Текст книги "Третьего не дано?"

– Жаль, – честно сказал я. – И потому я сделаю все, чтобы она не пролилась. Но, с другой стороны, если бы во имя справедливости не лилась кровь, то и самой справедливости на свете не было бы. – И после паузы добавил: – А уж мне и вовсе нельзя отступаться. Я Борису Федоровичу слово дал, что заступником его сына буду…

– Прямо яко весы, – невесело усмехнулся Серьга. – Токмо на одной чаше кровь царевича, а на другой мно-ого кровушки. Пущай простецов, холопской, казачьей, да все одно. И что тяжельше?

– Попусту лить кровь не стану, а казачью тем паче, – твердо пообещал я. – Попробую с теми, кто сейчас в Москве, мирно уговориться.

– Ну-ну, – хмыкнул Тимофей.

– А что, они же казаки, а не звери, – возразил я. – Когда узнают, зачем бояре к Годуновым пришли, самим стыдно станет.

– Поначалу, – вздохнул он. – А дале как?

– Главное, ввязаться в драку, – улыбнулся я, – а дальше видно будет.

– Ввязаться несложно, коль вся жизнь – сплошная драка, а вот вовремя вылезти – куда тяжелей.

– И это верно, – не стал спорить я. – Только, знаешь, я своим ребятишкам из Стражи Верных часто повторял: «Если не теперь, то когда? Если не здесь, то где? Если не я, то кто?» Коли сейчас отступлюсь, чего я буду стоить в их глазах?

– Да они и не узнают.

– Тогда еще хуже – останутся мои глаза.

– Весь в батьку. – Серьга как-то по-детски шмыгнул носом и принялся ожесточенно тереть кулаками глаза, сурово приговаривая: – Никак в сон потянуло. И чего енто оно посреди дня, не пойму. – После чего хлопнул меня по коленке и, как о чем-то давно решенном, а сейчас только повторяемом еще раз, деловито заговорил: – Стало быть, дорожка обратно тебе ведома?

– Запоминал, когда ехали, – кивнул я.

– А ты не перебивай старших, – осадил он меня. – Как запомнил, так и забудь – мы по ней в погоню за тобой пойдем. У тебя, конечно, запас, часов пять али шесть, да еще ночь вдобавок, но остеречься надобно и лучше вовсе по ней не ехать. Сразу возьми вдоль Серпенки, она как раз ведет вправо, версты на три-четыре, да так и держись. Ах ты ж, припасов-то у тебя нет, – спохватился он.

– Взял, – возразил я. – Много не мог, заметили бы, но кое-что в мешок покидал. Вроде как закусить в монастыре. Ну а сабля при мне. Пищали, правда, нет, но в пути не до нее.

– А засапожник?

– Их я еще бы пару прихватил, – заметил я.

Он недоуменно пожал плечами, но тут же вынул из-за голенища свой и протянул мне, после чего снял с пояса еще один, по размерам больше похожий на какой-то римский меч, и тоже отдал.

– На моего Чалого садись, – порекомендовал он. – Своего пока заводным держи, он хлипче, а тебе подале отъехать надобно.

– А ты как же? – не понял я.

– Напал ты на меня, оглушил и удрал, – пояснил атаман и предложил: – Ну-ка вдарь мне, чтоб рожа посинела. – И засмеялся. – Вот уж никогда бы не помыслил, что я по слову Христову щеку подставлю. – Зажмурившись, он подал лицо вперед. Прождав в таком положении несколько секунд, он открыл глаза и недовольно спросил: – Ну и сколь мне ждать-то?

– Не могу, – развел руками я. – Понимаю, что для твоего же блага надо, но… не могу, и все тут. Ты ж с моим отцом сколько всего, а я тебя… – И отрезал: – Нет, и даже не уговаривай.

– Ну благодарствую… – протянул он и… вновь шмыгнул носом. – Ладно, я и сам как-нибудь с собой управлюсь. В стан вернусь под утро, не ранее, так что по времени запас у тебя изрядный. К тому же ты ведь поначалу не в саму Москву?

– Нет, к своим ратникам, – честно назвал я первую цель.

– Ну а мы в нее подадимся, вот и разминемся. – Тимофей вздохнул, грустно протянув: – Вдругорядь увидимся, нет ли?

