Текст книги "Найти себя"

Глава 4
Ночные страсти-мордасти

Однако мне повезло. Тяжелая, ядреная, сочно-желтого цвета луна вынырнула из-за облака в тот самый момент, когда я устроил короткую передышку, размышляя, стоит мне делать еще один доворот вправо или пока рано. Проход слева, выводящий на опушку леса метрах в двухстах от меня, луна осветила будто играючись, всего на пару-тройку секунд, но мне хватило.

Я успел еще разок испытать разочарование, когда, выйдя на опушку, не обнаружил перед собой ничего, кроме чистого поля. Однако делать нечего, надо топать дальше, хотя бы вон до той возвышенности, а там думать дальше.

Но думать не пришлось. Деревушка была расположена всего в полукилометре от леса, прячась в низинке, и когда мне удалось подняться повыше на небольшой бугор, то крохотные, словно врытые в землю избушки сразу выросли передо мной. Честно говоря, я поначалу даже не поверил своему счастью, тупо бредя по полю и с трудом переставляя окоченевшие ноги.

Строения выглядели неказистыми и издали вообще больше походили на какие-то собачьи конуры, но для меня они сейчас были краше любого дворца. То, что из них не пробивалось ни одного лучика света, меня несколько испугало, но ненадолго – вовремя вспомнив, что электричество здесь еще не открыто, а лучины со свечками экономят и вообще, скорее всего, ложатся спать, едва стемнеет, я еще бодрее потопал к крайней избушке.

Почему-то мысль, что ее обитателей может попросту не оказаться дома, мне даже в голову не пришла. Да и куда им деваться в такую-то пору?! К тому же волхв обещал, что меня примут.

И я с силой замолотил обеими руками по крепкой дубовой двери ближайшей избы.

Ответом была тишина.

Я удвоил усилия, и через минуту последовала награда за настойчивость.

– Ну и хто тама стукается? – раздался старческий скрипучий, с тяжелым придыханием голос, явно принадлежавший какой-то бабке.

– Странник! – бодро рявкнул я.– Пусти на постой, бабуся!

– У меня крест освященный на груди, так что иди отсель,– загадочно ответила старуха.

«Вот те раз,– опешил я.– В огороде бузина, а в Киеве дядька. При чем тут ее крест, когда мне нужно переночевать?!»

– Бабушка,– как можно вежливее произнес я,– заплутал я малость. Мне бы переночевать.

– А ты чуток влева возьми, дак там и узришь дорожку-то. А уж от ей через пяток верст вправо возьми, да чрез вражек, а опосля чрез речку, а потом…

– Да ты что, старая, сдурела, что ли?! – возмутился я.– Куда я ночью пойду-то?!

– А тогда чего ж тебе надобно? – раздался ответ.

– Сказал же, переночевать!

– Ишь какой,– хмыкнули за дверью.– Дак, можа, ты тать шатучий. Эвон их сколь ныне развелося.

– Да какой там тать! – вознегодовал я.

– А мне почем ведать? – логично заметил голос.

Я призадумался. Вообще-то она права. А как переубедить?

– А у тебя крест есть ли? – осведомились из-за двери.

Моя рука невольно потянулась к футболке вроде как с проверкой, хотя чего там проверять – я ж вообще некрещеный, а потому таких вещей отродясь не нашивал.

– А как же,– выдавил я.– Так что не тать я, не тать!

Главное, лишь бы открыла, а там можно изобразить тщательные поиски, после чего заявить, что, очевидно, шнурок разорвался по дороге.

– Дык и тати не басурмане,– парировал голос,– и тож во Христа веруют.

Я опешил. Тогда зачем она про крест спрашивала? Из праздного интереса, что ли? Ничего себе, любопытство взыграло ближе к полуночи.

– Ну ладно уж,– сжалилась недоверчивая хозяйка.– Чую, и впрямь молод ты для татя. Тока… просунь мне его под дверь,– строго потребовала бабка.

Вот это я влетел. И чего теперь делать, ума не приложу. А ведь говорил мне папочка, что врать нехорошо, сколько раз говорил. Да и сам я вроде бы в жизни старался обходиться без этого, а тут… Дернул же меня черт ляпнуть…

Эх, мне бы времени минут десять, и я бы как-нибудь исхитрился его соорудить. Надергал бы пару ниточек из футболки, связал две палочки… Словом, соорудил бы подобие, но…

– Ой! – Я вложил в голос как можно больше испуга.– Кажется, я его потерял.

