Текст книги "Третьего не дано?"

Словом, если мне удастся отвлечь того, кто в очередной раз принесет еду, а у Васюка получится его вырубить, и если у палача на поясе среди обилия ключей отыщется тот, что от моей цепи…

Короче, при условии многих положительных «если» кое-какие шансы на успех у нас имелись, и я стал учить ратника драться ногами без помощи рук.

К сожалению, он оказался не очень смышленым, потому дело двигалось не так быстро, как мне бы того хотелось. Однако пришел день, когда я сказал себе, что пора.

К тому времени я уже потерял счет суткам, но, по моим прикидкам, было то ли двадцать девятое, то ли тридцатое мая – дальше откладывать нельзя.

Атаковать тюремщика я решил перед обедом, когда он принесет много еды и обе руки его будут заняты.

Но случилось иначе, и совершенно без нашего участия.

Глава 23
Из огня да в полымя

Вначале был непривычный гул множества голосов, к тому же с непривычными для этого места радостными интонациями.

Что происходило за дверями нашей камеры, мы не видели, но вот дверь отворилась и к нам вместо ожидаемого тюремщика ввалилась куча народу.

Судя по живописным лохмотьям ворвавшихся, минимум половина имели отношение к «сурьезному народцу», и у меня на мгновение мелькнула невероятная мысль, что Игнашка каким-то чудом проведал, где находится его старый знакомый, и подбил своих корешков на штурм русской Бастилии.

Однако, приглядевшись, я понял, что ошибся. Половина остальных явно принадлежали к вольным казакам – их платье, но особенно манеры и жесты трудно спутать с чьими-нибудь еще.

Особенно мне после пребывания в Путивле.

– А это кто ж такие? – разочарованно протянул один из оборванцев и, не дождавшись ответа, с силой ткнул в бок приведенного откуда-то палача.

– Гонцы от вора… ой, то исть от царя-батюшки Дмитрия Иваныча, – торопливо поправился тот.

– Гонцы?! – раздался в коридоре чей-то голос, и в дверях появился еще один казак, чье лицо мне напоминало…

Да нет, не может быть. Он же сейчас с Дмитрием.

Щурясь от непривычно яркого, режущего глаза факельного света, я вглядывался в знакомую фигуру, с изумлением понимая, что не ошибся.

– Корела?!

– Ох ты ж, мать честна! – вытаращил он глаза. – Вот нежданно-негаданно. А я тебя как раз и искал повсюду, княже. Сам государь мне такой наказ дал, мол, на тебя вся надежа. А енто кто?

– Тоже мой человек. Он еще раньше сюда угодил, – торопливо пояснил я и вдруг похолодел. – А ты сам-то как в Москве оказался?

– Да не боись, – неверно понял он причину моего испуга. – Нету такой темницы, чтоб Корелу в ней удержати! – И, гордо подбоченясь, пояснил: – То мы ныне вместях с народцем из Царева села Плещеева с Пушкиным в Москву провожали. Они покамест с Лобного места грамотку царя-батюшки чтут, а я вот тута по узилищам тебя разыскиваю.

Ключа от моей цепи у тюремщика не нашлось, так что вся наша затея потерпела бы поражение на первоначальном этапе, но к Семену Никитичу не побежали, обошлись собственными силами.

Невесть откуда возник кузнец, который живо разрубил кольцо на моей ноге, после чего меня, как я ни сопротивлялся, потащили… на Лобное место.

Демонстрация всему московскому люду двух истерзанных гонцов, прибывших в столицу от истинного царевича, наглядно доказывающая зверства, чинимые Годуновыми, возымела необычайный успех, и толпа дружно ринулась в Кремль штурмовать царевы палаты.

Я порывался за ними, но куда там – из цепких объятий Гуляя и других знакомцев по Путивлю попробуй вырвись.

Кто-то совал мне в руки флягу с водкой, кто-то ободряюще хлопал по плечу, кто-то на все лады костерил клятую дочку поганца Малюты[127]127
  Имеется в виду царица Мария Григорьевна, жена царя Бориса Годунова и родная дочь знаменитого опричника Ивана Грозного Григория Скуратова-Бельского по прозвищу Малюта.


[Закрыть], а кто-то добрался в своих проклятиях и до поганых ублюдков царя, с которыми они – дай время – тоже посчитаются.

У меня отлегло от сердца. Раз еще не добрались, значит, Годуновы живы, а коли так, все поправимо. И я заторопился поскорее исчезнуть.