– Увидимся, – заверил я его. – И очень скоро увидимся.

– Худо, ежели скоро, – крякнул он. – Лучше бы попозжее… – И, встрепенувшись, засуетился, поторапливая: – Давай-давай, поспешай… Да почеломкаемся в остатний раз, а то кто ведает…

Мы расцеловались, и я вскочил в седло.

– Гляди мне, чтоб Чалого вернул при встрече. Он меня дважды от смерти уносил, – донеслось вдогон…

Проезжая вдалеке от стана Дмитрия, я все-таки не удержался от ребяческой выходки – прижал большой палец к носу и выразительно пошевелил остальными: «Что, съел?!»

 
Изловить меня, балда,
Много надобно труда!
До свиданья, друг мой ситный,
Может, свидимся когда!..[139]139
  Леонид Филатов. «Сказ про Федота-стрельца, удалого молодца».


[Закрыть]
 

В довершение я весело показал язык его нарядному шатру, самый верх которого виднелся даже отсюда.

Вот теперь все.

«Кажется, я слишком круто взял влево, да и ехал не три версты, а все пять», – дошло до меня ближе к полудню второго дня блуждания по лесу, который никак не хотел заканчиваться.

Радовало лишь солнце. Самый лучший ориентир время от времени подсвечивал мне из облаков, помогая не ошибиться с направлением. Ехали мы с казаками строго на юг, так что мне теперь оставалось лишь гнать коня в погоню за своей тенью, держа курс на север.

Однако попетлять все равно пришлось.

Дорога к Дмитрию была практически без рек, а те, что изредка встречались, уж больно малы по ширине, не больше семи-восьми метров. Зато по пути обратно пришлось форсировать одну за другой сразу три достаточно солидных. Но все равно на Москву-реку они не походили. Велик журавель, да не орел.

Это огорчало, ибо означало, что ее, которая должна была встретиться мне в обязательном порядке, я так и не преодолел, а значит, все-таки сбился с пути.

Главная водная артерия, омывающая столицу – очень хотелось надеяться, что это она, – встретилась мне только на третий день.

Расстояние до другого берега было довольно-таки приличным, никак не меньше сотни метров, но, проехав вдоль нее, я уже в сумерках обнаружил местечко, где она сужалась до полусотни, и погнал Чалого в воду.

Наутро я старался держаться поблизости от реки и свернул еще раз вправо, только когда услышал вдали колокольный перезвон.

Под вечер я выехал на широкую дорогу, которая по всем признакам должна была быть трактом на Ярославль – уж больно широка для проселочной, а других в этом направлении вроде бы не имелось.

Я тут же прикинул, что если мне ехать прямиком по ней до Тонинского села, то оттуда рукой подать до полка. Конечно, лучше бы срезать, по прямой получится вообще пустяки, вдвое короче, но уже темнеет, и я вполне могу снова заблудиться.

Однако потом мне припомнилось, что вроде бы Плещеев с Пушкиным, черт бы их побрал, прибыли в Москву именно из Тонинского.

И сразу в памяти всплыл рассказ Корелы о том, как он хитро поступил, оставив часть своих людей в этом селе. Мол, если москвичи вдруг заупрямятся с признанием Дмитрия, то перекрыть дорогу, чтоб не пускать обозы с продовольствием в столицу, дело пары часов.

Оставалось только гадать, как с казаками теперь. Вроде бы необходимость держать их разъезды на Ярославской дороге и в самом селе отпала, но…

И тут же, словно давая ответ на этот вопрос, вдали на пригорке показалось несколько всадников. Я вгляделся и понял, что, увы, мне вновь выпала неудачная карта.

Времени на размышления не было, тем более что они меня тоже приметили, и я свернул в лес. Надвигающиеся сумерки мгновенно сменились полумраком, и оставалось ехать наугад, примерно прикидывая верное направление.

Но вскоре вдали послышались голоса казаков, которые, судя по всему, решили непременно меня отыскать, а потому о направлении пришлось забыть.

Попетляв часок в лесу, я добрался до реки – не иначе как Яуза, быстро ее форсировал, но погоня не унималась.

Пришлось вновь нарезать круги по лесу, то и дело меняя направление. Своего я добился, сбив умаявшихся казаков со следа, но при этом вновь заблудился.

Темень, хоть глаз выколи, и куда ехать – поди пойми.