За дверью кто-то меленько и злорадно, как мне показалось, захихикал. Будто уличили меня в чем-то запретном и теперь радовались.

– Тады иди отсель, странник,– раздался убийственный вердикт.

То ли показалось, то ли последнее слово и впрямь было произнесено с изрядной насмешкой.

– Да куда мне идти-то?! – взревел я.– Ночь на дворе! Я ж только до утра приютить прошу.

– Ну да, оно тебе ныне и надобно лишь до утра. Знамо дело,– вновь раздалось непонятное.

– Ведь околею, и… грех на вашей совести будет, хозяюшка,– срочно ввел я в бой новый аргумент.– Разве можно душе христианской дать пропасть ни за грош?!

За дверями в течение бесконечно долгого для меня времени о чем-то мучительно размышляли, после чего потребовали:

– Чти «Отче наш».

Идиотское требование окончательно взбесило меня. А гимн богу Энки или гимны Заратустры ей не надо процитировать?! А то я могу. Как там у него? «К молитве снизойди, приблизься к возлияньям, что в жертву мы приносим, прими их для вкушенья, возьми их в Дом Хвалы»… А что – тоже молитва.

Интересно, в этой деревне все так забавляются с прохожими в час ночи? Нет, если бы знал эту молитву, то отнесся бы поспокойнее, но ни «Отче наш», ни Исусову[8]8
  Федор произносит имя Христа именно так, как тогда было принято на Руси, без сдвоенных гласных и согласных – не Авраам, а Аврам, не Сарра, а Сара, потому и не Иисус, а Исус.


[Закрыть] молитву, ни «Богородицу-деву», которая неизвестно чему радуется, ни прочее из требуемых от меня текстов я при всем желании прочесть не мог ввиду полного незнания.

Из божественного у меня в памяти имелось много чего. К примеру, учение древней Стои или понятия единого, возможного и необходимого сущего в изложении Ибн Сины. Даже о христианских направлениях я тоже мог бы поведать. Допустим, пять доказательств бытия бога Фомы Аквинского или учение о божественном озарении Бонавентуры.

Словом, всякого разного в голове хранилось изрядно, вот только связанного с православием – увы.

Не мое оно.

Я специализировался на зарубежной философии. Разве что если как следует поднапрячься – все-таки давно, еще на первом курсе дело было,– то смог бы припомнить Книгу Бытия, да и то лишь в аспектах ее сравнения с шумерским «Энума элиш».

А может, сказать ей о Световиде? Мол, я не сам по себе – волхв прислал. Хотя да, он же говорил о нем не упоминать. Ну и ладно – сам справлюсь. Но… не справился.

Краткий экзамен по «Закону божьему» был мною провален напрочь. Как результат, мне выставили в виртуальной зачетке жирный кол, выразившийся в том, что я был отправлен бабкой-невидимкой туда, откуда пришел, причем с ласковыми напутствиями лечь себе, яко подобает покойнику, и лежать тихохонько, а не лазить по ночам к православному люду.

При этом она еще и обзывала меня по-всякому, начав с какого-то опыря и заканчивая выходцем.

А завершила старуха свою гневную отповедь, преподав мне урок по знанию текстов Священного Писания, принявшись цитировать какой-то длиннющий кусок. Признаться, кроме часто повторяемых ею слов «боже, господи, всевышний» да еще «спаситель», я ни черта не понял, но героически выслушал, ни разу не перебив, поскольку к этому времени взял себя в руки.

Добиться, чтобы меня пустили на ночлег, было вопросом жизни и смерти, а потому все заморочки вредной бабуси следовало выдержать стоически, в надежде что старуха оценит мое прилежание.

«В конце концов, пусть себе тешится,– рассудил я.– Авось рано или поздно надоест, и тогда она меня пустит».

От нечего делать я стал подумывать, что на этой хате свет клином не сошелся – вон и другие стоят. Вот только собачий лай, то и дело слышавшийся вокруг – эдакий ленивый ночной перебрех на досуге, оптимизма не внушал. Там в случае неудачи мне дешево не отделаться, и разодранные джинсы, скорее всего, окажутся лучшим из всех последствий. Правда, говорят, что гавкающий пес не кусает, но не все же время он будет лаять. Найдет время помолчать и вдумчиво тяпнуть непрошеного гостя за вкусное местечко.