Но от Корелы так просто не сбежишь.

– Мне бы в баньку, – сопротивлялся я, рассчитывая улизнуть под благовидным предлогом, но бравый атаман и герой обороны Кром на все уговоры отпустить меня отрицательно мотал головой и кричал в самое ухо – иначе в этом гомоне ничего нельзя было услышать.

– Все опосля! А что до баньки – непременно напаримся! – успокоил он меня. – И впрямь от тебя ныне духом разит острожным. Токмо негоже так быстро своих спасителей оставлять, давай-ка допрежь попируем!

– У меня здесь терем недалече, в Белом городе, на Никитской, – быстро предложил я, однако и новая попытка добраться до своего подворья сорвалась.

– Да к чему столь далеко катить? Эвон сколь ныне боярских хором в запустенье, любое выбирай, – отмахнулся Корела. – Заодно и одежку поменяешь, да и сабельку тебе там подыщем.

«Ну и ладно», – решил я.

Все равно отстаивать город теперь уже поздно, а до даты убийства Годуновых еще десять дней, и один из них уже мало что значит. Нынче вечером или, на худой конец, завтра поутру распрощаемся, и я покачу к себе.

Пока же есть время привести мысли в порядок.

Вечером улизнуть у меня не вышло – судя по назойливости, мой постоянный почетный эскорт изрядно напоминал скрытое конвоирование. Количество сопровождающих постоянно исчислялось если не десятком, то пятком, не меньше.

Даже отлучиться по нужде я в одиночку не мог – всегда находилось два-три человека, которым тоже приспичило.

А на следующий день поутру я обнаружил, что, оказывается, пришло время в путь-дорогу, и даже мой конь уже оседлан – осталось только взобраться в седло.

Я было дернулся, что есть кое-какие дела в Москве, да и на подворье надо побывать, но Корела был неумолим.

– Неможно, княже. Вчера о том надо было думать, – разводил руками он, – а ныне времени нет. Дмитрий Иваныч велел, как токмо князь сыщется, немедля его, то есть тебя, привезти со всем бережением к нему в стан. Оченно он по тебе скучает.

И снова я угодил из огня да в полымя, поскольку открыто сопротивляться такому повелению было нельзя, а смыться незаметно…

– Да, чуть не запамятовал, – остановил меня Корела, когда мы уже уселись на коней. – Мне государь повелел тебя о некой грамотке спросить. Цела ли она и оглашал ли ты ее?

– Цела или нет, не ведаю, потому как оставил ее, и все, – почти честно ответил я, но не уточнил где, поскольку оба послания Дмитрия к Федору лежали в шкатулке, которую я действительно оставил, но в полку. – А вот зачитать не успел.

– Ну и ладно, – весело улыбнулся Корела, и в его глазах я прочел явное облегчение.

Мы отмахали уж не знаю сколько верст, а я все никак не мог выбрать мало-мальски удобного случая для побега. Все продолжалось в точности, как и в Москве. По нужде – толпой, спать – я в самой середине, якобы чтоб не замерз, в пути – тоже в центре.

К тому же, вопреки моим расчетам, дорога слишком быстро закончилась. Одна ночевка в пути, и все – на другой день после полудня мы прибыли в Серпухов, из которого, оказывается, никуда больше ехать не надо, поскольку Дмитрий был уже тут.

В сам город мы не поехали, а, переправившись через реку Нару, направились дальше, к лугам, где царевич раскинул свой здоровенный шатер.

Но встретил меня без пяти минут царь всея Руси Дмитрий Иоаннович радушно, с распростертыми объятиями – даже удивительно.

Признаться, я ожидал худшего, судя по назойливому контролю за мной со стороны казачьего эскорта.

А может, сказалось то, что Корела успел ему сообщить о том, что нашли меня в темнице, поэтому будущий царь, когда вынырнул вместе с казачьим атаманом из своего шатра, сиял, как начищенный дукат.

– Вот и мой державный советник! – весело закричал он и с вызовом оглянулся на вышедших следом бояр.

Те благоразумно помалкивали, хотя по всему было видно, что мой новый статус пришелся им не по душе. Зато Ян Бучинский, да и некоторые другие поляки, включая Огоньчика, смотрели на меня с улыбкой.