Думал и гадал я недолго, решив, что утро вечера мудренее и, коли не получается добраться к ночи, значит, остается поспать.

На душе было тревожно, но я успокоил себя тем, что, встав засветло, успею часикам к девяти, если не раньше, добраться до своих.

Подняться по тревоге – секундное дело, поставить задачу – тоже несколько минут, и после обеда мы уже всяко будем в Москве.

К тому же завтра было только восьмое июня, и до рокового дня оставалось более двух суток.

Эту дату – десятое – я помнил хорошо. Именно в тот день в опустевшие царские палаты войдут бояре Голицын и Рубец-Мосальский, сопровождаемые дворянами Шерефетдиновым и Молчановым, а также несколькими стрельцами, и, разведя семью Годуновых по разным комнатам, приступят к своему черному делу.

Но сейчас здесь находился я, Шерефетдинов там вообще никогда не появится, а остальные как войдут, так и уйдут несолоно хлебавши, поэтому волноваться не стоило.

Обругав себя за излишние переживания, я попытался уснуть, но не смог – помимо прохладной ночи сырая одежда, что была на мне, забирала остатки тепла. Словом, меня прохватил озноб, и пришлось лезть в мешок, чтобы достать кресало и огниво.

Промучившись еще с полчасика, я кое-как – трут отсырел, и надежды на него не было – с грехом пополам развел костер и развесил на палках одежду.

Терпения дождаться окончательной просушки не хватило – очень уж хотелось спать. Да еще комары замучили – Яуза-то под боком.

Словом, примерно через час, не больше, я стал заново одеваться, решив, что досохну ночью, и примостился на ночлег поближе к огню, который не стал тушить – не должны казаки продолжать поиски ночью.

Спал я плохо – один бок постоянно подгорал от костра, а другой мерз. Перевернешься, и, пока тот, что горячий, не остыл, – вроде ничего, а чуть погодя все начиналось сызнова.

Ну и какой отдых, если крутишься как пропеллер?

Правда, в общей сложности два-три часа мне удалось отдохнуть, хотя весьма относительно, и на том спасибо.

В очередной раз открыв глаза, я понял, что больше уже не засну – почти прогоревший к тому времени костер перестал греть и ближний к нему бок.

Вдобавок все равно светало. Легкая дымка наподобие тумана еще стелилась по земле, но очертания травы, казавшейся из-за этой дымки сиреневого цвета, уже хорошо просматривались даже на расстоянии нескольких метров.

Значит, пора вставать.

Но тут…

Насторожил меня треск сухих веток под чьими-то ногами. Кто мог идти сюда и с какой целью – я не рассуждал, не до того. Приподняв голову, я оценил обстановку и ободрился – определенно идущий был один, а уж тут как-нибудь управлюсь.

Однако нападать на спящего загадочный утренний грабитель не стал.

Вместо этого он подкрался к лошадям и, принявшись оседлывать Чалого, так увлекся, что мне удалось не только встать, но и подобраться к нему незамеченным.

Учитывая, что сабли на боку у конокрада не имелось, я решил для начала урезонить похитителя словесно.

Не из гуманизма – при чем тут он. Парень явно из местных – иной бродить в такое время не может, значит, должен знать дороги, в том числе и ту, которая ведет в полк.

А коня – разумеется, не Чалого, а второго – я ему, так и быть, подарю при расставании.

– Негоже лишать путника ло… – начал я и осекся.

На меня смотрело перепуганное и донельзя чумазое лицо… Дубца.

Глава 24
Хоть стой, хоть падай

– Вот так встреча, – оторопел я. – И как ты тут оказался? Я ж тебя, помнится, оставил вместе с Квентином у Дмитрия. Или… с Дугласом что-то случилось?

Некоторое время Дубец молчал, приходя в себя, после чего устало опустился на землю, прислонившись спиной к здоровенному дубу.

– Княже… – с блаженной улыбкой на лице протянул он. – Живой…

Видя, что таким образом чего-то вразумительного добьюсь от него не скоро, я сменил тон:

– Ратник Дубец! Встать и отвечать как положено!

Тот вскочил, вытянулся и бодро отрапортовал:

– Так что беда, княже! – При этом он забыл выключить улыбку, и теперь ликующее лицо являло резкий контраст с произнесенными словами.