Опять же волхв – зря, что ли, он упомянул про крайнюю избу?

А потом до меня наконец-то дошло, почему бабка не хочет впускать меня в дом. Она же, дура старая, решила, что я – не человек, а покойник. Этот, как его, опыр. Тогда все понятно. Пускать в дом мертвеца, чтобы он выпил из тебя и прочих домочадцев кровь, и впрямь глупо.

Вообще-то додуматься до этой элементарщины надо было гораздо раньше, но, во-первых, после длительного пребывания на морозе у меня закоченело не только тело, но и мозги, то есть даже простейшие мыслительные процессы стали как-то изрядно тормозиться, не говоря уж о построении неких логических цепочек и ассоциаций.

Во-вторых, за всю мою двадцатитрехлетнюю жизнь мне ни разу не доводилось сталкиваться с подобными суевериями. Разве что в кино, но дешевые ширпотребовские ужастики из Голливуда на эту тему мне доводилось видеть последний раз лет шесть или пять назад – не охоч я до них,– и потому не сразу врубился в столь очевидные вещи.

Теперь возникал извечный русский вопрос: «Что делать?»

По доброй воле открывать дверь она не станет, значит, остается… выломать ее? Я отступил в сторону и оценивающе оглядел крепкие бревнышки, из которых она была сложена. Та-ак, основной крепеж на поперечинах, которых всего три. Если попытаться…

Хотя да, скорее всего, точно такой же крепеж и с внутренней стороны.

А может, с разбегу взять?

Я посмотрел вниз, на порожек, который отсутствовал, и впал в окончательное уныние. Тут тоже никак. Если бы она открывалась вовнутрь – еще куда ни шло, хотя и там проблематично – навряд ли у нее простая щеколда или крючок. Судя по боязливости, хозяйка непременно обзавелась внушительным засовом. Но пускай. Можно было бы попытаться снести и его. Однако дверь открывалась наружу, а потому жалкий остаток сил следовало приберечь на что-то более рациональное.

Оставалось последнее, оно же первое – уговорить, а для этого вначале убедить старуху в том, что я не упырь, а вполне нормальный человек. Так, чего у нас там боятся приличные американские вампиры? Чеснока? Отпадает. Я бы сжевал не только дольку, но и целую головку, да кто мне его даст? Опять же нет наглядности – она там, а я тут. По той же причине отпадал и демонстративный поцелуй серебряного креста. Следовательно, нужен принципиально иной вариант, предполагающий не видео, а аудио.

Ага, кажется, есть.

Дождавшись, когда бабка прервется, я гордо заявил:

– А известно ли тебе, что у выходцев даже выговорить божье имя не поворачивается? – И тут же принялся громко и отчетливо зачитывать…

Ну да, на самом деле таких молитв не имелось не только у православных, но и у католиков с протестантами, да и вообще во всем христианском мире. Так сказать, личный экспромт с употреблением всех старославянских слов, которые удалось припомнить. Но главным в ней было именно то, что через каждое слово я упоминал Христа, бога-отца, богородицу, ангелов, херувимов, серафимов и прочих обитателей небес.

Получалось нечто похожее на режиссера Якина из гайдаевской комедии, причем с примесью фразеологических оборотов из философских учений и… русских народных сказок:

– Аки-паки, господь наш всемогущий, яко богородица вездесущий, поелику иже херувимы на небеси, и Христос возрадуется, ибо бысть довлеет слово всевышнего, тако же и архангелы с серафимами, ибо куща огненная есть по божьему повелению и Христа хотению. Встань предо мною, спаситель наш, яко лист перед травою, да защити и согрей раба своего и плащаницей своей укрой его от идолов пещеры, и идолов рода, и идолов театра…– Сюда же, до кучи, я приплел то, что помнилось из гимнов Заратустры, с которыми так увлекся, что под конец завопил: – Хвалю хвалу, молитву, и мощь хвалю, и силу Ахура-Мазды светлого и преблагого!

– Это какой же Ахуре ты молишься? – настороженно спросили меня.