– По случаю твоего освобождения мы сегодня устроим славный пир, – жизнерадостно сообщил царевич, ласково беря меня под руку и ведя за собой в шатер. – Ну сказывай, яко тебе там гостевалось? – Он гостеприимно указал мне на небольшой столик, уставленный блюдами с фруктами и прочей легкой снедью – не иначе как перекусить перед едой. – Досталось, поди, от Годуновых? – И полюбопытствовал: – Неужто им моя грамота так не по душе пришлась? – Его серые глаза пытливо впились в меня.

– Я так думаю, что до Федора Борисовича она не дошла, – медленно произнес я. – Во всем виноват «аптекарь». – И кратко пояснил, кого имел в виду.

– Лихо ты его окрестил, – засмеялся Дмитрий и успокоил меня: – Об отмщении не думай. Я уж повелел, дабы всех Годуновых и прочих доброхотов вывезли из Москвы в железах да загнали куда подале. А на Сабуровых с Вельяминовыми хоть ныне можешь подивиться. Они ж ко мне на поклон поехали, егда я еще в Туле был, да Петр Федорович остановил их в Серпухове, повелел ободрать да в острог упрятать. Так что они туточки, совсем близехонько от тебя. Не хошь глянуть?

– А чего на них глядеть, – отказался я. – Меня не они, а Семен Никитич в темницу упрятал.

– А что до «аптекаря», – и он вновь засмеялся, давая понять, что оценил меткое словцо, – то я и вовсе сказал, дабы его в Переславль-Залесский отправили, и упредил, что ежели с ним по пути чего приключится, то я не осерчаю.

– Хорошо сказано, – кивнул я. – И приказа умертвить не дал, и в то же время… – И, не договорив, поинтересовался: – Про Федора и прочих из семейства покойного царя тоже так повелел?

– Не-эт, – протянул он, довольный похвалой. – Там я просто указал Голицыну, чтоб… – И осекся, настороженно глядя на меня. – А тебе на что?

– Ну как же, – простодушно пояснил я, – мальчик ведь был моим учеником. К тому же, помнится, ты мне не только дал слово, но и целовал крест.

Дмитрий недовольно поморщился, взял с блюда яблоко, с хрустом надкусил его, явно выгадывая паузу и соображая, что сказать, после чего нехотя ответил:

– Про них я вовсе ничего не поведал. Более того, повелел, дабы они сей же час добро дали на свадебку Ксении Борисовны с твоим приятелем. Ох и учен Дуглас! – с восторгом заявил он, явно норовя сменить тему разговора. – Хошь, покажу, чему меня Кентин обучил? Таковского ни один шляхтич не умеет! – радостно выпалил он и, тут же вскочив, принялся показывать мне какие-то па. – Сие есть павана, – гордо объявил Дмитрий. – Ну как, здорово?

– Ты хороший ученик, – согласился я. – Уроки шотландца запомнил изумительно. А мои?

– Dulce laudari a iaudato viro[128]128
  Приятно получить похвалу от человека, достойного похвалы (лат.).


[Закрыть], – с лукавой улыбкой произнес он.

– Речь не о латыни, – пояснил я. – Хотя можно и с ее помощью.

– Ты… о чем?

Я пожал плечами:

– Разумеется, о Годуновых. Ведь мы не договорили.

Вообще-то я был неправ – договорили мы, и еще как договорили.

Куда уж яснее.

Отдал приказ Дмитрий, а прямо или намеком – не суть важно.

Но теперь надо было не подавать виду, что я догадался, потому что, если бы я сразу отступился от этой темы, мой собеседник заподозрил бы неладное.

– Я мог бы тебе ответить: «Sic volo, sic jubeo, sit pro ratione voluntas[129]129
  Так я хочу, так я велю, пусть доводом будет моя воля (лат.).


[Закрыть]«, а также что in hostem omnia licita[130]130
  По отношению к врагу все дозволено (лат.).


[Закрыть]. – Он испытующе посмотрел на меня.

– Мог бы, – согласился я. – Но тогда в ответ услышал бы, что corruptio optimi pessima[131]131
  Самое худшее падение – падение честнейшего (лат.).


[Закрыть], ибо ты дал мне слово. К тому же nihil est tam populare, quam bonitas[132]132
  Ничто так не ценится народом, как доброта (лат.).


[Закрыть], а ведь ты хочешь быть любим своими подданными.

– А я сказал бы тебе, что коль не последовало ответа на грамотку, то status quo ante[133]133
  Положение, которое было прежде (лат.).