– Коротко и суть! – потребовал я, не снижая напора. – С кем беда? Какая? Почему так решил? Где Квентин?

– Княж Дуглас жив-здоров и в Москве, – начал он ответ с хвоста. – С им все хорошо, он женится на царевне.

– Это я знаю, – кивнул я. – А в чем беда?

– Слыхал я кое-что. Умысел чую черный на первого воеводу.

«Какого воеводу? – чуть не ляпнул я, но вовремя прикусил язык. – Понятно какого. На ученичка моего, на Федора Борисовича».

– Дальше! – потребовал я. – И теперь по порядку, то есть кто чего сказал и прочее.

Умница Дубец, несмотря на усталость, излагал, как я и потребовал, так что спустя всего несколько минут мне все стало ясно.

– Значит, дьяк Сутупов предупредил Квентина, что завтра поутру они идут его сватать, – задумчиво повторил я. – А в котором часу, не сказал?

– Раненько, – сокрушенно развел руками Дубец. – И чтоб готов был, потому как мешкать негоже. Да, – припомнил он, – дьяк, уже когда обратно пошел, на крыльце стоя, повелел Молчанову, дабы тот тех двоих стрельцов заменил, а то мягкотелы больно, потому, когда до дела дойдет, дрогнуть могут, жаль обуяет. А каких стрельцов да на кого поменять, того я не слыхал, – виновато добавил ратник.

– Оно и неважно, – отмахнулся я. – И без того все ясно. А Квентину что-нибудь говорил?

– Сказывал я ему, дескать, нечисто чтой-то, да он и слухать не возжелал. Ну я и намыслил к тебе, воевода, в полк наш бежать. Поначалу-то, как ты и повелел, на подворье твое, да Костромы там не сыскал. Опосля к отцу Антонию подался, да тоже лишь время потерял. Одно славно – благословил он, чтоб я скорее до полка добрался. Да вишь, яко вышло – рогатки уже всюду понаставляли, а к московской стороже то тут, то там казаков прибавили. Пришлось где чрез тын, где задами, где огородами… Хотя, может, и сказалось благословение – все одолел и, вона как славно вышло, в пути тебя, воевода, встретил. Ты уж не серчай, княже, что припозднился, – попросил Дубец.

– Не серчать?! – изумился я. – Да ты у меня сам не знаешь, какой молодец! Нет, даже не так – дважды молодец!! – И от избытка чувств расцеловал ратника в чумазые щеки.

– А как енто – дважды? – полюбопытствовал он.

– Потом объясню, – отмахнулся я и, критически осмотрев Дубца, осведомился: – Ты, надеюсь, хоть наш засапожник с собой прихватил?

– Еще бы! Он завсегда при мне, яко ты о прошлое лето повелел. – Ратник с готовностью вытащил из-за голенища нож.

– Забираю, – объявил я. – Скажешь Зомме, пусть выдаст тебе другой, а этот со мной поедет. – И, усевшись на землю, принялся… переобуваться.

Дубец обалдело посмотрел на мое богатство и полюбопытствовал:

– Дак у тебя и без того их ажно два.

Я скривился. Казацкие ножи были неплохи, но балансировка никуда не годилась, и, если придется метать в цель, запросто могут подвести.

Правда, в ближнем бою они все равно могли изрядно пригодиться – широкое и достаточно длинное лезвие, относительно приличная сталь, хотя и тут спорно, но на раз вполне, да и в ножнах сидели мягко.

Но объяснять, что мне сейчас нужно и то, и то, да по какой причине, не стал – время дорого. Лишь проворчал, приматывая ножны к щиколоткам, чтоб не высовывались раньше времени:

– Запас карман не тянет. А сейчас слушай и запоминай. Возьмешь моего коня и прямиком в полк. Первым делом к третьему воеводе. Скажешь, что князь Мак-Альпин велел объявить общую тревогу и немедля выступать к Москве, в коей надлежит быть… вчера.

– Вчера? – оторопел Дубец.

– Вчера, – повторил я. – Это знак, что ты от меня. Он поймет. Но выступать надлежит частями. На дороге их могут подзадержать казаки, потому пусть три сотни садятся на лодки – и вперед, к Яузским воротам. Там оставить два десятка, а то стрельцы могут перепугаться такого количества всадников и закрыть ворота. Остальным всем вскачь или бегом до Кремля, а там прямиком в царские палаты, к первому воеводе.