Я опешил. И впрямь как-то не того, погорячился. Но холод меня вдохновил, и я вывернулся:

– Архангелу, неужто не понятно?

– А-а-а,– понимающе протянул голос.– Ну чти далее.

И я вновь со спокойной душой зарядил что-то из «Авесты».

Слушали меня внимательно. Это вселяло надежду – значит, есть шанс прорваться в тепло. К тому же мороз продолжал крепчать, что вдохновляло куда сильнее. В порыве творческого энтузиазма я припомнил еще один фильм и, призвав на помощь своего коллегу по имени Хома Брут, вообще залился как соловей:

– Блаженны непорочные, ходящие в нощи в законе господнем, блаженны страждущие, ибо их есть…

Разумеется, дословно цитировать мне было не под силу, но оно и не имело значения. Главное – нужная тональность, а там…

«Лепи, лепила, пока лебастра есть», как говаривал приятель моего детства Генка Василевский. В конце концов, передо мной – в смысле за дверью – не поп, не дьякон, не монах и не патриарх, а простая русская крестьянка, которые были в то время темными и дремучими.

– И крещусь, гляди внимательнее,– добавил я напоследок, не забыв произнести традиционное «аминь».

– Уж я и не знаю,– задумчиво отозвались за дверью.– А можа, тебе в другую избу попроситься? Вона хошь у Миколы Дятла али прямиком к старосте нашему, Ваньше Меньшому.

Я вновь призадумался. И впрямь свет клином на этой бабусе не сошелся. Но в полвторого ночи навряд ли старухины соседи встретят меня тепло, трепетно, с лаской и обожанием. Скорее всего, повторится та же самая картина, только с одной неприятной разницей – весь разговор придется начинать заново, а времени и без того о-го-го.

Опять же собаки. Дадут ли они вообще подойти к дому?

Нет уж, будем пыхтеть тут. Тем более что там меня встретит, скорее всего, мужик, а его, в отличие от женского пола, на жалость не проймешь.

– Был я там,– в очередной раз соврал я.– Тоже не пустили. И к тебе посоветовали заглянуть.

– Во как! – возмутились за дверью.– Они не пустили, хошь у их ажно три мужука в избе, а мне тады на кой?! Ишь какие ловченые! Хороши суседи, неча сказать. Яко сковороду попросить, дак они…

– Замерзаю! – прервал я через пару минут длинный перечень старухиных благодеяний по отношению к соседям.

Та недовольно умолкла и вновь произнесла свое сакральное:

– Ну уж я и не знаю, яко тогда быти.– Но после некоторой паузы посоветовала: – Тогда, можа, ты к бабке Марье сходишь, ась? Она, поди-ко, и вовсе одна яко перст – авось пустит.

– И там был! – отрубил я.– Тоже к тебе идти велела.

– И она?! – почему-то сильнее прежнего изумились за дверью.

– А чего удивляться – сама ведь сказала, что одна живет. Вот и боязно ей,– пояснил я и еще уточнил, дурак: – Так и сказала. Мол, в крайнюю избу ступай. Там тебя непременно приветят.

– Да ее хто изобидит, трех дней не проживет,– насмешливо заверили меня и вновь изобличили во вранье: – Ты, поди, тамо и вовсе не был, а брешешь тут мне.

– Хочешь, перекрещусь? – Терять-то мне было нечего.

– Толку с того,– хмыкнул голос.– Все одно не увижу.– И нерешительно протянул: – Ну-у, ежели и бабка Марья ко мне велела идтить, то…

Голос умолк, впав в ступор – очевидно, оная бабка являлась для хозяйки большим авторитетом, и теперь она размышляла, как поступить. Впрочем, колебания длились недолго.

– А коль ты во Христа веруешь, то поведай, аки на духу: кой леший тебя на ночь глядя принес сюды? Да гляди, чтоб без брехни! – потребовала она.

– Как на духу, бабушка! – радостно завопил я, поняв, что дело сдвинулось с мертвой точки и осталось совсем немного поднажать, чтобы проклятая дверь открылась передо мной.– Как на духу,– повторил я упавшим голосом и умолк, озадаченно почесывая затылок.