[Закрыть] ныне уже потеряло свою силу, а status quo ad praesens[134]134
  Положение, существующее на сегодняшний день (лат.).


[Закрыть] совсем иное. В конце концов, у меня есть jus talionis[135]135
  Право на равное возмездие (лат.).


[Закрыть].

– Victoria nulla quam quae confessos animo quoque subjugat hostes[136]136
  Настоящая победа только та, когда сами враги признают себя побежденными (лат.).


[Закрыть], а они уже признали, – заметил я. – Однако довольно латыни, в коей ты ныне выказал себя столь же примерным учеником, как и в освоении уроков Квентина. Мы на Руси и будем говорить на русском языке. Ты действительно не отдал приказа убить их?

– Надо было бы, – твердо произнес он. – Хотя бы pro bono publico[137]137
  Ради общего блага (лат.).


[Закрыть].

Я поморщился, напоминая, что латыни хватит, и он послушался.

– Про благо я упомянул, потому как жаждет расправы с ним и всей его семьей даже не император Димитрий Иоаннович, – надменно произнес он свой будущий титул, – а все прочие, да куда поболе, нежели я. Слыхал, что они своей Думой порешили? Тело царя из Архангельского собора перенести и сызнова захоронить его в Варсонофьевском монастыре, да не в церкви, а близ ограды. Эва как выслуживаются. И под стражу я царскую семью брати не велел – опять же Дума так решила, да еще и проход из их палат на царский двор замуровать. Мол, чтоб ведали они – отныне нет им туда ходу.

– Странно, – мрачно заметил я. – Места на Руси не пустынные, а шакалов развелось немерено.

– Вот-вот, – поддержал меня Дмитрий. – Мыслю, что ежели далее так все пойдет, то мне еще и удерживать их придется, чтоб они сами ученичка твово не загрызли, потому, памятуя о даденном тебе слове, я и сказал, что не могу въехать в Москву, покамест там пребывают мои враги. Пущай их отправят куда-нибудь, дабы бояре угомонились. Знаешь, с глаз долой – из сердца вон. Особливо ежели оно у них так злобится на Годуновых.

– Они могут воспринять это двояко. Например, как намек на убийство, – задумчиво заметил я.

– Голицын умен, – Дмитрий недовольно передернул плечами, – мыслю, он все понял как надо. К тому ж не забывай, – напомнил он, – Ксению я и вовсе отдаю по твоему пожеланию Кентину. На то моим боярам и грамотка особая дадена, чтоб Федор со своей матерью не противились. Хотя, знаешь, доведись мне испытать такое унижение, когда тебе повелевают отдать свою сестру за безродного и чужой веры, да притом самому немедля удалиться в монастырь, я бы с тоски руки на себя наложил. – Дмитрий сделал паузу и испытующе посмотрел на меня.

Я продолжал хладнокровно молчать. Моя невозмутимость его ободрила, и он уже более смело продолжил:

– Да и царице тож каково, подумай? Дочь за иноземца, да еще, как ни крути, а выблядка, к тому ж сын с трона прямиком в келью. Тут с горя и впрямь можно удавиться. Но, – он назидательно поднял указательный палец, – то уже пущай яко желают, тако и поступают, потому как мне до них боле дела нет.

– И впрямь, – поддакнул я. – Вольному воля. Хотя я не думаю, что они решатся на такое, но, с другой стороны, лучше сгореть на середине жизни, чем тлеть до конца.

– Вот-вот, – обрадовался он, а я продолжал рассуждать:

– Смерть, конечно, никудышнее лекарство даже от плохой жизни, но в миг отчаяния как-то об этом не думаешь. Тот же Федор может решить, что лучше славная смерть, чем постыдная жизнь.

Дмитрий заулыбался шире прежнего и облегченно вздохнул:

– А я уж помыслил, будто ты не поверишь мне на слово, что я ничего об умертвлении не сказывал. Да вот тебе и еще одно доказательство. – Он торопливо кинулся к небольшому ларцу, стоящему прямо на полу в дальнем углу, извлек оттуда свиток и протянул мне. – Зачти, – предложил царевич, – и сам все поймешь. Нешто стал бы я в присяге, кою надлежит принять всем моим подданным, поминать твово Федьку, ежели бы повелел его умертвить? – И весело хихикнул: – Покойников бояться неча.