– Федор Борисович ныне в старом отчем доме пребывает, – возразил Дубец.

– Это точно?

– Дак Сутупов сказал, что они с Квентином туда пойдут, а ежели Ксения Борисовна там, то и…

– Брат ее тоже там, – подхватил я и заявил: – Промахнулся я в тебе, Дубец. Ты не дважды молодец, а… трижды.

– А енто как? – удивился ратник.

– Тоже после. Все после, – отрезал я и продолжил: – Значит, две-три сотни в старые хоромы Бориса Федоровича, остальные пусть берут всех бояр, кто только есть в Москве. Подворья прочесать, как волосы после бани – самым густым гребнем. Но особо – Богдана Бельского и Басманова. Петр Федорович может находиться на подворье бояр Голицыных – туда тоже две сотни. Нет, даже три – у него там казаки. Брать только живыми.

– Это бояр, – уточнил Дубец. – А казаков?

– И их тоже.

– Навряд ли они по доброй воле сабли сложат.

– Тогда обложить подворье, чтоб муха не пролетела, и дожидаться меня. В бой вступать нельзя. Жаль, скрытно не выйдет. Ну тогда пусть поступают наоборот – очень явно. Сабли наголо, арбалеты во второй руке, пищали за спиной. Пусть народ шарахается – быстрее добежите. – И поторопил: – А теперь вперед, гони во всю мочь и коня не жалей. Скажи Зомме, что от его быстроты зависят жизни первого и второго воеводы. – И, закончив привязывать ножны с ножами и натянув поверх сапоги, тоже метнулся седлать коня.

– Как… второго? – опешил Дубец.

– Потому что время дорого, – пояснил я. – Ты – в полк, а я – в Москву.

– Один?! – ужаснулся ратник.

– И один в поле воин… если он воин, – хмуро ответил я.

– Дак ведь не сказал я тебе, запамятовал, – спохватился Дубец. – Казаки-то не просто так выставлены – по твою душу, княже. Так что нельзя тебе в град ехать.

– Нельзя, – согласился я. – Но надо. Значит, поеду.

– И я с тобой.

– Нет! – отрезал я и напомнил: – Тебе в полк – это куда важнее. Присягу не забыл?

– Да что ты?! – даже возмутился он.

– Вот и выполняй приказ. – И поторопил: – Живо на коня! – А когда он уже был в седле, в самый последний момент мне припомнилось еще кое-что. – Зомме скажи, пусть прихватит с собой то, что я оставил в последний раз. Он может и тут не поверить, так ты передай ему: «Двое из ларца, да не одинаковы словца».

Это было что-то вроде пароля, который я сообщил Христиеру, когда мы с ним прятали шкатулку с двумя грамотками Дмитрия. Теперь Зомме точно будет знать, что Дубец исполняет мое поручение.

Несколько подосадовав, что забыл спросить о направлении, куда мне двигать из этой чащобы, я решил отталкиваться от обратного, то есть пробираться в сторону противоположную той, куда ускакал ратник.

Через полчасика меня обуяли сомнения – точно ли я еду. Их развеял колокольный звон, донесшийся до меня издали, причем именно оттуда, куда я направлялся. Церковь собирала прихожан на заутреню.

«Вот тебе и ответ, – усмехнулся я. – Можно подумать, бог услышал и подсказал. Ну что ж, раз так, получается, он на нашей стороне».

Но я тут же осадил свой нездоровый оптимизм. Лучше об этом до поры до времени не думать, и надеяться на небесное воинство, то бишь на Стражу Верных, ни к чему. Теперь лишь бы самому не опоздать.

К тому же всевышний если и подсказывал, то делал это очень странно – звон доносился до меня как справа, так и слева. Ну и спереди тоже, само собой.

И как тут быть?

Немного поколебавшись, очень уж манило повернуть направо – оттуда звон был слышен сильнее всего, – я направил коня прямо, вовремя вспомнив про слободские церквушки и Андроников монастырь, что близ Яузы.

«Кажется, причащаются и отпускают грехи только после обедни, – припомнилось мне. – Ну да ладно, у меня нынче будет иное причастие, кровавое. Вот только интересно, кто раньше вкусит крови и тела?»