Было с чего призадуматься. Излагать правду нечего и думать, значит, нужно опять врать, а что? Впрочем, размышлял я недолго. Мне вспомнились дядькины рассказы и его «легенда», которой он поначалу придерживался, попав в шестнадцатый век, после чего я мгновенно взбодрился и приступил к печальной истории странствий и злоключений иноземного купца.

– Вот когда налетел на нас лихой разбойный люд, тогда я и потерял все нажитое и купленное. Даже одежу верхнюю содрали. Сейчас откроешь мне дверь и обомлеешь – чуть ли не в одном исподнем стою…

Рассказывал я недолго, зато раздумья моей невидимой собеседницы вновь затянулись не на шутку. Наконец бабуля нерешительно протянула:

– Ну уж я и не знаю, то ли ты и впрямь душа христианская, то ли опыр.

Вот же упрямица! Дался ей этот упырь!

 
Обескуражен выводом я этим!
Вот дикости народной образец.
Любой, кого на кладбище мы встретим,
Выходит, обязательно мертвец?[9]9
  Леонид Филатов. «Возмутители спокойствия».


[Закрыть]
 

К тому же тут деревня, а не кладбище, так откуда здесь возьмется «опыр»?!

– Да разве может он вслух имя божье повторить, а я тебе сколько раз уже его произнес,– напомнил я упертой старухе.

– Опыр все может,– твердо заявила она.– На то он и опыр.

Что и говорить, непрошибаемая логика. И что мне теперь делать? Но тут на мое счастье, где-то там, в глубине избушки, истово заголосил петух. Ах ты ж моя прелесть! Так бы и расцеловал тебя в красный гребешок, в шелкову бородушку. Как я понимаю, мы с хозяйкой разом, не сговариваясь, подумали об одном и том же, поскольку та почти сразу окликнула меня:

– Слышь-ко? Ты ишшо тута?

– А где мне еще быть? – буркнул я.

– Так петух уж прокукарекал,– деловито пояснила старуха.– Стало быть, пора. Кончилось твое времечко. Иди уж себе.

– Это для твоего упыря кончилось! – заорал я, позабыв и про выдержку, и про терпение.– А для меня кончится, когда я тут замерзну у тебя под дверью да помру. И уж тогда, поверь мне, бабуля, на следующую ночь точно к тебе приду, всю кровь выпью, хату твою спалю и кур твоих сожру, причем вместе с петухом, чтоб ужинать не мешал своим кудахтаньем.

– Ишь яко разошелси…– испуганно отозвались из-за двери.– Почто так шуметь-то сразу? Нешто мы и сами не понимаем, где опыр, а где – добрый молодец. Тока ты вот что. Тебе бабка Марья так прямо и сказывала в крайнюю избу идтить?

– Прямо так! – рявкнул я, тем более что почти не врал.

В конце концов, какая разница, кто именно сказал мне обратиться с просьбой о ночлеге к хозяевам крайней избы – волхв Световид или неведомая бабка Марья, главное, что сказали.

– А имечко она не поминала?

– Поминала, да только я позабыл его, пока сюда шел,– взбодрился я, почуяв, что дельце на мази.

– Не Гликерью, часом?

– Точно, Гликерью! – заорал я, ибо мне было абсолютно все равно и задумываться над возможным подвохом сил не имелось вовсе.

– Ну и слава тебе господи,– услышал я довольный голос.– Промашка у тебя вышла, милок. Гликерья-то и впрямь на самой околице живет, аккурат за мною. Токмо домишко у ей вовсе худой, да от дороги чуток с отступом стоит, вота ты его и не приметил.

От неожиданности я даже опешил, после чего огляделся по сторонам повнимательнее и чуть не взвыл от досады – слева и впрямь еле-еле виднелась еще одна изба. За наваленным снегом ее практически не было видно, но она, зараза эдакая, стояла, и получалось, что в доме, возле крыльца которого я сейчас стою, мне теперь точно не откроют.

К тому же Световид ясно сказал: «В крайнюю». Не иначе как знал весь местный народец от и до, и что он, кроме одного из обитателей, весьма негостеприимен к припозднившимся путникам – тоже знал. Получалось, что я сам дурак – столько времени угробил впустую.