Я взял текст присяги и взглядом пробежался по нему. Действительно, указано было не подыскивать царство под новым государем «и с изменники их, с Федкою Борисовым сыном Годуновым, и с его матерью, и с их родством, и с советники не ссылаться письмом никакими мерами…».

– А почему с изменниками? – спросил я.

– А кто же они есть? – изумился царевич.

– В грамотке, что мы с тобой составляли, иное было, – заметил я.

– Ежели бы ты ее зачел, тогда и впрямь, – согласился Дмитрий. – Хошь и отвратно было бы, но никуда не денешься. Ну а коль господь сподобил и в ентом мне услужить, то, мыслю, не след противиться божьему повелению. – И резко прекратил разговор, заявив: – Будя о них.

– Будя, – не стал спорить я. – Только совет даю: не рассылай пока эту грамотку.

– Отчего ж? – удивился он. – Али плохо составлена?

– Плохо, – кивнул я. – Вон слог какой, размазня сплошная. Хотя погоди-ка. – Я еще раз всмотрелся в текст и понял, почему он показался мне на удивление знакомым. – Да ведь это… Ну и лентяи твои подьячие, которые ее составляли. Они ведь что учинили – прежний текст, по которому царю Федору Борисовичу присягали, оставили в неизменности, убрав только про колдунов и чародейство, а вместо тебя всунули самого Федора.

– Так это я сам так повелел, дабы быстрее было, – растерялся Дмитрий.

– Напрасно, – заметил я и насмешливо хмыкнул. – Разве так делается? Неужели тебе самому не станет неприятно от осознания того, что ты идешь по стопам Годуновых? Вон, даже их словами говоришь. Ты же император, а это совсем иное. У тебя в присяге каждое слово чеканным должно быть, чтоб слезу вышибало, чтоб у народа сердце из груди от восторга выпрыгивало, когда оглашать ее станут. – И презрительно добавил: – Быстрота хороша лишь при недержании, чтоб штаны не замарать, а тут документ величайшей важности.

Ага, кажется, проняло – загорелся. Вон и глазенки заблестели, и даже рот приоткрылся от восторга. Ну-ну. Мне того и надо.

– Да и прочие грамотки тоже написаны не пойми как, – небрежно заметил я. – К тому же вон у тебя на обороте помечено, что писаны они в Москве, а это не дело. Народ, зная, что ты в Серпухове, поневоле призадумается, а, как говорил мой знакомый… гм-гм… купец Вальтер Шелленберг в беседе с купцом Штирлицем, маленькая ложь порождает большое недоверие.

– Ежели так, то и впрямь можно отложить, не к спеху, – кивнул он, соглашаясь. – А когда ты обмыслишь да начнешь? С ними, мне думается, тянуть тоже не след.

– Нынче уже поздно, да и устал я с дороги, а завтра… Хотя нет, я казакам обещал выставить бочонок, так что послезавтра или… Словом, на днях мы с тобой этой присягой и займемся, чтоб звенело и грохотало, – пообещал я.

– Ой, а у меня и выскочило из головы, – спохватился он и засуетился. – Да ты эвон угощайся, а то сидишь ровно в гостях. Али передохнуть с дороги надобно? – заботливо осведомился он. – Чай, поболе сотни верст за полтора дня одолел – не шутка. Ведал бы, что ты ныне заявишься, повелел бы особый шатер для тебя поставить. Я бы его и заранее установил, да сглазить боялся, потому ныне с моим секретарем ночку проведешь, а к завтрему уж наособицу почивать станешь, да, чтоб сон твой никто не тревожил, повелю сторожу близ него поставить, а то спугнут видения твои. Ты как, ничего боле с тех пор не видел?

Вопрос был задан походя, как бы между прочим, но, судя по неуемному любопытству в серых глазах, интересовал он Дмитрия весьма сильно.

– А как же! Было! – горячо уверил я его. – Всего одно, правда, но зато какое! Видел я в нем тебя на белом коне, а впереди…

Слушал он как завороженный, жадно впитывая каждую подробность своего торжественного въезда в Москву, после чего милостиво отправил меня в шатер Бучинского, попросив, чтоб тот сразу пришел к нему.

Дескать, надо до пира успеть кое о чем распорядиться.

Едва оставшись в одиночестве в шатре Яна, я дал волю еле сдерживаемым чувствам, которые так и просились на свободу.