Добравшись до Москвы, я уже понял, что место нашей с Дубцом встречи было где-то посредине между расположением полка и Скородомом, и как бы не ближе к Страже Верных.

На миг мелькнула запоздалая мыслишка, что, возможно, лучше было бы тоже поехать в лагерь, но я сразу отогнал ее прочь.

Все равно ушло бы слишком много времени, непозволительно много, а тут каждая минута на счету.

Как назло, приключилась заминка на въезде в город.

Если Скородом я миновал без труда, то на воротах, расположенных под четырехугольной Яузской башней, высящейся над белокаменными стенами Царева города, в помощь стрельцам были поставлены два казака.

Все правильно, как и предупреждал Дубец. Вот только для чего они – для контроля за пропуском людей? Или они из тех, кому поставлена задача по моему поиску и задержанию?

К сожалению, моя одежда им не внушила доверия. С одной стороны, уж больно нарядная, а с другой – будто меня выжимали вместе с нею, причем весьма долго и старательно.

– А ты что ж со всеми прочими на поклон к нашему государю в Серпухов не поехал? – поинтересовался один из казаков.

– А я уже оттуда, – недолго думая соврал я.

– Эва, яко ты быстро обернулся, – удивленно протянул казак.

– Так я не со всеми прочими, а пораньше, – пояснил я. – А теперь вот послан Дмитрием Иванычем за порядком в его стольном граде присмотреть.

– И что, один, без никого? – Удивление казака продолжало нарастать.

– Так ведь присмотреть, а не наводить, – отчаянно выкручивался я. – Дмитрий Иваныч сказал, что тут и без того людишек изрядно, есть кому татей унять, а вот по царским покоям надо будет кой-что сделать. – И, наклонившись к нему поближе, шепотом добавил: – К тому же слово его везу… тайное. Понял ли?

– Понять-то понял, – протянул он, – токмо что ж ты врата себе для въезда выбрал самые дальние?

Ишь ты какой наблюдательный. Тут я и впрямь не подумал.

Действительно, какого лешего гонец, едущий с юга, не подался к ближним Серпуховским воротам, на худой конец к соседним – Пречистенским или Арбатским. Да и Москву-реку не надо было бы форсировать, причем дважды.

«Опаздываем», – мурлыкнуло предчувствие.

«Заткнись, без тебя знаю!» – огрызнулся я, и на секунду в моем воображении отчетливо возник царевич Федор: улыбчивый, добрый и… такой одинокий – ни единого защитника рядом.

«Хоть бы церковь вмешалась», – тоскливо подумал я.

Ну ладно, патриарх Иов уже не в силах – самого скинули и увезли куда-то, но остальные-то на месте. Неужто не найдется ни одного порядочного, который припомнит, что он служитель того самого, который говорил: «Не убий» и всякое прочее в том же духе?!

Эх вы, лукавые проповедники, на деле трясущиеся только за собственные шкуры. Выходит, грош цена и вам, и вашим проповедям, и вашей вере, которая…

Но я ошибался.

Один нашелся…

От подворья князя Голицына до старых хором Годунова чуть ли не рукой подать. Если в саженях – трех сотен не наберется. Однако даже такое расстояние одолевать пешком боярину не по чину, а если он из начальных – тем паче.

Потому направлявшаяся в столь раннее время небольшая процессия была конной, как и положено.

Возглавляли без малого два стрелецких десятка из здоровенных, специально подобранных детин сразу два князя и боярина, причем оба Василия – Василий Михайлович Рубец-Мосальский и Василий Васильевич Голицын. Посреди них – Дуглас.

Держась на три шага позади, шел конь, на котором восседал смуглый низкорослый Молчанов, а рядом с ним – стремя в стремя – ерзал в седле дьяк Богдан Сутупов.

Судя по деловито-сосредоточенным лицам, все сознавали важность того, что предстояло учинить не далее как в ближайший час.

Но, невзирая на изрядную деньгу – обещано выдать аж по десяти рублев на нос, годовое жалованье, – радости среди стрельцов не наблюдалось.

Снегирь, к примеру, чей конь выступал вслед за лошадьми дьяков, вообще жалел, что не отказался еще вчера, когда узнал, для чего они выбраны.

