, что со мной может произойти, так ты тогда сам отправляйся в полк Стражи Верных. Где он, тебе ведомо?

Отец Антоний кивнул в ответ.

– Вот и славно, – вздохнул я и принялся рассказывать, как туда лучше добраться, к кому обратиться и от чьего имени.

– Только непременно скажешь, что ты от Федора Константиновича. – И пояснил: – Крестился я, отче, как тебе того и хотелось.

– Вот и славно, – радостно заулыбался священник. – Давно пора было, ибо…

– Сейчас не о том речь, – остановил я его. – Скорее всего, ничего из того, что я говорю, не понадобится, но вдруг я сам не смогу туда приехать, или к тебе прибежит мой ратник по имени Дубец. Вот тогда-то ты и заменишь меня. А в полку передашь лишь одно: «Пришла пора выручать первого воеводу». Зомме я предупрежу, так что он будет знать, что ему делать. А теперь мне пора в путь, а то солнышко уже низко, – заторопился я, прощаясь.

До полка я добрался уже затемно.

– Стой, кто идет? – остановили меня на подъезде к лагерю.

Я удивился. Судя по выставленным на дороге рогаткам, это было единственное место, где соблюдался порядок. Ну, по крайней мере, внешне. Тогда почему окрик? Не признали?

– Второй воевода полка Стражи Верных полковник Мак-Альпин, – отчеканил я, предусмотрительно не упоминая свое новое имя.

В ответ чей-то настороженный голос произнес:

– Полковник и второй воевода Мак-Альпин есть изменник царю-батюшке, а потому всякому, кто его повстречает, за поимку обещана награда в сто рублев.

«Вот тебе и раз!» – опешил я, но потом вспомнил наш давнишний разговор с Борисом Федоровичем перед моим побегом из Москвы.

Чтоб бегство выглядело правдоподобно, хочешь не хочешь, а царю следовало предпринять ряд определенных репрессий в отношении меня.

Например, лишить всех вотчин и поместий, выгнать моих людей с бывшего романовского подворья и… объявить меня изменником перед Стражей Верных.

Однако последнему я воспротивился, заявив, что оно ни к чему и внесет лишь сумятицу в юные умы.

Неужели Годунов поступил по-своему?

– И кто же ныне второй воевода? – спросил я громко.

В ответ я услышал какую-то возню. Кажется, началась потасовка.

Кто кого лупил, я в темноте не разглядел, но спустя минуту из мрака выступила фигура, приглядевшись к которой я узнал Самоху.

Парень был из отчаянных, рос без отца и матери, умерших в Великий Голод, и, невзирая на шестнадцать лет, успел изрядно начудить.

Короче, плакал по нему острог, поскольку «сурьезный» народец уже натаскивал подростка на лихие дела, но все тот же Игнашка посоветовал Самохе пойти записаться в Стражу Верных, и тот… согласился.

Поначалу строгая дисциплина пришлась ему не по нутру. Но как-то он обратил внимание, что боярские и дворянские сыны, которые хоть и из захудалых родов, но имелись в полку, наказываются за свои проступки точно так же, как и дети «простецов».

Это ему так пришлось по душе, что он резко переменился в поведении, норовя хоть тут стать даже не вровень с прочими, а выше их.

Через месяц он уже возглавлял десяток…

– Царева повеления к нам никто не привозил, – твердо сказал он. – А пока его нет, ты для нас, княж Феликс Константинович, был и есть второй воевода! – И расплылся в улыбке. – Здрав буди, княже. Заждалися уж.

– Это доклад? – осведомился я суровым голосом, хотя в душе все пело.

– Виноват, господин полковник! – вытянулся он по стойке «смирно». – За время твоего отсутствия в полку Стражи Верных происшествий не случилось! Докладал ратник Самоха.

– Где третий воевода подполковник Христиер Зомме? – уточнил я.

– У себя, то есть в тереме царевича, то есть царя Федора Борисыча. – И, замявшись, добавил скорбным шепотом: – Пьет.

Час от часу не легче – он же трезвенник. Это что же должно было приключиться, чтоб Зомме запил? Или у него праздник? Ладно, разберемся. Но вначале…

Я слез с коня и крепко обнял парня.

– А вот теперь здрав буди, ратник Самоха. Молодцом! Хвалю за бдительную службу. Сколько вас тут на посту?

– Как водится, трое, – недоуменно ответил он.

– Врагов вроде не видать, – заметил я. – Потому назначай из остальных двоих кого-нибудь за старшего, а сам проводишь меня до терема. Потолковать надо.

Сведения, которые на меня выплеснул Самоха, были так себе, хотя по большей части хорошие. Служака Зомме не внес ничего нового, но зато драл всех за старое, что тоже неплохо, ибо повторение – мать учения.

Слухи о моей измене донеслись и досюда. Сам Христиер ездил в Кремль, чтобы выяснить их достоверность, но когда вернулся, то ничего никому не сказал, зато напился до поросячьего визга.

С тех пор его не раз спрашивали обо мне, но он неизменно отвечал одно: «Государь назначил князя Мак-Альпина вторым воеводой, и токмо государь может его лишить оного, а покамест он не издал такого указа, Феликс Константинович был и есть ваш и мой воевода».

Однако сам он плохие новости обо мне воспринял очень близко к сердцу, так что время от времени прикладывался к чарке, норовя пить по сугубо русскому обычаю – в одиночку, без закуски и молча.

Ныне, по счастью, он только приступил к этому ритуалу и потому был относительно трезв.

Встретил меня Зомме словно воскресшего из мертвых – бурной радостью, но в то же время как-то опасливо. Однако через полчаса он уже окончательно свыкся с мыслью, что князь вернулся, и принялся взахлеб жаловаться на нынешнюю власть.