На душе было столь мерзко и препогано, что я со всей дури шарахнул кулаком по широкой лавке, затем еще раз, но уже по столу, и яростно заметался из угла в угол.

Все расчеты к черту! Все надежды прахом! Все мои попытки предотвратить трагедию развеялись как дым!

А Дмитрий-то, Дмитрий каков?! Вот и верь после этого людям! Тоже мне – император!

Значит, руки на себя наложат?! А ты, стало быть, тут ни при чем?!

Все правильно. Оделять почестями должен сам тиран, а наложение кары поручать другим. Знакома мне твоя песенка, еще по Путивлю знакома.

 
Моя же, извините, хата с краю,
Я рук прямым убийством не мараю.
И коль у вас иных претензий нет,
То попрошу очистить кабинет!..[138]138
  Леонид Филатов. «Любовь к трем апельсинам».


[Закрыть]
 

Это что же выходит: сколько бы я ни метался, сколько бы ни мудрил, а колесо истории не остановить и что суждено – все равно случится?!

А как же «эффект стрекозы», то бишь я, Федор Россошанский?! Или наплевать на такую мелочь?!

А вот уж дудки!

Это словом колесо истории не остановить – глухое оно, а ежели железным ломиком да в спицы?!

Я встал посреди шатра.

«А ты чего развоевался-то? – изумленно спросил я себя, заставляя успокоиться. – Сегодня только третье июня. Роковую дату ты помнишь – десятое. Так что времени впереди вагон и маленькая тележка. Правда, третье уже заканчивается, да и нельзя пока ничего предпринимать – пусть опасения Дмитрия окончательно утихнут, а вот завтра, четвертого… И вообще, думай не о том, что ты можешь сделать, а о том, что должен. Должен, и баста!»

В тот вечер я веселился, пожалуй, похлеще всех остальных, попутно успев произнести аж три тоста.

Пил, правда, умеренно, но все равно больше обычного, и Дмитрий, поначалу зорко поглядывавший в мою сторону, тем более что сидел я хоть и не рядом с ним, но недалеко, окончательно успокоился.

Наутро я, еще раз как следует все прикинув и с трудом избавившись от назойливых расспросов любопытного Бучинского про жизнь в темнице, первым делом поехал в гости к казакам.

Они размещались метрах в двухстах от основного лагеря Дмитрия, ближе к Серпухову. Своего рода некая прослойка, на случай если вдруг кто-то из приверженцев Годуновых соберет полк и нанесет неожиданный удар.

Разумеется, со мной было аж три фляжки, и то лишь для затравки. Остальное обещал обеспечить все тот же Бучинский, которому я пояснил, что хочу по русскому обычаю выставить угощение для своих спасителей из тягостного плена.

Когда казаки, радостные от изобилия доброй горилки, вновь принялись лезть ко мне с поцелуями и объясняться в любви, я вскользь разузнал у них о золотых куполах, виднеющихся к югу от нас, по ту сторону Нары.

Получив нужные разъяснения, я подался к Дмитрию. Польская стража пропустила меня в шатер беспрепятственно.

Будущий царь, склонившись над столом, пенял Бучинскому, раздраженно тыча пальцем в исписанный лист, а Ян послушно кивал.

Завидев меня в столь непотребном виде, брови царского секретаря полезли от изумления кверху, складываясь домиком, а Дмитрий недовольно поморщился.

– Ну вот, – капризно протянул я пьяным голосом, – ты тут все с указами да письмами, а я хотел тебе предложить съездить со мной к Высоцкому монастырю. Уж больно любопытно поглядеть на древние иконы. Говорят, на них не только богоматерь с Исусом, но и апостолы, и архангелы, и… кого только нет, даже… – Но, изобразив в воздухе замысловатую фигуру, пошатнувшись, неловко задел лавку, после чего, потеряв равновесие, неуклюже рухнул вместе с нею на ковер.

– В монастырь пьяным нельзя, – раздраженно заметил Дмитрий, с осуждением глядя, как я беспомощно барахтаюсь на ковре, не в силах подняться на ноги.

Бучинский привстал с места, решив помочь мне, но Дмитрий не позволил, с силой надавив на плечо Яна.

– Пусть сам встанет, – жестко произнес он.