А как тут откажешься, коли он не рядовой ратник, а десятник? Тут уж хошь пишши, а ташши. Да и жажда мести за сына тоже сыграла свою роль.

«Серебрецо серебрецом, а дельце-то припахивает. Да что там, попросту воняет. Такое душегубство, хошь и по повелению государя Дмитрия Иоанновича, все одно не каждый священник отпустит, – сумрачно размышлял он. – Ежели бы по повелению царя Федора таковского с моим сыном не сотворили, нипочем не согласился бы. А может, он и впрямь, яко Васюк сказывал, не ведал о том? Ему ведь, ежели помыслить, по летам столько же, сколь и моему мальцу, дите вовсе…» И вдруг остановился как вкопанный, а вместе с ним и вся процессия.

На высоком крыльце годуновских хором, в нарядном облачении, словно собираясь прямо тут же, на улице, начать торжественное богослужение, стоял священник…

Снегирь присмотрелся повнимательнее и даже крякнул от досады – вот кого в этот час он хотел бы встретить на своем пути в самую последнюю очередь.

Хотя до того он видел отца Антония всего раз пять или шесть, да и то было это еще до того, как тот стал личным духовником ныне усопшего царя, но священник успел ему понравиться за необыкновенную искренность.

Казалось, что слова не слетают у него с языка, а выпархивают из души. И были они такие же добрые, чистые, светлые и понятные, как и она сама…

Фелонь[140]140
  Фелонь (в обиходе – риза) – верхнее богослужебное одеяние священников.


[Закрыть] из тяжелой золотой парчи, в которую был обряжен священник, сверкала на солнце, и на этом фоне багровые полосы на ней смотрелись еще более мрачно. Одна охватывала фелонь вокруг по спине, груди и предплечьям, а другая пересекала грудь и шла вдоль краев одеяния, не доходя до них[141]141
  Не следует считать, что священник применил в своем одеянии нечто вычурное. Полосы ритуальные, то есть обычные. Всего их четыре, из них две, что указаны, символизируют язвы Христа и стекавшую с них кровь.


[Закрыть].

«Ишь яко обрядился, – тоскливо подумалось Снегирю. – Да еще полосы енти на ризе ровно кровь. Ой не к добру».

Левой рукой отец Антоний крепко сжимал свой большой наперсный крест, а правая была вытянута вперед. Складывалось ощущение, что священник пытается оттолкнуть тех, кто уже приблизился к крыльцу, спешился с коней и сейчас стоял у ступенек.

Вынужденно взирая на священника снизу вверх, Голицын воровато оглянулся назад и, еще сильнее заливаясь краской досады от эдакой заминки, обратился к нему:

– Отыди, отче. Не до тебя ныне. Опосля благословишь.

– На убийство не благословляют, сын мой, – строго ответствовал тот. – На убийство ни в чем не повинных детей – тем паче.

«И какая зараза языком трепанула?! – подумал боярин. – Ладно, с этим потом, а пока…»

– Да ты чего мелешь, батюшка?! – возмутился он.

– Мы к ним с добром идем и со словом истинного государя, – торопливо добавил дьяк Сутупов.

«Ага, со словом, – тоскливо подумал Снегирь. – Токмо словцо-то оное в вервь крепкую скручено. И чего теперь будет?»

– Да ты кого хошь спроси, все ведают, что Димитрий слово милостивое прислал Годуновым! – заорал Голицын и оглянулся на своего тезку, но князь Рубец-Мосальский продолжал молчать.

Может, Василий Михайлович и нашелся бы что сказать, но он сознательно решил не встревать, злорадно подумав, что и так уже у Дмитрия в чести, а потому пускай выслуживается припоздавший Голицын.

К тому же в прибывшей в Москву комиссии Дмитрий, несмотря на все прошлые заслуги боярина, первым поставил не его, а князя Василия Васильевича, что было обидно до слез.

«Ну и пускай теперь сам выкручивается», – решил Мосальский, который и в сем дельце заранее выговорил себе самое безобидное – свести Дугласа с Ксенией да присмотреть, чтоб стрельцы быстро задавили старуху-мать.

А уж с самим Федором пусть разбирается Голицын – надо было поклониться сразу, а не ехать к государю только из-под Кром.