– Сейчас бы давно спал и десятый сон видел,– ворчал я, с трудом одолевая глубокие сугробы на пути к заветному крыльцу.– Ну и ладно. Теперь только бы там не было собаки и хозяева оказались посговорчивее. Погоди-ка…

Мне вдруг припомнилось, что Световид сказал в заключение что-то еще. Ну да, он конкретно указал, с какого боку эта изба расположена, вот только очень невнятно, а переспросить я не успел в связи с его внезапным исчезновением. Так с какого? Вроде бы больше походило, что он сказал с правого. А может, и с левого. Ну да, точно, с левого. А эта как стоит? Все правильно.

И я еще быстрее устремился вперед.

Как ни удивительно, но мои пламенные пожелания на небесах услышали. Собаки действительно не имелось, а сама Гликерья, внимательно меня выслушав и не возразив ни единым словечком, сказала лишь, чтоб я, покамест она будет отпирать, отошел от двери на десяток шагов да, когда она ее отворит, трижды перекрестился, а уж после заходил.

К этому времени я был готов делать что угодно – кукарекать, блеять, сесть на шпагат и даже пообещать завтра же податься в монастырь, а уж такую мелочь, как перекреститься…

Дверь боязливо скрипнула, образовав узкую черную щель, затем открывающая, видя, что я стою, как сказано, в десяти шагах, слегка осмелела, приоткрыла пошире, и в образовавшемся проеме показалось страшное лицо, глядя на которое я невольно отшатнулся.

Чтобы стало понятно, до какой степени оно меня напугало, скажу только, что я в этот миг всерьез призадумался – а может, мне и впрямь плюнуть на собак да податься еще в какую-нибудь избу. Пусть все уговоры о ночлеге придется вести заново, зато есть надежда, что я доживу до утра. А если и замерзну, то, по крайней мере, безболезненно и на свежем воздухе.

Интересно, какого черта эта мадам даже не полюбопытствовала, не упырь ли я? Уж не потому ли, что не испытывает страха перед коллегами по неблагодарному ночному ремеслу?

Нет-нет, я не утверждаю, что выглянувшее создание было столь страшным или жутко уродливым. Более того, у него имелось явное сходство с обычным человеком, но какое-то ненастоящее. Карикатурное, что ли. Причем во всем, начиная с явно покойницкого цвета лица, и, судя по зеленоватости, в которую переходила желтизна, этот покойник должен находиться в гробу не меньше недели.

И еще глаза. Было в них что-то… нечеловеческое. Или нет, не совсем так – просто дикое, шалое, безрассудное. Я никогда не видел настоящих сумасшедших – как уже говорил, у отца иная специфика, связанная с глазами, а не с душами,– но едва я всмотрелся в них, как нехорошее предчувствие предупреждающе кольнуло меня, и весьма чувствительно.

Вообще-то, будь это в моем родном двадцать первом веке, я бы уверенно заявил, что передо мной наркоманка, только что принявшая изрядную дозу какого-то сильнейшего психотропного средства. Но я находился в шестнадцатом, судя по тому, что Световид еще жив, так что наркотики отпадали. Ну разве что мухоморы с голодухи…

– И чаво застыл аки столп? – ворчливо осведомилось выглядывающее из-за двери существо.– Крестись давай, а то сызнова затворю.

Преодолев оцепенение, я поднес руку ко лбу. Крестился я неторопливо и тщательно, можно сказать, со вкусом, чуть ли не втыкая ледяные пальцы в лоб, живот и плечи.

После третьего раза дверь распахнулась еще шире, и существо предстало передо мной в полный рост.

Мне стало еще тоскливее.

Одежда, которая была на Гликерье – отчего-то захотелось назвать ее бывшей,– вполне катила на обрывки савана. Когтей на пальцах я, правда, не заметил, но не факт, что она их не спрятала. То-то она кутается в свое тряпье. Так сказать, чтоб не спугнуть раньше времени.

– А сеновал у вас есть? – попытался я найти приемлемый выход из данной ситуации.

– На сеновале ты и впрямь к утру окочурисся,– сурово заметила Гликерья.– А изба хошь и не больно-то протоплена, ан все едино – лучшей, чем на дворе.– И поторопила: – Давай-давай, шевели лаптями-то.

И я дал.

В смысле робко двинулся к двери.

Правда, уже почти зайдя внутрь, я вдруг встрепенулся, не желая уподобиться жертвенному барану или овце,– почуяло сердце худое, но слишком уж манило долгожданное тепло…

И еще мне припомнился Световид и его ирония, когда я заметил, что не боюсь вампиров.