– Конечно, сам, – заверил я, продолжая валяться на ковре, – потому как вовсе не пьяный. Так, выпил с казаками по случаю, да и то совсем чуть-чуть. Вот видишь, государь, я могу лежать, вовсе не держась за пол. Значит, я еще даже и не захмелел по-настоящему. Да и вообще, нам, философам, если хочешь знать, – кряхтя, стал я подниматься, – все можно. А сейчас я вообще протрезвею… вот, погляди сам. Брр. – И выпрямился перед ним, держась относительно ровно. – Поехали в монастырь, а?

Дмитрий развел руками:

– Вот завтра бы, а ныне и впрямь много дел.

– Ну-у, тогда мы сами с казаками монашек навестим, – согласился с неизбежным я. – Но ты, надеюсь, хоть к вечеру освободишься?

Дмитрий вздохнул, неодобрительно глядя на меня, и нехотя пообещал:

– Но токмо к вечеру, не ранее.

– Хоть так, – вздохнул я. – Тогда мы поехали. – И побрел на выход, силясь ступать почти трезвым шагом.

Увы, но настоящий артист тем и хорош, что умеет во всем соблюсти меру, а я немного переиграл, поэтому едва отъехал на версту от лагеря и только-только пересек мост через Нару, как меня догнал тот самый седой казак, который внимательно разглядывал меня еще в Путивле. Кажется, Шаров.

– Государь повелел проводить, – коротко пояснил он, – чтоб никто по пути не изобидел.

– Это что ж за особая честь? – недовольно поинтересовался я. Кто-кто, а этот здоровяк не входил в мои планы. – Понимаю, простых казаков бы дали, а то ж целого атамана в стременные ко мне нарядили. Да и тебе не зазорно ли?

Надежда была на то, что после таких слов у него взыграет самолюбие и он развернется обратно, но Шаров простодушно ответил совсем не то, что я ожидал:

– А я сам вызвался. Уж больно захотелось потолковать с тобой, особливо после того, яко от государя нашего отчество твое услыхал.

Странно, ни злобы, ни ненависти в нем я не чувствую, то есть какие-либо враждебные действия исключаются, зато в голосе присутствует явное волнение – с чего бы?

– Ну потолкуем, – недоуменно пожал плечами я и предложил: – Только вначале вон туда свернем, а то приспичило после горилки, спасу нет. – И, уже слезая с коня, заметил: – Да и сам заодно можешь присоединиться.

Расчет был прост. Казак без лошади – полказака. Это первое. Но главное – мужик он крепкий, а убивать его мне совсем не хотелось.

Зато если я успею справить нужду первым и освобожу руки, когда он еще не успеет затянуть шнурок на своих штанах, то надобности в этом не возникнет.

Возможно, мне удастся с ним управиться даже без причинения особых повреждений, хотя скрутить его – та еще задачка.

Но вышло все иначе и совсем не так, как я предполагал. Едва я забрел в кустики, торопясь успеть сделать все побыстрее, как Тимофей, явно не собираясь заняться тем же, чем и я, хрипло спросил в спину:

– Так батька твой, стало быть, Константином прозывался? – уточнил он и, не дожидаясь ответа, подосадовал: – Мне бы пораньше смекнуть, что такое сходство просто так не бывает, а мне и невдомек.

Вот привязался. Не видишь, что человек занят? Лучше бы вместо лишней болтовни сам встал рядом со мной и…

– А деда твоего яко величали? – не отставал атаман.

– Юрием, – коротко ответил я, прикидывая, что лучшего момента у меня может не быть.

– Выходит, Константин Юрьевич, – заметил Шаров, и я, окончательно решившись и резко повернувшись к нему, вдруг увидел в его глазах… слезы.

Ошибка исключалась – сегодня день был ясным, и дождя не было.

Увиденное показалось мне настолько странным, что я поневоле опешил и глупо спросил:

– Ты чего?

– Чего… – протянул Шаров и, метнувшись вперед, заграбастал меня в объятия. – Я ж с твоим батькой почитай цельных три лета вместях пробыл, – бормотал он, тиская меня за плечи. – Хошь он и не казак, ан все одно казак, – заявил атаман несколько загадочно, но тут же пояснил: – По духу казак да по стати своей. Нутро у его самое что ни на есть казацкое. Никогда не сдавался и пер напролом.

Моя голова была настолько занята мыслями о побеге, что я не сразу переключился, принявшись лихорадочно перебирать людей, которых упоминал в своих рассказах дядя Костя.

Что за чертовщина?!

Получалось, что казаков у него в знакомых точно не было!

Все равно согласиться? А что дальше говорить?