Перепалка не стихала. Словно услышав потаенную мысль Снегиря, священник произнес:

– Ведомо мне оное словцо. А ежели и впрямь поведать чего решили Федору Борисовичу, так повелите ратникам выпустить его, – отец Антоний кивнул на входные двери, возле которых стояли два отчаянно зевающих стрельца, дежурившие по повелению Басманова всю ночь, – и он сам к вам выйдет на крыльцо.

– Негоже царевичу, хошь и бывшему, к боярам выходить, – возразил Голицын.

– Не по чину, – добавил Рубец-Мосальский.

Все время молчать ему показалось неудобным, да и кто ведает, что потом могут наговорить Сутупов с Голицыным Дмитрию.

– Опять же и словцо сие тайное, кое надлежит ему одному услышать, – вовремя встрял Сутупов.

– А я сказываю, – непримиримо ответил отец Антоний, – вот шесть, что ненавидит господь, и даже семь, что мерзость душе его: глаза гордые, язык лживый и руки, проливающие кровь невинную…

– Да ты в своем ли уме, отче?! – Краска столь густо заливала лицо Голицына, что оно было уже багровым. Он решительно поднялся по ступенькам и, понизив голос, чтоб не слышали понемногу собирающиеся в отдалении любопытные горожане, потребовал: – Отыди, отче. В остатний раз тебя призываю, ибо мы пришли ныне о мирском с им глаголить, а не о духовном, потому ты тут без надобности.

– Вам глаголю, чада неразумныя, – словно не слыша боярина, продолжал отец Антоний, вздымая крест высоко над головой, – одумайтесь, пока не поздно, ибо господь моими устами упреждает вас всех от греха не содеянного…

– Уйди! – рявкнул потерявший последнее терпение Голицын.

– Да вот и грамотка оная со словом государевым! – взвизгнул Сутупов, обращаясь к тревожно загудевшей толпе и вытаскивая из-за пазухи какую-то тоненькую трубочку, с которой и впрямь тяжелыми блямбами свисали две свинцовые печати.

– Слыхал, что думный дьяк сказывает?! – заорал Голицын.

Но должного эффекта на отца Антония демонстрация государевой грамоты не возымела. Он продолжал вещать все так же громко и отчетливо:

– А те, кто слышит меня, но не внемлет, прокляты будут в веках, яко было проклято потомство Иуды Иска…

Договорить у священника не получилось. Сила слова, увы, в который раз оказалась слабее силы тела и… силы боярских рук. Взятый Голицыным за грудки и отброшенный вниз, он кубарем покатился по лестнице.

Приземлился отец Антоний тоже неудачно – виском о последнюю ступень.

Толпа разом охнула и вновь загудела, но на сей раз в этом гомоне было куда больше угрожающих ноток. Послышались и злые выкрики.

Однако боярин, успокаивая себя тем, что ни один на помощь священнику не ринулся, во всяком случае пока, поспешил с пояснениями.

Тыча толстым пальцем в распростертого отца Антония, по лицу которого, начинаясь от правого виска, неспешно потекла алая струйка, он заорал:

– Али не зрите, что он не в себе был?! Да к тому ж ничего с ним не стряслось, жив-живехонек. – И зло добавил, как припечатал: – Прихвостень годуновский! – Но, понимая, что промедление чревато, отрывисто распорядился Молчанову, командовавшему стрельцами: – Двоих оставь тута. Пущай подсобят божьему слуге, хошь и обезумевшему. Шестерых самых-самых с нами, а остатние близ крыльца и на двери с десятником. Да пущай ентих квелых сменят, – кивнул он на нетерпеливо переминающуюся с ноги на ногу ночную стражу, жаждущую побыстрее уйти домой. – И чтоб ни один сюда не прошмыгнул, пока… пока мы тайного слова не зачтем!

Снегирь даже не думал, кидаясь к священнику, что тем самым он может ловко увильнуть от мерзкого дела, – просто ринулся, и все.

Лишь потом, заботливо вытирая с его раны кровь, он понял, что его с собой не взяли, оставив подле отца Антония, и он еле слышно прошептал продолжавшему пребывать в беспамятстве священнику:

– Благодарствую, отче…

– Ты, ты и ты, – быстро указал Молчанов на тех, кого выбрал и, воровато оглянувшись на все ближе подступающую к крыльцу толпу, которая увеличилась до сотни, метнулся следом за вошедшими внутрь…