Неужто он специально со мной вот так вот?!

«Да ну! – отогнал я от себя этот бред.– Взрослый человек с высшим образованием, дипломированный философ, а думаешь о каких-то глупых сказках. Не стыдно?!»

И я шагнул в избу…

Едва указав мне на лавку и почти тут же погасив лучину, Гликерья, буркнув: «Спи себе», вышла в сени.

«А сама?» – удивился я, но потом догадался: утепленного туалета с унитазом тут пока еще не придумали, вот и приходится бедной женщине среди ночи, невзирая на лютый холод, выбегать ночью из избы. То-то она даже особо не допросила меня – не иначе как сильно приспичило.

Однако предчувствие продолжало покалывать в груди. Лишь по этой причине я, хоть и разомлевший от тепла, так и не провалился в глубокий сон, который, скорее всего, оказался бы последним в моей жизни.

К тому же вернувшаяся в дом хозяйка повела себя как-то странно. Я не разглядел на входе внутреннего убранства избы, но в том, что кроме лавки, на которой я лежал, да еще одной, возле стола, прочая мебель отсутствовала, мог поклясться. Тогда напрашивается вопрос: «Где дама собирается ложиться спать, если мебель отсутствует, а пол земляной, потому не просто холодный, но ледяной?» Естественный ответ: «На печке».

А вот и мимо.

Что-то до меня не донеслось ни пыхтенья, ни кряхтенья, ни оханья, ни любого другого звука. Или она бесшумна, как обезьяна? Словом, складывалось полное впечатление, что Гликерья, зайдя, тут же остановилась у порога да там и застыла в ожидании.

Спрашивается, чего именно она собралась дождаться?

Нет, тут что-то не то.

Я с силой ущипнул себя за руку, не рассчитав, и чуть не заорал от боли, но вовремя сдержал крик. А сон, как назло, так и лез, окутывал, опутывал меня своей липкой, сладкой паутиной тепла и неги, и бороться с ним становилось невмоготу.

Ее подвело нетерпение.

– Слышь-ка, добрый молодец? – негромко окликнула она меня.– Спишь ли?

Слова доносились до меня еле-еле, я уже дремал, но ответил по возможности бодро и уверенно:

– Сплю.

– Спал бы, так помалкивал,– проворчала странная хозяйка.

Послышалось или в ее голосе и впрямь прозвучала досада? С чего бы вдруг? И почему она ничего у меня не спросила? Для чего тогда окликать? Только для того, чтобы узнать, сплю я или нет? А ей какая разница?

«Окликала, дабы удостовериться, что ты заснул»,– услужливо ответил внутренний голос.

«Без тебя знаю! – огрызнулся я.– Лучше скажи, зачем ей это понадобилось знать?»

Но голос, обидевшись на столь хамское обращение, умолк.

Как на беду, мое промерзшее тело знать не желало о всякого рода предчувствиях. Отогревшись и расслабившись, оно упрямо увлекало меня в сладкую дрему, бухтя, чтобы я выбросил из головы всякие глупости.

«К тому же петухи давно пропели»,– пришел мне в голову успокоительный довод.

«И впрямь, чего это ты снова? Вампиры, Брем Стокер, Стивен Кинг, Алексей Толстой, Гоголь… завязывать пора, родной, с ужастиками, как с импортными, так и с отечественными. Не доведут они тебя до добра. Тут-то да, сумасшедших домов еще не придумали, а вот когда вернешься…» – промурлыкал внутренний голос, очевидно тоже желающий поспать.

«А я вернусь?» – горько усмехнулся я.

«А как же. Вот выспишься, проснешься и увидишь, что тебе все-все это лишь привиделось, включая старика Световида, мороз, заснеженный лес, его послушных волков и прочие страсти-мордасти. А на самом деле это всего лишь бред, поскольку ты упал не задницей, а головой, угодив не в сугроб, а на камень. Потому быстренько засыпай и…»

Ну и гад же он. Ухитрился вытащить самое мое заветное желание. И ведь как подал – заслушаешься.

Внимая явно провокационным, но таким приятным речам, я вновь стал медленно погружаться в сладкое дремотное состояние. Еще немного, и я бы вырубился всерьез, но тут до меня вновь донесся старухин вопрос, произнесенный достаточно громким голосом:

– Спишь, что ли?