– Выходит, украл он таки свою невесту у царя, коль ты народился! – возликовал атаман и тут же насторожился. – Или погоди, а ты не ранее на свет появился? – Но сразу спохватился: – Хотя что я мелю, тебе ж на вид никак не боле двадцати годков. Ну сказывай, что да как! Али он тебе обо мне ничего не поведал? Неужто ни разу не помянул Серьгу?! – И, всмотревшись в мое недоумевающее лицо, упавшим голосом переспросил: – И даже словцом не обмолвился?

Вот тут-то меня и осенило.

Ну точно, Серьга!

– Конечно же обмолвился, и не одним, – радостно подтвердил я. – И как он тебя на Андрюху Апостола променял, и как волю пообещал, и как крымчаков вы с ним рубили…

– Вот потому-то я с тобой и поехал и… не прогадал. – Он счастливо засмеялся и предложил: – А может, ну его, монастырь энтот? Уж больно охота потолковать с тобой, а то опосля, кто ведает, вдруг и не сподобимся.

– Потолковать и впрямь надо, – твердо сказал я.

Желание скрутить доверчивого Серьгу у меня к тому времени окончательно пропало. Ну не могу я вот так подло, когда к тебе со всей душой, – не по мне оно.

Но и вернуться в Москву необходимо.

Получалось, выход один – уговорить отпустить меня по доброй воле.

– Об отце и о себе расскажу потом, а вначале о главном, – коротко произнес я и предложил: – Присядем-ка. – После чего приступил к своему повествованию.

Тимофей слушал внимательно, не перебивая. Вопросов он почти не задавал.

– А теперь думай сам, отпускать меня или… – закончил я свой рассказ.

– Стало быть, вот как оно… – протянул он, подводя итог. – Выходит, разные у нас с тобой ныне дорожки. Я за Дмитрия, а ты за змеенышей…

– Да какие это змееныши?! – взвился я. – Видел бы ты Федора! Робкий, послушный, добрый. Он же как в церкви живет, в смысле по заповедям Христовым. А про Ксению я и вовсе молчу: умница, красавица… Ужики они безобидные, из тех, которые даже мышей не едят, одним молоком питаются.

– Охолонь, княже, – угрюмо произнес Тимофей, напряженно размышляя о чем-то. – То не я про них так мыслю, а енти, кои при Дмитрии ныне в ближних хаживают. А я-то что – дети они и есть дети. Хотя… – он грустно улыбнулся, – старшенький-то мой в шешнадцать годков уже татарву рубал. Лихой казак… был.

– Был?

– Побили его басурмане чрез пяток лет. Молодой был, вон яко ты, да горячий такой же, вот и не уберегся. Потому и горестно мне тебя одного отпускать. Будто сызнова сына да на смерть…

– А давай бери своих, и вместе со мной поехали, – загорелся я.

– Неможно, – сразу выдал он категоричный отказ. – Никак неможно. К тому ж мы ныне у него в чести. Он нам отличку даже пред боярами делает – понимать надо. Вот ты послухай, что недавно в Туле учинилось.

Время поджимало, но деваться было некуда, и я «послухал».

Оказывается, в Тулу к царевичу прибыло посольство из Москвы, которое привезло покаянную грамоту и просьбу не держать на них сердце.

Доставили ее самые набольшие мужи, то есть начальные бояре, как они себя именуют.

Во главе посольства были князья Иван Воротынский и Андрей Телятевский – зять «аптекаря» стремился срочно выслужиться перед новым царем.

Вместе с ними прибыла изрядная толпа, впереди которых выступали братья Шуйские, Федор Мстиславский и прочие. Короче, цвет Руси.

Или чертополох – он тоже иногда цветет.

В это же время к Дмитрию прикатил с Дона атаман Смага Чертольский со своим бравым войском.

Так вот, Дмитрий остановил бояр и повелел, чтоб первыми подошли к его руке именно казаки.

Да и потом, когда он принимал московских посланцев, то особо в выражениях не стеснялся, ругая их за то, что они так медлили приехать.

– Вот так оно. Нам ласка, а боярам – бранные речи. Чем плохо? – подытожил Тимофей. – Так что не встанут мои орлы супротив казацкого царя Дмитрия Иваныча, нипочем не встанут. Еще и твою Стражу порубят в запале, не поглядят, что мальцы пред ними, – предупредил он и пытливо уставился на меня. – Не жаль тебе их кровушки?