Я открыл было рот, но вовремя сообразил – чтобы выяснить, зачем она меня окликает, надо промолчать.

– Стало быть, спишь! – утвердительно произнесла Гликерья и… хрипло дыша, шагнула ко мне.

Поступь была тяжелая, но уверенная. Немудрено – в крошечной избенке не заплутаешь при всем желании, да еще и при почти полном отсутствии мебели.

Я насторожился, инстинктивно ощущая, что дама явно топает ко мне с непонятно какими намерениями. Неожиданно вспомнился знаменитый «Вий». Между прочим, я тоже философ. Заканчивал, правда, не Киевскую бурсу, а МГУ, но уж больно схожа ситуация. Только Хому Брута ведьма положила в хлеву, но, ей-богу, эта изба, судя по запахам, мало чем отличается от хлева, разве что наличием печки. Зато потом все начиналось для Хомы именно так.

«…старуха шла прямо к нему с распростертыми руками…»

«Интересно,– только сейчас пришло мне в голову,– а как это Брут вообще увидел ее ночью, да еще ухитрился разглядеть в кромешной темноте ее распростертые руки? Я так вот ни черта не вижу. Даже силуэт не маячит…»

Меж тем шаги стихли, и в отличие от Хомы мне сразу показалось, что подошла она ко мне далеко не с игривыми намерениями оскоромиться. Впрочем, даже если и так, меня это все равно не устраивало – я столько не выпью.

Хорошо, что тело, слегка отогревшись, вновь стало почти послушным.

Оставаясь по-прежнему наполовину беспомощным из-за этой кромешной темноты, я напряг зрение, но… с нулевым результатом. Трудно сказать, чем бы все закончилось, если бы в очередной раз на выручку мне не пришла луна. Заглянув в два крохотных оконца-дырки, затянутые какой-то мутной пленкой, она на мгновение осветила бесформенный силуэт, который находился в двух шагах от моего ложа, и легонько скользнула по… лезвию топора, который Гликерья уже занесла для удара.

Получалось, что писатели ошибались и на самом деле вампиры не очень-то полагаются на свои клыки?

Но об этом мне подумалось чуть позднее, а первым делом я попытался вскочить на ноги, однако не успел. Точнее, полууспел – удар обуха топора пришелся вскользь по голове, но все равно весьма и весьма чувствительно. На какое-то время я даже потерял сознание, но достаточно быстро очнулся. Во всяком случае, вурдалачка только-только преодолела последние полметра, отделявшие ее от моей лавки, и яростно навалилась на меня. Я попытался сопротивляться, но последствия пропущенного удара еще сказывались, а потому силы оказались почти равны и даже с некоторым перевесом в пользу нападавшего.

Выходит, все ранее читаное и виденное мною про вампиров – голимая брехня. И то, что они бродят по миру только до первых петухов, не говоря уж о вторых или третьих, и то, что они не могут произносить божьего имени, и то, что напрочь забывают все молитвы, и многое-многое другое.

Я уж не говорю о тех, кто утверждает, что их вообще не бывает на белом свете.

С радостью поменялся бы с каким-нибудь скептиком местами, чтобы понял, зараза: коль тебе свезло ни разу их не увидеть, это отнюдь не означает…

Словом, ничего это не означает…

А упырь меж тем, торжествующе скалясь и зловонно дыша мне прямо в лицо чем-то гнилостным, причем, как ни удивительно, с легким оттенком чеснока – вот и еще один миф развеялся, жаль только, что слишком поздно,– крепко, с нечеловеческой силой обхватив запястья моих рук своими скрюченными пальцами, тянулась к незащищенной шее. Я изворачивался, как только мог, но сил явно не хватало, и я инстинктивно чувствовал, как широко открытая пасть вампира с каждой секундой неотвратимо приближалась…

Кстати, ее сила тоже наглядно подтверждала истинное происхождение этой самой бывшей Гликерьи. Не могло существо ростом мне по подбородок и тощее как не знаю что обладать такой силищей, дабы преодолевать сопротивление достаточно крепкого и физически развитого парня. Да, полуоглушенного и еще не пришедшего толком в себя, да, с превеликим трудом, но все равно одолевать.